Текст книги "Та единственная (СИ)"

Автор книги: ste-darina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– А как вам вон то?

– Смеёшься? Юбка выше колена! Кто в моём возрасте…

– У вас очень красивые ноги. Зря прячете.

– Иван!

А ему было уже нечего терять. К тому же – она и не сердилась по-настоящему; так, одёргивала его всякий раз, как он переступал ту незримую границу, что разделяла их уже больше десяти лет. И всё-таки, он всё ещё держался на краю пропасти.

Когда Рогозина всё-таки выбрала платье – строгое, шёлковое, почти без украшений, – они перекусили в старомодном, стилизованном под дореволюционную эпоху кафе и отправились гулять по набережной. Ласковый тёплый ветер ерошил волосы; стоял отчётливый, хрустящий, как яблоко, день бабьего лета. Над рекой летели паутинные нити, в зеленоватую мутную воду сыпали сухие берёзовые семена.

– Хорошо… – умиротворённо проронила полковник, останавливаясь у перил моста. Иван кивнул. Из-за солнца её профиль казался бронзовым, вырезанным из фольги, только волосы светились.

На том берегу стоял парк аттракционов; колесо обозрения походило на скелет прикорнувшего динозавра.

– Хочешь? – полуутвердительно улыбнулась она, и пять минут спустя они уже шагали по железному, грохочущему под ногами мосту, обвитому вьюнком и изрисованному граффити.

В кассе под колесом Рогозина купила билеты, а Тихонов, недолго думая, взял ещё пакет кукурузных палочек. Правда, в кабине, в момент, когда он разорвал упаковку, их качнуло, и половина палочек просыпалась на ребристый пол. Рогозина рассмеялась, убирая с лица волосы и щурясь от солнечных бликов. Иван опустился на корточки собрать палки и так и застыл, глядя на неё снизу вверх, надеясь только, что сердце не выскочит из груди.

Когда круг завершился, он не спешил выйти.

– Укачало? – спросила Рогозина.

Тихонов молча мотнул головой, стараясь дышать ровно, прижимая к груди порванный пакет.

– Пошли. У нас ещё дела…

Полковник протянула ему руку, и, схватившись за неё, Тихонов перепрыгнул с качающейся площадки на твёрдую землю. И вправду слегка пошатывало, как в детстве, когда перекатался.

– В детстве я обожала колесо обозрения, – задумчиво произнесла Рогозина. – До тех пор, пока бабушка не сказала, что его называют чёртовым колесом. И что оно может остановиться, ты зависнешь на самом верху, и не выбраться. После этого стало страшно…

Она хмыкнула и повернулась к колесу спиной, что-то ища в сумке.

– Зачем тогда вы пошли сейчас? Если боитесь?..

Полковник глянула на него как-то странно, удивлённо, косо – будто он спросил очевидную вещь.

– Я много чего боюсь, – скупо ответила она. – Приходится.

И пошла прочь.

Иван нагнал её у заборчика, ограждавшего колесо обозрения. Хмуро спросил:

– Я обидел вас?

– Ну не ерунди… Хватит уже. Ты всю неделю на взводе. Я всё понимаю, – повторила она с мягкой улыбкой. – Но расслабься ты уже. Не ищи в словах второе дно.

– Ладно, – покладисто ответил он.

– Идём, – усмехнулась полковник и махнула на выход из парка, случайно коснувшись его руки.

После похода в местное отделение полиции (что она там делала, Иван так и не узнал), лавку сувениров, галантерейный отдел древнего универсама и почту (снова загадка!) Галина Николаевна предложила ещё раз прогуляться по набережной – на этот раз по другой стороне Куринки, обрамлённой пристанями, крутыми склонами и скверами. В ширину речка была метров тридцать – по зелёной глади неторопливо и тяжело ходил речной трамвай с широкой палубой, уже наливавшейся вечерними огнями.

Между плиток набережной тут и там пробивался чертополох; пахло резедой и пижмой. Чаячьи крики, разносившиеся над водой, тёплый, медовый аромат осенних трав, мягкая пыль, оседавшая на кедах, – всё это возвращало Ивана в детство, в старый провинциальный городок, где он проводил почти каждое лето. Если бы не Галина Николаевна рядом – он подумал бы, что и впрямь вернулся во времени.

Ноги гудели от ходьбы; права Рогозина: они, офисные жители, редко видят солнце, да и гулять вот так, подолгу, совсем отвыкли…

В груди всё туже затягивался узел. Минутами Иван думал, что не сможет сделать следующий вдох. Но – мог. И шёл дальше, бок о бок с ней.

А Рогозина как будто не ведала усталости: шагала упруго, спокойно, весело и улыбалась, когда ловила на себе мужские взгляды. На ней был светлый, совсем летний костюм – льняная юбка, белая с вышивкой кофта – слегка старомодная на его вкус, но подходила идеально.

– Вам не холодно? – ёжась от вечерней прохлады с реки, спросил он. Отчего-то хотелось, чтобы она накинула плащ, чтобы эти мужики не пялились на её голые руки.

– Не-а. А ты? Замёрз?

– М-м…

Он бы скорей сам превратился в ледышку, чем признался, что мёрзнет, и повернул домой.

– Погоди-ка минутку.

Полковник свернулась на пыльную неасфальтированную обочину и постучала в окошко облупившегося киоска с надписью «Пирожки».

– Два горячих чая и… – выжидающе обернулась на Ивана.

– Пирожок с повидлом, – усмехнулся он.

– Да ну тебя. Два чая и два хычина, – велела она.

– Что такое хычин?

– Ты не знаешь?

…Хычином оказалась продолговатая, в форме полумесяца булка из тонкого-тонкого масляного теста. Внутри, как в кульке, перекатывалось жареное мясо.

– Ешь аккуратно. Горячо.

– М-м-м…

– Обожаю этот киоск. Раньше он стоял на рынке, а потом, когда я уже училась классе в шестом… да, в шестом, точно… мы приехали с мамой на ноябрьские праздники, и я видела, как его прямо трактором, или экскаватором, что-то такое… В общем, срыли с рынка и привезли сюда. На рынке тогда построили новый мясной павильон… А хычины с тех пор тут. Но по-прежнему хороши. Давай чай подержу, всё прольёшь…

Он и вправду обжёгся, с непривычки не понимая, как пристроить в руках большой, обжигающий даже сквозь полиэтиленовый пакет и бумагу хычин.

…Сколько раз за этот день она сказала «обожаю»? Сколько раз прежде он слышал от неё это слово? Впрочем, что удивительного; он всю жизнь знал её полковником Рогозиной. А Крапивинск был городом её детства, куда она возвращалась до тех пор, пока не похоронила мать…

Узел снова болезненно сжался, натянув невидимые, тугие струны. Иван зажмурился, съежился, сглотнул. В эту минуту он испытывал к ней только жалость; сочувствие, любовь и жалость – к ней, великолепной, такой красивой, решительной, задумчивой, невероятной… Он, так мало читавший и не особенно разговорчивый, без труда подобрал бы целую страницу эпитетов.

– Вкусно?

– Очень.

Иван и не заметил, как проглотил весь хычин целиком. Съел бы ещё, но киоск остался позади, а возвращаться туда, в тень влажных акаций, оставив Галину Николаевну одну… Нет.

Смеркалось. Тихонов уже не был уверен, происходит ли это на самом деле или просто снится. Тем более, когда она произнесла:

– Такая погода. Так не хочется в гостиницу, Ванька. Давай прокатимся на речном трамвайчике?..

Так они оказались на узкой, ярко освещённой палубе. Вода отсюда казалась не зелёной, а чёрно-фиолетовой, цвета густого индиго. В мелкой ряби отражались огоньки трамвая и плескались фонари с берега. На набережную вывалил народ; к ночи Крапивинск уже не казался таким пустынным. Где-то запели. Со скамеек сквера у самой реки доносились взрывы смеха; зазвенело стекло.

– Типичный вечер, – сквозь зубы процедил Тихонов, злясь на все эти прозаичные звуки, разбивавшие кокон этого долгого, золотистого, пыльного осеннего дня.

– Не сердись, – угадывая его мысли, попросила Рогозина. Встала рядом у борта, вглядываясь в трубы завода за пригородным лесом. Набрала воздуха, чтобы что-то сказать, но передумала. Приобняла его за пояс. Замерев, Иван едва разобрал: – Я хочу потанцевать.

Она была слишком близко, он слишком отчётливо слышал её шёпот, ощущал древесно-шоколадные нотки духов, чувствовал, как её волосы щекочут щёку. Она была слишком близко, чтобы он мог призвать на помощь здравый смысл.

– Да. Я тоже хочу, – выдохнул он, окунаясь в безумие.

Играло что-то очень знакомое, но от звона в ушах Иван не мог разобрать, что именно. Музыка оставляла песочное, сухое чувство; ему казалось, что с середины реки они перенеслись куда-то в дюны. Во рту было отчаянно сухо, он совсем рядом видел её блестящие голубые глаза, в которых отражались огоньки и его собственное растерянное лицо…

Ладонь у неё была такой же сухой, а на ребре указательного пальца – мозоль, какая бывает, если много писать от руки. Где, когда она умудрялась много писать в последнее время? В голову пришло нелепое предположение, что Рогозина ведёт дневник, но мысль тут же утонула в потоке эмоций – жажды, всплеска адреналина, дрожи, ватной слабости в ногах… Он заставлял себя совершать какие-то движения, но вела она – под эту дробную песочную музыку.

Иван вдруг понял, почему – песок. Эта поездка – песочные часы. Этот день – одни из последних песчинок в верхней чаше.

***

Когда они вернулись в гостиницу – глубоким, глубоким вечером, – Круглова по-прежнему не было. У дверей номера Рогозина улыбнулась. Спокойно, твёрдо сказала:

– Я устала, Вань. Приму душ и лягу.

– Да… Спасибо, – севшим голосом ответил он, жадно вбирая эту светлую, сероватую в отблеске коридорных ночников кофту, летящую юбку, спокойное, уверенное лицо, глаза, морщинки на лбу, длинные, тонкие пальцы, неизменные мужские часы на запястье, лёгкие сандалии…

– Доброй ночи.

– Да. Конечно, – произнёс он, поражаясь, как хрипло и низко звучит голос. Узел внутри стянуло почти нестерпимо. Если сейчас он не сбежит…

– Галя! Ванька! Поздние вы путешественники!

Майор вышел из лифта и широким шагом пересёк коридор. Кивнул Тихонову, обнял за плечи Рогозину.

– Ну как? – тревожно спросила она, быстро оборачиваясь. Как будто и не было этого спокойного, твёрдого тона минуту назад.

– Всё нормально. – Круглов широко, успокаивающе улыбнулся, вынул из кармана брюк ключи и вставил в замок. – Только что вернулись?

– Да. Гуляли…

– Великолепно выглядишь.

У Тихонова опять свело скулы; он вдруг подумал, что, возможно, майор искренне наслаждается так долго недоступной возможностью делать ей комплименты.

Мотнул головой – взметнулись давно не стриженные патлы, – сунул ключ в скважину в двери соседнего номера, неловко провернул. Бросил, не обращаясь ни к кому из них конкретно:

– Что завтра?

– В десять надо быть в администрации. У них там куча служб в одном здании, в том числе ЗАГС… К одиннадцати закончим. В час, как договорились, первый вброс.

– Да. Да. Спокойной ночи, Николай Петрович. Галина… Николаевна…

На её отчестве голос надломился, Тихонов рывком открыл дверь и вошёл в номер. Захлопнул, задвинул старенькую щеколду. Прислонился к стене и без сил сполз на пол. Сердце стучало, как бешеное, прыгало в горле, мешая глотать и дышать.

Секунду спустя хлопнула и их дверь. За стеной раздались голоса. Его фраза. Её смех. Его смех.

Тихонов обхватил голову и уткнулся в колени. Так, монотонно раскачиваясь, он сидел, кажется, до тех пор, пока наконец не утих звон в ушах. Встав, заметил, что локти, колени, щёки мокрые.

========== По волнам твоих слёз ==========

«Та весна была очень холодной. Не по-весеннему. Семнадцатое апреля, и выпал снег – густой, мокрый. Падал прямо в волны, снега было так много, что вода светлела. Живём в домике на самом берегу. Ночами море накатывает на ступени: с утра выходишь, а у крыльца – водоросли, мох, осколки раковин.

Все на нервах; до сих пор не понимаю, как удалось пережить те дни. Каждый находил отдушину – когда страх давит постоянно, перестаёшь его замечать.

Ребята рыбачили, ходили по мелководью, по ночам шахматы. Мне нравится смотреть на отлив: море уходит, оставляет лужицы, все в солёных оранжевых губках, скелетах каких-то рачков, мелком хламе. Если выберемся – мне будет не хватать этого постоянного морского шума.

Назавтра Слава и Петя должны ехать на сборы. Славка…».

На этом запись обрывалась.

Иван не тешил себя надеждой уснуть. Как и сутки назад, он сидел у экрана, разыскивая информацию о её муже, о её юности. Это затягивало; он нырял в чужой и хрупкий мир; он не чувствовал отторжения к тому Вячеславу – может быть, потому что никогда не знал его, не видел, никогда не видел того, что происходило между ними. А найденные клочки информации приоткрывали дверцу во времена слишком давние, чтобы к ним ревновать. Так что Иван просто собирал в файл осколки их жизни и вчитывался, представляя себе Галину Николаевну и… и…

«Шевелятся. Он что-то говорит – мне.

– …после противошоковой терапии. Неоперабельный. Но… Сказали: должен жить. Вы же понимаете, Галина Николаевна…

У нас двадцать лет разницы в возрасте, двадцать лет разницы в полевом опыте. Мои месяцы Чечни – ничто по сравнению с ним. А он всё равно называет по имени-отчеству, на вы, с какой-то виноватостью. Поначалу ощущала себя девчонкой рядом с ним. Но уже к концу первого дня, словно с кровью, своей, чужой, в руки пришла уверенность.

– Галина Николаевна, вымойте руки…» – ещё один отрывок дневника, который полковник так опрометчиво переслала кому-то когда-то – и вот, спустя почти тридцать лет, его читал Тихонов. Сколько ей было тогда? Двадцать два? Двадцать три? Совсем молодая медсестра в горячей точке.

«Кроме нас там было двое полевых хирургов, таких же случайных, почти пленных. Никто ничего не знал.

Конфорки почти все не работали, но кипятить инструменты было надо. Проверяли пальцами: греется ли спираль. От ожогов кожа стягивается рубцами, такими коричневыми пятнышками, как будто ранние пигментные пятна.

Через полтора месяца пятна перестали выделяться на фоне загара. Проверять конфорки было ещё ничего. Хуже было хватать сквозь рукава ручки стерилизаторов и тиглей. Нет чистых полотенец, ваты, редко есть электричество. Нет даже перчаток – кипятим одноразовые, потом надеваем на обратную сторону…

Раненые прибывают – безымянные, после сортировок, громадными партиями, стонущие. Как один молчащие, откуда они и кто».

Их было мало, их было мучительно сложно находить, чтение доставляло горькую, больную сладость. Какие-то институтские записи, конспекты. Отчёты по практике. Дневниковые записи – студенчество, прогулянные пары, вино в беседке в жуткую грозу… Отчаянные попытки бросить курить после смерти мужа.

«Выпили кофе в аэропорту. У Оли было десять минут до вылета, а я ждала с рейса отца. Как она сияет. Постоянно говорит о муже – поженились с месяц назад. Она говорила, а я не могла не вспоминать Славу. Страшно, что до сих пор пробивает на слёзы. Сидела, прикусив щёку. На психологии нам говорили – если за год человек не восстановится, нужно обращаться к специалистам. Прошло дольше. Каждый раз, возвращаясь к этому мыслями, думаю, что восстановилась. Я могу смеяться, могу думать о постороннем, могу сосредотачиваться на работе. Мысли о Федеральной Экспертной Службе в последние дни вообще затмевают всё. Ещё отец нагнетает… Султанов достал. Я согласна. Я на всё согласна, лишь бы перекрыть чем-то старую память. Надо написать ему, что согласна.

Слушаю Олину болтовню о муже. И снова. Как будто Славка вчера умер.

Федеральная Экспертная Служба. Надо сейчас же написать Султанову».

Поиск индексировал попавшие в сеть обрывки её жизни без хронологии, без порядка. И всё-таки в них прослеживалась жёсткая сюжетная линия, в которой красным пунктиром, кровавыми бусинами то и дело набухали горячие точки.

«Они нас без единого выстрела взяли. Они не сразу поняли, что я женщина. А когда разобрались… Нас уже через сутки отбили… Но эти сутки были длинными.

В конце концов, нас ведь готовили к этому. В спецслужбах сильные психологи. Все понимают, чем прежде всего рискует женщина на войне. Слава, даже когда я сказала, что не знаю, чей это ребёнок – его или кого-то из них, – велел: делай аборт, если надо. Потом, позже, у нас обязательно будут наши дети.

Я сделала. Через полмесяца его застрелили в том самом посёлке, который тогда отбили».

Иван не заметил, как крепко закусил губу, пока читал, как плотно прижал ко рту ладонь. Он никогда не знал, что полковник была беременна. Чёрт, да он ничего, ничего на самом деле о ней не знал!

…Всплыла колючая, незваная мысль: а Круглов – знает?

«Никто не планирует быть героем. Я – не хотела. Я – не герой. Я смотрела на отца, смотрела на маму и просто не видела, не знала других вариантов. Работа в системе казалась единственно возможной. Я никогда не романтизировала всё это, я сразу, с детства видела всё с изнанки. И всё-таки… Пока училась в школе милиции, пока проходила практику, пока защищала диплом – в общем, до тех пор, пока не коснулась всего этого без страховки, – всё вспоминала рассказы отца, всё думала, как бы повела себя в подобных ситуациях. Отец говорил, как его брали в заложники, как в каком-то роддоме он вёл переговоры с захватчиками, как маме приходили угрозы из-за того, что он отказывался смягчать приговор… Всё думала: что бы делала я? В ту пору в этом была какая-то доля ненормальной, суицидальной романтики, романтики мазохизма. Всё это быстро облетает, очень быстро. Единственное, что осталось от тех мыслей, – помощь. Когда меня в первый раз взяли в заложники, я представляла себя отцом. Так было проще. Это была не я. Мне было почти не страшно».

«Я много чего боюсь. Приходится», – вспомнил Иван её скупые, сухие слова. Как щелчок, как хлыст в тёплом воздухе, как пощёчина ему, никогда не бывшему на её месте, никогда не знавшему, каково это – с холодной головой идти на амбразуру.

Он запустил поиск по слову «Рогозина» в своём ноутбуке. Он помнил всё, что было, наизусть. Узел в груди пульсировал, горел, требовал вырваться из номера и броситься к ней, обхватить, целовать, зарыться лицом в колени, оградить от всего мира…

…#include

#include

int main()

{int sum,N,n2,i,j,sum2;

const int nstr=3, ncol=3;

int u[nstr][ncol];

srand (time(Null///ГАЛИНА НИКОЛАЕВНА РОГОЗИНА));

scanf (“%d”,&N);

printf(“matritsaПОЛКОВНИК РОГОЗИНАn”);

N=-N;

for (i=0;i

{ERROR. PROGRAMM ERROR. PROGRAMM CODE ERROR

sum=0;

sum=0.

Sum=0.

SUM=0.0000.0000».

Да, это был его старый код. Ещё до ФЭС, но почти сразу после знакомства с Галиной Николаевной.

Иван пролистал ниже и нашёл путаные, закомментированные строки:

«Это была ошибка в твоём коде. Это была ошибка в твоём коде.

“Быть жертвой – это выбор, который делаешь ты”.

А в конце… а в конце у тебя есть только усталость, одна усталость от борьбы.

Вы изорваны по всем швам. Вы изломаны по всем граням, Галина Николаевна. Но вы шедевр».

***

За окном по-прежнему висела непроглядная, совсем осенняя ночь, но чувствовалось, что рассвет близко. Иван забрался на кровать, лёг поверх гобеленового покрывала и нажал пальцами на опухшие веки. В висках билась головная боль. Следовало встать, найти воды, выпить таблетку. Но эта боль казалась такой мелкой, такой постыдной по сравнению с тем, что испытала она.

Сил не было. Перед глазами мелькали лица – Вячеслав, Пётр Немиров, изредка фигурировавший в её дневниках, Круглов, Валя, сухая, седая мать, высокий хмурый отец. И, конечно, она. Ошибка в коде. Галина Рогозина…

Тихонов укусил костяшки, сдавил виски, чувствуя себя недостойным, как никогда прежде видя её недосягаемость. Круглов – что Круглов! Иван мог бы закрыть на это глаза, если бы действительно, окончательно отдался этому исступлению. Но теперь между ними стоял Вячеслав. Мёртвый. Настоящий. Избранный ею. Не чета ему самому.

Когда мгла снаружи засеребрилась предрассветным тоскливым светом, Иван наконец встал и всухую проглотил цитрамон. Раскрыл окно. В номер ворвался трезвящий, ледяной воздух. Тихонов накинул ветровку, влез в кеды не шнуруя, наступив на задники, и вышел из гостиницы.

За гостиницей обнаружился старый сквер, тесный от тополей и рябин. Иван сел на кривую, влажную от росы лавку перед прудом. С одной стороны пруд был обложен плиткой и скорее напоминал бассейн, но с другой совершенно зарос и помутнел. Тихонов слез со скамейки, нагнулся над водой – она пахла вялыми тополями. Бросил в лицо несколько пригоршней. Почти совсем рассвело; плотно, кисло-сладко пахло влажными листьями чёрной смородины. Мир казался ненастоящим.

Иван, пошатываясь, снова обогнул гостиницу и вышел на сереющий проспект Карла Маркса. Постоял, оглядываясь, смутно думая, что до утра нужно достать где-нибудь сигарет. Иначе он просто не посмеет смотреть на неё – после всего прочитанного.

…Из-за поворота, рыча, врываясь в мысли, вырулил жёлтый минивэн. Тяжёлая дверь гостиницы хлопнула, на крыльцо торопливо вышел Круглов. Не заметив отошедшего в тень Ивана, майор быстро спустился к машине. Без привычного пиджака, в джинсах и простой рубашке, он выглядел куда моложе.

Коротко переговорив с водителем, Круглов открыл заднюю дверь. Пару секунд спины заслоняли обзор, но вот из кузова показался крупный, обёрнутый упаковочной бумагой свёрток. Он вряд ли был тяжёлым, но по размеру не уступал приличному комнатному растению. Круглов никак не мог приспособить свёрток в руках; бумага громко хрустела в предрассветной тишине.

– Николай Петрович, вам помочь? – криво усмехнулся Тихонов, подходя.

– Давай, – пропыхтел майор. Иван подхватил свёрток, бумага съехала; наружу выглянули белые, молочного оттенка, с шелковистыми лепестками розы.

Комментарий к По волнам твоих слёз

Несколько фраз взяты с артов автора Чудик (https://www.deviantart.com/miraradak/gallery/36272523/trace).

Одна из фраз взята из фф “Разговоры на ночь глядя” автора Mama Choli.

========== Почему не я?! ==========

Иван помог Круглову донести розы до дверей их номера и заперся в своей комнате. Едва добравшись до кровати, упал на покрывало лицом вниз, прямо в ветровке; кеды не снял – уснул. Так и лежал, словно статуя, и ноги торчали с кровати, как с прокрустова ложа.

Снилась сестра: Ларка кормила поросят за бабушкиной развалюхой в Ирпеньеве и смеялась.

Из сна его вырвал звонок: едкий, давший по ушам, беспощадный. Иван сел в кровати, озираясь по сторонам, во рту было кисло и сухо, в затылке перекатывался ледовый чугунный шар.

– Ларка, – пробормотал он и с трудом смог сглотнуть – так пересохло горло.

– Иван! – раздалось из-за двери. Телефон, стихнув на миг, разразился новой порцией музыки. Тихонов со стоном сполз с кровати и, шлёпая по линолеуму, добрался до дверей.

– Кто?

– Иван, половина десятого!

А он давно не слышал в её голосе такого раздражения и нервов…

Тихонов отодвинул щеколду, распахнул дверь.

Дверной проём был как будто рамой – такой, какие бывают у картин старых мастеров: благородно-чёрной, с бронзовой прозелёнью времени, с пылью, въевшейся в трещины и деревянный узор.

А она… Она была картиной.

В шёлковом тёмно-зелёном платье полковник казалась совсем худой. Строгий воротник оттенял лицо – бледное, мелово-белое, без тени румянца. Глаза пылали. Она держала в руках розы, готовые цветом поспорить с её щеками. Пальцы мяли лепестки и стебли, Галина Николаевна вздрагивала, натыкаясь на шипы, но не отрываясь смотрела на Ивана.

– Ты идёшь?

– Я бы отдал всё, что у меня есть, чтобы прекратить это, – размеренно, удивляясь собственному спокойствию, одними губами проговорил он. – Я бы отдал всё, чтобы у меня есть, чтобы вы были счастливы, Галина Николаевна. Но… – невесело усмехнулся, растянул губы в усмешке – словно резиновые, – видимо, это не про нас.

Даже выпрямившись во весь рост, Иван был ниже полковника. На секунду он зажмурился. Потом – окинул её взглядом, с ног до головы, ту единственную, за которой готов был идти куда угодно.

– Конечно, иду.

И следом за Рогозиной шагнул в коридор.

– А где Круглов?

– Уже в администрации, – сухо ответила полковник. Голос у неё звучал высоко и непривычно звонко.

– Никогда не думал, что буду вашим шафером. Или как там это называется, – мрачновато заметил Иван, открывая перед ней дверь такси.

– Хватит, – быстро, почти шёпотом произнесла она. Откинулась на спинку заднего сиденья, закрыла глаза и плотно сжала губы. Тихонов молча пристегнулся. Руки дрожали. Стараясь унять дрожь, он принялся разглядывая отражение Рогозиной в розоватом стекле такси.

За всю дорогу она не сказала больше ни слова, не разжала губ, не открыла глаз. Иван по миллиметру приближал руку к её запястью – в голову пришла безумная мысль проверить её пульс. Но он не посмел, и в какие-то секунды был почти уверен, что она – не живая.

В полумраке салона платье выглядело почти чёрным, а её лицо – совершенно белым. Когда такси свернуло на подъездную дорогу к зданию администрации, Рогозина выпрямилась, сжала букет и обернулась к Ивану.

Набрала воздуху. Он посмотрел на её сошедшиеся над переносицей брови, бескровные губы, и словно громадной прищепкой сдавило горло.

– Я всё понимаю, – еле-еле справляясь с голосом, выговорил Иван. – Я всё сделаю… Я… я больше ничего вам не скажу, обещаю, обещаю…

– Спасибо, – шепнула она, быстро пожав его руку.

Тихонов, стараясь не смотреть на неё, выбрался наружу, обежал машину и открыл дверь. Краем глаза заметил, как от входа к ним уже торопится Круглов. Перед глазами мельтешили мушки, в ушах нарастал звон – он почти заглушал ветер в сухих кронах, звук шин, хлопанье двери, лёгкие шаги майора…

– Галка, – позвал Круглов, а может быть, Иван ослышался. Борясь с подступающей тошнотой, он обогнал обоих и почти побежал к дверям. Мелькнула мысль – обернуться, упросить её отпустить его, не заставлять присутствовать, видеть, слышать всё это…

Он обернулся. Рогозина сдержанно, ровно говорила что-то Круглову. Тихонов чертыхнулся сквозь зубы, дёрнул на себя тяжёлую стеклянную дверь и шагнул за порог.

***

Когда они вошли в зал, где уже ждала регистратор, Иван заметил, как на щеках полковника вспыхнул румянец. Он никогда не думал, что кровь может прилить к лицу так резко: только что не было, и вот – лихорадочный, горячий цвет.

И всё-таки – Галина Николаевна держалась молодцом; утреннее волнение прошло, или же она просто сумела с ним совладать. Цветы лежали в руках спокойно; слушая стандартную речь, полковник почти улыбалась. Глядя на неё, Иван вспомнил, что она не упоминала, будет ли менять фамилию.

Он украдкой достал из кармана джинсов телефон. Десять двадцать. Судя по тому, что регистрация началась по графику, они управятся даже раньше одиннадцати. Майор говорил что-то о… чё-е-ерт, она же просила забронировать столик где-нибудь поприличней… Тихонов поморщился, но в ту же секунду их объявили мужем и женой, и он отрешённо подумал – в этом захолустье в кафе вряд ли бывают аншлаги.

«Вот мы и увидели это», – мрачно, отчётливо, не без горького злорадства констатировал он, глядя, как они целуются. Впрочем, это сложно было назвать «глядя»: глядеть можно на нечто продолжительное. А здесь был быстрый, скорее даже формальный поцелуй, едва ли намного теплее того поцелуя в щёку, что случился на корпоративе.

«Как всё обыденно».

Заиграл вальс. Тихонов опустил глаза и принялся рассматривать кеды. Надо же – так и не зашнуровал… Он отрешился от всего, созерцая пыль на носках и размохратившийся кончик шнурка на левом. Он ничего не слышал, не думал, не понимал. И только прикосновение Рогозиной вывело его из ступора.

Иван поднял глаза. Она смотрела ласково и чуть грустно. Ни следа. Ни тени. Галина Николаевна – такая, какой в его воображении она была для него всегда.

– Ванька, всё хорошо? Вань?

В её взгляде уже читалась тревога. Она обхватила его запястье, всмотрелась в лицо.

– Всё хорошо, – через силу выдавил он. – Поздравляю. Николай Петрович, Галина Николаевна…

Она рассмеялась, и Круглов тоже улыбнулся, а к Ивану начало возвращаться зрение, слух, память.

Его прожгло стыдом – он, он должен поддерживать её и утешать, не наоборот! – но это длилось всего секунду. Иван пожал руку Круглову, вымученно улыбнулся Галине Николаевне и, стараясь, чтобы голос звучал бодро, произнёс:

– Я не нашёл ничего приличней того ресторана при гостинице. Зато заказал туда Сиру…

Он никогда не пробовал этот сорт, он вообще не особенно любил алкоголь, а со смерти Лары не пил совсем. Но серый кардинал хакерского мира Москвы не мог не знать, что Сира – любимый сорт руководителя ФЭС. Вино казалось почти приторно розовым, а пахло горячим поздним летом и дальней дорогой. Ловя нотки ежевики и дымящейся древесины, Иван поднёс бокал к лицу и поболтал перед глазам. А потом выпил половину за раз – почти залпом.

– Ну кто ж так пьёт, – насмешливо покачал головой Круглов. – Вино смакуют. А ты дуешь, как пиво.

– Коля! – с таким же насмешливым укором перебила Рогозина. Иван быстро глянул на них обоих – спокойные, отлично владеющие собой, слегка ироничные… Может быть, они договорились между собой воспринимать всё это как иронию; может быть, ни полковник, ни майор на самом деле ни капли не переживали по поводу этого всего…

«Но утром-то она была – краше в гроб кладут», – напомнил внутренний голос.

«Может быть, она думала о своей первой свадьбе. Может быть, вообще думала о чём-то другом. Это не твоё дело, Иван Тихонов!».

– Это моё дело, – проговорил он сквозь зубы. В ответ на недоумённые взгляды зажмурился и выдохнул: – То, как пить вино. Договорились? Это моё дело… И… Я хочу ещё.

В том, чтобы напиться на свадьбе Рогозиной, не было было ничего хорошего. Но напиться на свадьбе Рогозиной и Круглова казалось единственным выходом, чтобы не сойти с ума. Запивать успокоительное спиртным почти так же худо, как запивать его кофе. Иван знал, Рогозина этого не позволит; пришлось отойти в курилку и проглотить капсулы так же, как цитрамон накануне, – всухую. Он побродил по пасмурному скверику перед рестораном и, когда вновь вошёл в полутёмный душноватый зал, чувствовал себя уже почти в норме – настолько, что, подойдя, смог улыбнуться обоим и с теплотой, почти без сарказма, почти искренне поздравить ещё раз:

– Поздравляю, Николай Петрович. Будьте счастливы, Галина Николаевна!

Но она всё равно что-то заметила; недаром она единственная понимала его по-настоящему.

– Ладно, – пару минут спустя произнёс Круглов, глядя на часы. – Двенадцать. Иван, тебе нужно вернуться в гостиницу, или?..

– Или, – сардонически улыбнулся Тихонов. – Или, Николай Петрович. Всё готово. Правда. Всё идеально, утечка пройдёт, как надо. Нам остаётся расслабиться и ждать.

– Когда в Москву?

– А то вы не знаете, – ухмыльнулся он; алкоголь расходился по крови, тошнота почти перестала мучать, Иван неторопливо вплывал в благодушное умиротворение. – А то вы не знаете… Ладно… Ладушки… Пять-шесть часов, прежде чем начнётся переполох… М-м… м-м… Молодой человек! Ещё… водки!

– Иван!

– Слушай, Тихонов, – негромко, жёстко произнёс майор. Крепко взял его за плечо. – Ты можешь набухаться до зелёных бабочек, когда всё кончится. А сейчас, будь добр, возьми себя в руки.

– Галина Николавна мне за переработки… м-м… не платит, – пробормотал Иван.

– Язык заплетается… Галь, он чего-то хлебнул, – озабоченно проговорил Круглов.