Текст книги "Та единственная (СИ)"

Автор книги: ste-darina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

«Были моменты, когда я сказала бы “да”» – вспомнил Иван. Ударная доза восхитительной, тягучей, искристой грязи толкалась в крови, раскрепощая, загоняя страх глубоко внутрь, выводя на поверхность самое затаённое. Он запрещал себе думать об этом; запрещал уже больше десяти лет. Он убежал из Москвы, он заперся в своём номере, он пытался погасить пламя алкоголем.

Сопротивленье, мой друг, бесполезно, шептал воспалённый разум, скользя по ледовой кромке океана безумия.

«Я сдаюсь. Сдаюсь. Отдаюсь – вам», – гремело, трясло, душило, вдохновляло, подбрасывало, умирало внутри с каждой секундой живей, тишиней, вспыше.

Время растянулось, сжалось, слетело, разжав пружину, и помчалось, выбивая молекулы из мрака.

…Скользнув внутрь, Тихонов замер в тёмной прихожей соседнего номера. Несколько секунд понадобилось, чтобы вдохнуть; воздуха было так много, что Ивана вело, он боялся взлететь.

Слегка успокоившись – он с лёгкостью унял пульс, задержал дыхание, выровнял колебания сердца, – он сжал кулаки, закрыл глаза и облизнул губы. В горле стало горячо и сухо, в висках нарастали зуд и гул, и волосы на руках вставали дыбом, словно рядом на ультразвуке взлетал самолёт. Тело наливалось горячей, желатиновой слабостью.

От мелькнувшего молнией осознания, что Рогозина – там, за прикрытой дверью, в пяти шагах от него, – Ивана прошибла дрожь, и сознание почти вернулось. Кажется, она всё-таки услышала, а может быть, почувствовала что-то: скрипнула кровать. По ковру прошелестели лёгкие, глухие шаги.

Она распахнула дверь – в прихожую хлынул мутный свет из-за незадёрнутых штор. Рогозина была в длинной, явно мужской рубашке до середины бедра, волосы спутаны и распущены по плечам, никакого макияжа, в глазах – удивление и испуг. Как он разглядел всё это в сумрачном свете – Тихонов не знал. Он больше не отдавал себе отчёта. Он тяжело сглотнул, скользнул взглядом по её лицу, шее, груди, запястьям.

– Иван, – низко выдохнула она, и у него сорвало башню.

Полковник не ожидала этого, и секунды растерянности хватило, чтобы повалить её на кровать. Всё ещё удерживаясь в реальности самым краем сознания, он отсчитывал оставшиеся мгновения. Это не будет длиться долго.

В голове ударял колокол. Звон сбивал с ног. Он упал сверху, ловя её руки, ища губ. Ближе… Он чувствовал на своём лице её дыхание, под ладонями скользила сухая, вся в мурашках кожа запястий. Крошечные мурашки были на груди – там, где распахнулся ворох сорочки. Ему хотелось сорвать с неё эти тряпки, сорвать всё, что напоминало о Круглове, о её муже, о любых мужчинах, бывших в её жизни.

Рукав съехал; она наконец вскрикнула и попыталась сбросить его руки, но он сдавил, сжал её запястья, щекой прижимаясь к голому плечу и упиваясь запахом её волос. Смутно помня, что её растерянность не даст ему долгой форы, что ему не справиться с ней, стоит полковнику прийти в себя, Иван, глотая воздух, целовал её ключицы, шею, виски, лоб, целовал в глаза.

– Тихонов!

Он зажмурился от счастья, дурноты и страха, продолжая целовать. Губы у ней были сухие и холодные, он ощутил привкус крови, успел подумать – кто прикусил? Она? Я? – но мгновением позже его вновь захлестнула гудящая, вибрирующая слабость, жар, заточение в собственном теле и бесконечная свобода.

Она пыталась оттолкнуть его, мыча, но он прижимал её к кровати, впервые в жизни осознавая власть, наконец-то отдавая себе отчёт, как он не только любил её – как он её хотел.

– Я… люблю… вас… – шептал Иван, не переставая целовать, тяжело дыша, сдёргивая с неё рубашку. – Люблю!

– Не смей! – крикнула Рогозина, как только он на миг оторвался, чтобы глотнуть воздуха. – Иван!

Он схватил её за плечо, а другой рукой зажал рот, всем телом навалившись сверху.

Время останови…

Время останавливается.

Иван проходится подушечками пальцев по узкому следу на плече; то и дело сглатывает, чтобы обуздать, задавить ужас и восторг.

Ветер срывает слабо задвинутую щеколду, и форточка распахивается. Дождь хлещет наотмашь, с грохотом лупит по карнизу, тугими чугунными каплями бьёт по кустам – шум за окном перекрывает её отчаянный, напряжённый голос, который почему-то никак не перейдёт на крик.

Что будет, если она закричит, если ворвутся люди, Иван не думает. Он не думает, не способен думать ни о чём, кроме неё. Разве что – о каких-то мелочах: нестриженные ногти… тугой ремень… к чертям собачьим он покупал такой ремень!

В голове ещё гуляют остатки наркоты, но сумасшедший запал стремительно истощается, уступая место глубоко скрытому, другому, совершенно осознанному, отточенному снами и фантазиями до той ясности, до какой песок способен отполировать металл.

Тщетно пытаясь охладить голову, отрывается, вскидывается, отстраняется, но его не хватает надолго. Он видит себя как будто с стороны; то, что он делает, вызывает у него почти тошноту, почти панику, почти животный ужас и совершенно не свойственное, не испытанное никогда прежде исступление, которое ударяет в голову хлеще любой наркоты. Его завораживает видеть её рядом, он упивается ощущением её близости, упоение, которое он испытывает, ощущая её под своими руками, переходит в экзальтацию, и Иван откровенно, проламывая последний барьер разума, ещё раз, на этот раз – окончательно – сдаётся.

Рогозина не жмурится, не отводит взгляда – она не сводит с него глаз, ему кажется, её взгляд застыл, но в паузу изнеможения, когда тело требует остановится хотя бы на миллисекунду, он видит там, в глубине голубых, таких тёмных сейчас глаз что-то… нечто… что? Презрение? Скуку? Страсть? Что, что, что это, Галина Николаевна, почему даже сейчас, в момент наивысшей близости, я не могу считать вас, не могу понять, не могу добраться до настоящего, до самого нутра, до самой сути? Вы, насмешливая, строгая, светлая, неизменно на стороне правды и добрых сил, – почему вы так искусительны, почему даже теперь, сейчас, в эту самую искреннюю и страшную, растянувшуюся в часы секунду вы не позволяете мне… мне, в руках которого абсолютная власть… Вы… Вы!!

Его трясёт, бьёт крупной дрожью, выгибает, перебрасывает с одной стороны реальности на другую. Её присутствие кажется нереальным, его присутствие – кощунственным, грубо высеченным в том мире, который создёт вокруг себя она, – безупречном, суровом, просвеченном насквозь холодным солнцем совести и правды, где нет места ему, Ивану Тихонову, отныне – средоточию тьмы…

И всё же – какой-то миг! – оно того стоит. Оно – огонь, вскрик, пунцовое пламя, теснота, шёпот в ухо, тень от её ресниц на щеках близко-близко, её тепло под ладонями, чадящая горячая пустота, пронизанная электрическими огнями, вызревавшими десять лет, вспыхнувшими, взорвавшимися, оглушая, сталкиваясь, сметая преграды…

Оно! Того! Стоит! Телеграфные обрывки толчками, в ритм, вбиваются в сознание раз за разом, пронзая, проходясь по оголённым нервам в те секунды, когда в голове не остаётся ничего, кроме главного, горячего, наполненного, искрящегося во тьме самым ослепительным светом.

Это аберрация, горячность, вспышка, глаза слепит, и Тихонова удавкой захлёстывает раздвоение: это – самое высокое, что он знал, самое низкое, что он когда-либо делал…

В какой-то момент ему кажется, что Рогозина включается в игру; по крайней мере, он больше не чувствует сопротивления. И от этого в момент слетает всякий хмель.

Это больше не игра. Это – жизнь.

…После они лежат, глядя на усеянное, усыпанное крупными гроздьями звёзд небо в клочке окна. Иван видит, как в темноте высоко поднимается, опадает и снова поднимается её грудь. Ловя себя на том, что сам дышит глубоко и ровно, он находит руку Рогозиной, переплетает пальцы с её и чувствует слабое пожатие в ответ.

В теле восхитительная, блаженная слабость, сытость и пустота. В голове – прозрачный звон, который становится всё громче и прозаичней: дождь по-прежнему лупит по козырьку.

Аромат её духов, её кожи, смешиваясь, вновь становится лишь запахом, теряя объём и цвет. Сердце, затихая и тяжело ворочаясь, возвращается в камеру под рёбра. Разум отвоёвывает территорию затухающих вспышек безумия. Контрсталия возвращается на круги своя, начинают мягко стрекотать облупленные пластмассовые часы. Потребность дышать чаще подсказывает, что время снова обрело линейность.

Время пошло.

Комментарий к Отпустите синицу на верную смерть

Аберрация – отклонение от нормы.

Контрсталия – дни простоя судна под погрузкой или выгрузкой сверх времени; в данном случае – просто незапланированный простой, остановка.

========== В самый тёмный час ==========

Ему только-только показалось, что чувства пришли в норму, как перед глазами снова взорвался фейерверк. Лицо Рогозиной вспыхнуло в темноте и погасло. Мгла поглотила мир и проглотила Тихонова – мягко и холодно, как мокрым шёлком, накрыла зияющей чернотой со вспышками багровых прожилок. Сердце встало поперёк горла; Иван был уверен, что, когда кончится воздух, вдохнуть он уже не сможет.

Так и случилось; испытывая нечто фантастическое, он лишимся зрения и медленно, словно камень в воду, опустился в непроглядный мрак, в котором не было больше ничего.

– Ты действительно хочешь, чтобы это оказалось правдой? – спросила Лариса.

Тихонов вздрогнул. Окатило влажным жаром, как в бане, когда плеснёшь на каменку.

– Лара?

– Она самая.

– Лариска…

– Ох и дел ты натворил, Ванёк. Сам меня всегда грыз – держи желание в узде.

Допился. Допрыгался.

– Это сон?

– Тут я спрашиваю, не ты. Ты правда хочешь проснуться и понять, что действительно сделал всё это?

– А ты-то тут при чём? Ты голос в моей голове!

Лариса фыркнула – он так и видел, как губы сестры кривит знакомая, саркастическая усмешка. Внутри кольнуло.

– Да. И тем не менее.

– Ларка…

Он никак не мог взять в толк, о чём она спрашивает. Испытывал только страх и шок; боялся вернуться в реальность – в то, что закончилось минуту назад.

– Так что, Ванёк?

– Ты живая?.. – глуповато спросил он.

– Идиот, – бросила сестра. – Решай!

«Решай!» – как будто она, мираж, плод его воображения, могла что-то изменить!

– Ты же не хотел этого, Ванёк. Ты никогда не хотел заходить так далеко.

– Нет! Хотел! – отчаянно крикнул он. – Хотел!

– Но разве так? Ворвавшись? В минуту, когда она сломлена, когда боится, когда ждёт от тебя поддержки, а не этого крышесношения?..

– Она-то боится?

– А сам как думаешь? Ты считаешь, тебе будет сложно без неё здесь – но ты остаёшься в своей квартире, в своей стране… У тебя не отбирают привычек и дома. А она? Ты задумывался, что она вообще-то всю жизнь жила в страхе? Молодость проболталась с мужем по горячим точкам, жила в страхе – за него, за родителей. Потом за подчинённых. Жизнь под вечным давлением, вечная одиночка…

– Это её выбор, – буркнул Тихонов.

– Её ли? – осадила Лара. – Никогда не приходило в голову, что она не сближается с людьми, потому что не хочет добавлять ещё один рычаг влияния? Не приходило в голову, что её одиночество продиктовано не гордыней, а мудростью, бережным отношением к близким людям? Ты видишь, какую дистанцию она держит – даже с тобой, даже с Антоновой?

– На Антонову всё равно покушались. Вне зависимости от того, как Галина Ни…

– Не изгаляйся, – устало оборвала сестра. – Ты понял, о чём я.

– Ну хорошо. Но при чём тут это?

– При том, что сейчас ей сама судьба подкидывает возможность глотнуть хоть полгода, хоть пару месяцев спокойной, нормальной жизни, такой, о какой она, может быть, мечтала. Обыкновенной замужней жизни, и не абы с кем, а с человеком, которого она знает, который не только готов её на руках носить, но и сможет защитить, если понадобится. В отличие от меня.

– Я тоже смогу её защитить!

– Вижу, – ядовито хмыкнула Лариса. – Вижу, как ты её защищаешь. Особенно от себя самого.

– Перестань!

– Я голос в твоей голове, – ещё более ядовито ухмыльнулась она. – Это ты не перестаёшь.

Тихонов бессильно, на ощупь схватился за голову и сжал виски.

– Чего ты хочешь?..

– Хочу, чтобы ты понял: твой поступок отвратителен. Ты не отдаёшь отчёта в том, насколько для тебя важно уважение этой женщины. Не что-то ещё. Уважение. Эта ночь… Милый мой, это тебя просто сбросило, ты извини. Но на самом деле ты ценишь в ней другое и хочешь другого. А теперь лишился всего. Ты понимаешь?

Он застонал сквозь зубы.

– И не надо притворяться перед собой, не надо искать намёки, что она была не против. Ты знаешь: в иной ситуации она бы никогда такого не допустила. Это просто стечение обстоятельств, совпадение. Она была уставшей, измотанной, опустошённой. А ты влетел, распалённый, бешеный, к тому же обдолбался…

Иван собрал волю в кулак, загнал стыд на задворки сознания и выговорил:

– Лариса! Что, если это всё изменит? Если это последняя капля? Если всё станет иначе, если она поймёт…

– Что? Что она поймёт? Что ты озабоченный придурок, которому настолько наплевать на её состояние, что он готов воспользоваться им, чтобы только удовлетворить жажду?

– Ты кроешь меня, как ребёнка.

– Ты и есть ребёнок, – раздражённо бросила Лариса. – Мелкий Ванька. Запутавшийся, стрёмный Ванька.

– Да… – выдохнул он.

– Пойми, пожалуйста. От того, что ты сделал, не станет лучше. Она не отвернётся от Круглова, не отменит операцию. Ты ведь знаешь её. Ты сам читал её дневники. Ты знаешь, что её насиловали, но это не заставило её менять…

– Я не насиловал её!

– …не заставило её менять планы, изменять себе и тем, кого она любит.

– Она не любит Круглова!

– Но она любила Вячеслава. И гораздо вероятнее, что она видит его, его тень, его память в Круглове, а не в тебе.

Тихонов злобно сжал и разжал пальцы, открыл рот…

– Ванька, – мягко перебила сестра. – Пожалуйста. Не повтори моей ошибки. Не ставь своё вожделение выше близких. Пожалуйста…

Голос у неё опустился до шёпота. У Ивана перехватило горло, а по рукам от этого отчаянного, безнадёжного тона разбежались мурашки.

– Не повторяй. Если бы я могла вернуться… Ванёк…

Он тряхнул головой. Стыд возвращался. Возвращалась тяжесть и дрожь в руках. Он не знал, как посмотрит в глаза Рогозиной.

– Вань, – позвала сестра.

Он усмехнулся. Он всё равно верил: что-то могло измениться. Если не верить в это, не верить, что станет лучше, – какой смысл вообще что-то делать?

Может быть, ей не хватало всего лишь толчка.

Не может быть, чтобы такая женщина, как полковник Рогозина, мечтала об обыкновенной семейной жизни. Нет!

– Не суди за других…

– И всё-таки. – Тихонов сжал пальцы в замок, чтобы не тряслись так сильно. – Даже если я скажу да – что ты сделаешь? Ты голос в моей голове, Лариса!

– А ты скажи – и увидишь, – ехидно-грустно ответила сестра. На миг мелькнула – бледная, но спокойная, ещё не исхудавшая, не исколотая, без печати наркотиков на лице. Мелькнула и пропала. На прощанье выстрелила – бестелесный голос в пустоте:

– Подумай, что ты можешь дать ей. Способен ли дать ей хоть что-то?

Иван, чувствуя, как на плечи тяжёлыми пластами накладывают усталость, обрисовал губами короткий ответ и укусил себя за запястье. Это был проверенный способ прийти в себя.

========== Когда я вернусь ==========

Тихонов сидел в её кухне, опёршись локтями на стол, уткнувшись лбом в ободранные перебинтованные кулаки. Костяшки всё ещё кровоточили – на марле расплывались мелкие бордовые пятна, кожу саднило и самую каплю жгло: пару минут назад Рогозина, ругаясь, обработала раны едкой вонючей смесью.

– Что это? – стараясь не смотреть в кровавое месиво с ошмётками кожи и грязи, спросил Иван.

Запал схлынул секунд через десять после начала драки; Тихонова окатило волной слабости, подкосились ноги. Сам ли он добрёл до кухни, или это полковник отволокла его туда с лестничной клетки – он уже не помнил.

Злое осознание борьбы, что подпитывало его всю неделю, ушло в самый острый момент. Даже после той ночи абсолютной мглы, после горячечного бредового разговора с Ларисой, после возвращения в Москву, после мучительного застолья в ФЭС, фальшивых искренних улыбок… Даже после всего этого у него ещё оставались причины и силы бороться за неё – с самим собой.

Но когда Круглов, не знавший ничего о том, что случилось после его отъезда, уже в Москве, уже после ФЭС, стоя около её двери, буднично и с оттенком заботы спросил – собралась ли она, нужна ли его помощь, вернуться ли ему, когда он забросит домой Тихонова? – Ивана сорвало. Тряхнуло изнутри, бросило вперёд, и он кинулся на майора. Само собой, тот скрутил его в секунду – с недоумением окликнул, встряхнул, но программист вывернулся из его рук, молча, сцепив зубы, бросился снова и почти достал. После этого, всё ещё недоумённо, но уже гневно Круглов скрутил его снова – тогда-то Иван и разбил костяшки, а ещё была окровавленная штукатурка, и, кажется, на лице майора тоже была кровь…

Рогозина, белая от ярости, затащила обоих в квартиру. Дальше – смутно.

Но, кажется, теперь полковник уже отошла; случившееся как будто больше забавляло её, чем сердило.

– Перекись водорода. Не дёргайся.

Иван и не дёргался. Сидел, замерев, а она обрабатывала его сбитые костяшки и царапины на скулах (как? обо что?..) быстро, профессионально, без всякой нежности. Но и от этого можно было задохнуться, можно было запросто сорваться снова, а он до сих пор не знал, не мог понять – что она думает обо всём этом? О случившемся там, в Крапивинске?..

В ту ночь всё пошло слишком сумбурно – зазвонил телефон, и план полетел в тартарары, им пришлось сорваться в Москву ещё до рассвета, а с утра всё уже закрутилось, и времени, чтобы поговорить, не осталось совсем. Тихонов отчаянно, с тоской ловил её взгляды, но они не выражали ничего, кроме бездонного, непоколебимого спокойствия.

Она не женщина, она полковник, со злостью, раз за разом повторял про себя Иван.

Теперь, покончив с его кулаками, Рогозина ходила по кухне, раскладывая из сушки посуду, равняя строй чашек, вытирая невидимые пятна или пыль. Это был первый раз с той ночи, когда они остались вдвоём, отделённые от всей кутерьмы стенами её квартиры.

Чувствуя, как горлу подступает солёная горькая слюна, Тихонов закрыл глаза. Полковник звенела чем-то в шкафу. Затем включился кран; судя по звуку, в кастрюлю полилась вода. Щёлкнула плитка. Иван на секунду открыл глаза – Галина Николаевна, кажется, возилась с тестом: на разделочном столе теснились яйца, молоко, пачка муки, венчик.

Это всё новая галлюцинация?.. Нарыв напряжения держался там, в вагоне, в салоне автобуса, в холодных стенах Службы. Но здесь, в просторной, идеально прибранной, скупо освещённой кухне – он прорвался.

– Скажите хоть что-нибудь, – глухо попросил Тихонов.

Что-то свистнуло, зазвенело стекло, хлопнула дверца. Он резко поднял голову. Галина Николаевна стояла перед ним, скрестив на груди руки и склонив голову. Взгляд у неё был удивительный, непривычный; Иван никогда такого не видел. Печальный и весёлый одновременно.

– А что ты хочешь услышать? – вздёрнув бровь, поинтересовалась она.

– Ненавидите меня? – прошептал он.

– Поздно каяться, – хмыкнула полковник. Кастрюля на плите зашипела, и Рогозина бросилась спасать убежавшее варево.

– Рис, – прокомментировала она. – Никогда не могла сварить нормально. И сейчас не вышло.

– Скажите хоть что-нибудь! – на этот раз отчаянно звонко, как испуганный мальчишка, выкрикнул он.

– Хочу сделать блины с рисом и фаршем, – ответила Галина Николаевна, и Ивану вдруг стало легче от этой очевидной насмешки. Блины с рисом и фаршем. Когда-то он уже пробовал её блинчики – в старом доме на краю заброшенного посёлка. За околицей плескался лес, в маленькой чёрной печке плясал огонь, а в комнате пахло дождём, ягодами и поздней осенью. Сколько же всего у них было… И сколько всего ещё могло бы быть.

Собственно, за этим он и пришёл.

– Галина Николаевна. – Робости как не бывало; она растворилась, расплылась в пламени воспоминаний. – Откажитесь от операции.

Полковник без всякого удивления опустила в пластмассовую миску венчик, вытерла руки и, опёршись спиной на разделочный стол, снова глянула на него лукаво и одновременно грустно.

– Ты же понимаешь, что это невозможно.

– Нет. Неправда. Как раз я-то знаю, что всё в ваших силах. Или – в моих.

– То есть?..

– Не притворяйтесь. Вы знаете, я могу вмешаться в ход операции. Я могу сделать так, что в Штатах вас раскроют раньше времени, и план провалится.

– Шантажируешь?

Полковник перекинула полотенце через плечо и вернулась к тесту. Поставила на огонь сковороду, высыпала фарш.

– Вы масло забыли.

– Ещё тут будешь мне указывать?

Иван вздохнул. Он обожал её. Он боготворил её. Но, как ни пытался, как ни хотел, не мог настроиться с ней на одну волну. Всегда – только в диссонанс.

– Так что? Вы откажетесь?

– Разумеется, нет.

Он ждал совсем не такого разговора; он рисовал себе совсем другие слова. Он верил, что она молча кивнёт, и… и…

Это полковник Рогозина, Тихонов. А ты – конченый придурок, если одна ночь дала тебе повод верить, что она может быть с тобой.

– А чего ты ждёшь? – спросила она, нервно одёргивая рукава. Иван промолчал. Она тоже довольно долго ничего не говорила; трещало и шипело на сковороде мясо, пахло тестом, полковник ловко чистила лук. Тихонов тёр лоб, перебирал тесёмки на скатерти. Надо же – такая современная кухня, техника, хайтек, и эта старинная скатерть, с бахромой, лиловая, как варенье…

– Это папина, – отозвалась полковник, у которой глаза на затылке, очевидно, были не менее зорки, чем на лице. – Вернее, с дачи.

Мелкая луковица выскользнула у неё из рук и плюхнулась на пол. Проехалась по ламинату и нырнула под шкаф. Тихонов дёрнулся, но Рогозина, отирая глаза, махнула рукой.

– Вы плачете? – как последний придурок, оторопело спросил он.

– Это от лука, – пробормотала она. – Злой попался… ой, злой…

Она открыла кран, моргая, промыла глаза.

– Злой, – кивнул Иван, встал и подошёл к ней.

Промокнув лицо полотенцем, Галина Николаевна посмотрела на программиста без всякого удивления. Вздохнула. Не велела отойти или сесть. Улыбнулась – хмуро, коротко, краем рта.

– Когда я училась в школе милиции, у нас были ОПы – особые практикумы. Такие задания, когда шёл и понимал: можешь не вернутся. Конечно, была максимальная страховка, кураторы, подготовка. Но всё равно – что угодно могло пойти не так. Ко всему не подготовишься. Каждый раз с утра руки дрожали. Я думала, к этому привыкаешь. Нет. Когда стала работать в милиции, потом в ФЭС… Здесь ещё хуже. Здесь ведь даже не через раз – здесь каждый раз такой: едешь – и можешь не вернуться. Только вот я-то в большинстве случаев никуда не еду. Просто сижу. Просто думаю о тех, кто едет…

«К чему это она?..»

– Так вот, – угадав его вопрос, кивнула Рогозина. – Однажды отец подсказал мне, как с этим бороться. Ты можешь бояться, а можешь не бояться – это уж как повезёт. Но если ты боишься, есть только один способ справиться: подумав, решайся. А решившись – не думай. Вот так, Вань.

– Хотите сказать, что вы уже решились на всё это… с Кругловым… и ничто не изменит решения?

– Именно.

– Но вы ведь можете отступить от этой формулы. Хотя бы раз.

– А дело в том, что если проигнорируешь хотя бы раз – это перестанет работать, – невесело усмехнулась она. – Вань… Пожалуйста… Ну пожалуйста. – Она глубоко вдохнула, и выражение лица стало как-то мягче, как будто даже виноватым. – Перестань. Я подумала. Я решила. Не сбивай меня.

Тихонов отвернулся к окну, сунул руки в карманы. Поморщился от боли, но она – боль – была отстранённой, почти чужой. Глядя, как ветер снаружи мотает почти голые ветки, проговорил:

– Я всю жизнь жил не за себя. В детстве всё боялся за мать. Потом, когда повзрослел немного, когда её ещё можно было вытянуть – я её находил, приводил домой, выхаживал. А потом, когда мама совсем съехала… Бабушка похлопотала, и её отправили в какую-то хорошую клинику. Но потом, почти сразу же – Ларка. То же самое случилось с сестрой! Я видел, как она катится в бездну, но у меня, – Иван хмыкнул, оглядев полковника, – видимо, не хватило весу остановить её. Ба после Лары прожила совсем недолго. Ну а потом… Вы сами знаете, что было потом.

Рогозина не удержалась – скупо усмехнулась. Может быть, вспомнила, как они встретились или как играли в шахматы в СИЗО.

– Помню твою бабушку. Мы разговаривали с ней, когда тебя задержали…

Тихонов кивнул. Бабулю сложно забыть. Ещё вопрос, кто кому задал жару на той встрече…

– Бабушка мне талдычила: живи для себя. Хватит ходить за матерью, хватит ходить за сестрой, хватит ходить за мной… Живи для себя. А у меня, видимо…

– У тебя, видимо, опции такой нет, – подхватила Рогозина, и по тону было невозможно понять – смеётся или говорит всерьёз.

– Видимо, да, – согласился программист. – Потому что я не могу не думать о вас. Всё. Не могу. Крапивинск – это была последняя капля. Но, – голос неожиданно окреп, и Иван отважился посмотреть полковнику в глаза, – вот что я понял. Галина Николаевна… Можно быть пассивным. То есть – предпринимать что-то, но оставаться в тени, не требовать ответа, не быть неудобным. Я всегда был удобным для кого-то. Для тех, кого любил. А можно ведь по-другому. Это эгоизм или уважение к себе? Я не знаю…

– Зачем ты вообще всё это устроил? Только ещё хуже всё запутал, – почти жалобно прервала его полковник, и у Ивана заскребло в горле. Нет, нет же… Подумав, решайся. Он столько думал об этом разговоре… Решившись, не думай!

И он, очертя голову, рухнул в омут.

– Я устроил это, потому что такое не может пройти незамеченным. Потому что вы должны были как-то среагировать, это должно было сдвинуть всё с мёртвой точки – хоть в какую-нибудь сторону! Вы должны что-то сделать, как-то отреагировать!

– И что? Подвела я тебя? – ядовито спросила Рогозина. – Не сказала, чего ты там спланировал?

«Что ты можешь дать ей?» – вспыхнуло в голове. И правда – что он мог дать такой женщине?

– Вы же врёте сейчас, – с удивительным спокойствием ответил Иван. – Вы же притворяетесь. Вам не всё равно. Вы прячетесь за этой своей формулой – решившись, не думай. А что, если решение ошибочно? Что, если это неправильно, если всё будет гораздо хуже, чем если бы?.. Если бы…

– Так что ты мне предлагаешь? Отменить операцию, бросить всё? Иван! Ты хотя бы загляни на шаг вперёд! Что будет дальше? Как мы продолжим работать? Что будет с конторой после новости о свадьбе, а потом – после такой рокировки? Иван! Оставь в стороне то, что я думаю, подумай о том, как всё это выглядит со стороны!

– Мне всё равно, как это выглядит со стороны! – с силой крикнул он. – Мне всё равно! Я всю жизнь прожил со стороны! Я хочу быть с вами хотя бы сколько осталось. Вы же не уверены даже, что вернётесь из Штатов!

Он отошёл к столу, снова сел. Сердце колотилось, а больше ничего – спокоен, как никогда. Словно вынул занозу, так долго зудевшую внутри.

Или так просто казалось.

– Пока я ещё что-то чувствую. Пока в нас не целятся. Пока мы оба ещё что-то чувствуем, пока мы ещё здесь! Я ненавижу, что вы так нужны мне. Я ненавижу себя за это. Но я ничего! – голос сорвался в крик, – ничего! – и упал в шёпот: – не. Могу. Сделать.

Иван уткнулся лбом в колени. К голове хлынула кровь, его снова настигли лёгкая тошнота и головокружение. Но он не разогнулся.

– Чего ты хочешь? – негромко, в третий раз спросила полковник. – Что я должна сделать?

Иван видел, это не случайная формулировка: не «что ты хочешь, чтобы я сделала?», а «что я должна сделать?». Она словно перекладывала на него ответственность за своё решение. Как щедро!

– Чтобы вы отказались от операции. Чтобы признали брак фиктивным. Чтобы решили, чтобы хотя бы подумали – возможно ли для вас… быть со мной.

Он смутился, проклиная себя за это мальчишество. Она поморщилась.

– Ты сам понимаешь, что этого не будет. Сколько можно – по одним и тем же рельсам…

– Тогда, – снова вставая и начиная ходить по кухне, бросил Иван, – скажите мне хотя бы: я могу рассчитывать на что-то, если вы вернётесь?

Рогозина помолчала. Не отвела взгляда, не рассмеялась. И наконец ответила:

– Когда я вернусь. Когда. Когда вернусь, тогда и поговорим.

========== Рыба об лёд ==========

Тихонов вжал чёрный звонок в желтоватый, с подпалинами пластиковый квадрат. Сумрак пропахшей кошатиной площадки разбил надтреснутый дребезг. Дверь открылась почти сразу – отошла, оставляя в серой кирпичной стене пронзительно-белый прямоугольник света.

– Ну? – процедил Круглов, оглядывая программиста.

– Помогите мне.

– С чего бы? – выразительно поднимая залепленную пластырем бровь, бросил майор, но всё-таки посторонился, пропуская Ивана в прихожую. Кивнул в сторону стойки для обуви, но Тихонов резко дёрнул головой:

– Некогда. Николай Петрович, вы должны поменяться со мной местами.

Если он и опешил, то быстро справился с удивлением.

– Тихонов. Если я что кому и должен, то точно не тебе.

– Тогда – вы должны сделать это ради Галины Николаевны.

Круглов прищурился, опёрся рукой о стену, вторую упёр в бок.

– Вероятно, после того, что я скажу, ты опять кинешься на меня с кулаками. Но кто-то должен сказать тебе это. Иван. Хватит портить ей жизнь.

Тихонов раскрыл рот, с языка сорвался почти что мат или, как минимум, откровение, но майор поднял ладонь, приказывая молчать.

– Не отнекивайся.

«Не изгаляйся» – вспомнил Иван. Кажется, Лариса произнесла это точно с такой же интонацией.

– Ты лезешь в её жизнь – уже не в первый раз! – и думаешь, что так будет лучше. Ты действительно считаешь, что ты мудрее взрослой женщины, полковника? Чёрт возьми, ты всерьёз мнишь себя умнее Рогозиной? Иван?

В голосе Круглова звучала язвительная усмешка. Ледяное, звонкое спокойствие Тихонова давало крупные трещины.

– Если кто и может читать мне нотации, – подражая его ядовитому тону, выговорил Иван, – то точно не вы. Я прошу вас – помогите. Это… только ради неё.

– Неё – или тебя? Что ты задумал? Иван, ты не первый год в ФЭС. Пора зарубить на носу, что бывают дела, когда приходится ставить работу выше личных интере…

– Слушайте! – взорвался Тихонов. – Легко вам говорить! В данном случае интерес на вашей стороне, да? Сколько вы этого ждали? А? Сколько бы ни было – я ждал столько же! Даже то, что у вас с ней было до ФЭС…

– Щенок! – рявкнул Круглов, нависая. – Кто тебе позволил рыться в чужих жизнях?

– Работа у меня такая, – скривился Иван. – Так вот, даже то, что когда-то было, а может быть, и не было между вами, не даёт вам никакого права… никаких привилегий…

– Не вздумай трогать, – тихо, холодно, со страшной выдержкой произнёс майор. – Не вздумай вмешиваться. Завтра мы улетаем в Штаты. Ты будешь следить за ходом операции тут. Ты меня слышишь? Слышишь? Если ты этого не сделаешь…

– Что? – почти взвизгнул Тихонов. – Что вы сделаете? Посадите меня в тюрьму?

Его пробивало на истеричный смех, очень хотелось действительно снова броситься на Круглова, но он всё ещё держался, надеясь, что дело выгорит. К тому же – здесь не было Галины Николаевны, чтобы их разнять…