Текст книги "Хрустальный поцелуй (СИ)"

Автор книги: свежая_мята

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Подарок все же будет? – с улыбкой спросила я. Он, тоже улыбаясь, кивнул.

– Я не мог оставить тебя без подарка. Извини, – произнес таким тоном, будто действительно был в чем-то виноват.

Я рассмеялась и достала сверток. Он был совсем небольшим, меньше ладони, и мне было интересно, что же там внутри. Под бумагой обнаружилась маленькая коробочка, и я, только увидев название, восхищенно посмотрела на Ханса.

– Это помада? – дрожащим от волнения голосом уточнила я.

– Открой и увидишь.

Непослушными пальцами я открыла коробочку и выудила тюбик с губной помадой. Я видела их в магазинах, когда мы с Хансом гуляли, видела их раньше, в журналах, которых полно было в Союзе, но никогда не пользовалась и даже не держала в руках. Тюбик был на удивление легким, и я сняла крышечку. Сама помада пахла чем-то цветочным и сладким, но запах мне понравился. Она была неяркого нежно-розового цвета, и мне захотелось поскорее накраситься, чтобы увидеть, как она будет смотреться на губах. Я взглянула на Ханса, тот кивнул, и я умчалась к зеркалу.

Руки совсем меня не слушались. Я аккуратно накрасила губы, чуть-чуть вылезла за контур, но быстро подтерла пальцем. И не узнала свое отражение. Такая – в платье, с шарфом и накрашенная – я была не похожа на саму себя. Губы сияли розовым цветом и притягивали взгляд, щеки были слегка красными от алкоголя, а глаза блестели как-то по-особенному.

Я понравилась себе. И улыбнулась своему отражению. Чуть поправила волосы и вернулась к Хансу.

– Спасибо тебе за подарок, – искренне поблагодарила я, убирая помаду обратно в коробочку. – Но очень жаль, что ты не разрешаешь мне делать глупости.

Он рассмеялся и покачал головой.

– Дождись утра.

А потом мы снова танцевали. Покачивались в такт тихой мелодии, обнявшись и прижавшись друг к другу, и я чувствовала, как внутри меня теплой, согревающей волной разливается счастье.

Вернуться к теме поцелуев нам так и не удалось: утром мы проснулись рано, но Хансу тут же позвонили – впервые на моей памяти – и срочно куда-то вызвали. Он уже был готов положить трубку, но ему сказали что-то еще, и он помрачнел, но был вынужден согласиться.

– Извини, срочно вызвали на службу. Собирайся, водитель отвезет тебя в лагерь. Прости за такое странное Рождество.

– Все в порядке. У вас что-то случилось? Ты просто выглядишь очень мрачным.

Он сухо – будто бы зло – усмехнулся и кивнул.

– Случилось. Не могу ничего об этом рассказать, но ты не волнуйся. Все будет нормально. Я сейчас переоденусь, и ты не смотри на меня в окно, хорошо?

– Почему? – это была очень странная просьба, и я действительно хотела знать, почему же я не могу посмотреть на него.

– Потому что, – отрезал он и больше ничего не объяснял.

Я пожала плечами, стараясь не волноваться. Умылась, переоделась, сунув помаду в карман куртки, а все остальные вещи убрала на их место в шкаф. Мы не завтракали, но я не чувствовала голода, потому что голова была занята совсем другими мыслями – там роилась сотня предположений о том, куда вызвали Ханса и что могло произойти.

Я проводила его из прихожей. Он стоял в черной форме, и она шла ему просто невероятно сильно, оттеняя чуть загорелую в любое время года кожу и его темные глаза. Я не понимала, почему же я не могу смотреть на него, если он был настолько красив в этой форме. Я обняла его на прощание, и он пообещал навестить меня, как только вернется в лагерь после каникул. Я кивнула, соглашаясь. Он ушел, сказав, что водитель приедет за мной через полчаса – а пока что я могу спокойно позавтракать.

Вот только он не знал, что без него – после таких-то новостей! – спокойного завтрака у меня бы точно не получилось.

Вместо этого я подбежала к окну и, спрятавшись за занавеской, выглянула наружу, выискивая его взглядом. Он как раз вышел из подъезда и направился к большой черной машине с нарисованной свастикой на передней дверце. Дойдя до нее, Ханс обернулся и посмотрел на меня – точнее, наверное, на наши окна, проверяя, смотрю я за ним или нет, – и я испуганно отпрянула, садясь за стол.

Я не знала, видел он меня или нет, но мне было страшно – совсем немного – оттого, что я нарушила данное ему слово. И хотя я ничего ему не обещала, чувствовала я себя все равно погано.

Через полчаса действительно приехал водитель. У него были ключи от квартиры, поэтому он забрал меня прямо оттуда. Закрыл дверь, открыл передо мной дверцу машины, а после отвез в лагерь.

За окном было темно и серо, тучи над головой никак не хотели расходиться. А я все думала о том, как жаль, что Ханс не позволил мне поцеловать его вечером. Думала – и жалела, что не настояла на своем.

========== 15. ==========

Самым забавным мне всегда казалось то, что Ханс очень часто меня успокаивал. Нет, я не была истеричкой и не переживала по каждому мало-мальски волнительному поводу. Наоборот – я старалась не нервничать и вести себя максимально спокойно и сдержанно. Но иногда даже моему терпению приходил конец, и я взрывалась, ругая себя и весь мир одновременно.

Я, конечно, прикладывала все усилия, чтобы Ханс этого не видел – не хотела казаться слабой в его глазах, но не всегда все шло так, как было нужно мне. И в такие моменты я злилась и раздражалась еще больше. Ханс же только улыбался и ласково гладил меня по волосам, позволяя перегореть этой злостью и истерикой или выкричать ее всю ему в плечо. Но я редко пользовалась такой привилегией, предпочитая бороться с приступами ярости наедине с собой.

Но в тот раз я просто не смогла по-другому.

Январь для нас начался с известия о близком начале выпускных экзаменов. Услышав об этом, я даже на мгновение растерялась – неужели это все? Конец всех этих мучений? Конец… всего?

Конец моих встреч с Хансом?

Последний вопрос мучал меня сильнее прочих, потому что меня мало волновало мое будущее без лагеря. Но будущее без него я вообще не хотела считать своим.

Хотя, наверное, все было не так уж плохо. Выпускные испытания должны были начаться только в феврале, сам выпускной планировался на июнь. Казалось, что впереди еще была целая жизнь, но мне все это виделось не в слишком радостном свете. Я знала, что скоро все закончится. Понимала, что финишная прямая, последняя страница очень важной главы моей жизни.

Но я не была готова с этим расстаться.

В пятницу, спустя пару недель после этого печального известия, я сидела в кабинете у Ханса и сосредоточенно делала вид, что читаю, хотя на самом деле не понимала ни строчки из того, что видела перед собой.

– Что случилось? – спросил он наконец. Я с готовностью, будто ждала его вопроса, отложила книгу и перевела взгляд на него. – Если ты думаешь, что я умею читать мысли, то ты ошибаешься.

Я закатила глаза.

– Скоро выпускной, – сказала я таким тоном, словно вся боль мира заключалась в этих словах.

– В июне, – кивнул Ханс.

– Не напоминай, пожалуйста, – я поморщилась.

– Ты не хочешь отсюда уехать?

– Отсюда – хочу, но… – я секунду помолчала, решая, говорить ли всю правду до конца или пока еще не стоит. – Но это конец всего, понимаешь? Всего! Такой важный период моей жизни прошел здесь, в этих стенах. Я выросла здесь, стала такой, какая я есть. А оно вдруг так резко кончается.

– Но ведь ты знала, что так и будет.

Ханс говорил спокойно, слишком спокойно, а мне хотелось вскочить на ноги и, активно жестикулируя, объяснить ему, что все совсем не так просто, как он говорит. Что все куда сложнее и запутаннее. Объяснить ему то, чего он, очевидно, не понимал.

– Нет ведь. Нет! – я не выдержала и встала. Он удивленно смотрел на меня из-за стола. Я постаралась говорить тихо, но четко, чтобы он мог меня услышать. – Все совсем не так. Все куда сложнее, понимаешь? Я не хочу, чтобы все это заканчивалось. Я не знаю, что будет дальше. Я боюсь того, что будет дальше! – на этой фразе голос сдержать не удалось, но на лице Ханса ничего не дрогнуло, и я решила, что все нормально. Хотя все равно постаралась говорить спокойнее. – Впереди все такое неопределенное, скрытое, загадочное. Я не знаю, что делать. Я не хочу терять то, что у меня есть сейчас.

Ханс встал и подошел ко мне – видимо, догадывался о подступающей истерике.

– А что ты можешь потерять?

Слова сами сорвались с языка. Я не успела вовремя закрыть рот и сдержать их внутри.

– Тебя! Я боюсь потерять тебя! Я не знаю, куда нас отправят после лагеря. Я не знаю, что со мной будет после лагеря. Нас ведь учат на солдат. Думаешь, я не понимаю? Я ведь не дура. Нас учат бороться со смертью. Но разве можно с ней бороться?

Я говорила что-то еще, уткнувшись ему в плечо и плача. Это было унизительно – стоять посреди его кабинета и реветь, марая его пиджак своими слезами. Но он гладил меня по волосам и успокаивающе шептал, что будет рядом и что все будет хорошо. Я ему верила – я хотела ему верить всей своей измотанной душой. И еще – хотела простоять вот так всю свою оставшуюся жизнь, чтобы он касался моих волос и говорил, что все будет хорошо.

Та зима выжала из меня все силы, не оставив ничего. Но Ханса не было рядом так часто, чтобы успокаивать меня каждый раз. Поэтому я, спустя десятки искусанных до крови собственных губ, все-таки научилась справляться сама.

========== 16. ==========

Едва ли не единственным моим спасением в те тяжелые дни были ночевки у Ханса. Они случались редко, теперь большую часть выходных я проводила в лагере, только по пятницам успевая увидеться с ним или – большая удача – даже побыть с ним в его кабинете. Но иногда нам все-таки везло.

В одну из таких ночей я снова с ужасающей ясностью вспомнила Рождество и обещание Ханса. Я не знала, помнил ли он об этом, и если помнил, то почему тогда ничего не говорил? Но я не забывала об этом ни на секунду, только никак не могла набраться смелости и все-таки довести задуманное до конца. Я гадала: а если бы в то утро все было нормально, я бы смогла? Если бы ему тогда не пришлось спешно уезжать, я бы решилась его поцеловать? Ответов у меня, конечно, не было. Но их очень хотелось найти.

Вечером, за ужином, я думала о том, чтобы спросить его, помнит ли он. Я украдкой смотрела на него, наблюдала за ним и никак не могла подгадать нужный момент, чтобы просто произнести несколько важных слов. Мне не хватало смелости.

Я мысленно усмехнулась. Конечно, на такие «глупости» я, очевидно, была способна исключительно под алкоголем.

– Ничего не хочешь мне сказать? – неожиданно поинтересовался Ханс. Я чуть не выронила вилку. Значит, он все-таки заметил мои взгляды. Но почему тогда ничего не говорил? Почему сам ничего не предпринимал?

Ответ, казалось, лежал на поверхности – я-то ему в таком качестве не нужна.

Сглотнув комок в горле, я покачала головой.

– Нет. А должна?

– У тебя просто очень задумчивый вид. Вот решил, не знаю, помочь тебе разговориться.

Я улыбнулась и вежливо кивнула.

– Спасибо, конечно, но пока что мне нечем с тобой поделиться.

Он тоже кивнул, будто удовлетворился ответом. Но по залегшей в уголке рта складке я догадалась, что он не поверил мне ни на секунду. Однако мы больше не возвращались к этой теме, и я не настаивала, уговаривая себя все еще непривычными мыслями: это все скоро кончится, скоро выпускной, все изменится.

Ничто не вечно, я это знала, как знала и то, что наши с ним пути должны будут разойтись в разные стороны уже совсем скоро.

Эти мысли с недавних пор успокаивали меня и не давали дойти до отчаяния. Они, конечно, не были веселыми или даже хоть сколько-нибудь обнадеживающими, но лучше горькая правда, чем сладкая ложь. И я «пробовала» эту правду слишком часто в последнее время.

Но посреди ночи я проснулась от медленных, ласковых поглаживаний по спине. Я сначала даже испугалась, спросонок не поняв, где я и что происходит вокруг, а потом поспешила расслабиться – чтобы не спугнуть Ханса. Ведь это именно он нежно касался меня, осторожно, чтобы не разбудить меня, водя рукой. Что-то внутри меня умирало от его прикосновений. Что-то внутри меня сгорало от них, огнем разливаясь по всему телу. Но я боялась пошевелиться и хоть звуком, хоть одним неосторожным движением дать Хансу понять, что я не сплю. Хотя другая часть меня думала о том, чтобы поставить его в неловкое положение – повернуться и спросить, что же вообще происходит.

Но я не рискнула, наслаждаясь осторожными касаниями, а вскоре и вовсе заснула, все еще чувствуя его пальцы на своей коже.

Утром он вел по-прежнему, будто бы не было ночью ничего, будто мне только привиделось это. Но я была больше чем уверена, что нет, мне не показалось, не приснилось. Это было, было, было!

Но Ханс молчал, молчала и я, все еще не находя в себе смелости начать разговор первой.

========== 17. ==========

Моими самыми нелюбимыми тренировками были занятия по стрельбе. Я ненавидела их сильнее, чем рукопашный бой, потому что приходилось постоянно оттачивать правильный упор лежа и постановку руки, рассчитывать силу отдачи и стараться ее минимизировать. Мне это откровенно не нравилась. Я не хотела даже брать оружие в руки, не то что стрелять из него. Но вместе с тем – хотела быть лучшей, а потому успокаивалась и шла стрелять.

В этом, в общем-то, не было ничего страшного. Казалось бы, принять верное положение, прицелиться и выстрелить – совсем не сложно. Но в глубине души я, наверное, догадывалась, что из нас делают далеко не охотников, понимала, для чего нужны такие навыки. И не хотела, чтобы это происходило со мной. Я не хотела войны. Не хотела крови. Даже при том, что я находилась в почти боевом лагере, я не была готова после выпуска взять винтовку в руки и отправиться на военный фронт, потому что от одной только мысли о том, что я могу кого-то убить, могу кому-то причинить боль, мне становилось дурно, а в голове набатом стучала кровь.

Но не сдавать выпускные экзамены было нельзя. Пришлось собраться с силами и сесть в машину, которая повезла нас в знакомое поле.

Конец марта в городе – даже в лагере – ощущался совсем иначе, нежели за его пределами. В полях еще кое-где лежал снег, земля была влажной и холодной, хотя на солнце было даже жарко. На деревьях, посаженных вокруг поля, уже пробивались листья и щебетали птицы. В воздухе пахло весной, все вокруг было таким спокойным – только установленные на небольшом расстоянии друг от друга мишени портили всю картину.

Нам выдали дощечки, на которые можно было лечь, чтобы не запачкаться в земле. Всучили винтовки. В начале ряда, около меня, встал незнакомый мне человек, держащий в руках блокнот и ручку. Наверное, он будет фиксировать наши результаты. Я оглянулась и увидела, что возле каждого из нас стояло по человеку с блокнотом. Это не показалось необычным – все-таки экзамен, а не простая тренировка.

Команда «Стрелять!» прозвучала резко. Я удобнее оперлась на локоть, пригляделась, всмотревшись в прицел, и выстрелила. Вокруг раздавались выстрелы и испуганно галдели птицы. Мне было их жаль, потому что им пришлось вынужденно срываться с насиженных мест и покидать свои гнезда.

Выстрелы стихли. Люди с блокнотами сказали нам наши результаты; я выбила девятку и, едва узнав цифру, почувствовала волну гордости внутри. Не зря я старалась все время обучения.

Потом нас заставили встать и стрелять стоя. Это тоже не было для нас новым – стойку мы отрабатывали так же часто, как и упор, хотя это и было тяжелее и труднее.

Снова раздались выстрелы, но на этот раз птицы не кричали. Улетели, с грустью подумала я.

Теперь я выбила девятку, и незнакомец с блокнотом улыбнулся мне как-то хитро. Хитро и неприятно. Я почувствовала бегущий по спине холодок и приготовилась к чему-то плохому, потому что вокруг все отчего-то зашевелились, начали убирать мишени. Но нас не отпускали. Мы так же продолжали стоять, держа в руках винтовки. Ребята – я видела – смотрели недоуменно, перешептывались, пытаясь понять, что же происходит. Но никто ничего не объяснял.

А потом нас попросили отвернуться.

Я внутренне напряглась. Предчувствие чего-то ужасного становилось все сильнее, сердце гулко стучало в груди, больно ударяясь о ребра. Я поморщилась и постаралась отвлечься. Рассматривала голубое, светлое небо и глядела на деревья. Казалось, что время застыло – так долго длилось что-то за нашими спинами.

Оборачиваться я боялась.

И, когда нам разрешили развернуться, поняла, что не зря.

Вместо мишеней теперь там стояли люди в грязной, местами порванной серой форме с желтыми нашивками на груди. Люди выглядели усталыми и истощенными: под глазами залегли темные круги, кожа казалась серой, будто папиросная бумага, и тонкой, губы были бледными и сухими. Но самым страшным было не это. Самое страшное – взгляд этих людей. В их глазах я видела такое отчаяние, такой страх, что винтовку я не бросила только потому, что вцепилась в нее мертвой хваткой – от осознания и от ужаса.

В подтверждение моих догадок прозвучала команда стрелять. Но никто из нас не спешил поднимать винтовку, потому что это были люди – живые, дышащие, пусть и безмерно уставшие и выглядящие совершенно непритязательно. Это были люди.

Мы медлили и испуганно переглядывались. Команда прозвучала снова, на этот раз тверже и громче, и я услышала, как кто-то из ребят начал поднимать винтовки. И медленно, почти дрожа от страха, я тоже уперла приклад в плечо и коснулась пальцем курка.

– Чего вы ждете? – прокричали нам. Казалось, мы вздрогнули одновременно. – Неужели вас не научили тому, что беспокоиться о судьбе это недолюдей не стоит?

От злости винтовка дрогнула в моих руках. Выстрел я услышала будто издалека.

И только через пару мгновений поняла, что это выстрелила я. Я. В человека.

Насмерть.

Я смотрела на расползающееся красное пятно на груди мужчины, стоявшего передо мной, и чувствовала, как кружится голова. Винтовка выпала из рук. Человек с блокнотом, находившийся рядом со мной, поднял оружие и ободряюще мне улыбнулся, но от его улыбки мне стало дурно, и я поспешила зажать рот рукой, ожидая, пока тошнота пройдет.

Я отвернулась. Позади раздавались выстрелы, но я едва слышала их. В ушах громко стучала кровь, а щекам было мокро от текущих слез.

Тот мужчина с блокнотом подошел ко мне ближе.

– Ты не должна из-за него плакать. У него ведь даже имени не было, – произнес он. Я зло вытерла слезы ладонью и повернулась к нему.

– Это от напряжения, – уверенно и твердо соврала я, с удовольствием понимая, что голос действительно не дрожит. – Боялась завалить экзамен.

Мужчина кивнул и отошел в сторону. Я поспешила к машине, желая только одного – чтобы нас поскорее отсюда увезли.

Но уехали мы только через пару часов, после того, как нас выстроили в шеренгу – слава богу, вдали от поля – и зачитали наши оценки. Я сдала на «отлично», но я ненавидела свой успех и то, что на моих руках теперь была кровь, а на моей совести – жизнь.

В лагерь мы вернулись после обеда. Занятий сегодня не было, нам выделили свободное время, настоятельно порекомендовав готовиться к теоретическим экзаменам, а я, улучив момент, выскользнула из жилого барака и помчалась в единственное место, где сейчас могла успокоиться, – к Хансу.

– Мне нужно выпить! – сказала я, войдя в его кабинет.– Что-то случилось? – спросил он, едва заинтересованно, но его дернувшаяся бровь выдала его, как всегда. – Ты еще маленькая, чтобы пить просто так.

– Я убила человека. Достаточно серьезный повод?

Он выпрямился и непонимающе взглянул на меня.

– Что ты сделала?

– Убила. Человека. Да, ты не ослышался. Я действительно убила.

– Как это произошло?

– На учениях, – начала рассказывать я, снова возвращаясь к тому отвратительному моменту, когда я увидела расплывающуюся кровь на грязной рубашке незнакомого мужчины. Ханс встал и подошел к шкафчику, выискивая для меня алкоголь. – Сегодня был экзамен по стрельбе. Привезли в поле, заставили лечь, дали винтовки и сказали – стреляйте. Будто это так просто!

Я расхаживала по кабинету, стараясь держать себя в руках и не кричать. Было тяжело, но я справлялась, хотя внутри все клокотало от гнева – на саму себя, на винтовку, на чертову пулю, которой она оказалась заряжена. Он дал мне бокал с чем-то мне не известным, янтарного цвета. Я взглянула на Ханса.

– Виски. Пей, не бойся. И говори дальше.

Я кивнула и сделала глоток. Горло обожгло уже знакомой горечью. Я поморщилась, отдала бокал ему обратно и вернулась к рассказу.

– Впереди стояли мишени. Мы выстрелили. Я выбила девятку, – Ханс улыбнулся краем рта. В другой раз я бы порадовалась тому, что ему интересны мои успехи, но сегодня было не до них. – Потом сказали сделать еще по выстрелу, но уже стоя. Мы сделали. А потом они вывели людей. Живых людей, понимаешь? И сказали – легко так, будто это как в булочную за хлебом сходить, – стреляйте. Мы медлили. Ну, страшно же, все-таки, в живого-то стрелять. А на нас рявкнули, чтобы мы не переживали о судьбе недолюдей. Я от злости выстрелила. И убила. Понимаешь? Убила!

Я села в кресло – свое любимое кресло, где когда-то я читала, пока Ханс заполнял бумаги. Ханс успокаивающе погладил меня по плечам.

– Это все равно случилось бы рано или поздно. Ты ведь знала, к чему тебя готовят.

Я подняла на него глаза и шепотом, испуганно сказала:

– Я не хочу так, Ханс. Я не хочу видеть кровь и ужас. Я не смогу. Я скорее выстрелю в себя, чем убью кого-то еще.

Ханс за спиной усмехнулся.

– Не надо крайностей. У тебя ведь скоро выпускной, думай о хорошем. А я подумаю, что можно сделать.

– Ты подумаешь? – недоверчиво спросила я. Это прозвучало скорее удивленно, и Ханс улыбнулся.

– Может быть, я смогу что-то для тебя сделать.

Я, радостная, бросилась ему на шею. Обняла так, как не обнимала никого и никогда, наверное, а он только смеялся и гладил меня по волосам. Стоя там, я хотела, чтобы ничего этого не случалось: ни убийства, ни чертовых экзаменов. Чтобы все это оказалось лишь моим кошмаром, вызванным экзаменами и волнением от того, что все заканчивается. Но чтобы эти объятия и тепло, которым со мной делился Ханс, чтобы это спокойствие осталось со мной навсегда.

Выходя из кабинета, я сказала ему, что виски его – полная гадость. Он только деланно нахмурился и шикнул, чтобы я шла быстрее, если собралась уходить. Но, закрывая дверь, я видела, что он улыбается, и на душе моей было тепло.

========== 18. ==========

После экзамена по стрельбе время полетело неумолимо быстро. В апреле и мае мы сдавали по два экзамена: спортивные нормативы, рукопашный бой, литература и немецкий язык. В начале июня было последнее испытание – экзамен по географии, после которого я чувствовала себя более уставшей, чем после сдачи нормативов, потому что от нас требовали идеального знания карты мира, расположения стран и их столиц, а так же названия языков, на которых там говорят.

Легко, конечно же, не было. Каждое «отлично» было выстрадано мной, было абсолютно заслужено, и ни у кого не возникало мысли о хотя бы мимолетной причастности Ханса к моим результатам. Я гордилась собой так сильно, что даже тот случай на стрельбе, от которого я до сих пор просыпалась по ночам, уже не казался мне чем-то слишком серьезным. Хотя все равно я не могла избавиться от ощущения собственной вины и мысли о том, что никогда не захочу повторять подобный опыт.

Время летело так стремительно, что я едва успевала за ним. Дни были наполнены подготовкой к экзаменам и к выпускному – нас учили шить, чтобы мы смогли сами сделать себе платья. Нам привезли ткань и манекен с размеченными на нем линиями груди, талии и бедер, несколько швейных машинок, и учительница с энтузиазмом принялась обучать нас основам шитья. Это оказалось интересно и увлекательно, но ненадолго – хоть это занятие и отлично отвлекало от экзаменов, мы все равно нервничали слишком сильно, потому что каждая хотела быть красивой и каждая старалась сделать свое платье лучшим.

Я в этой гонке красоты участвовать не хотела. Меня мало волновал выпускной с этой точки зрения – я больше боялась, что вот-вот все закончится, и каждый день после последнего экзамена мечтала, чтобы этого никогда не случалось.

Но выпускной приближался неумолимо, несмотря на мое нежелание.

Платье я дошила раньше всех, потому что на нем не было никаких сложных деталей. Оно было слегка приталенным, с круглым вырезом и кружевом по низу подола и по вороту. Оно было ярко-зеленым, таким веселым и летним, что совсем не хотелось думать о том, что я надену его на день, который положит конец очень важной части моей жизни.

Ханс говорил, что я драматизирую. Возможно, так и было, я не спорила, но, тем не менее, твердо знала, что именно это я чувствую. Именно этот страх и волнение, именно эти сомнения и отсутствие желания. Мне ужасала одна только глубина каждой своей мысли. А про будущее я боялась даже подумать.

Дни бежали за днями, и вот наконец до выпускного осталась одна ночь. Мы все понимали, что уже послезавтра мы разъедемся по разным местам и вряд ли когда-нибудь пересечемся еще. Я знала, что не буду скучать по ним – друзей у меня не было, близких отношений с кем-то я тоже не завела, отдавая все свободное время учебе и Хансу. Жалела ли я? Однозначно нет. Только на секунду задумалась, что, возможно, упустила нечто до жути важное, но уже в следующий момент мысль перескочила на что-то другое.

Утро выпускного дня было шумным. Девочки со смехом прихорашивались у зеркала, легко отпихивая друг друга. Буквально неделю назад нам привезли какую-то косметику – сказали, что это подарок от тех, кто очень сильно верит в светлое будущее воспитанников, – и научили немного ею пользоваться: как краситься тушью и как наносить тени и помаду. Мне было неинтересно, я слушала эти наставления невнимательно, потому что помада у меня была своя, а все остальное мне казалось лишним и слишком ярким.

Поэтому и у зеркала я не толклась. Подошла к нему, держа в руках собственную помаду, только когда все уже разошлись. Я хранила ее глубоко в своих вещах, чтобы никто не нашел и не отобрал. Конечно, косметику нам не запрещали, но я не хотела рисковать и вызывать лишних подозрений.

Я накрасилась быстро, подтерла пальцем немного вылезший контур – я пользовалась помадой нечасто, а потому и не была мастером, – и уже закрывала тюбик, когда услышала, как рядом кто-то усмехнулся. Оказалось, это Гретта. Та самая, которой когда-то сделали строгий выговор за драку с Эльке. Но дело тогда ограничилось только выговором и тем, что мы еще пару месяцев боялись с ней контактировать.

– Он тебя балует, – едко выплюнула она. Я непонимающе посмотрела на нее, выгнув бровь.

– А тебе, прости, есть до этого какое-то дело? – спокойно спросила я. Внутри все дрожало от нервов и вполне понятного страха перед Греттой, но я старалась быть спокойной и невозмутимой.

– Нет, но… – начала он, потеряв весь запал. Мне это показалось смешным, потому что я ожидала большего.

– Ну, тогда не задерживаю больше. Или ты хотела спросить что-то важное?

Она молча, быстрым шагом покинула комнату. И едва она скрылась из виду, я улыбнулась собственному отражению в зеркале, радуясь своей маленькой победе.

Время до самого праздника пролетело еще быстрее, чем все эти напряженные месяцы. Мне казалось, что мы только проснулись, готовые прихорашиваться ради торжества, а вот уже в большом зале, где раньше проводились тренировки по рукопашному бою, зазвучала праздничная музыка, и нам открыли двери, пропуская будто бы в новый мир.

Я не помнила вечер во всех подробностях. Нам вручили наши дипломы, начальник лагеря пожал наши руки и пожелал удачи в будущей жизни. Работницы, сидя в импровизированном зрительском зале, плакали от счастья и утирали слезы платочками. Мужчины же просто нам улыбались.

Я видела Ханса, сидящего на предпоследнем ряду. И, как только я наткнулась на него, больше не смогла отвести взгляд. Он сегодня был в костюме, как всегда, но теперь – с галстуком, и выглядел так красиво, что у меня защемило где-то в ребрах. Я хотела плакать от того, что он здесь, что он видит меня, стоящую перед всеми с дипломом в руках, что все это происходит с нами. Внезапно оказалось, что всех этих эмоций для меня – слишком много. Я хотела от них избавиться и вместе с тем – хотела броситься Хансу на шею и поцеловать его, чтобы хотя бы так разделить с ним все то, что чувствую.

Он заметил мой взгляд и улыбнулся мне. Я дрожащими губами улыбнулась в ответ.

А потом начались танцы.

Музыку сделали громче, стулья сдвинули к стене. Откуда-то появился стол с напитками – соки и компот, все прилично.

И мы танцевали, выйдя на середину зала, двигались под быстрые ритмы музыки вместе с ребятами, с которыми должны были расстаться уже на следующий день. А потом танцевали с преподавателями, с которыми хотелось расстаться уже очень давно. Потом танцевали с офицерами и людьми, которые стояли во главе лагеря и помогали этому месту быть таким, каким оно было.

Я все ждала, когда же Ханс пригласит меня на танец или хотя бы просто присоединится к нашему веселью, но он о чем-то разговаривал с не знакомым мне мужчиной. Я не спешила отвлекать его – в конце концов, мне и без того было, с кем танцевать, потому что девочки танцевали небольшой группкой, и меня в нее приняли с радушием.

А затем внезапно включили медленную музыку. Многие приняли это за начало небольшого перерыва и отошли к столам с напитками. Я пошла с ними, но смотрела я только на Ханса. Он, видимо, почувствовав мой взгляд, обернулся и кивнул. Поднялся со своего места, что-то сказав тому мужчине, и подошел ко мне.

– Позвольте мне украсть у вас эту юную фройляйн, – произнес он, обворожительно улыбаясь. Девочки захихикали, выталкивая меня к нему. Я только смущенно улыбнулась и подала ему руку, ведь мне было не впервой с ним танцевать.

Мы, так и держась за руки, вышли на середину зала. Там в такт музыке медленно качалось несколько парочек, но в основном это были сотрудники лагеря. Со стороны мы, наверное, смотрелись странно, но меня это мало волновало. Я чувствовала руки Ханса на своей талии, сама лбом прислонилась к его плечу, и мир вокруг прекратил для меня свое существование.

– Тебе очень идет это платье, – тихо сказал он, чуть наклонившись ко мне.

– Спасибо, – искренне поблагодарила я. – Я сама сшила.

– Оно очень красивое. Ты молодец.

Мне не хотелось разговаривать, но вместе с тем – меня переполняли эмоции. Я хотела рассказать ему – в сотый, наверное, раз – как я не хочу завтрашнего дня, как я не хочу этого праздника и как мне в то же время все нравится. Эта атмосфера, этот смех, эти улыбки и тихие разговоры – от всего происходящего я чувствовала себя такой живой и настоящей, что мне хотелось только радостно прыгать и петь во весь голос, делясь своей радостью со всеми вокруг. Это ощущалось очень странно – такое болтание из стороны в сторону и такой контраст эмоций внутри, но я не могла иначе. И Ханс молчал, видя мое настроение. Только крепко держал меня в своих руках и вел в этом странном танце, больше похожем на обычные объятия.