Текст книги "Та единственная (СИ)"

Автор книги: ste-darina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Мелькнула шальная мысль: если довести майора ещё чуть-чуть (он, кажется, и до его прихода уже был чем-то решительно разозлён), тот точно размажет его по стенке. Если повезёт – Иван придёт в себя уже после того, как они улетят. Тогда будет поздно нервничать… А если очень повезёт – возможно, не придёт в себя совсем.

«Развести Круглова на убийство, – Тихонов едва не рассмеялся от этой мысли. – Тоже вариант… сорвать операцию…»

Он снова успокоился; совсем успокоился, вспомнив, что у него всегда есть этот последний выход – из жизни.

– Николай Петрович, – перекрывая громкий голос майора, крикнул Иван. – Я хочу, чтобы вы остались в Москве. Мы поменяемся документами. Никто из принимающей стороны никогда не видел вас вживую. Суматоха приезда, утряска… Пока всё оформят… А когда поймут… Я разберусь там со всем. Вы же знаете, я умею улаживать такие вещи. А вы в это время останетесь в Москве. Я всё продумал. Неделю придётся не светиться, а потом, когда я всё улажу, Галина Николаевна оформит вам отпуск задним числом. Всё будет шито-крыто, я обещаю.

– А ты? Ты, значит, вместо меня полетишь с ней?

– Да, – кивнул Иван, краем сознания примериваясь к прихожей – как лучше отпрыгнуть, если что. – Да. С вашей стороны – минимум усилий. Я дам адрес одного дома в Безвиле, вы сможете пересидеть там неделю. Там искать точно не будут.

– Погоди, погоди, – несвойственной ему интонацией, как-то сдавленно перебил Круглов. – Ты так лихо расписал роли. Положим, заставил остаться в Москве меня, обвёл вокруг пальца ФСБ и ФБР, полетел в Штаты… Но, Тихонов, чёрт возьми… Я раньше считал тебя уголовником и придурком. Работая с тобой бок о бок столько лет, я не могу не признать, что ты лучший в своём деле. Но…

Майор покачал головой, и Иван понял, отчего его голос звучит так странно: Круглов едва сдерживает смех.

– Но… Как ты планируешь объяснить это Рогозиной?

– Никак, – ответил Тихонов. – Поставлю её перед фактом. Всё.

– Вот. – Круглов вздёрнул палец и кивнул. – Вот самая твоя большая ошибка, грабли, на которые ты наступил уже раз дцать и хочешь наступить снова. Пора бы запомнить… Ванька, она никогда не потерпит такого обращения. Она не из тех женщин, которых можно ставить перед фактом. Она не из тех людей, которых можно ставить перед фактом.

– Я справлюсь, – упрямо процедил Тихонов.

– Идиот… – вздохнул майор. – Иди в какой-нибудь бар. Напейся. Протрезвеешь к вечеру, когда всё будет позади.

«Предлагает щадящий вариант», – почти с усмешкой подумал Тихонов.

– Я уже. Плохо кончилось, – произнёс он, как оказалось, вслух. Ответил на недоумённый взгляд: – Хорошо, что вы уже были в Москве. Так что? Вы отказываетесь? Думаете, у меня ничего не выйдет?

– Я тебя прошу не усложнять жизнь ни мне, ни ей, ни всем, кто завязан в этом деле.

Тихонов махнул рукой и повернулся к дверям. Бросил – устало, как будто внутри выключили лампочку:

– Был бы я покрупнее… Сколько раз я хотел вам вдарить, вот прям по-настоящему… За то, что так мурыжите её… До свиданья, Николай Петрович.

– Ры-ыцарь поганый, – услышал он уже этажом ниже. Сказано было негромко и презрительно; Иван посмотрел на часы. Сглотнул, чувствуя, как внутри растёт холодный шар бессилия. Ускорил шаг.

***

– Алло. Руслан Султанович? Иван Тихонов, ФЭС.

В груди вздрагивало и сжималось – так бывало, когда в очередной раз не возвращалась домой мать; и ещё, только сильнее – когда где-то в недрах клиники умирала Лариса, а он сидел, съёжившись, на пластиковом стуле и ничего не мог сделать.

Тихонов шёл упругим, лёгким шагом; сумерки уже загустели, фонари зажглись, и часы на фасаде экспресс-кафе показывали начало десятого. Времени оставалось в обрез.

Время позднее, сказал Султанов. Жду тебя дома. И Тихонов послушно, раз за разом прокручивая в голове будущие слова, шёл к куратору ФЭС.

Султанов жил в неплохом районе недалеко от Кутузовского проспекта; Иван знал об этом и раньше, но никогда не бывал в двухэтажной сталинке сам. Двор оказался мрачноватый, но почти уютный – на широких листьях каштанов блестел рассеянный фонарный свет, тропинка была чисто выметена, пахло ухоженным садом и каким-то сладковатыми цветами вроде бархатцев.

Тесный аккуратный двор, тёмные окна, выбеленные бордюры – всё это так контрастировало с мыслями и с тем, что он собирался сделать, что временами Ивану казалось: всё не взаправду.

Дверь, как и дверь Круглова часом ранее, открылась, раздвинув в темноте ярко-белый просвет.

– Какими судьбами, Иван Фёдорович? – поинтересовался Султанов.

Непривычное «Фёдорович» царапнуло по натянутым нервам. Иван кивнул в знак приветствия, пожал протянутую руку – ладонь у генерала была тёплая и чуть влажная.

– Руслан Султанович, «Дело в Штатах» нужно отменить.

Султанов, точно как Круглов, не показал удивления. Так же отодвинулся, пропуская внутрь, закрыл дверь. Крикнул куда-то в слабо освещённый коридор:

– Мария Николаевна, принесите чаю в кабинет, будьте добры… – И обернулся к Тихонову: – Не здесь. Пойдёмте.

Домашний офис Султанова оказался под стать остальному дому: не слишком просторный, но добротный, аккуратный и обставленный почти аскетично. Не дожидаясь приглашения, Иван рухнул на кожаный диван: сила, так долго державшая на плаву, стремительно уходила.

Куратор ФЭС подтянул стул и сел напротив. Зажёг настольную лампу. Помолчал секунду или две и со вздохом сказал:

– Если бы не личная протекция Галины Николаевны в отношении вас, я бы выслал наряд сразу после звонка Круглова. Но, учитывая, как вами дорожит полковник… ну и ваши заслуги, конечно… Я предпочту сначала выслушать.

– Что там наговорил Круглов? – отрывисто, без обиняков спросил Тихонов. – Что он сказал вам?

– Он изложил ситуацию со своих позиций. А вы, пожалуйста, изложите со своих.

– Рогозина уже в курсе?

– В курсе чего?

– Нашего разговора с Николаем Петровичем!

– Он сказал, что нет. Убедительно попросил не впутывать её в это, если только не останется другого выхода. И это, – Султанов быстро глянул на Тихонова и поджал губы, – зависит сейчас только от вас. Если вы сможете объяснить, что это за переполох накануне решающей фазы операции, – Рогозина ни о чём не узнает. Вы ведь понимаете, Иван Фёдорович, ей сейчас достаточно тяжело. Нам всем тяжело, – качая головой и не давая Тихонову заговорить, повысил голос Султанов. – Но она, в связи с этим делом, испытывает особые сложности.

– Мне необходимо, чтобы Рогозина осталась в Москве. Ей необходимо. Всем! Я разрабатывал эту операцию. Я нашёл ошибку. Мы слишком полагаемся на эту основную стратегию – что она сможет убедительно играть роль домохозяйки, что её не заподозрят. А ведь если та сторона притворится, что верит, если они сыграют на опережение…

– Не ожидал истерик от кого-либо из ФЭС, – с удивлением перебил Султанов. Дверь скрипнула; в кабинет вошла женщина в строгом и простом тёмном платье. Молча поставила поднос, выставила на стол две чашки, чайник на подставке, корзинку с пирожными.

Пирожные! Речь о Рогозиной, а тут…

Тихонов с ненавистью уставился на розовые рыхлые горки, увенчанные вишней. Ровно проговорил:

– Я готов предложить любые деньги.

Султанов заморгал. Расхохотался.

– Машенька, спасибо, идите… Иван! Вы пытаетесь меня купить?

Женщина вышла; Султанов покачал головой.

– Не знай я вас уже столько лет… Иван Фёдорович, идите-ка домой. Успокойтесь. И забудем об этом разговоре. Я сам переговорю с майором. И, обещаю, полковник ничего не узнает.

«Всё будет шито-крыто, я обещаю», – как наяву услышал Тихонов.

– Я спрошу ещё раз, – ровно, железно, с отстранённым удивлением слыша в своём голосе нотки полковника, произнёс он. – Вы можете мне помочь?

С лица Султанова сошла улыбка. Он придвинулся почти вплотную.

– Я отвечу в последний раз: ещё что-то подобное – и вам не поможет никакая Галина Николаевна.

***

Когда Иван выбрался из двора, асфальт уже давила густая осенняя ночь. Враз высосали тепло, краски, влагу. Осталась сухая, саваном шуршащая кутерьма листвы.

– Мама, – неуверенно, сам не зная, почему, зачем, кого позвал он. Мир стоял пустой, притихший. – Мам…

Тишина давила, распластывала по асфальту.

Глотком загнав глубоко внутрь ледяной, парализующий шар бессилия, Тихонов достал сотовый.

– Алло. Оксана. Мне нужна помощь.

И заговорил – отчётливо и быстро, подбирая слова, чтобы не потерять ни одной лишней секунды В горле пересохло, но Иван заставлял себя говорить внятно и без суеты. К счастью, особенно распинаться не пришлось: Амелина всегда схватывала на лету.

– …У ФЭС слишком большой вес, – на выдохе закончил Тихонов. – Они не смогут проигнорировать предупреждение от лица Службы.

========== Мальчик со шпагой ==========

«Тихонов мент, перешедший на тёмную сторону, огребает вдвойне».

Судя по отсутствию запятой после обращения, смс прислал Круглов – вот уж чью пунктуацию не смогли подтянуть даже правки полковника.

– Не боишься? – хмыкнул Иван, показывая экран Оксане. Та закатила глаза и протянула свежераспечатанные листы. Сказала только:

– Смотри, краску не смажь.

– Я тебе обязан по гроб.

Иван ждал, что Амелина фыркнет, но она только помотала головой.

– Не вляпайся. Я тебя умоляю.

– Знаешь, в последнее время меня то и дело умоляют бездействовать… Не могу. Не могу, Оксан.

– Я тебе не говорю «бездействуй». Я тебя прошу – будь осторожен, – слабо улыбнулась лейтенант. Иван усмехнулся, подтянул поближе разорванную пачку с крекером. Повертел в пальцах печенье, но передумал и сунул обратно. Есть не хотелось совершенно.

– Я несколько удивлён. Ты даже не спросила, зачем мне это…

– Ты мне всё сказал. По телефону.

Тихонов хотел что-то добавить – а потом вспомнил: у женщин ведь есть эта их хвалёная интуиция. Видимо, Оксанка всё поняла и так, без подробностей. Хотя он ничего не рассказал ни о Крапивинске, ни о той ночи. Ещё бы он стал ей об этом рассказывать! Но…

– В общем, если это как-то поможет Галине Николаевне избежать очередных неприятностей – я рада, что посодействовала. А если…

– А если, – серьёзно и твёрдо перебил Тихонов, – если что-то пойдёт не так, ты не причём. Совершенно.

– Да, – после паузы откликнулась Оксана.

– Амелина? С тобой всё в порядке?..

Выглядела она не очень: растрёпанная, с наспех наложенным макияжем, одетая не в блузку, как обычно, а в какую-то широкую футболку…

– Да. Да, конечно. Просто бегом собиралась. Ты сказал – срочно…

– Мало ли что я сказал…

– Я тебе верю, – пожала плечами она. – Ты же крапивинский мальчик. Ты не умеешь делать зла.

– Крапивинский мальчик? – растерялся Иван.

– Есть… был такой писатель – Владислав Крапивин. Его герои, в основном, мальчишки – все такие храбрые, чистые сердцем, отчаянные рыцари. Иногда – горячечные, иногда летящие, очертя голову. Но все, как один, – верные, знаешь, вот как говорят – преданные, настоящие друзья. Их критики называют крапивинскими мальчиками. Ну вот… Ты такой же. Мальчик со шпагой.

Он никогда не думал, что кто-то видит в нём литературного героя. Тем более – ехидная Амелина. Которая сегодня отчего-то выглядела уставшей, притихшей, потухшей…

– Оксан… Точно всё хорошо?

– Ты лучше у себя это спроси, – усмехнулась она, взяла его за плечи и развернула к зеркалу. Зеркало у неё в прихожей было огромным, широким, во весь рост. Иван потерялся в нём – тем более что там, позади, оказался ещё один громадный отражённый мир. А ему и в этом-то было никак не разобраться.

«Эк тебя подтянуло», – успел подумать Тихонов, мельком оглядев впалые щёки, фиолетовые тени под глазами, всклокоченные волосы и, кажется, первые седые волоски.

Снова обернулся к Амелиной.

– Спасибо, Оксана…

– Я могу помочь ещё чем-то?..

– Всё. Дальше я сам.

Она с сомнением подняла бровь – очень похоже на Рогозину; Иван подумал, что, может быть, дочери так перенимают жесты у матерей.

– Я не хочу впутывать ещё и тебя, – почти честно ответил он. – К тому же – ну что там делать. Эта бумажка, – он помахал распечатанным бланком, – остановит самолёт. В этом я уверен. А дальше уже экспромт… Последняя попытка…

– Не нравится мне, что ты говоришь, – хмуро бросила лейтенант.

– Не нравится мне, как ты выглядишь, – без всякого запала передразнил Иван.

– Правда. Я могу как-то подстраховать хотя бы?

– Ты можешь сделать мне чай. Это повысит мои шансы не рухнуть раньше времени.

Оксана кивнула и молча ушла в кухню.

Это была уже третья чужая квартира за вечер, подумал Тихонов. Рогозина, Круглов, Султанов… Ах, да, ещё же Султанов. Так что четвёртая. У себя дома Иван так и не побывал; а если что-то пойдёт не так, уже и не побывает. Вряд ли ему дадут… В тот раз не дали.

Он вдруг очень отчётливо, очень трезво понял, что его ждёт. Понял. Вспомнил. Но…

Сворачивать? Смеётесь? Конечно, нет. Шанс, что Рогозина поймёт, примет – после всего, что он уже успел натворить, – минимален, призрачен, может быть, даже не существует. Но не попытаться сделать это последнее…

Иван помнил, как всё внутри вскинулось на слова Круглова; помнил, как взвился от предположения, что делает это для себя, не для неё. Но теперь, отмотав пол-Москвы по пути к Амелиной, за семь часов до рейса, которым должны были улететь полковник и майор, в выбеленной фонарями темноте улиц, Тихонов понял, как будто фонари просветили и его мысли: да, он делал и делает это ради себя. При чём тут Галина Николаевна? Только при том, что ей не повезло стать объектом его обожания.

Он едва не рассмеялся: на ум пришла бабушкина книга – воспоминания учениц Смольного. Там было про обожания: сходившие с ума от муштры и затворничества девчонки выбирали себе «предмет», вырезали его инициалы на запястьях, обматывали ему ленточкой мел, ели во имя объекта графит и мыло… «Предмет» от такого обожания вешался на стенку. Удивительно, как Рогозина ещё не выставила его из ФЭС! Впрочем, она… как там выразился Круглов?.. Ах, да. Она ставит работу выше личных интересов.

Тихонов вдруг заметил, что из глубины квартиры звучит музыка – полудворовая, полублатная, но с какой-то интеллигентной нотой. Надо же; до этой секунды вообще не слышал, что что-то играет.

– Не знал, что ты слушаешь Би-2, – входя в кухню, произнёс он.

– Не поверишь, но настраивает на работу.

– Праздники корчатся, давят ёлочный сок… – донеслось из колонок. – Гонится белая конница, кружит снежок…

– Вроде не Новый год? – удивился Иван.

– Какая разница. На, – Амелина протянула ему жёлтую глубокую кружку. – Сделала с сахаром.

– Спасибо… М-м… Почти идеально.

Оксана только усмехнулась.

Горел ночник; с улицы проникал косой рыжий луч фонаря над подъездом.

– Умирать зимою холодно. От любви или от голода, – продолжали динамики.

– Чёрт. Как будто кто-то третий в комнате.

– Выключить?

– Да нет, не надо. Лучше музыка, чем мысли.

Он ополовинил кружку и посмотрел на Оксану. Она стояла у окна, тоже глядя на него в упор. Тихонов взвинченно бросил:

– Смотришь, будто в последний путь провожаешь!

– При чём тут это? – Оксана, кажется, даже растерялась от его напора. – Вань…

– Прости. Прости. Просто… боюсь. Я не знаю, прав ли я, – преодолевая себя, произнёс Иван. – Спасибо за чай.

– А от смеха губы в трещинах. У тебя другая женщина, – выводили колонки.

– Ну-ну, – хмыкнула Амелина.

– Я пойду, – стараясь обуздать раздражение, выдохнул он.

Оксана кивнула, щёлкнула выключателем в прихожей. Тесную, забитую обувными коробками комнату залил пронзительный свет. Белый. Почему во всех прихожих сегодня – сплошной белый свет?

Иван поморщился; ныли забинтованные костяшки. Во рту после сладкого чая было сухо и приторно, но сил как будто прибавилось.

– Спасибо. Пока…

– Пока, – шепнула она. Тихонов быстро оглядел Оксану, мельком подумал: выдаст. Нет, не выдаст.

И начал спускаться. С площадки у лифта оглянулся и успел поймать кусочек белого домашнего света. Потом дверь захлопнулась.

Крапивинский мальчик. Надо же.

Он рассеянно улыбнулся и вышел в начинавшую бледнеть ночь.

***

– Ну и… какого чёрта?!

От гнева у полковника сошла с лица вся краска, только щёки пылали.

Позже, прокручивая эту сцену, Иван признался себе, что боялся её в тот миг; Рогозина казалась почти невменяемой. Он порадовался, что был всего лишь свидетелем её разговора с Султановым. Не хотел бы он оказаться на месте куратора ФЭС… Впрочем, ему предстояла не менее увлекательная беседа.

А шанс не сыграл. Надежда с треском рухнула. Самолёт действительно развернули, больше того – оцепили аэропорт, отменили около двадцати рейсов. Что ж, этого следовало ожидать… Оксана была не права, называя его крапивинским мальчиком; порядочные пацаны не пишут поддельные, не отличимые от настоящих письма с требованиями террористов. Не подключаются к внутренним камерам Шереметьево. Не моделируют ситуацию так близко к действительности, что верят даже те, кто знают: это лажа.

А они, кажется, и вправду поверили: Круглов, Султанов, ОМОН, не говоря уж о службе безопасности аэропорта. Правда, когда разобрались… Иван знал, что запомнит это яростное лицо Рогозиной, выхваченное на экране смартфона Султанова, на всю жизнь.

Куратор не сказал ничего. Круглов, кажется, тоже – а может, и говорил, но у Тихонова, от сирен и раций, так звенело в ушах, что он почти перестал слышать и распознавать голоса. Среагировал только, когда ему заломили руки и толкнули в спину – так резко, что он едва не вспахал носом заляпанный, истёртый подошвами бетонный пол.

– У меня ничего не вышло, – тускло произнёс он, как только её увидел – за ярким пластиковым столом совершенно пустого Макдака.

А Рогозина… Рогозина больше не была такой яростной; она не кричала, не встала ему навстречу, не поджала губы. Ничего. Ни-че-го вообще. Одетая, как для лёгкого путешествия, маленькая сумка через плечо, руки сжимают паспорт с торчащим билетом, – Галина Николаевна была как будто не здесь.

– Зачем, Иван?

Она тёрла руками лицо и выглядела такой усталой, какой он, кажется, не видел её никогда. Почти как старуха, несмотря на яркий макияж, аккуратную укладку, непривычно элегантную, по фигуре одежду.

У неё что-то погасло внутри.

«В нас выключили лампочки», – отстранённо подумал Тихонов и всё равно не мог от неё оторваться. Он любовался ею, с грустью разглядывал новые морщинки, появившиеся, кажется, с их последней встречи несколько часов назад. С отчётливой, тягостной тоской замечал на висках не то что седые волоски – целые пряди, которые она уже не считала нужным прятать. Вглядывался в глаза, пытаясь нащупать в глубине хоть какие-то эмоции.

– Вань, я должна лететь, – монотонно, без всякого выражения проговорила полковник. Глядела мимо Тихонова, рассеянно, измученная, измождённая. – Я ценю… всё, что ты сделал. Я не сержусь… Я даже восхищаюсь твоей решимостью… Жаждой… Но я должна. Мы должны – с Николаем Петровичем… Прости… Я постараюсь сделать для тебя всё, что смогу…

Эта обречённая интонация, эти многоточия в речи были так ей нехарактерны, что, когда Галина Николаевна встала, чтобы уйти, Иван затормозил и только в последний миг вскочил, схватил её за руку, краем глаза заметив, как рванули к ним люди в форме.

– Не устраивай сцен, – прошептала она совершенно бесцветным голосом. Это была не полковник Рогозина; он не узнавал её. Больно, мучительно больно натягивались нервы, их затягивали в узел, жгло жгло внутри…

Она вырвала свою руку и быстро прошла прочь. Тихонов смотрел, как Галина Николаевна растворяется в толпе, как уходит от него – в который раз.

Он закрыл глаза. Ещё несколько горячих, бесконечных секунд – и его наконец приняла милосердная тьма.

Комментарий к Мальчик со шпагой

Памяти Владислава Крапивина

========== И новая пустота ==========

Всё было, как тогда.

– Ты мог бы приносить пользу, – каждую ночь твердила Лариса. – Мог бы по-прежнему работать в ФЭС. Сколько дел уже было бы закрыто?

– У нас нет расписания, – отмахивался Иван.

Он бросил попытки выкинуть сестру из головы; оставалось только мириться, отмахиваться, пропускать мимо ушей. Ему и так было скверно, и Лара, чаще всего, только добавляла яда. Но иногда всё-таки утешала – хотя точно не сейчас.

– Не важно. Уж лучше бы ты сидел в лаборатории, помогал засаживать маньяков, разбираться, отстаивать… Вместо того, чтобы, – она презрительно оглядела обшарпанные, заклеенные старыми постерами стены, забранное решёткой окно, узкую кровать, – локалку им настраивать.

– Лариса… Ну заткнись, а? – попросил Тихонов, обхватывая голову и утыкаясь лицом в подушку. От наволочки пахло казёнщиной, в первые дни Иван накидывал сверху «вольную» ветровку, чтобы не так забивало нос, но потом и она пропахла неистребимым здешним духом. Позже Тихонов притерпелся; привыкаешь ко всему. Кроме – пустоты.

Каждый раз она была разной. Каждый день приходило новое утро. И с ним – новая пустота.

Дни слились, слиплись, забитые сверху тягучим соусом бессилия. Лариса была права: он ничего не мог сделать сделать. И если даже была иллюзия того, что в прошлом, в ФЭС он делал что-то, чтобы искупить, чтобы отмыться… Если иллюзия и была, то теперь она разбивалась о кристально-твёрдую, ясную, чёткую правду: может быть, сначала Иван и делал это ради сестры. Но потом, так незаметно, так естественно, как свет, как дыхание, он стал делать всё ради неё, ради Рогозиной, ради своей Галины Николаевны, теперь – уже совершенно недосягаемой. Ради неё во имя себя.

Он вспоминал тот день перед вылетом – блинчики в её холодной кухне, пикировка с Кругловым, судорожный разговор с Султановым. Вспоминал, как предложил куратору деньги – насколько же надо было быть не в себе? Тихонов со стоном переворачивался на спину и прижимал ладони к лицу. Не от стыда – от безысходности, от бессилия, от собственной ревности, дурости, горячности, с которыми уже ничто, ничто не поправить.

Всё было как в тот раз. Снова снилась Рогозина. Только теперь её точно, точно было не вернуть, не достичь, не вымолить прощенья.

Иногда, слушая эти мысли, Иван не выдерживал, вскакивал, как ужаленный, и принимался наматывать круги по тесной, узкой камере, заставленной убитым железом. Он язвил полковнику, пытался что-то объяснять, выкрикивал обвинения. Откровенно посылал Ларису, которая реже и реже покидала его мысли.

Иногда – без сил приваливался к стене, сидел в апатии, натянув рукава до самых запястий, чувствуя, как покалывает свежий шрам.

Наутро, через пару дней после ареста, когда его откачали, Иван подумал: придётся теперь носить два напульсника. Усмехнулся: симметрия. Потом решил: ну его. За помощь с сетью, ремонт железа и некоторые другие услуги ему могли достать что угодно; Тихонов иногда иронизировал сам с собой, когда полковник и сестра оставляли его мысли: если бы захотел, он смог бы спокойно дуть в тюрьме наркоту. В общем, он запросто получил бы второй напульсник, но выкинул даже первый и ходил теперь с разной степени свежести шрамами на обеих руках, совершенно худых, перевитых венами – это было особенно видно в майке; он не мог носить теперь даже футболку, постоянно испытывая душный, идущий изнутри жар. Испарина появлялась даже под чёлкой, какой бы ни стоял холод. А холод крепчал – золотистая осень обвалилась, как дрянная штукатурка, через решётку проступала сырая, гулкая, пустая, с оторочкой бездумной изморози.

Всё было как в тот раз. Во сне его преследовал белый шум, но иногда, как сквозь помехи, пробивались цветные видения, чаще всего – воспоминаний. Первые годы в ФЭС смешивались с крапивинскими днями, дело чести вклинивалось кошмаром в тихие новогодние вечера, те, первые, тринадцатилетней давности недели в тюрьме прореживали подколы Амелиной, долгие часы в гараже – в одиночестве или в компании Данилова или Холодова – короткие ночи в буфете.

Сердце стучало ровно, уже не срывая в истерику, горе потерянного обволокло его с головой, и Иван погрузился в пучину ниже уровня моря. Здесь оказалось не страшно, только вечно темно, тишина и сыро. Мимо размеренно плыли корабли воспоминаний, но они проходили, не касаясь, почти не трогая самого глубокого, спрятанного так крепко, что временами он даже не был уверен, что оно существует. Оно – этот янтарный кусочек, последний комок – пульсировало, как аварийка на тонущей подлодке. Лодка шла на дно, огонь затихал, засыпая, вспыхивая всё реже, реже, реже…

А потом Иван просыпался, и наутро наступала новая пустота.

Всё было как тогда.

– Ничему-то жизнь тебя не учит, Тихонов, – с грустью шептала сестра. – Тринадцать лет… чёртова дюжина. А ты так ничему и не научился.

– Всё верно, Ларка, – отвечал он. – Всё верно. Всё такой же дебил, Лариска…

И новая пустота.

***

А однажды ему пришло письмо. Лично в руки, значилось на конверте её почерком, но письмо всё равно вскрывали – это было видно. Рогозина понимала, что так и будет, а потому ограничилась довольно сухими, общими фразами. И всё-таки – годы совместной работы в ФЭС не прошли даром: она шифровала между строк, и он с лёгкостью считывал её тоску и скуку, напряжение и желание, чтобы всё закончилось поскорей. Остывшую, угасшую инициативу и меланхоличную, сардоническую грусть по Москве и Службе.

– Да вы ведь такая же наркоманка, как я. Так же торчите по ФЭС. Потому что больше ничего нет, – иронично произнёс Иван. Голос отразился от бетонных стен; камера так напоминала колодец, что порой он просыпался утопленником, глухой раковиной на зелёном пустынном дне, улиткой, вмятой в породу, долгие часы не впуская в себя реальность и только от стука замков вспоминая, кто он.

У него не было расписания; он чинил железо, которое приволакивали конвоиры, налаживал чьи-то ноутбуки, пересобирал системные блоки, чистил от вирусов смартфоны, настраивал системы, заправлял принтеры. Всё это занимало большую часть ночи, а днём он отсыпался, и эти видения – дно колодца со свисающими ветками яблонь, высокие крупные звёзды, тихие раковины, – становились всё чаще, всё плотней и объёмней. Иногда Иван просыпался, задыхаясь, словно и вправду лежал в воде. Смотрел на тонкие, бледные пальцы, избегал зеркала, в котором поселился отчётливый призрак, тряс головой в безнадёжных попытках вытрясти боль и окунался в новый день.

Читать её письмо, а позже и письма, стало ритуалом. Иван обернул бумагу в целлофан, чтобы не истереть совсем и сохранить аромат её парфюма, достал в тюремной библиотеке книгу по графологии и принялся изучать её почерк.

Ровные ряды букв – сила воли, хладнокровие и спокойствие. Сильный нажим – энергичность, настойчивость и работоспособность, стремление занять себя чем-то, страх остаться с собой наедине, творческие или руководящие способности. Строка уходит вниз – человек скептического плана. Угловатые буквы – предрасположенность к соперничеству… Ровные узкие поля – расчётливость. Изящные заглавные буквы – склонность к романтике. Наклон влево – контроль разума над эмоциями, рациональность и скрытность в сочетании с большой чувственностью. Кроме того – негативизм и склонность к сопротивлению. Удивительно, что с таким набором Рогозина сумела сделать карьеру в системе. Или, наоборот, неудивительно…

Читать её письма было ежедневной вспышкой острого, болезненного удовольствия, включавшего Тихонова в день и выключавшего в сон. Иногда, в смутные минуты забытья, он с удивлением спрашивал себя: кто эта женщина? Что ты нашёл в её словах, в мыслях о ней? Почему ты раз за разом долбишь, перечитывая измученные, выученные наизусть строки?

Но в тихие, ясные часы отчётливого, чистого сознания стены падали. Иван подолгу стоял у окна, глядя на крышу, на то, как по шиферу барабанит дождь, на серое небо с единственной кривой мелкой ветвью, и спрашивал, иногда – вслух:

– Вас хоть там любят?..

========== Один в поле ==========

Отец говорил мне: нужно быть одиночкой, чтобы сражаться. А сам, хоть и сражался, – женился и вырастил дочь. Папа никогда, никогда не был один.

Долгие, пронзительные гудки в динамике режут слух. Мне обещали один звонок, пять минут, не больше. Гудки подстёгивают и без того спутанные мысли.

Круглова, как нарочно, зовут как отца. Товарищ майор, как заноза торчащий в душе. Выныривает всякий раз в самые дурные минуты, когда так требуется поддержка. Он всегда был рядом – безусловно, прочно, без лишних вопросов; простой и маскулинный. Так случилось и после смерти мамы – сколько нам было тогда? Где-то за двадцать. Тот возраст уже выглядит нереальным, слишком беззаботным – так не бывает. Он вытащил меня тогда.

Он перманентно был рядом, и отец даже спрашивал насчёт серьёзности отношений. Отец… Тогда это раздражало – то, что он лезет на мою территорию. Теперь вспоминать и больно, и тепло – он ведь не просто интересовался, он заранее знал, или видел, или просто предполагал, что Круглов станет хорошей партией. При всех своих принципах папа всё равно не хотел, чтобы я осталась одиночкой. Коля подходил на роль спутника идеально; теперь я понимаю, что угрюмость отца, его расспросы – это были признаки удовлетворения. Он был бы рад, если бы мы с Колей… чёрт, слова не подобрать. Продолжили отношения? Узаконили? Звучит отвратительно.

Тем ироничней то, что творится теперь.

А когда мы расстались… Тогда-то отец и сказал: может и правильно. Нужно быть одиноким, чтобы сражаться без страха терять.

Тогда я училась… на каком же? На втором, кажется. Да, на втором курсе. Я ещё не понимала этой фразы во всей красе. Я думала, папа говорит только о маме и о Коле. Нет. И всё-таки – Круглов ему нравился; когда мы снова пересеклись, после основания ФЭС, – отец разве что не ухмылялся, всё намекая: судьба, Галя, судьба.

А в чём тут судьба? В том, что два профессионала встретились в стенах Службы, которая, по замыслу, должна была раскрывать особо сложные дела? Так это не судьба, это закономерность.

В том, что в него попал тот дротик с ядом? Так это риск, который берёт на себя любой в нашей сфере. Мы все рискуем – каждый день, в будни и выходные. Достанься тот яд кому угодно другому из Службы – я переживала бы точно так же и точно так же сделала бы всё, что от меня зависело. Сколько подобных случаев ждало нас в будущем – и что? Это судьба? Это работа.

И всё-таки вспоминать то дело тяжело. Руки сжимаются сами собой, ногти впиваются в ладони. Тогда на ФЭС давили со всех сторон. Я пересматриваю архивы, пересматриваю собственные записи – и понимаю, что растерялась тогда. Всё сложилось удачно, во многом нам повезло – и вот это уже действительно судьба: Майский сориентировался мгновенно, Валя и Таня сработали как надо, Круглов перестал ставить палки в колёса. Тихонов чудом раскопал эту связь с греками…

Тихонов. Чудила. Пересматриваю фотографии – он ведь был совсем мелким тогда, вот чуть-чуть старше подростка, глаза блестели совсем по-детски. Хорошо помню, что, когда пришла за ним в изолятор, подумала: похож на головастика. Встрёпанный, угловатый, большерукий, блестящие огромные глаза, затуманенные кальяном, или что он там курил… Я не могу на него сердиться – на того Тихонова. Но дело в том, что тот, тринадцатилетней давности Иван, и тот, с которым мы полгода назад простились в Шереметьево, – разные люди.