Текст книги "Та единственная (СИ)"

Автор книги: ste-darina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Рогозина обошла стол, подошла к Ивану, откинувшемуся на спинку стула, склонилась над ним. Решительно сказала:

– Иди, Коль. Иди спокойно в гостиницу, собирайся. Мы скоро будем.

– Что ты хочешь сделать?

Круглов хрустнул пальцами – как показалось полупьяному Тихонову, несколько нервно.

– Хорошее винишко, – заплетающимся языком пробормотал он.

– Мы с ним прогуляемся. Недолго, – бросила Рогозина. В голосе скользнуло раздражение. – Иван. Поднимайся. Хватит дурака валять. Коль, иди, пожалуйста!

Майор встал из-за стола.

– Жду вас через час – самое большое. Ты же помнишь…

– Помню, помню, – уже отчётливо раздражённо кивнула она. – Иди!

Как только Круглов скрылся, полковник как следует тряхнула Ивана за плечи.

– Ты обещал мне.

– Д-дя…

– Вставай. У тебя полчаса, чтобы протрезветь.

Она беспощадно выволокла его на крыльцо. Снаружи шёл дождь, подступивший к Крапивинску резко, как головная боль; тугие, резкие струи быстро прогнали хмель. Глотая затекающие в рот капли, Тихонов уже стыдился того, что наговорил и сделал. В голове шумело, вокруг кудрявился туман.

– Иван!

– Вам нужен зонт, – невнятно пробормотал он.

– Поздно, – ответила Рогозина устало и горько. Программист оглядел её – платье облепило фигуру, подол забрызган, волосы растрепались и липли к лицу мокрыми прядями. «По-прежнему бледная, как не знаю, кто».

– Побудьте со мной.

– У нас нет времени, Иван.

– Галина Николаевна, что я буду делать, когда вы уедете?

– Перестань… Пожалуйста, перестань…

По лицу потекли горячие, злые слёзы.

– Что? Что я буду делать без вас?

– Иван, это не моя идея. Это необходимость… И хорошо, что это Николай Петрович, а не кто-то совсем чужой… Иван!..

Слёзы вместе с дождём затекали в рот. Ему хотелось упасть в грязь, смешаться, слиться с землёй или струями, отчаянно рвать траву или в кровь разбить руки об асфальт – что угодно, лишь бы не чувствовать зверской, разгрызавшей нутро боли…

«Хорошо, что это Николай Петрович… а не кто-то совсем чужой…»

– Почему не я… Почему? Не? Я?!

========== Темнеет ==========

Ей начали звонить уже в половине пятого. Выдерживая легенду, полковник игнорировала звонки до шести, а потом, сердито глянув на маявшегося похмельем Тихонова, ушла в свой номер. Перед тем, как закрылась дверь, Иван успел разобрать:

– Слушаю вас, товарищ генерал, – сказанное привычно жёстким, бескомпромиссным тоном.

Её не было около десяти минут; Тихонов почти успел провалиться в забытье. Затем снова хлопнула дверь. Галина Николаевна вошла и осторожно села на край кровати. Тронула его за плечо. Иван вздрогнул, выныривая из мутной дрёмы, дёрнулся к ней. Одними глазами спросил: ну?

– Всё хорошо, – негромко сказала она. – Всё идеально, Ваня. Можешь брать билеты.

– Да. Хорошо. – Он закрыл глаза, прерывисто вздохнул. – Я забронировал на одиннадцать пятнадцать. Крапивинск-Кондрово, а там до Москвы и…

– Нет, – перебила Рогозина. – Круглова срочно вызывают. Мы этого не планировали. Но раз так вышло, надо, чтобы он пока приехал один. Надо… м-м… – она замялась, подбирая слово.

– Подогреть интерес, – подсказал Тихонов. Рогозина поморщилась, но кивнула. – Ладно. Николай Петрович уезжает сегодня. А мы с вами?

– Завтра днём.

Он побарабанил пальцами по щеке.

– Не нравится мне это. Выбьемся из графика.

Она только махнула рукой.

– Ладно. Я возьму билеты.

– Спасибо. – Рогозина наконец слабо улыбнулась и похлопала его по локтю. – Ох и костлявый ты, Ванька… Ты вообще что-нибудь ешь?

Она как будто не сердилась на него за выпивку и вспышку. Как будто вообще забыла про этот позорный эпизод. Раз так…

Тихонов рывком сел, всем корпусом повернулся к ней и спросил:

– А вы сами? Едите что-нибудь? Или только пьёте?

Она замерла. Нелепо застыла с занесённой рукой – может быть, хотела привычно провести по его макушке.

– Я про психотропные, Галин Николавна. Я видел ваши рецепты. Нормотимики… Седативные… Анксиолитики… Вам не жалко себя? Сколько ещё вы протянете – с такой-то смесью? Кто вообще выписал такую комбинацию?!

– Временами я забываю, что ты ещё и биолог, – по-чужому, непривычно колко усмехнулась она.

– Насколько вы повысили дозы в последние недели? Вы хотя бы согласовали с врачом?

– Иван! – с лёгким раздражением осадила полковник. – Тебе не кажется, что ты переходишь границы?

– Вы сами сказали – я биолог. Но вы вообще-то тоже доктор медицинских наук и должны бы знать, к чему приводят такие сочетания.

– Это не твоё дело.

«Это не твоё дело, Иван Тихонов».

– Что ж… – Он дёрнул плечом, глотнул из графина воды, вытер губы. Сухо бросил: – Зачем вы пришли?

– Ты, кажется, сам просил побыть с тобой…

– Вы издеваетесь?

Что-то беззвучно, болезненно лопнуло у него внутри – возможно, терпение. Рогозина молча смотрела на него секунд десять; потом поднялась с постели и стремительно вышла из номера.

– Галина Николаевна! – с запоздалым раскаянием крикнул он в закрытую дверь. Поздно. Поздно, безжалостно поздно.

Не зная, чем себя занять, чем заглушить разрывающую изнутри пустоту, Иван, закусив щёку, открыл ноутбук и в тысячный раз всмотрелся в план операции.

Сегодня – регистрация и утечка данных. Сделано. Завтра – Круглов прибывает в Москву. Послезавтра – возвращаются они с Рогозиной. Следующая неделя – организация, огласка, фальшивые извинения, зачем скрывали, почему не сообщили… Косые и одобрительные взгляды, и это написанное на лицах – я так и знал…

Ещё два месяца на то, чтобы все привыкли, а шум поулёгся. Финальные три недели на подготовку, итоговый инструктаж и последние приготовления к отлёту. Переезд в Штаты. И полгода радиомолчания, когда невозможно будет даже услышать её голос.

Два или три раза за последние недели Тихонов погружался в плотные, почти реальные фантазии – почти веря в гибернацию, планировал провести следующий год так, в капсуле, вне времени и жизни. Проснуться – а она уже снова в Москве, может быть, снова свободна… Но фантазии истачивало напором горчащей правды, и он начинал смотреть на вещи более трезво: возможно, она не вернётся. А если вернётся – кто сказал, что они разведутся? Что решат признать брак фиктивным? Что она ещё будет помнить о нём – том, которого вытянула из одной пучины и швырнула в другую?..

Самым простым выходом было самоубийство. И если бы не Лариса, он давно бы спланировал всё – тихо и безболезненно, завершив все земные дела так, словно отправлялся колонизировать другую планету. Но всякий раз, как он задумывался об этом, перед глазами вставала сестра – не та светлая, с разлетающимися волосами и ямочками на щеках, а исхудавшая, с огромными мешками на синевато-белом лице. И он не решался.

Оставалось одно. Это было средство слабаков, средство отчаянных и безвольных, но… Ивану казалось, что теперь он куда лучше понимал мать.

Заставив себя проверить план ещё раз, Тихонов убрал ноутбук в сейф (удивительно, в этой затрапезной гостинице есть сейфы!) и спустился в бар – смежную с рестораном конурку, зябкую от вентиляции, влажную, с обтянутыми бордовым бархатом стенами; кое-где в ткани чернели обожжённые дырки. Тихонов усмехнулся – интересно, сколько он не курил? С того вечера на крыльце ФЭС, когда пропала Валентина, и Рогозина чуть не сошла с ума?..

Кстати… очень интересно, как на всё это отреагирует Антонова…

Под эти мысли он всё-таки заказал водки, хоть и слышал где-то, что таким образом лучше не начинать. Взяв стакан, не смог усидеть – встал и принялся наматывать круги по пустому бару. Стойка; три кабинки; длинный полукруглый кожаный диван и стеклянный столик с пепельницей…

Ещё интересно, что всё-таки сказала бы Лариса… Может быть, посоветовала бы какой-то выход. Сестра всегда твердила – не опускай рук. Пока не опустила сама…

Три кабинки. Кожаный диван. Стеклянный столик.

В бар ввалилась компания – две дамы и немолодой дурно пахнущий кавалер. Всех троих слегка штормило, но до стойки они добрались и даже расселись, вполне пристойно попросив шампанского. Дамы держали по букету – в алой полутьме бара различить, что за цветы, было сложно, но запах шёл густой, сладкий, тяжёлый

Кабинки. Диван. Столик. Надо же, он почти ополовинил стакан. Даже не заметил… Водка была как сыворотка правды – жидкость без вкуса и запаха.

В очередной раз проходя мимо пьяной компании, Иван всмотрелся в букеты. Аромат не давал покоя; хотелось знать, что же это за цветы. Он сделал ещё один глоток и уже открыл рот, чтобы спросить, как одна из дам повалилась на блестящую столешницу, и у стойки начался переполох.

Тихонов допил, поставил стакан на стол рядом с пепельницей (хорошо, что расплатился заранее) и побрёл прочь. Пересёк холл. Вышел на парковку. Дождь прекратился, но тучи висели тревожные и иссиня-чёрные; гудел ветер. Не исключено, что вот-вот ливанёт снова…

Он встряхнулся и, сфокусировавшись на яркой вывеске минимаркета, перешёл дорогу. В магазине пахло затхло и сладко – прогорклым арахисом, слежавшимся товаром, разлитым и засохшим пивом. Иван отыскал в холодильнике энергетик, взял вина в тетрапаке, расплатился и выбрался наружу. Снова начало накрапывать. Понадеявшись, что дождь смоет пелену, обернувшую мир, он не стал натягивать капюшон – наоборот, расстегнулся, шёл, открывшись струям.

Потягивая кислое, с привкусом картона вино, добрёл до вокзальной площади, а там свернул во дворы. На мгновение снова как будто вернулся в детство – до того все эти ржавые, погнутые грибки и горки напоминали задворки за бабушкиным домом. В Москве таких старых лазилок он не видел уже давно…

В песочнице копошились угрюмые парни. Было ясно, что они пришли вовсе не за тем, чтобы лепить пирожки. «Мокро как», – поёжился Тихонов и машинально провёл рукой по нагрудному карману: на месте. Мелькнувшее воспоминание о первом дне в ФЭС зажгло огонёк теплоты, но его тут же задуло порывом ветра; кроме того, один из парней чутко обернулся на его шаги, и теперь следовало либо уходить, либо бросаться в атаку.

– Майор Тихонов, Федеральная Экспертная Служба, – рявкнул Иван. Пелена полыхнула багровым. Он переглотнул и в три шага подошёл к песочнице. – Сдать наркотики!

По тому, как вздрогнули пацаны, он убедился: они искали в песке закладки. «Удобное место. И от вокзала недалеко», – оценил он.

Из-под низко надвинутой кепки блеснули глаза старшего – самого крупного, длинного, смуглого и, можно сказать, даже симпатичного. «Ну чего ж ты с этим связался», – с сожалением подумал Тихонов и сделал ещё шаг, почти уткнувшись в поросший мхом бортик. Гаркнул:

– Ну!

И, едва справляясь с густым, красным миром, сунул в лицо главарю фэсовскую корочку. Краем глаза заметил, как напружинились остальные двое парней; он и сам сгруппировался, готовясь к бою. Да, давно ни с кем не стыковался… Но кое-каким вещам Ларка научила его крепко.

Иван почти не боялся. Он хотел драки. Голову наполняла восхитительная, густая, как вата, звенящая, как дальние кузнечики, пустота. Он успел подумать, как долго продлится эта тишь – без мыслей о Рогозиной. И ринулся вперёд.

Но стычки не случилось. Иван пропустил искру, что-то главное; кремень прошёл мимо кресала, пламя не вспыхнуло. Пацаны рысью бросились прочь. Чей-то мобильник, почти как у него, кирпич с антенной, шлёпнулся на размокшую тропинку. Владелец даже не обернулся. Тихонов фыркнул и нагнулся над песочницей. Из влажной груды, в свете зажёгшихся фонарей, блеснула фольга. Так и есть.

Он сунул находку в пластиковый пакет, устроил его в кармане рядом с удостоверением ФЭС и пошёл обратно. Зверски хотелось есть. Пелена отступала.

***

За улицу до гостиницы Иван наткнулся на смутно знакомый киоск. Хычины? Нет, хычины они брали где-то у реки. Этот магазинчик цеплял в памяти что-то другое. Да. Жёлтый минивэн, точно. Который привёз цветы.

Тихонов на удачу толкнул дверь и едва не рухнул в заставленное кадками, вазами и ящиками пространство. Пахло густо, медово, но удивительно легко; мешанина запахов дурманила не хуже кислятины в жестяной банке.

Из-за прилавка, скрытого за рулонами упаковки, выглянула Рогозина.

Чёрт! Нет, конечно! Просто продавщица, какая-то женщина… Это уже клиника, Тихонов…

Перед глазами снова заклубился редкий багрянец. А он ещё отчитывал её за смесь успокоительных… Сам – не лучше.

Отчаянно захотелось на воздух. Тихонов выпалил первое, что пришло на ум:

– Красные ранункулюсы. Д… девятнадцать.

– Добавим эвкалипт? – вопросительно улыбнулась продавщица.

Тихонов кивнул, стараясь дышать ровно и глубоко; нельзя отключаться. Нельзя. Нельзя… Наблюдая, как флорист собирает букет, он с внезапным ознобом, почти страхом вспомнил: ранункулюсы были любимые цветы матери.

– Заверните в бумагу, – хрипло попросил он.

– Конечно. Дома поставьте в вазу и вот это насыпьте в воду – тогда простоят дольше.

– Можно бумагу? Обычную? – повинуясь внезапному яростному порыву, выдохнул он. От цветочных запахов заложило нос, надо бы уносить отсюда ноги, но… – И ручку?

– Может быть, открытку?

– Не-ет…

Он схватил фиолетовый фломастер и принялся писать на обратной стороне чека. Быстро, смазывая буквы, не забывая запятых. Попробуй забудь – последние десять лет почти каждый отчёт она возвращала, исчирканный красным…

Дописав, Иван затолкал бумажку поглубже в цветы, чтобы отрезать себе путь к отступлению.

Это будет моя закладка. Вам. Если вы найдёте.

Ранкулюсы пахли нежно, почти как пионы; эвкалипты – остро и свежо. От смеси запахов, спиртного, таблеток и энергетика кружилась голова.

– Не забудьте насыпать гранулы в воду, чтобы стояли дольше!

– Да, да! Спасибо!

Иван выбежал из киоска, с наслаждением втянув уличный воздух, и чуть не захлебнулся – дождь шёл стеной. Он и не заметил, не услышал, как начался ливень… Укрывая букет ветровкой, Тихонов добежал до гостиницы, взлетел на крыльцо, дёрнул дверь и угодил прямо в руки Галины Николаевны.

– Я тебя потеряла! На звонки не отвечаешь… Телефон где-то у вокзала… Иван!

Чувствуя, как скребёт в горле, он поднял на неё глаза, отстранился:

– Я мокрый весь… Замочитесь…

– Ванька… Мне не надо было так говорить… Вань…

Какой она была растерянной, какой уязвимой; может быть, она и вправду поверила, что он ушёл? Ушёл – навсегда?

– Это – вам. – Жмурясь от катившихся с волос капель, Иван замёрзшими руками стянул с букета сначала ветровку, потом – коричневую упаковку. Хотел сказать что-то ещё, но не знал, что. Просто протянул ей влажные, остро пахнущие цветы, и ноги подкосились. Он рухнул на ближайший диван и уже как сквозь туман услышал:

– Помогите довести до номера! Да, мой сосед. Не надо врача! Я сама позабочусь. Я сама врач! Просто помогите довести до номера! Живо!

========== Уран ==========

Он проснулся от пронзительного пиликанья светофора на перекрёстке Карла Маркса и Ляпуновской. Вздрогнул, подтянул к себе одеяло и закутался до самого носа. Тело била дрожь, но разум был ясен, будто не он выхлебал вино вперемешку со снотворным. Или это было что-то другое?..

В горле скребло. Виски ломило. Иван уже и забыл, когда чувствовал себя нормально. Ощущение было – словно он по жизни ходил как лунатик, с вечной головной болью и тяжестью, но присутствие Рогозиной забивало дурноту – когда она была рядом, он чувствовал только подъём, только лёгкость, только потребность не отпускать её никогда.

Когда она была рядом…

Она, легка на помине, вошла в номер.

– Галина Николаевна… – прохрипел он.

Рогозина покачала головой – мол, молчи, – водрузила на тумбочку у кровати большую стеклянную кружку, до краёв наполненную чем-то жёлтым, и положила руку ему на лоб. Констатировала:

– Простыл.

Тихонов боялся пошевелиться.

– Голова не болит?

– Болит, – выдавил он. Полковник убрала руку, и Иван еле сдержался, чтобы не перехватить её, снова не прижать ко лбу.

– Пей.

Она кивнула на кружку, пододвинула к кровати стул и села – в некотором отдалении. Боялась, что он опять начнёт?… начнёт… Тихонов и сам не знал, что начнёт. Нельзя было давать волю этим мыслям. Они роились смолистой, маковой сладостью в самом тайном, запретном углу сознания…

Он потянулся к кружке. Сделал глоток. В горле сразу стало легче.

– Сколько времени?..

– Половина девятого.

– Утра? – подскочил программист.

– Вечера.

– Фуф… Я взял билеты на восемь. Крапивинск-Кондрово.

– Собрался уже?

Иван обвёл глазами номер. На тумбочке – зарядки и истрёпанный блокнот, сто лет назад подаренный Антоновой. На гибком стебле торшера – наушники. Где-то на стуле толстовка; он даже не помнил, как снял её. Ветровка… Он опять пошарил взглядом по комнате и обнаружил ветровку на плечиках у батареи. Он сам никогда не развесил бы так аккуратно…

– Мне недолго.

– Хорошо.

Рогозина смотрела устало и бесстрастно. Наблюдала, как он глоток за глотком опустошает чашку. Потом сняла с юбки приставшую нитку и принялась, шевеля губами, накручивать на палец.

– Что вы делаете?

Полковник усмехнулась, быстро глянула на него, потом опять на нитку. Домотала до конца и только тогда ответила:

– У нас гадание такое в детстве было. Налипла ниточка – крути на палец, а про себя проговарвай алфавит. На какой букве нитка кончится, на ту букву имя кавалера.

– Ха-ха, – без всякого выражения произнёс Тихонов. – Ну и?..

– Р.

– Р… Кто бы это мог быть? – саркастично спросил Иван. Сделал ещё один глоток и задумчиво пробормотал: – А у нас было другое гадание. На спицах.

Полковник вопросительно подняла бровь.

– Называлось – когда мама приедет. Мы гадали с бабушкой, когда я был совсем мелкий. Мама уезжала в командировки, Ларку забирал отец, а меня с бабушкой оставляли. Бабушка давала спицы – толстые такие, коврики вязать. Надо было закрыть глаза и крутить их одна вокруг другой. Сосчитать до трёх и открыть. Если спицы разошлись – значит, мама далеко ещё. А если внахлёст – уже едет. И чем больше внахлёст, тем ближе…

Рогозина ничего не сказала, но смотрела теперь как-то… с жалостью?.. Чтобы скрыть неловкость, Иван быстро спросил:

– А вы букет в воду поставили? Там был пакетик с гранулами. Надо его в воду, чтобы стояли дольше…

– Я высыпала, не переживай. – Она встряхнулась, одёрнула рукава. Вздохнула. – Как самочувствие? Лучше?

– Однозначно. Ядрёная смесь. Вам её тот же доктор порекомендовал?

– Какой тот же?

– Который выписал рецепты на все эти успокоительные.

Полковник помолчала, сощурившись, глядя на него, как на любопытную букашку.

– Была бы я твоей матерью, я бы тебя за такое вторжение в личное пространство выдрала без зазрения совести.

Говорила она сердито, но в глазах прыгал лукавый огонёк. Иван развёл руками:

– Чего нет, того нет, уж извините.

Полковник кивнула. Встала. Посмотрела на него выжидающе, тревожно, насмешливо одновременно. Эта насмешка добила. Тело подкинуло пружиной. Он вскочил, сгрёб рюкзак, вытащил ноутбук. Бросил ноут на кровать и схватил полковника за руку.

– Мне надоело! Хватит! Хватит смотреть на меня так!

Она опешила.

– Как? Иван?..

– Как на игрушку. Вы всё знаете. Всё видите! Игнорируете… Насмехаетесь… Нарочно взяли меня сюда, чтобы я видел, что мне – никогда, никак!.. Вы… Вам что, прямо сказать? Прямо, да? Ну нате, возьмите! – Он собрал в складки кожу на висках и резко засмеялся. – Я люблю вас! И я знаю, что вы… вы…

У него не хватало духу произнести это – слишком сильно было то, что влекли за собой слова «полковник Рогозина». И всё же…

– Вы?.. – с нажимом, высоко произнесла она. – Договаривай! Вы?..

Иван попытался, но слова застряли, из горла рвался хрип, воздух грозил вот-вот исчезнуть, как в детстве, когда поперхнулся карамелькой…

– Ну?! – звеняще, зловеще, теряя самообладание, крикнула она.

Тихонов неверными пальцами пробежал по клавишам, всунул ноутбук ей в руки. Выдохнул, вытолкнул из себя:

– Вот!

Запустил аудиозапись. И отступил в тень, понимая, что такого вторжения она точно не простит.

***

– Давайте закончим побыстрее, пожалуйста. Масса дел.

– Мы с вами будем говорить об этом столько, сколько я сочту нужным.

Тяжёлый, злой вздох.

– Не надо делать из меня врага, Галина Николаевна.

Ещё один вздох.

– Я не о вас. Я обо всей системе.

– Но выдумала-то её не я. Не стоит срывать на мне злость. Если вы хотите закончить быстрее, лучше успокоиться.

– Да.

Несколько секунд тишины. Шорох листов. Звук, с каким стеклянный стакан ставят на лакированную поверхность.

– Я готова.

– Хорошо. Проработаем операцию по практике пяти воспоминаний… Вы помните, или?..

– На память не жалуюсь, – резким, холодным тоном.

– Прекрасно. Тогда – начнём с самого яркого воспоминания.

– Выстрел снайпера.

– Снайпером был ваш подчинённый?

– Верно.

– Татьяна Белая?

– Да.

– В прошлом – ваша студентка?

– Да. – Сквозь зубы, тон – ледяной.

– Вы допускали, что она может промахнуться? Попасть в вас?

– Нет.

– Как по-вашему, почему это воспоминание осталось в памяти как самое яркое?

– Это была вспышка, после которой события развернулись стремительно. Переломный момент, после которого исход стал предрешён.

– Хорошо. – Шорох бумаги. Щёлканье. – Хорошо… Далее… Самое страшное воспоминание.

Пауза. Звон стакана.

– Когда я входила в здание.

– Имеете в виду заброшенный заводской корпус?

– Да. – Голос спокойный, ровный.

– Как по-вашему, почему это воспоминание осталось в памяти как самое страшное?

– Я не знала, выйду ли оттуда. Операция могла обернуться чем угодно.

– То есть воспоминание можно классифицировать как страх неизвестности? Смерти?

– Отчасти. Ещё – страх оставить дела незавершёнными.

Шорох. Звон стекла. Плеск. Приглушённое восклицание.

– Салфетку?

– Да. Спасибо.

Пауза. Шорох.

– Вы хотите поговорить о страхе?

– Нет.

– Хорошо… Опустим… Вы готовы продолжать разговор?

– Да.

– Хорошо. Самое болезненное воспоминание.

– После окончания операции. Разговор с Иваном Тихоновым по возвращении в ФЭС.

– Подробнее.

Пауза. Затем – отрывистые, отчётливые фразы.

– Он казался невменяемым. Схватил меня за руку. Взгляд совершенно обессмысленный. Мне пришлось несколько раз повторить, что всё закончилось, прежде чем он пришёл в себя.

– Где произошёл разговор?

– В буфете ФЭС.

– По чьей инициативе?

– Я должна была привести его в норму. Дело требовало его участия, а Иван был невменяем.

– Что вы предприняли?

– Сказала ему, что всё кончилось! – В голосе мелькнуло раздражение. – Постаралась успокоить.

– Как он отреагировал?

– Выпалил что-то вроде – он всегда видел меня только в офисе, одетой с иголочки, собранной, спокойной. Он сказал, – быстрая усмешка, – скала спокойствия. Оплот. Сказал, что все они прятались за моей спиной, в то время как я оставалась один на один со всеми миром и со своим прошлым. С призраками оттуда, со страхами. Иван сказал, что никогда прежде, до операции, не думал об этом.

– Что-то ещё?

– Да. Сказал, что восхищён. Извинился за эмоциональность, за откровенность…

– Почему вы не пресекли его?

– Я же объяснила – мне было важно, чтобы он успокоился, пришёл в норму! Если для этого ему нужно было выговориться…

– Хорошо. Продолжайте. Он извинился за откровенность…

– Сказал, что это последствия страха за меня. Что уже завтра он пожалеет о сказанном, но в данный момент запретная тьма прорвалась.

– Запретная тьма?..

– Я могу только догадываться, что он имел в виду.

– Изложите.

– Это относится к делу?

– Вы сами заговорили об этом. Рассказывая, вы стали очевидно многословнее. Следовательно, это имеет прямое отношение к делу и к вашему эмоциональному состоянию. Следовательно, мы будем это обсуждать.

– Нет.

– Да, если вы хотите, чтобы я подтвердила, что после операции «Уран» вы по-прежнему соответствуете занимаемой должности с психологической точки зрения.

Краткая пауза. Глубокий вдох.

– Налейте ещё воды, будьте добры.

– Пожалуйста. Продолжайте. Запретная тьма.

– Да. Да… Подозреваю, Иван именует так определённые мысли или темы, которых боится касаться, но от которых не в силах избавиться.

– Например?

– Например, о своей сестре, которая погибла в результате передоза.

– И только?

– Нет. Возможно, о матери. Их связывали сложные отношения.

Ровно, почти мягко:

– Вряд ли в том разговоре он имел в виду мысли о близких.

Глубокий, глубокий вдох. Резкий выдох.

– Я думаю, он имел в виду мысли обо мне.

А затем – слова, быстрые, отчётливые до того, что казалось: они давно выстроились в мозгу и ждали лишь случая вырваться.

– Сложно игнорировать этот взгляд постоянно. Сложно игнорировать его поведение. Всё это выглядит совершенно невинно: он максимально выкладывается в работе, готов исполнить не только приказ, но любую просьбу, в любое время. Он всегда в тени, но я твёрдо знаю, что могу положиться на него в любой момент, в любом деле, всегда… Стоя на месте, не разрывая дистанции, он шаг за шагом оказывается ближе и ближе. Заставляет думать о себе.

– С чем связано такое поведение?

– Возможно, я напоминаю ему мать.

– Галина Николаевна, вы помните, что распознать ложь несложно?

– Да, – раздражённо, резко.

– Так с чем же, по-вашему, связано такое поведение?

– Я не уверена, что это относится к делу!

– Так с чем же, по-вашему, связано такое поведение?

Пауза. Скрип стула. Хруст пальцев.

– Возможно, он испытывает ко мне… симпатию.

– Определённо. При роде работы ФЭС такие отношения в коллективе почти закономерны. Или речь идёт о более глубоком значении слова симпатия?

– Определённо, – с мелькнувшей в голосе едва заметной, бессильной издёвкой.

– Что вы думаете по этому поводу?

– Между нами слишком большая пропасть, чтобы я могла думать об этом всерьёз.

– Я уже напомнила, что распознаю ложь достаточно легко.

В голосе наконец прорезалось настоящее раздражение, злость, высокие опасные ноты:

– Будь он старше… У нас шестнадцать лет разницы. Одно время мы находились по разные стороны закона. Я не приемлю многих из его методов. Он не одобряет многие из моих. Он слишком вспыльчив, импульсивен, агрессивен. В конце концов, он мой подчинённый!

– И тем не менее, – размеренно, твёрдо. – Вы назвали разговор с ним самым болезненным воспоминанием. С ним, Иваном Тихоновым, не с кем-либо другим. Это говорит о том, что его мнение, его присутствие вам небезразличны.

– Это акт заботы о подчинённом. Но я не допущу, чтобы кто-то из сотрудников или, тем более, я сама стали причиной конфликта интересов, объектом нездорового внимания внутри Службы.

Долгое молчание. Шорох. И наконец:

– Вам будет проще, если вы признаете положение вещей хотя бы наедине с собой. Не обязательно обнародовать это, делиться с кем-либо или как-либо внешне проявлять своё отношение к проблеме.

Пауза.

– Вы же знаете, к чему может привести чрезмерное внутреннее давление – в вашем случае. Сегодня у нас осталось ещё два воспоминания, и беседу по операции «Уран» мы будем считать закрытой. Но, увидев вас в следующий раз, я ожидаю, что вы приведёте в порядок свои… симпатии. Так разговор будет более конструктивен…

Шорох страниц. Скрип стула. Шипение.

Щелчок, обозначивший конец записи.

Экран погас. Тихонов не смел поднять глаз на начальницу.

Комментарий к Уран

Вторая часть главы – отсылка к серии “Уран”.

========== Отпустите синицу на верную смерть ==========

Иван не заметил ни как она ушла, ни что случилось дальше. Пришёл в себя от холода; ледяной крючок вытянул из мутной дрянной дрёмы, в которой было неясно, взаправду ли он включал ей запись того разговора с психологом или только выдумал это. А может быть, он выдумал и всю эту запись; разве Рогозина могла говорить так вспыльчиво, могла быть такой эмоциональной, несдержанной, резкой?

С того момента, как он подобрал пароль и расшифровал аудио, Иван прослушал запись десятки, может быть, сотни раз. Голоса закольцевались в мозгу. Почему? – спрашивал он себя и отвечал почти мгновенно: потому что это было самым прямым доказательством из имевшихся у него. Доказательством, принятием, фактом того, что он мог бы быть небезразличен полковнику, если бы… бы…

Но теперь, когда он показал ей это, когда открылся перед ней, швырнул эту запись ей в лицо… У Тихонова подогнулись колени, и он понял, что стоит. Когда он успел выбраться из кровати?..

Теперь, похоже, ему не жить…

Иван доковылял до кресла, потянулся за чашкой – на дне засохли остатки той жёлтой бурды, которую принесла Галина Николаевна. Сколько прошло времени? Сколько сейчас?..

За окном царила чернота – без проблесков фонарей, витрин, звёзд. Иван, пошатываясь, подошёл к подоконнику и выглянул наружу. Полная, беспредельная, пыльная и нагая тьма, до краёв налившая этот город. Его комната, в центре которой слабо серебрился ночник, казалась единственным живым кубиком в антрацитовом конструкторе небытия.

К холоду, крадучись, не торопясь, прибавился страх. Иван не был уверен, что всё происходит на самом деле. Хотел выйти в коридор, но не посмел открыть дверь – побоялся, что она распахнётся в такую же густую, жадную мглу.

Превозмогая слабость и дрожь, он всё-таки добрался до прихожей, прислонился к стене и прижал ухо к шершавым бумажным обоям.

В соседнем номере было тихо.

– Скажите мне, что ничего не было, – негромко попросил он. – Ничего не было. Пожалуйста.

Комната осталась глуха. Ивану пришло в голову, что за стеной тоже может оказаться тьма, и ничто более.

Он сел на пол, обхватил себя руками и закрыл глаза. Ему тридцать три. Он ничто. Он пустышка, мешок, доверху наполненный мыслями о ней. Мыслями – и страшными, запретными мечтами. Как там она сказала? Запретная тьма?.. Впрочем, это не она, это он сказал так тогда, когда не мог выпустить её руку в буфете ФЭС, после операции «Уран»…

Тихонов против воли вспомнил, как колотилось сердце, как зашкаливал пульс, как он рвался вскочить и бежать следом за ней в старый заброшенный корпус. Как он ещё долго просыпался от диких разрывающих снов… снов… снова…

И снова он пришёл в себя от ледяного озноба. Подобрался к батарее, стянул с вешалки ветровку и закутался в неё, как в плащ. Покрепче обхватил себя; под ладонью хрустнуло и смялось что-то податливое, размером с банковскую карту. Ах да… У него же тут ещё и закладка…

Вскормленная разговором с Рогозиной, бессонной ночью, беспощадной ревностью, горечью, желчью, в голову пришла дурная мысль.

Он работал в ФЭС больше десяти лет. Его сестра была наркоманкой. Он знал, как это делается.

…Иван достал из кармана пластиковый пакет, но никак не мог справиться с застёжкой. Тогда, вытянув ключи, просто вспорол острым штырьком прозрачный пластик, сжал, согревая в ладони, серебряную таблетку, а потом развернул фольгу и поднёс к лицу.

***

Ему не составило труда войти в соседний номер.

Сознание раздвоилось: половина, кристально-трезвая, чуткая и бестрепетная, прислушивалась, контролируя дыхание и шаги, просчитывала варианты и пути отступления. Вторая – огненная, маниакальная, поехавшая напрочь – пылала. Случались секунды, когда Ивану казалось – мир полыхает ало-белым.

Время потеряло хронологию и всякую логику. Оно обрело плотность, температуру и фактуру; оно пахло её древесно-шоколадными духами, в темноте вспыхивали мягкие, тёплые и сладковатые нотки пачули, искры сандала, серебряная пыль мускуса. Сердце вычерчивало неровный ритм старых, яростных и гигантских песен. Мгла раздвигала границы, вынимая из складок новые и новые грани – чёрные и ослепительные, густые и крупные, дрожащие, мокрые от ночной росы, рельефные, искривлённые, стеклянные, синие, как её глаза.