Текст книги "Хрустальный поцелуй (СИ)"
Автор книги: свежая_мята
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
========== 1. ==========
Мне было пятнадцать, когда я встретила его. Его звали Ханс, очень распространенное в Германии имя, да и он сам – на первый взгляд – казался обыкновенным. Ему было «чуть за сорок», как он всегда говорил, и он был очень красив. На чистокровного арийца, про которого писали газеты, он походил мало: темные волосы, слегка смуглая кожа – он всем своим видом источал власть и опасность, но было в нем что-то такое неуловимо-мягкое, будто маленький штрих, завершающий весь портрет и делающий его особенным. Как улыбка Джоконды, как её загадочный взгляд. Это просто было в нем, и никто не мог этого отрицать.
Я не знала, кто он. Я вообще ничего о нем не знала, кроме имени и приблизительного возраста. Говорили, что он не последний человек в правительстве, едва ли не правая рука самого фюрера, но я этим слухам не верила. Знала только, что у него есть связи и власть, что он богат – но в той мере приличия, которая не вызывала подозрений, а только хорошо скрываемую зависть во взглядах. Мне его деньги были не нужны, потому что при всем желании тратить их было некуда.
Мотивов его я не знала тоже. Что он нашёл во мне – обычной девчонке-детдомовке, убивающей себя на испытаниях, чтобы доказать свою верность фюреру и Германии? Ему говорили – прямо при мне и говорили, – что есть девочки посимпатичнее и посговорчивее, что ему стоит только пальцем шевельнуть – и все будет исполнено в лучшем виде. Он только отшучивался, но смотрел так, что непутевых советчиков сдувало ветром.
Я тоже его спрашивала об этом. «Зачем я тебе?», – недоумевала я, стоя под душем в его квартире. Все думали, что он увозит меня к себе, чтобы я отрабатывала его милость самым пошлым из доступных способов. Но нет. Он никогда меня не касался, даже отеческого поцелуя в волосы не позволял – хотя при наших-то странных взаимоотношениях это показалось бы подозрительным. В первую очередь – мне. Я спрашивала его и об этом. Почему он ничего не делает в этом смысле – глупая была, вещи своими именами называть попросту боялась, хотя застенчивой меня никто не называл. Но с ним все было иначе. Он относился ко мне так бережно, как не относились даже родители. Когда мы приезжали к нему, он всегда спрашивал, чего мне хочется, и, я видела, был готов сделать что угодно, но я не переходила границ и была в высшей степени скромна.
Потому что после того, как я добиралась до него, я не хотела ничего.
Это были особенные испытания. Каждый раз он говорил, что о нашей встрече не должен знать никто, и я, наивная маленькая девочка, верила ему, пытаясь призраком скользнуть мимо охраны барака, в котором мы жили. Мне это удавалось. Я незаметно проходила мимо пунктов охраны, петляла между машинами на полутемной парковке и оказывалась в точке встречи, где он уже ждал меня – неизменно красивый и улыбающийся своей загадочной улыбкой. Я улыбалась тоже – не так открыто, уголком губ всего лишь, и бежала в его объятия, зная, что он распахнет для меня руки. Он никогда меня не обманывал.
По возвращении в барак я узнавала, что не было смысла строить из себя Мату Хари и красться, словно воришка, по ночным окрестностям – у коменданта на столе всегда лежал подписанный начальником лагеря приказ о том, что меня забирают в город на определённое количество времени – всегда совпадающее с тем, которое я проводила у Ханса. Сначала я не понимала, что это, не понимала, как же так получается, что у моих отлучек есть официальное оправдание. И я хотела спросить у него. Честно, хотела, но каждый раз, когда я собиралась открыть рот, чтобы задать этот вопрос, он смотрел на меня таким взглядом, будто знал, о чем я хочу спросить, и не одобрял этого. И я молчала. Говорила о том, какая хорошая погода, или делилась своими успехами на тренировочном поле.
Это был тридцать шестой год, и все наши тренировки казались мне не более чем заботой о здоровье молодого поколения. Какой же я была глупой.
========== 2. ==========
Я росла в детдоме, ничего толком не зная о своем прошлом. Воспитательницы говорили, что у меня здесь есть дядя, что я не так одинока, как остальные дети, но я видела его всего один раз – он приходил ко мне, чтобы рассказать о прошлом моей семьи. Он сказал, что я была поздним ребенком, что родители после Революции по поддельным паспортам уехали сюда, в Германию, и уже здесь появилась я. Я родилась в двадцать первом году, и родители очень мне обрадовались, но за три года, проведенные с ними, проявление нежности я могу пересчитать по пальцам. Дядя рассказал мне, что после моего рождения мама заболела и умерла, когда мне было почти четыре года. Отец потери не выдержал и повесился на следующий день после ее похорон. Так я оказалась в детдоме.
Я шепотом спросила у дяди, как же мне вообще разрешили остаться в Германии, если у меня такие близкие русские корни. Он улыбнулся, будто я спросила что-то глупое, и назвал свою фамилию – русского там было мало. Он сказал, что другие родственники по линии отца никогда не покидали Германию, а его занесло в Россию во время Первой Мировой войны. Он много чего говорил еще, но я мало что запомнила. Только укрепилась в мысли, что я могу здесь жить, хотя и не представляла, как я могу иначе – я знала только немецкий язык и росла на идеалах Германии, которую считала своей родиной.
Дядя пообещал забрать меня, пообещал, что я буду жить с его семьей и никогда ни в чем не нуждаться, но через неделю после его визита воспитатели сообщили мне, что он умер, ничего мне после себя не оставив. Я только усмехнулась, услышав это. Я ведь и не надеялась на перемены, привыкшая к жизни здесь, в стенах детдома, и понятия не имела, как он мог мне помочь.
А потом мне стукнуло четырнадцать и к нам пришли женщины из Союза девушек. Они выглядели ухоженными и красивыми. Я навсегда запомню морковный цвет помады фрау Вернер, который ей совершенно не шел и опошлял ее вид. Она была красива – под слоями косметики я видела ее тонкий, вздернутый нос и хитрый прищур глаз, густо накрашенных тушью. Смотря на нее, я не хотела быть такой же, я не хотела так же ярко краситься и быть приманкой для мужчин, но выбора у нас не было. Всех девочек согнали в зал на лекцию о красоте и роли женщины в современном мире, и два часа мы слушали о том, как важна мужчине-солдату женская поддержка, как ему захочется прийти домой и увидеть улыбающуюся жену, таких же улыбающихся детей и заставленный вкусным ужином стол. Эта картинка, на удивление, отозвалась во мне теплом. Закрыв глаза, я представила все это так явно, что от запаха супа защипало в носу. Я видела светлое убранство комнат, кухню с фарфоровыми фигурками на полках, накрахмаленную скатерть и смеющихся детишек, радостно хлебавших суп подходящими для их возраста ложками.
Фрау Вернер и ее помощница сказали нам, что обязательно научат нас готовить, расскажут о том, как хранить домашний очаг и как быть красивой для своего мужчины в любой ситуации. Я поверила – поверила и побежала записываться в ряды Союза девушек. Мне было интересно, как там все устроено, ведь раньше я не состояла ни в одной организации – это было необязательно, да и никто не хотел особенно возиться с детдомовцами. Мы ходили в школу, у нас проводились партсобрания – мы были обычными законопослушными гражданами. И теперь мы в полной мере стали германской молодежью. Девочек младше четырнадцати записали в организацию для их возраста. Воспитатели радовались, что теперь у нас все будет хорошо, мы станем настоящими женщинами, и я радовалась вместе с ними.
Потом начались организационные собрания. Воспитатели, разделившись, водили на них старших и младших, и мы многому там учились. Были лекции – снова о красоте и роли женщины, о грации и косметике, о том, что женщина может и чего не может, о ее правах. Нам показывали газетные вырезки и короткие фильмы, читали отрывки из книг и обязательно давали что-то читать в детдом. Еще нам говорили, что нас здесь ограждают от губительного влияния американского народа, что главная задача женщины – это не выступление в дебатах, не политическая подкованность, а красота для любимого мужчины и забота о собственных детях.
Я им верила. Я хотела быть красивой и любимой, я хотела нравиться и иметь семью как на тех пасторальных открытках, где розовощекие карапузы крепко держат своими пухлыми ручками большую ладонь отца. Нам давали посмотреть на такие картинки, и я всегда приходила в восторг от изображенных на них сценах.
Но на занятиях по грации, как бы я ни старалась, я была одной из худших. Мои движения были резкими, совершенно не плавными, какими должны быть, мне не удавалось правильно делать пируэты и соблазнительно прогибаться в спине. Я старалась – я изо всех своих сил старалась, чтобы все получалось, чтобы резкость и грубость не сквозила в каждом движении кистью, но, казалось, это было не в моих силах. Мне было до слез обидно, что я не могу стать образцовой женщиной, потому что в остальном – даже в спортивных занятиях – я была в числе лучших.
Одна из наших наставниц заметила мои старания, и спустя несколько недель после того, как я вступила в ряды Союза девушек, меня отвели к нашей руководительнице, той самой фрау Вернер.
–Садись, – сказала она мне. Я испуганно сжалась на стуле, слыша в ее обманчиво-мягком голосе угрозу. – Говорят, что ты очень спортивная девочка.
Я кивнула. Фрау Вернер никогда не бывала на наших занятиях. От других воспитанниц я слышала, что она постоянно в разъездах, колесит по Германии и собирает особенных, выдающихся девушек под свое крыло. Но никаких подтверждений слухам я не видела.
– А вот с пластикой и грацией у тебя плохо, – снова сказала она. Она не спрашивала, каждая ее фраза все сильнее прижимала меня к стулу, словно она старалась пригвоздить меня любым доступным словом. Я сопротивлялась, не сутулилась под ее пронзительным взглядом и так же смело смотрела на нее, но руки дрожали – благо никто не видел их, скрытых столом.
– Я очень стараюсь, фрау Вернер, – попыталась оправдаться я. Это ведь не было ложью – все видели, как усердно я пытаюсь тянуть носок и гнуться в спине.
– Я знаю, моя милая. Я знаю.
От этого обращения меня пробило холодной дрожью. Оно не сулило мне ничего хорошего, и шестым чувством я понимала, что хорошего и не будет.
– Вот как мы с тобой поступим, – она встала и отошла к окну. Я внимательно следила за каждым ее движением. – Через пару недель у нас будут спортивные сборы, на которые мы отправляем лучших из лучших. И ты поедешь туда.
– Но как же…
Она обернулась, и я замолчала под ее грозным взглядом.
– Грация там ни к чему. А вот твои спортивные успехи не останутся незамеченными. Может быть, даже сам фюрер поздравит тебя с победой.
Я, обрадованная, кивнула. Воодушевил меня не факт возможной встречи с фюрером или оказанная честь поехать на соревнования – то, что меня не ругали за несоответствие образу женщины, заставило меня выдохнуть от облегчения.
Через две недели за мной – прямо в детдом! – приехала машина, из которой вышла фрау Вернер. Меня и еще нескольких девочек забрали на соревнования, и мы всю дорогу едва сдерживали счастливый смех и радостные возгласы.
Мы впервые куда-то ехали, и я старалась запомнить все, что видела через пыльное окно машины. Мимо проплывали дороги и дома, деревья и парки, шли люди, которых мы, конечно же, обгоняли. Мне было четырнадцать, но восторг от увиденного был поистине детским, потому что свою последнюю поездку я не помнила совсем, ведь я была маленьким ребенком. И сейчас все было таким новым, казалось таким волшебным, что у меня дыхание застревало где-то глубоко внутри. Я не могла поверить, что вот она я, девочка-детдомовка, еду на соревнования, на которых будет столько новых людей, может быть, даже сам фюрер. Это казалось самым счастливым, что произошло со мной за всю мою жизнь вообще. И я не могла нарадоваться этому, потому что в глубине души понимала, что вряд ли такое повторится еще когда-нибудь.
Во время соревнований мы жили в бараках, девочки отдельно, мальчики – отдельно, но те крохи свободного времени, что у нас были между тренировками, мы проводили вместе на площадке. Мальчики выглядели немного диковато, как будто никогда в жизни не видели девочек так близко, а мы быстро сдружились с соседками по комнате и смущенно хихикали над их неуверенностью. Мы понимали, что мальчики нас тоже обсуждают. Но было в этом что-то такое… приятное, совершенно неожиданно приятное, что нам это только нравилось. В детдоме мальчиков не было, там жили только девочки, и мы старались урвать каждую секунду общения, но близко ни с кем не сходились – потому что образцовая женщина никогда не общается с большим количеством мужчин. А мы ведь были образцовыми женщинами. Ну или хотя бы старались ими быть.
Соревнования длились всего пять дней. В первый день приезжали участники и регистрировались в таблицах соревновательных дней. Во второй и третий проходили непосредственно соревнования: первыми были мальчики, потом – девочки. Четвертый день был свободным, участникам соревнований разрешалось, пока ведется подсчет результатов, познакомиться поближе, может быть, обменяться адресами, чтобы затем слать друг другу письма. Я ничего такого не делала. У меня не было цели завести друзей, хотя обилие новых лиц пришлось мне по душе. Но я приехала сюда доказать себе – и воспитательницам, – что я чего-то стою и без их грации и пластики, и, как показали результаты соревнований, я со своей задачей справилась, заняв второе место и немного уступив девочке, которая была старше меня на пару лет.
Фюрера мы не видели, но я и без этого была на седьмом небе от счастья, потому что до последнего не верила, что смогу что-то выиграть. Меня наградили медалью и коробкой конфет. Мне казалось, что от восторга и радости я могу просто взлететь, потому что все смотрели на меня, а я улыбалась фотографу, обнимала своих соперниц на групповом снимке. И солнце светило так ярко и тепло, что хотелось только смеяться и петь, поддавшись эйфории, бурлящей в крови.
Мне было четырнадцать, и я была счастлива от того, что со мной происходило. Лето вовсю одаривало людей своим теплом и ласковым солнцем, птицы пели на все лады, а жизнь казалась сказочной и волшебной.
Но в дождливый осенний день, когда мне исполнилось пятнадцать, в детдом снова приехала фрау Вернер. Воспитательница встретила ее с обеспокоенным лицом, и они надолго закрылись в ее кабинете. Во всем здании будто сразу стало тише – мы все боялись того, какие новости она привезла.
И вот замок на двери щелкнул. Женщины вышли, улыбаясь и весело смотря на нас. Мы с подозрением наблюдали за ними. Нас выстроили в ряды, и фрау Вернер назвала несколько фамилий, в числе которых была и моя. Я знала этих девочек, помнила, как все вместе мы ездили на соревнования, и мне показалось странным, что именно нас вызвали к воспитательнице. Мы тогда показали отличные результаты: кроме моего второго места в копилке нашего детдома оказалось еще третье место в моей категории и первое – в категории младших. Но даже помня все это, я не могла понять, почему же именно мы стояли перед лицами наших наставниц, дрожа от страха перед неизведанным.
– Собирайтесь, девочки, – уверенно сказала фрау Вернер. – Я повезу вас в специальный лагерь для одаренных детей. Там нужны такие, как вы, спортивные и развитые дети. Вы согласны?
Я знала, что это не вопрос. Знала, что, что бы мы ни ответили, наше мнение никого не волнует. Возможно, это даже был приказ от руководства или даже – это было легко представить – от самого фюрера – собрать всех развитых детей по стране и организовать специальный отряд.
Мы знали о надвигающейся войне. Каждый газетный заголовок кричал о том, что Германия должна взять реванш, отыграться за унизительное поражение в Первой Мировой. Мы, дети, не так ясно осознавали происходящее, но только слепой или глухой не понимал, как становится опасно жить.
И мы согласились. Испуганные, не знающие, что же нас ждет там, впереди, кивнули. И на нас тут же посыпался град поздравлений от наставницы. Она щебетала, что это большая честь, что мы прославимся на всю страну, что наши имена будет знать каждый гражданин Германии, а я понимала, что не могу ничего сказать в ответ, не могу даже улыбнуться от сковавшего меня страха. Я не знала, откуда он взялся, не знала, что с ним делать и как с этим справиться, но меня едва ли не трясло от осознания, куда нас могут отправить и куда нас могут завести наши спортивные успехи.
Но уже через пару дней – два дня передышки и сборов казались такими незначительными на фоне надвигающегося ужаса! – мы снова ехали в той машине, только на этот раз я не смотрела восторженными глазами на пейзажи за окном. Я хотела, чтобы ничего этого никогда не случалось, а потому притворилась спящей, закрыв глаза. Рядом шептались девочки – шептались радостно, возбужденно желая поскорее узнать, куда же их везут. А я завидовала их недалекости и была готова заплакать.
========== 3. ==========
В этом лагере я и встретила Ханса. Это произошло на третью неделю нашего там пребывания. В лагерь приехала какая-то комиссия, и он был среди проверяющих – ходил с умным видом между нашими кроватями, что-то записывал в толстый блокнот в темном кожаном переплете. Я следила за ним во все глаза, стоя в шеренге у входа. Я не понимала, почему он привлек мой взгляд, но не могла оторваться. В конце концов он заметил меня и улыбнулся. Щеки залило румянцем, скользнувшим даже на шею, и я поспешно отвела глаза, но уже через пару мгновений не смогла себя пересилить – и снова посмотрела на него. И наткнулась на его взгляд. Его заинтересованность выдавала только чуть приподнятая бровь – движение не особенно заметное, но я рассматривала его добрых десять минут, чтобы заметить эту перемену в его лице.
Тогда он был для меня просто немецким чиновником, который что-то проверял у нас здесь. Не знала, что судьба сведет нас еще раз. А если бы знала – не поверила бы.
Но спустя несколько дней я узнала, что герр Ханс теперь будет работать здесь, в нашем лагере. Я не знала, кем именно, слышала только, что он будет контролировать работу нашего начальника, но мне было удивительно это узнать – неужели наш лагерь действительно настолько важен для страны, что сюда отправили человека, который будет следить за действиями начальника лагеря и коменданта? Неужели от нас, вчерашних детей, действительно есть толк?
А потом он стал по одному вызывать нас на беседы. Спрашивал, нравится ли нам здесь, всем ли мы довольны. Но со мной он говорил дольше, чем с остальными, – интересовался семьей, детскими годами в приюте, моими увлечениями и любимыми книгами. Мне даже показалось, что с остальными он разговаривал, просто чтобы не выдать своего интереса ко мне. Но я быстро отмела эту мысль. Мне ведь было всего пятнадцать, я не могла понравиться мужчине – да еще и такому – вот так, сразу. Я боялась его интереса, боялась того, что он может сделать, если я вдруг скажу что-то не так или взгляну неправильно. На первом нашем личном разговоре меня трясло, как осиновый лист, и он даже предложил мне воды, чтобы я перестала бояться. Воду я выпила, бояться – не перестала.
От него веяло опасностью и властью. В каждом его движении я видела, что лишь одного его слово – и меня никто никогда не найдет, и все забудут, что я вообще существовала в этом мире.
Но он ничего не делал, и я боялась еще больше.
Через несколько дней индивидуальные беседы прекратились, но не для меня. Он продолжал вызывать меня к себе по вечерам субботы, и часто я просто сидела в его кабинете, пока он заполнял какие-то бумаги. Он предлагал мне книги или чай, но никогда не отвечал на мои вопросы. А вопросов было много. Зачем я ему? Что он хочет? Что вообще происходит, и почему я здесь сижу? Я честно спрашивала, но не получала ответов. А потом и вовсе перестала задавать вопросы, не видя в этом смысла. Вместо этого я брала книги и читала, сидя в кресле в его кабинете, но никогда не делала чего-то, переходящего границы. На каждое его предложение я соглашалась спустя несколько бесплодных попыток, из чистого страха желая убедиться в том, что он не шутит и не проверяет меня на вшивость. На книги я согласилась спустя пять встреч, на чай – спустя восемь.
Как ему хватало терпения – для меня оставалось загадкой, потому что даже я давно бы плюнула на это и прекратила пытаться. Но он будто приручал меня с упорством бывалого дрессировщика. Успокаивал и давал понять, что здесь мне никто не угрожает, позволял увидеть, что у меня есть место, где всегда будет тихо и спокойно. И я – глупая маленькая девочка – повелась на это и клюнула на его удочку, мечтая о доме и семье. Он ничего мне не обещал, ничего не говорил, но то, как он ко мне относился, как был готов терпеть мое упрямство и несговорчивость, замкнутость и подозрительность, подкупало и располагало к себе. Я не смогла устоять.
И отказать, когда он первый раз предложил мне покинуть лагерь, – не смогла тоже.
========== 4. ==========
В лагере нас первым делом напугали. Ну, или это только я оказалась настолько впечатлительной. Нам показали оружие, из которого мы научимся стрелять, показали полосу препятствий. И я, как никогда прежде, захотела вернуться в детдом. Нет, жизнь там сказочной не была – были ссоры с другими девочками, были наказания от воспитательниц, нас пороли и били, но это все казалось таким привычным в отличие от того, что показали здесь. От одного только вида винтовки меня затошнило. Нам сказали, что это просто для тренировки меткости, просто так, для общего развития, но я понимала, что нас готовят убивать. Некстати вспомнилось, как в марте наши войска заняли Рейнскую область, а в газетах написали, что это – попытка защититься от вероломного окружения угрожающих нам стран. Я не знала внешней политики так, как она обстояла на самом деле, только с подачи наших учебников, но не верить причин у меня не было. Я понимала, что вокруг Германии сгущаются тучи, раз наш фюрер повел людей на войну, на верную смерть. Но от собственной будущей причастности к этому становилось тошно.
Убивать я никогда не хотела. Для меня отнять чью-то жизнь казалось страшным преступлением. И когда я видела в новостях, как где-то кто-то кого-то зарезал или убил, мне становилось страшно – ведь никогда не знаешь, что в голове у твоего же соседа. А тут вдруг оказалось, что и мы сами можем стать таким «соседом», что нам могут дать в руки винтовки и ружья, ножи и автоматы и позволить ими воспользоваться, чтобы отобрать – нагло, по-варварски, – чужую жизнь. Я этого не хотела, но, сжав зубы, постаралась выдать испуг за восторг, чтобы не вызвать подозрений. Никто ничего не сказал – я мысленно похвалила себя за удавшуюся игру.
Дни в лагере были полны тренировок. Свободного времени почти не было. Нас учили собирать и разбирать автоматы, чистить оружие, перед завтраком мы делали зарядку и закалялись, обливаясь на прохладном утреннем воздухе. После обеда наступал час, отведенный под личное время. Но мы не отдыхали, а шили себе форму, повторяли задание на теоретические вечерние уроки – учили историю и географию, повторяли гимн, который пели утром и вечером, переписывали отрывки из книг, чтобы тренировать понятный почерк. Потом нас отводили на полосу препятствий, где каждый день мы стремились побить собственный вчерашний результат.
До кроватей в жилых бараках мы доползали, еле стоя на ногах и едва не падая от усталости. Мышцы ныли, тело было потным и сильным, и предстояло еще посетить душ, прежде чем нам разрешали отправиться спать. Потому я и ничего не хотела, когда Ханс просил меня выбраться к нему. Я мечтала о мягкой кровати – не как здесь, в бараке, где кровать скрипела от каждого движения, а матрас сбивался, едва только тело его касалось. Я мечтала о тепле и покое, о хорошем, горячем душе и даже не хотела есть, только бы поскорее дать телу отдохнуть.
У Ханса было не так. В квартире, куда он меня привозил, всегда было тепло, но не жарко и не душно. Он всегда первым делом отправлял меня в душ, а сам в это время шуршал чем-то на кухне. И всегда, когда я выходила к нему, на столе уже стоял горячий чай и печенье. Но моих сил хватало только на то, чтобы сесть на стул и поглубже носом зарыться в его халат, который был мне большим. Ханс говорил, что я похожа на воробья: красные после душа щеки, растрепанные волосы и его халат, в который я могла обернуться на три раза. Я улыбалась, но улыбку прятала в воротнике. Он оставлял меня на кухне одну и сам уходил в душ, но к своему возвращению чаще всего заставал меня спящей – прямо там, на стуле, потому что мне казалось неприличным уходить спать, не дождавшись его. Не то чтобы засыпать на кухне было верхом приличия, но у меня изначально ведь и не было цели спать здесь. Просто усталость брала свое, и у меня не было сил ей сопротивляться.
Просыпалась я всегда на кровати, в упор не помня, как там оказалась. Ханс спал рядом, на диване напротив, и мне становилось стыдно и неловко, потому что мало того, что ему, наверное, пришлось на руках меня нести в кровать, так еще и сам из-за меня был вынужден ютиться на диване.
Я доверяла ему и не раз предлагала ложиться вместе. Он только смеялся, говорил, что я глупенькая и что нельзя девушке спать с мужчиной, если они не состоят в браке. Я вспоминала известные всему детдому любовные похождения кухарки, но молчала, потому что и репутация у нее была не ахти. Я молчала и делала выводы о том, что, наверное, он бережет меня. Это казалось странным – с чего бы ему меня беречь? – но пока он был готов это делать, пока не требовал от меня чего-то взамен, я не думала сказать и слова против, разумно полагая, что так будет лучше для всех.
========== 5. ==========
При виде Ханса меня всегда охватывала дрожь. Это началось в тот момент, когда я увидела его впервые, и продолжалось каждый раз, когда мы встречались. Я видела его – и тело предательски дрожало, а по спине пробегали приятные мурашки. Он казался мне недосягаемым, чем-то настолько от меня далеким, что мне ни в жизнь до него не добраться. Думалось, что я буду просто вспоминать его всю свою жизнь. Но я и не догадывалась, что мы встретимся снова.
И снова. И снова. Что нас ждёт ещё множество встреч.
Тогда это казалось для меня волшебством – то, что мы видимся с ним так часто и что ему хватает терпения на возню со мной. Даже спустя десять встреч у меня все ещё не было ни единого предположения о его мотивах. Я не знала, что меня ждёт дальше и к чему он меня готовит. Но упорно продолжала соглашаться на встречи, даже зная, что мне придётся рискнуть ради них всем.
На одну из встреч он действительно попросил меня прийти тайно. Я удивилась, спросила: «А что, нельзя так, официально?». Он только с улыбкой погладил меня по плечу. Это было одно из первых его прикосновений, и я запомнила его навсегда – тепло его руки, уверенность его касания, невыразимую нежность этого поглаживания. Я дрожала под его рукой, и он не мог этого не почувствовать. Но тогда я дрожала от всего, что происходило, а его – попросту боялась, ведь было непонятно, чего мне следует от него ожидать.
– Нет, официально нельзя. Справишься с задачей?
Я кивнула.
Логичнее, конечно, было бы задаться вопросом, нужна ли мне эта встреча вообще. Но тогда мне хотелось доказать – и себе, и ему, – что я не трусишка, что я не зря оказалась в этом лагере для одаренных детей. И я пошла на нарушение устава, рискуя потерять все и даже собственную жизнь в случае, если меня поймают.
Я дождалась отбоя и, пока комендант закрылся у себя в каморке, прошмыгнула мимо в туалет. Я выкрутила на полную краны, зная, что шум воды привлечет его сюда, а сама быстро убежала под лестницу, ведущую на второй этаж. Меня трясло от каждого своего действия, сердце набатом стучало в ушах, и мне казалось, что этот стук слышно в каждом уголке нашего барака. Я услышала громкие шаги коменданта, который бежал в туалет, чтобы поймать нарушителя, и, пока он там возился, я забрала из его каморки запасной ключ от входной двери и побежала к выходу. Он находился далеко от комнатки коменданта, и возле выхода никогда не ставили охрану, полагая, что отсюда нам бежать некуда. В моём случае они были правы, но и это изменилось, когда я встретила Ханса. Открыв дверь, я выскользнула на улицу и прикрыла её, чтобы сквозняк случайно меня не выдал.
Ханс сказал, что будет ждать меня на парковке, в самом конце. Машин там было немного, всего четыре, и они могли послужить отличным укрытием от дозорных, курсирующих по периметру лагеря. Я сбежала с крыльца барака и, пригнувшись за живой изгородью, побежала к парковке, сильнее кутаясь в платок, чтобы его концы не застряли в листьях. От волнения мне было жарко, и декабрьский холод я совсем не чувствовала, потому что в голове держала множество других забот. Например, я шла спиной вперёд, постоянно оглядываясь и рукой скрывая следы на подмерзшей траве. Я шебуршила землю в том месте, где наступала, чтобы скрыть отпечаток своего ботинка, и действительно – земля казалась девственно замерзшей.
Платок на голове сбился, как бы я не старалась держать его рукой, и к моменту, когда я добралась до парковки, волосы из косы лезли мне в глаза. За первой же машиной я пригнулась и переплела косу, выжидая, пока охранник пройдёт мимо. Едва он скрылся из моего поля зрения, я побежала дальше. Я уже видела тёмный силуэт Ханса, которого нельзя было с кем-то спутать – он был высоким и статным, выше, чем все остальные в лагере. Завидев его, я ускорила шан и за пару мгновений добралась до него.
В тот вечер охрана меня не поймала. В тот вечер меня поймал только он: раскинул руки, ожидая, что я обниму его. И я обняла, прижалась к нему так близко, будто пыталась передать ему собственную дрожь. А он тут же накинул на меня своё пальто – чтобы не мерзла, как он объяснил. Неужели не догадывался, что это совсем не от мороза?
В тот вечер многое было впервые. Я впервые нарушила правила лагеря, впервые обманула охранников и коменданта, впервые выбралась куда-то после отбоя. И впервые оказалась у Ханса дома – ну, или в той самой квартире, куда он меня всегда возил.
И уснула на кухне я в тот вечер тоже впервые. Вышла из душа, кутаясь в его халат, как в одеяло, и стараясь впитать его запах, запомнить и навсегда сохранить глубоко внутри. Его запах успокаивал, обнадеживал, будто скрывал от всех злых духов и тяжких забот этого мира и обещал подарить дом и тепло. От каждого моего движения запах, казалось, взвивался в воздух тонкими, прозрачными частичками и щекотал мой нос. Я пару раз чихнула – прямо у него на глазах! – а он улыбнулся и сказал, что я похожа на воробья. Я спросила: «Почему?», а он только, плечами пожав, ответил: «Такая же взъерошенная, маленькая и напуганная». Я тут же гордо вздернула нос – не хотела, чтобы он во мне только ребёнка видел. А он рассмеялся, потрепал меня по ещё влажным волосам и закрылся в ванной, предоставив меня саму себе.
