Текст книги "Хрустальный поцелуй (СИ)"

Автор книги: свежая_мята

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Я запомнила этот вечер навсегда. Как ела печенье, запивая чаем, и была готова заплакать. Как смотрела в темноту за окном и хотела увидеть свет. И то, как утром проснулась и почувствовала стыд, увидев его на диване напротив. А он, проснувшись, улыбнулся и снова напоил меня чаем, а потом отвез в лагерь.

Комендант, увидев меня, только покачал головой – догадался, кто вчера шумел в туалете, но ничего не сказал, ведь на столе лежал приказ, подписанный начальником лагеря, и, согласно ему, я официально отсутствовала в бараке.

После, конечно, мне приходилось придумывать разные способы побега. Я вылезала через окно, воровала ключи, однажды даже подкупила охранника – он был испуганнее меня и согласился за еду пропустить меня в свою смену. Но каждый раз, возвращаясь в лагерь, я видела приказ начальника лагеря и не понимала, почему же тогда я вынуждена сбегать.

Ханс молчал, да и я не спрашивала, чего-то опасаясь.

Но потом я начала подозревать, что так будет лучше для меня – все-таки я нахожусь в лагере для одаренных детей, для будущих военных, как догадывалась я сама, а военным ведь нужны ум, хитрость и изворотливость?

Я не задавала Хансу вопросов, каждый раз сталкиваясь с его взглядом, но в тот раз, когда я догадалась, зачем я постоянно сбегаю, я хотела спросить, верны ли мои догадки, и, увидев его взгляд и еле заметную, но гордую улыбку, поняла – верны.

========== 6. ==========

Я не хранила себя для Ханса. У меня никогда не было такой цели, но так вышло. Я ни с кем не сходилась близко, чаще всего была замкнутой и не особо общительной, хотя в местных шутках всегда участвовала с удовольствием. Мне нравилось чувство единения, царившее среди нас в такие моменты, мы были действительно одной большой если не семьей, то хотя бы группой очень близких людей. Мы делили смех и шутки, рассказывали друг другу разные истории, а по вечерам иногда собирались в комнате и пугали друг друга страшилками. Если отбросить все то, что происходило вокруг, все те странные настроения, витавшие в воздухе, все то нависшее над нами напряжение – мы ведь были просто детьми. Кто-то, как я, был детдомовским, а кого-то сюда привезли из семей. Мы боялись и переживали, но вместе с тем – с ужасающим трепетом ждали, что же случится дальше, что же будет, чем же кончится наше здесь пребывание. Мы ждали первой крови и будто поводили носом, как волчата, почуявшие запах добычи вдалеке. Мы ждали, уже ощущая вокруг металлический привкус на губах.

И когда дождались – никто не удивился.

Все было не так масштабно и трагично, как нам того хотелось, но это стало для нас большим удивлением, ведь теперь мы впервые поняли – окончательно и бесповоротно, – что все по-настоящему, все реально. И каждый может оказаться на месте Эльке.

Это случилось во время тренировок. Нас тренировали комплексно: были упражнения на выносливость, на быстроту, на силу, на меткость, а с недавнего времени ввели и тренировки по рукопашному бою. Мы сначала смеялись, мол, куда нам такое, неужели мы действительно будем кем-то вроде солдат? Неужели нас научат не только стрелять? А потом начались занятия, и мы поняли – научат.

Сначала мы разучили самые основные приемы и захваты и отточили подсечки, запомнили важнейшие болевые точки и наиболее эффективные методы воздействия. Мы штудировали учебники и каждое занятие на манекене показывали, куда лучше бить, если хочешь просто причинить боль, куда – чтобы довести человека до истерики, а в каком месте человек не почувствует вообще ничего.

Потом нам выдали деревянные палочки – длинные и плотные продолговатые тросточки, которые изображали оружие. Иногда они играли роль ножей, иногда – обычных палок, которые легко было раздобыть на улице для любой уличной драки. Но что бы они ни заменяли, синяки от них оставались одинаковыми у всех – крупными, темными и жутко больными. На них даже смотреть было страшно, а наставники заставляли нас мазать их, чтобы быстрее прошли, надавливая на контуры больного места. Девочки плакали, и тогда наставники давили сильнее, говоря, что мы – сильнее этой боли, что она не должна нам мешать. Я не плакала, наверное, только чудом. Не знаю, что позволяло мне держаться, но я закусывала губы и стоически терпела садистские прикосновения чужих рук.

Иногда от палочек оставались занозы, которые, если на заметить их сразу, начинали гноиться через пару дней. У многих ноги покрывались небольшими гнойными нарывами, из-за которых они бегали в медпункт каждый вечер после занятий, чтобы извлечь щепочку и обработать рану. У меня в занозах были все руки, но я успевала вытащить их вовремя, не давая загноиться и врасти в кожу. Хотя каждый раз после того, как я ковыряла иголкой ладони, брать палку снова было невероятно больно. Но я терпела – слабых у нас не любили не только мы сами, но и наставники.

На смену коротким палкам пришли длинные – тонкие, длинные шесты, удары которыми казались в сотню раз больнее, чем обжигающие прикосновения коротких тросточек. Нас учили бить ими по спине и по ногам, тыкать тупыми краями в живот и грудь. С каждым днем мы все больше овладевали различными приемами, и к концу второго месяца – с того момента, как такие тренировки вообще появились в нашем распорядке дня, – мы уже умели совершенно спокойно орудовать этими деревяшками и знали с какой стороны подбираться лучше, чтобы дольше оставаться незамеченными.

Первая кровь случилась на одной из таких тренировок. Эльке, девочка старше меня на год, считалась одной из лучших в рукопашном бою. У нее почти никогда не было синяков, потому что она успевала обезвредить соперника до того, как он решался причинить ей хоть какой-то вред. Она мастерски владела шестом, чуть хуже – короткой палкой, но преподаватели хвалили ее, и мы все знали, что это заслуженно.

Но не все были готовы с этим мириться.

На обычной тренировке все шло, как всегда. Мерно стучали друг о друга шесты, тяжелое дыхание разносилось по всей комнате, глухие удары раздавались с разных сторон. И вдруг что-то пошло не так. Эльке тихо вскрикнула. Я обеспокоенно обернулась, едва не пропустив удар своего противника, но вовремя затормозила шест. Эльке лежала на полу, а девочка, Гретта, безжалостно избивала ее ногами. Я видела, как кровь залила милое личико Эльке, как она безуспешно пытается прикрыть руками и лицо, и живот одновременно. А мы стояли в оцепенении и жадно вдыхали металлический, едва заметный аромат крови. Мы во все глаза смотрели на эту нечестную схватку, и никто не решался подойди или хотя бы нарушить повисшее молчание. Мы стояли и не вмешивались, только следили за развитием событий и надеялись – я надеялась, – что Эльке даст отпор Гретте, что она оттолкнет ее или сделает одну из тех подсечек, которым нас научили, что она дотянется до шеста и заставить Гретту рыдать от боли. Но Эльке не двигалась, а Гретта не собиралась останавливаться, пиная ее по животу и бедрам с горящей злостью во взгляде.

Мы столпились вокруг. Нас не учили стоять друг за друга, наоборот – каждый день твердили, что каждый здесь сам за себя. Мы боялись того момента, когда придется это доказать, когда придется наглядно продемонстрировать, что мы усвоили данные нам уроки. Но когда этот момент наступил, мы со своей задачей справились. Смотрели только голодными волчатами на кровавую расправу и ничего не делали.

Наставник, конечно, не дал Гретте забить Эльке насмерть, но ей досталось сильнее, чем мы могли подумать. Из спортивного зала ее выносили на носилках, а она только тихо плакала и закрывала лицо в кровавых потеках руками. Но я видела, как слезы ее смешиваются с алыми разводами крови и стекают по щекам, пачкая ее светлую футболку и носилки. Я почему-то была уверена, что за эту грязь ей тоже достанется – но уже от коменданта.

Гретту увели на беседу с начальником лагеря. Мы не знали, была ли драка подстроенной или так сложились обстоятельства, но нервная дрожь еще долго нас не отпускала. Она кипела внутри, разгоняла по телу кровь и оттого была странно приятно, завораживающей, возбуждающей. Мы не могли усидеть на месте, все время хотелось двигаться, хотелось хотя бы говорить о произошедшем, но за это наказывали. Мы продолжали перешептываться еще несколько дней, но потом острота ушла, и это событие перестало казаться нам сверхнеобычным и важным. Оно кануло в Лету наших будней, затерлось бесконечными тренировками и новыми приемами. И я бы забыла его, если бы не Ханс.

Он пришел к нам на третий день после случившегося. Появился внезапно. Я заметила его, когда мы из столовой шли в учебный кабинет. Он поманил меня к себе, и наш наставник кивнул, разрешая мне выйти из строя.

Ханс, едва я подошла к нему, придирчиво осмотрел меня с ног до головы.

– Ты в порядке? – спросил он. Я непонимающе кивнула. С чего бы мне быть не в порядке? Даже к третьему дню событие, произошедшее в спортзале, уже не казалось особенным. Я и подумать не могла, что он за меня волнуется.

– А что-то случилось? – все-таки поинтересовалась я. Он усмехнулся.

– Ну если драки для вас здесь события не из ряда вон выходящие, то тогда, пожалуй, ничего.

– А, ты об этом.

Еще в первый наш с ним разговор наедине он попросил называть его на «ты», и я без зазрения совести это делала, хотя и почувствовала тогда неодобрительный взгляд кого-то из работников лагеря на себе.

– Было? – снова спросил он.

– Было. Но ты, наверное, знаешь, что напали на другую девочку, не на меня, поэтому ничего страшного не случилось. Не переживай.

Я все еще была немного диковатой с ним, все еще подозрительно относилась к его визитам и вопросам, хотя к тому моменту мы были знакомы уже несколько месяцев. И он это видел, но терпел, продолжая со мной возиться.

– Тебе ничего не угрожает? – тихо спросил он и посмотрел на мои синяки на ногах, видневшиеся из-под учебного платья.

– Ровно столько же, сколько и остальным. Все нормально.

Я хотела уже вернуться в класс, чтобы не вызывать еще больше неприятных слухов, которые и так ходили из-за наших постоянных встреч. Наверное, он это почувствовал.

– Встретимся в пятницу? Я тебя заберу.

Как будто у меня был выбор. Но я никогда не решала отказывать ему, никогда не смела говорить «нет», смотря в его глаза, глядящие на меня с такой нежностью и заботой. Я просто не могла позволить себе огорчить его или сказать ему «нет».

Поэтому только кивнула и побежала в учебный класс, услышав напоследок его еле слышное «Будь осторожна».

И я знала, что буду. Ради него – точно.

========== 7. ==========

На Рождество, хотя праздник этот с недавних пор не считался достойным нашей страны, нам все-таки разрешили съездить домой. Детдомовским – тоже, но это было сказано с невероятно обидной усмешкой, от которой на глаза навернулись слезы. Но нам разрешили остаться – великодушно и щедро, будто допустили к великой святыне, сделав нам одолжение. Комендант смотрел на нас злыми глазами, словно кучка подростков была виновата в том, что им некуда было ехать, и в том, что из-за нас он был вынужден остаться здесь, в лагере, чтобы следить за нами. Мне было его жаль: я знала о том, что у него есть жена и сын, и понимала, как бы ему хотелось их увидеть. Но не было в этом моей вины. Не я же, в конце концов, убила свою маму.

Все разъезжались двадцать третьего числа и должны были вернуться двадцать шестого. Этих дней всем хватало на дорогу туда и обратно, но руководство лагеря взяло на свои плечи только доставку детей до местного вокзала. Все билеты и расходы на дорогу оплачивали родители.

За мной, конечно же, не приедет, думала я, наблюдая, как одна за другой от ворот жилого барака отъезжают автомобили. Но внезапно меня тронули за плечо. Я, вздрогнув, обернулась и увидела Ханса.

– Ты ведь никуда не едешь на каникулы? – спросил он вместо приветствия.

– Предлагаешь мне вернуться в детдом? – вопросом ответила я. Он усмехнулся. В то, первое Рождество с ним я еще «кусалась» и не позволяла себе размякать. А он терпел и только ухмылялся на все мои попытки его задеть.

– Предлагаю тебе провести Рождество со мной.

Теперь усмехнулась уже я.

– Зачем?

Я не верила ему. Не верила, что он может быть таким хорошим, не верила, что он не сделает мне больно, не верила, что он не предаст меня. Я была насторожена и подозрительна, прищуривалась каждый раз, когда видела его, и напрягалась, ожидая подвоха. Особенно после того, как мне устроили проверку на вшивость тем незабываемым декабрьским вечером, когда я шла и дрожала – от страха, не от холода, что меня поймают и отдадут на растерзание начальнику лагеря или, того хуже, кому-нибудь из высшего руководства.

– А ты хочешь остаться здесь? – спросил Ханс, чуть наклонив голову. Я смутилась – он предлагал не такую уж плохую альтернативу. – У меня ты сможешь выспаться, нормально поешь. Шумного праздника я тебе не обещаю, но, мне кажется, это лучше, чем здесь. Или я ошибаюсь?

Я хотела сказать: «Ошибаешься». Я хотела сказать: «Я вполне переживу эти три дня здесь». Но вместо этого с губ сорвалось тихое: «Я согласна», и я поспешила отвернуться. Он рассмеялся – тихо, немного хрипло – и легко приобнял меня за плечи, не пугая и не настаивая на своем прикосновении.

– Тогда собирайся, поедем прямо сейчас. Помнишь мою машину? – мне очень захотелось закатить глаза на этот вопрос, но я сдержалась. – Подожди меня в ней, если придешь раньше.

Как будто я могла уехать без него.

– А комендант? Он в курсе?

– В курсе, все нужные документы уже у него на столе.

Я кивнула и побежала переодеваться. Мне понадобилось немного времени – всего лишь сменить ученическое платье на то, которое служило нам повседневной формой, надеть куртку и повязать платок. Зима была на редкость холодной, но шапки у меня не было и приходилось довольствоваться этим. Зашнуровав ботинки, я быстро спустилась по лестнице и села в его машину, теперь стоявшую у самого крыльца. Он уже сидел на переднем сиденье и, взглянув на меня, улыбнулся.

– Готова? – я кивнула. Ханс что-то сказал водителю, и мы двинулись подальше от лагеря.

– А если я бы не согласилась? – задала я вопрос, все это время мучивший меня. – Что бы было с документами?

– А ты бы не согласилась? – спросил он с заметной издевкой в голосе. Щеки обожгло румянцем, и всю оставшуюся дорогу я молчала, глядя в окно. Он тоже ничего не говорил, только, бросая на меня быстрые взгляды, посмеивался, видя мой обиженный вид. Я не обращала на это внимания, занятая мыслями о том, что меня ждет.

Я не знала, зачем я еду к нему. Я никогда не знала всего наверняка, если дело касалось Ханса, и тот раз – еще в самом начале нашего знакомства, подумать только! – не был исключением. Я гадала, что я буду должна ему за это чудесное спасение от злых взглядов коменданта и его непременных срывов на оставшихся ребятах. Гадала, что же я буду должна вообще за все, что он уже успел для меня сделать за те недолгие три месяца, что мы знакомы. В голову лезло только самое плохое – то самое, о чем шептались работницы за моей спиной, то самое, о чем я боялась подумать. Я не хотела этого. Ханс был красивым мужчиной, и с этим было трудно поспорить, но я не хотела, чтобы его руки касались меня, чтобы он трогал меня там. Только представив это, я почувствовала, как по спине бежит неприятный холодок.

Я поспешила отогнать плохие мысли, принявшись рассматривать пейзаж за окном. Ехать нам было недолго, и я знала, что мы вот-вот приедем, – уже видела очертания знакомых домов. Но чем ближе мы подъезжали, тем больше я нервничала и хотела обратно. Мне не нравились эти метания, меня раздражало то, что я не могу определиться своем отношении к Хансу и не могу сказать ему четкое «нет», если уж действительно так сильно не хотела его видеть. Я боялась того, что он может мне сделать в случае отказа, но и в случае согласия все было не так явно.

Я устала бояться, но понятия не имела, как же мне перестать.

Когда мы наконец добрались до его дома, он вышел из машины, открыл дверь с моей стороны и подал мне руку, помогая выбраться наружу. Он делал так всегда – вел себя как истинный джентльмен, и это располагало к себе, притягивало, заставляло относиться к нему по крайней мере с симпатией. Я не могла ничего с собой поделать: щеки краснели вне зависимости от моей воли.

Я вышла, держа его за руку, и он громко хлопнул дверцей.

– Я тебя не съем, – неожиданно произнес он. Я вздрогнула. – У тебя на лице весь твой страх написан. Мне даже, право, неловко, будто я тебя похитил.

Я покраснела еще сильнее. Каждая его фраза смущала меня все больше, хотя я думала, что хуже уже некуда.

– Нет, просто… – попыталась оправдаться я. Он взглянул на меня с интересом. – Просто я не знаю, как себя вести. С тобой. Я никогда не оставалась у тебя так долго. И, знаешь, все эти слухи…

Он перебил мою сбивчивую речь:

– А ты из тех, кто верит слухам?

– Я из тех, кто любит определенность.

– Это хорошая черта, – согласился он. – Тогда могу сказать, что я определенно не буду делать того, что тебе не понравится. Я не собираюсь тебя насиловать, если ты об этом.

От того, как явно и безбоязненно он произнес это слово, озвучил мой самый главный страх, я почувствовала, как румянец стыда переполз на шею. Рядом с Хансом я чувствовала себя маленькой девочкой – хотя мне было уже пятнадцать и я была достаточно взрослой.

– Давай не будем о грустном, – между тем продолжил он, ведя меня в квартиру. – Я не успел ничего приготовить к нашему приезду. Все-таки я не знал, согласишься ли ты разбавить мой холостяцкий праздничный вечер своей приятной компанией. Поможешь мне с ужином?

– Сегодня ведь еще не праздник, – вымолвила я, стараясь отогнать то внезапное тепло, которое разлилось внутри после его слов о том, что у меня был выбор. В это хотелось верить, это казалось таким откровением, таким невероятным уровнем доверия, что я с трудом верила самой себе – не показалось ли мне? Не стало ли это предметом моего воображения?

– Это значит, что есть не нужно? – рассмеялся он, и я не смогла сдержаться, рассмеявшись вместе с ним.

Мы зашли в квартиру, все еще улыбаясь. Он помог мне раздеться, придержав куртку за плечи, а после проводил в комнату. На кровати там обнаружилось что-то, завернутое в подарочную серебристую бумагу. Я вопросительно посмотрела на Ханса.

– Считай это подарком на Рождество, – сказал он, верно расценив мой взгляд.

– Не надо, – отказалась я.

– Я не хочу, чтобы ты, приезжай ко мне, ходила в моем халате. Не потому, что я против этого, – поспешил добавить он, – а потому, что я хочу, чтобы у тебя здесь было что-то свое.

Мне казалось, что тот день я не перестану краснеть.

– Что я тебе за это должна? – севшим от смущения голосом спросила я.

– Простого спасибо будет достаточно, – хохотнул он. – Пойми, мне от тебя ничего не нужно. Я просто хочу, чтобы ты не боялась быть здесь. Я знаю, что это место никогда не заменит тебе дом, но если тебе будет нравиться здесь находиться, это уже будет хорошо.

Он говорил, а я не узнавала его. Он что, тоже боится? Ему что, важно мое мнение? Он что, думает, что я могу отказать ему? У меня в голове не укладывалось, что такое вообще возможно. Ханс ведь был старше, умнее, опытнее. В конце концов, в его руках было больше власти и влияния – даже на меня.

– Спасибо, – тихо сказала я. – Спасибо тебе за все, что ты для меня делаешь. Правда. Надо было раньше сказать об этом.

Ханс только махнул рукой.

– Примеришь? Я пока вскипячу чайник.

Я кивнула, и он вышел из комнаты.

Под бумагой обнаружилось темно-синее домашнее платье. Я не была экспертом, но даже так, по его виду я могла сказать, что оно дорогое. У него был короткий рукав и неглубокий вырез, отделанный серебристым кружевом, длиной оно доходило мне до колен. Возле шкафа в комнате висело зеркало, и я подошла к нему, чтобы посмотреть на себя.

Ханс угадал с размером – платье село так, будто шилось специально для меня, и я даже на секунду задумалась о том, насколько далеко мое предположение от правды. Но спрашивать у него не стала. В этом платье я казалась себе очень красивой, и, поддавшись внезапному порыву, я распустила волосы, сдернув резинку. Они рассыпались по плечам густой кудрявой волной, и у меня перехватило дыхание. Оказывается, я могла быть такой – не испачканной в пыли и грязи, не уставшей и вымотанной после тренировок, не побитой, синяках, после боевых уроков. Я могла быть другой – утонченной и грациозной, пусть даже только по виду.

Сразу вспомнились все мои похороненные мечты о семейном очаге и детях. На одно короткое мгновение все это перестало казаться мне сказкой, а повернулось другой – реальной – стороной. Я снова захотела этого. Снова могла мечтать о такой жизни, полной любви и ласки. Я снова чувствовала себя девушкой, а не солдатом.

От моих размышлений меня отвлек Ханс. Он неслышно подошел ко мне сзади и отвел волосы в сторону, уложив их на одно плечо. Я боялась посмотреть ему в глаза – что он скажет? Вдруг ему не понравится то, как платье сидит на мне?

– Ты очень красивая в нем, – отчего-то хрипло произнес он. Я почувствовала мурашки, скользящие по спине. – Тебе нравится.

– Очень, – несмело ответила я. – Оно очень красивое. Спасибо тебе большое, только мне совсем нечего тебе подарить в ответ…

Он усмехнулся, и я замолкла.

– Просто улыбайся почаще. У тебя очень красивая улыбка.

Я улыбнулась – не потому, что он просил, а потому, что она сама появилась на губах. Он кивнул, довольный результатом.

– Давай в душ, а потом будет готовить ужин.

Я кивнула, согласная с планом действий, и быстро заплела волосы обратно под его внимательным взглядом.

– Переодеваться мне тоже при тебе? – поинтересовалась я. Ханс рассмеялся и, подняв руки, будто сдаваясь, вышел из комнаты, а я, взяв свое полотенце из шкафа, скользнула в душ.

За ужином он спросил меня:

– Могу ли я в качестве подарка купить тебе дубленку? Потому что твоя куртка в такие холода никуда не годится.

Я отложила вилку и тяжелым взглядом уставилась на него. Я не могла ему запретить – как? разве это было в моих силах? – но это все становилось слишком смущающим. Я не хотела принимать от него подарки. Я и так зависела от него слишком сильно и не хотела падать ещё ниже в собственных же глазах. Я не могла себе позволить потерять остатки независимости, которая и так была писана вилами по воде – её не было, откуда бы она вообще могла появиться, когда я с самого детства жила на подачках: государства, наставниц, жизни. От его подачек – подарков, на самом деле, не воспринимаемых мною как таковые, – я чувствовала себя жалкой.

Но сказать ему об этом не могла.

– Не нужно, пожалуйста, – попросила я вместо того, чтобы озвучить все свои мысли. – Не стоит.

– Почему?

– А почему тебе так хочется что-то мне подарить?

Он на секунду замолчал, обдумывая ответ.

– Потому что тебе это нужно?

Я насторожилась и напряглась.

– О чем ты?

– В том плане, что у тебя этого нет, а мне хочется, чтобы было. Я не пытаюсь купить твоё внимание. Я не пытаюсь купить тебя.

Я – все ещё напряженно – кивнула.

– Не подумай ничего, просто… Не нужно. Я не хочу, чтобы ты тратился на меня.

– Мне не трудно, – заверил он.

– Я понимаю. Но мне и без того жизни не хватит, чтобы тебя отблагодарить за все. И вряд ли я буду жить вечно, чтобы успеть сказать тебе спасибо ещё и ща дубленку.

– Ты определённо будешь жить дольше меня.

Я невольно улыбнулась, и незаметно напряженная атмосфера рассеялась, оставляя только тихий комфорт и тепло приятной дружеской беседы.

В детдоме Рождество было серым. Все, что мы делали, чтобы отпраздновать, – это украшали стены и окна вырезанными вручную снежинками и готовили праздничный ужин. Мы не молились перед едой, не наряжали ёлку и не пели праздничные песни. После ужина мы расходились по комнатам, а на следующее утро все возвращалось на круги своя. Мы не загадывали желаний – хотя те, кто помладше, ещё в тайне мечтали о маме, которая заберет их домой, – и не получали подарков. Самым главным рождественским чудом казалось то, что мы все ещё были друг у друга и все ещё не отчаялись до бессмысленных попыток оттуда сбежать.

Рождество с Хансом в корне отличалось от того, что я знала раньше. Утром двадцать четвёртого числа мы нарядили ёлку. Он включил граммофон, стоящий в углу комнаты, чтобы нам было веселее, и воздух заполнился тихой, чуть шуршащей мелодией, которую я никогда раньше не слышала. На собраниях в Союзе мы, конечно, слушали музыку и учились танцевать, мы отсчитывали такты, чтобы попадать в ритм, мы собирались в группки возле граммофона и внимательно слушали льющиеся мелодии, восторгаясь изысканными переливами женских голосов и глубокими волнами голосов мужских. Но здесь было иначе – музыка окружала нас, в различные тона окрашивая все вокруг, и казалась неземной и естественной одновременно.

Ханс передавал мне игрушки, доставая их из коробки и аккуратно выуживая из бумажной обертки. Я разглядывала каждую – никогда в жизни я ещё не видела такой хрупкой красоты в собственных ладонях. Игрушки были стеклянными, расписными, и от их красоты захватыло дух. Я, как завороженная, вешала их, боясь даже дышать в их сторону. Ханс улыбался и говорил, что у меня очень вдохновленное лицо. А мне на каждый его комплимент хотелось завеситься волосами, только бы он не видел моих пылающих щёк. Волосы я распустила ещё с утра – он попросил, а я не смогла отказать, вспомнив своё отражение.

Со стороны мы, наверное, напоминали семейную пару, как на тех самых картинках, которые я любила разглядывать раньше, с той лишь разницей, что я годилась Хансу в дочери. Но никогда рядом с ним я не задумывалась о том, что он старше. Мне было с ним легко и хорошо, ему со мной, наверное, тоже, раз он продолжал наше общение. И я отбрасывала все возникающие мысли об этом в моей голове – какой смысл надумывать и накручиваться, если это ничего не изменит? Я не хотела ничего испортить, не хотела неосторожным словом или взглядом оттолкнуть его, а потому просто наслаждалась тем, что было между нами. Тогда я ещё не осознавала, что же держит меня рядом с ним, но и без такой определенности мне было хорошо.

В тот момент мне снова вспомнились вчерашние мечты – о семье и детях, – и я подумала, что если бы Ханс захотел построить семью со мной, я бы не смогла ему отказать. Он казался мне идеальным. Или, может, я его идеализировала в своих мыслях, но я была напуганным подростком, я не могла трезво судить о том, что происходило вокруг. Потому что в моменты, когда мир сгущал надо мной тучи, появлялся Ханс, словно яркий солнечный луч, и спасал меня от всего, что со мной случалось. Я не могла видеть его другим. И не хотела.

После того, как мы нарядили ёлку, он предложил мне съездить вместе с ним в магазин. Он сказал, что мы можем купить что-нибудь сладкое, если я хочу, а я не знала, хочу я или нет. Но кивнула, согласившись, потому что под его пристальным взглядом мне становилось неловко.

Я быстро переоделась, и, когда мы вышли из дома, нас внизу уже ждала машина. Ханс галантно открыл передо мной дверь, и я улыбнулась ему, увидев его ответную улыбку.

В магазине я тихим хвостиком ходила за ним. Я не разбиралась в продуктах, не знала, что стоит брать, а что нет, а потому не лезла вперёд него, только глазела по сторонам, впитывая и запоминая все происходящее. Ханс купил все сам, а когда мы вышли из магазина, спросил меня, не хочу ли я прогуляться по городу. Я недоверчиво переспросила:

– Ты серьезно?

– Вполне. Не все же нам дома сидеть.

– Конечно, хочу! – радостно согласилась я. Он только посмеялся, заметив мой энтузиазм, но не обидно, а так – тепло и по-доброму.

Водитель отвез продукты домой, а мы отправились гулять.

На улице было не слишком холодно, даже в моей куртке я не чувствовала озноба, но все равно держалась осторожно – потому что рядом с Хансом я просто не умела иначе. Мы шли по улицам, а он рассказывал мне о зданиях и их архитектор, вспоминал историю города и делился своими воспоминаниями о тех или иных закоулках. Я узнала, что он вырос в этом же городе, он показал свою школу и дом, в котором жил раньше. На словах о своей семье он будто бы погрустнел, но я не решилась спросить его о них, и через пару мгновений он уже был прежним – энергично и с улыбкой рассказывал очередную забавную историю из своего детства.

Мне нравилось его слушать. Я поймала себя на мысли, что даже не смотрю по сторонам, не слежу за тем, что он показывает. Я смотрела только на него – наблюдала, как меняются его эмоции, как улыбка становится ярче или, наоборот, тускнеет. Я не могла отвести от него взгляд – так он был красив в лучах зимнего, редкого солнца и с лёгкими морщинками, залегшими в уголках глаз. Мне казалось, что я видела его впервые, но вместе с тем – знала всегда. Дыхание застряло где-то внутри, мне было почти больно от того, что я видела. Так бывает, если долго смотреть на огонь – в детдоме иногда отключали свет, и мы сидели со свечками, а в лагере нас учили разводить костры, так что я знала то ощущение, когда глаза уже покалывает от яркого света, но ты продолжаешь смотреть, не в силах отвести взгляд. В ту секунду Ханс казался мне тем самым огнём.

– На что засмотрелась? – его голос прервал мои размышления. – Что такое красивое ты увидела?

Я чуть не ответила честно, но вовремя прикусила язык.

– Задумалась просто, – соврала я. – Ты очень интересно рассказываешь.

Его ответ устроил – или он сделал вид, что поверил моей нелепой лжи, – и он продолжил рассказывать. А я постаралась больше не прокалываться на таких мелочах: смотрела украдкой и действительно по большей части вслушивалась в его слова, пропуская суть мимо ушей, но наслаждаясь его голосом и мягкой, бархатной хрипотцой в нем.

Домой мы добрались только вечером. Я тут же переоделась и распустила волосы, получив в награду его одобряющий взгляд. Щеки горели от мороза, и все тело будто плавилось от тепла – после уличного ветра и совершенно не греющего солнца домашний уют пьянил.

К нашему приходу водитель, которого раньше Ханс отправил с продуктами домой, уже разложил все по полкам. Но самое вкусное из купленного нами стояло на подоконнике – там было прохладнее всего – красивый, глазурью расписанный торт. Увидев его впервые, я подумала, что такое даже есть жалко: верхушка торта была украшена шоколадом, а сверху, чем-то белым были нарисованы маленькие домики с резными окнами, совсем как на Рождественских открытках, которые мы видели сегодня во время прогулки. Торт выглядел потрясающе и наверняка таким же был на вкус. Но Ханс сказал, что им мы будем завтракать завтра, и я была вынуждена согласиться, хотя мне очень хотелось попробовать хотя бы кусочек уже сейчас.