Текст книги "Ультралюбoff (СИ)"

Автор книги: Старки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Да что же это за такое?! Что за наваждение? Я что, бухой? Нужно пойти проветриться и прийти в себя. После очередного раунда «балета» сидим со Светкой, которая нудит, словно августовский комар:

– Ну, ты и сволочь, Люба! Ты меня позоришь. Да что с тобой происходит? Ты чего творишь-то? Ты должен мне внимание уделять, а ты!.. Как дурной с тем долбоёбом соревнуешься. Ты со мной пришёл. Только я…

Не выдержал. Замутило. Ломанулся на выход из зала, на улицу, к свежему холодному воздуху. Может быть, он мне остудит голову и прояснит мозги? Вылетел в предбанник с гардеробом, и тут меня вштырило. Он был тут! Не знаю, зачем этот парень вышел сюда, но он был здесь и сейчас! Остатки разума, воли, сознания и подсознания меня оставили окончательно, и я тяжелодышащим быком попёр на этого нахала. В ответ в его зеленющих глазёнках блеснула искра – отблеск страха, что только подстегнуло меня. Парень начал пятиться, уткнулся в какую-то дверь и, словно рак, задом стал отступать в тёмный коридор. Я за ним. Внутри нарастало чувство приближения непоправимого, но желанного. Чего это? Мы молча двигались, не разрывая взглядов. Звуки стихли, слышалось наше обоюдное судорожное дыхание. Наконец этот забег: он задом, я лбом, как на таран – завершился в тупике каких-то коридоров. Беглец резко упёрся в стену, а я навалился на него. Он такой тоненький по сравнению со мной, такой тёплый, такой живой, такой… такой… возбуждённый! Зарылся носом в его странного мёртво-белого оттенка волосы, меня пронзило неожиданным ароматом леса. Я думал, что от волос пудренного цвета должно пахнуть бисквитом, ванилью, шоколадом, но этот запах оказался таким родным, так пахнет дома от старых кедров после дождя, с терпкой нотой смолы. Наглый танцоришка упёрся в меня руками, пытаясь оттолкнуть от себя. Ха! Хер ли теперь пытаться?! Ты теперь мой! Я тебя поймал. Ты мой приз. И этот приз я возьму обязательно!..

Обхватил его тонкие изящные кисти своими лопатами и, разведя и прижав к стене, зафиксировал над его головой. В его глазах гуляла паника, такая сладкая паника! Грудь судорожно вздымалась, упираясь в мою «раму». Алые губы дёрнулись, словно он хотел что-то сказать, приоткрыл рот. А я не дал сказать, мне не надо было, чтобы он говорил. Я впился, впитался, пил… Я потерялся в ощущениях, в запахе этом, в нём…

…Знакомая вонь помогла мне найти себя в облезлой камере. Пришло ставшее уже привычным ощущение боли. Звуки приглушённого разговора соклеточников неимоверно раздражали. Значит это не сон. Я в камере, и мне привычно плохо. Хотя это как раз хорошо! В смысле, хорошо, что мне плохо. Нет, не так! Раз я чувствую боль, я однозначно ещё жив. И ведь какая глупая человеческая натура – снова проснулась робкая надежда, что из этой моей ситуации есть выход. Нужно определиться, что делать, раз уж я остался жив…

========== 10. Ай люб ю ==========

Что делать? Искать! Я давно заметил, что способен свернуть горы, если мне что-то надо. А мне надо Любу! Во мне вскипает энергия и деятельный жар. Он жив – и это главное, я найду, вычислю, выслежу, верну. Только бы с ним всё было хорошо. Светка говорит, что он схватился за сердце. Только бы с ним всё было хорошо. В его машине какой-то левый мужик, и документы все в машине: паспорт, права, страховка, полис… Почему? Только бы с ним было хорошо.

Света превратилась в безвольную куклу. Что, тяжко убивать? От её истеричного боевого духа ничего не осталось, весь вид кричал о тупой усталости. Серые тени не над, а под глазами, лицо бледное, прозрачное, губы сухие, на них еле заметная окантовка от помады, да ещё вдруг уже на выходе из морга она запричитала, нервно теребя мочку уха:

– Дар, я где-то серёжку потеряла! Где-то потеряла… Надо найти. Любка мне подарил. Ты нигде не видел? Сходи в ту комнату, а? Посмотри рядом с этим… вдруг там? Как без пары-то?

Вижу, плохо дело. Похоже на истерику. Утешающе обещаю сходить в секционную, волоку её к бэхе, бесцеремонно запихиваю куклу Свету внутрь, блокирую двери, а сам назад. А подать сюда Ляпкина-Тяпкина! Где там служитель доблестной полиции? Дописывает протокол опознания (вернее, неопознания). Вытрясу сейчас всё из капитана Тюкавкина.

Сильно трясти как бы и не пришлось, уставший полицейский охотно сам делился проблемами:

– Блин! Я-то думал, что трупешник нашёл себе имя и опекунов. Сейчас рыть надо. Других-то документов нет при нём.

– А где и как нашли этого ковбоя?

– Один водитель сообщил, что на Первомайской в промзоне машина в кювете, всмятку весь передок. Как всё произошло, он не видел, но остановился, подлез к боковому окошку и увидел погибшего, ну и нам позвонил.

– Когда это произошло?

– Уже больше трёх часов назад. Мы ж быстро вам позвонили – в документах адрес есть, связались с дежуркой, там телефончик пробили. А вы вон… не опознали. Точно не он?

– Точно. Может только ростом и возрастом приблизительно похож. А так всё другое, не сомневайтесь. Мы лгать не станем. А где же хозяин машины? Где наш Любослав Шереш?

– Ну, – Тюкавкин театрально развёл руками. – Может, в каком другом морге…

– Что? – у меня надорвался какой-то капилляр в сердце.

– Ну, так просто никто машину не оставит! Ключи зажигания на месте.

– Так звони в дежурку!

– Чё это? Не нужно изображать из себя начальника УВД, ты даже на сына его не тянешь!

– На сына не тяну, но на пасынка запросто. – Я хватаю телефон, почти благодарный Тюкавкину за подсказку, набираю номер Вась Вася, моего отчима. После долгих гудков (опять спать завалился в такую рань!) раздаётся недовольный хриплый отзыв, и я сразу в лоб: – Вась Вась, это я, нужна помощь!

– Чё, опять твои журналюги в какое-нить говно вляпались?

– Нет, у меня друг пропал, а капитан Тюкавкин, – я делаю выразительную паузу и наблюдаю, как у пучеглазого мента зенки становятся ещё более выпуклыми, – помочь отказывается…

– Не наезжай на моих людей. Смотря что ты от него хочешь!

– Мне нужно проверить, не поступало ли заявлений об угоне автомобиля…

– И всё? – недоверчиво спрашивает Вась Вась.

– Пока да…

– Дай трубочку капитану.

Вижу, мой полицейский собеседник побледнел и вытянулся. Блеет в телефон:

– Да… да… Слушаюсь… Есть, помочь… Постараюсь… Обязательно… Не трудно…

В общем, родственные связи сделали своё дело. Во-первых, уже через пять минут я знал, что никаких заявлений об угоне опеля корсы девяносто девятого года выпуска не было. Во-вторых, через десять минут я записал адрес, куда эвакуировали раздолбанную Любкину машину. В-третьих, ещё через пару минут Тюкавкин обзванивал нужные околомедицинские учреждения выясняя, не поступал ли к ним человек, которого зовут Любослав Шереш (и дальше шло описание внешности). Не поступал. В-четвёртых, Тюкавкин почти сам, почти радостно вызвался препроводить меня на место аварии. Я щёлкнул пальцами (верный признак деятельной горячки), и мы попёрлись к моей машине, где, бессильно припав щекой к боковому окошку, сидела осоловелая Светлана.

К месту мы добрались к полдвенадцатого. Следы аварии – сломанные кусты, погнутая арматура, отпечатки протектора тяжёлого эвакуатора, куча следов, как будто здесь митинговали. Я разглядел даже красный мазок от крови, видимо, здесь тело вытаскивали из машины. Место это в самом хвосте прямой и скучной улицы с глухими, разнокалиберными серыми коробками предприятий, каких-то мастерских, складов. Эта нежилая улица со светлым названием тянулась к западу от города уродливым мысом. Как здесь оказалась Любкина машина? Тюкавкин сказал, что ехала на бешеной скорости, со стороны города, очевидно, что водила был пьян, хотя экспертиза не готова, но запах алкоголя непоборим. Мы медленно поехали по Первомайской туда, откуда некоторое время назад неслась Любкина машина с каким-то торчком за рулём.

Никаких знаков, никаких следов и улик. Тюкавкин, по-моему, засыпал. А я напряжённо вглядывался по сторонам… Ничего… Длинная неприглядная улица, освещённая тусклыми фонарями, одиноко тянулась уже пару километров. Вдруг Светка вцепилась коготками в плечо и ошалело выпалила:

– Здесь!

– Что здесь?

– Здесь мы разговаривали!

Я сразу понял, о чём она. Вернее, о ком. Резко торможу. Тюкавкин сзади тыкается лбом в моё кресло, матерится. Светка показывает пальцем:

– Вон там стояли…

Я решаю выйти, осмотреть место Светкиного преступления. Беру с собой фонарь Fenix – Любка велел купить, чтоб был в машине… Вот и пригодится. На улице морозно, небо так и не разродилось больше снегом, видимо, всё, что было, выгрузило на город под вечер. Жёлтый круг от фонаря тревожно скачет по неровным извилинам обочин, падает на бетонные стены унылых построек, здесь череда складских помещений. Встаю там, где, как показала Светка, находилась машина Любы. Здесь они разговаривали, сидели в опеле, эта буйная наверняка орала, поливала грязью нас обоих, показывала фотки (я так и не выяснил, что там было, неужели так всё плохо?), потом отдала ему страницу из дневника… Любке стало хреново, он схватился за сердце… А эта блядь оставила его тут, велела уматывать из города. Сама вылезла из машины и пересела на какую-то другую… на свою или такси вызывала? Неважно. А Люба умирал… Наверное, он снялся с ручника и поехал прямо… Иду, шугая фонариком морозных духов. И духи явно решили мне помочь, чтобы поскорее покинул эту нежилую улицу: вдруг порывом ветра к ноге прибило мятый листок, и я не пнул, поднял, расправил… И даже без фонарного света вижу – он, мой дневник… Почему я его не уничтожил? Что за детство? Ведь знал, что подобные откровения на бумаге приносят только стыдные воспоминания, неловкость за себя тогдашнего, да ещё и опасность, что собственная искренность повернётся против тебя самого. «…начале. И он мне не понравился. Здоровый, руки большие, лицо какое-то никакое, только сочно выделяются на бесцветном лице глаза карие…» Пробегаю глазами по тексту, я совсем не помню, что писал тогда… «Обезьяна», «орангутанг», «жлоб», «вампир», «зверь», «ужасно», «растоптал», «убью»… Светка знала, какой листочек подсунуть. Это как удар по почкам, под дых, в пах…

– Люба! – заорал я в ночное небо. – Ты не дочитал! Ты не так всё понял! Возвращайся! Мы выкарабкаемся…

Небо молчит. Ветер замер. Тюкавкин, вышедший из машины покурить, тоже окаменел. Луч от фонаря падает на обочину, там сплошные рытвины, как будто кто-то весело резвился в только что выпавшем снегу. Хм… Кто? Тут же валяются две банки из-под пива. Очевидно, Любкина машина съехала с дороги, грустно бухнувшись в сугроб. Снег как подушка безопасности. Любка не должен был пострадать. А что потом? Появились какие-то пивные персонажи? Они вытащили Любку и куда-то отвели? Увезли в больницу? Хм… потом вернулись и стали кататься на опеле? Какой-то бред! Вижу здание проходной, в оконце свет. Тащусь туда. Стучу, выглядывает бородатый дед, прижимается с той стороны стекла, настраивает «окуляры» из ладоней и кричит:

– Чаво?

– Открывай! Полиция! – борзею я, а капитан Тюкавкин уже устало, но идёт оправдывать мои слова. Дедок исчез из окошка, стучит замками.

– Капитан Тюкавкин, – вытягивает близко к глазам сторожа удостоверение наш полицейский. Дедок крякнул. – Ничего особенного не видели сегодня, вечером?

– Тык, я ентово… тока заступил как час тому тудысь.

– А кто тут дежурил до вас? – вклиниваюсь я.

– Тык, Грушко!

– Кто?

– Енто фамилья такая – Грушко Карп Иваныч. Он до дома уехал. Сказал, тудыть его в качель, что весело было тута. Наркоманцы да пьянчужки телепались.

– Много их было?

– Тык, он вроде того не считал их.

– А что они «телепались»-то, что делали?

– Базлали, ссали тут на угол да на машине раскатывали… Грушко струхнул, – дедок злорадно кхекнул.

Тюкавкин деловито достал маленький истрёпанный блокнотик и огрызок карандаша:

– Ну-ка, уважаемый, адрес нам этой грушки дайте.

Дед обрадовался ещё больше, видать, в контрах с напарником. Сторож поковылял внутрь и через полминуты припёр толстую тетрадь, с которой и прочитал нам адрес свидетеля. Напоследок дед нас напутствовал:

– Грушко-то бабёнок позавчерась сюды заказывал… Интересует?

Тюкавкин не выдержал – заржал. А мне не до веселья, понимаю, что в первом часу ночи ни к какой грушке мы не поедем. Буду рыть завтра! Засунул мятый позорный дневниковый листок в карман, пнул пустую банку из-под пива… Повёз полицейского и преступницу по домам.

***

Рыся на меня обиделся. Наврал ему, что Любку привезу. Он даже спать улёгся на Любкины тапки, что уныло расположились возле двери, хотя обычно после нашей акробатики или сразу, как только его хозяин укладывался на правый бок и закрывал глаза, котяра забирался на кровать и пристраивался у него в ногах. С утра во время завтрака Рыся сидел нагло на столе и требовательно смотрел на меня. Молчит, гад, осуждает, я ему корма насыпал, а тот даже не пошевелился.

– Не смотри на меня так! Ты не знаешь, что я вчера пережил! Представляешь, мне сказали, что Люба погиб. Я сам чуть не сдох от этой новости. Мы в морге были! Сечёшь? В мо-рге! А ты ещё обиженку тут корчишь из себя! Жри давай! Я сейчас уеду, не знаю, надолго ли… Буду его искать. Жри, говорю! А то Светке тебя отдам.

Но Рыся всё равно не внял, так и смотрел на меня с укоризной, пока я брился, одевался, вызванивал Тюкавкину. На всякий случай взял с собой Любкину фотографию, маленькую, три на четыре, осталось от тех, которые он на документы в вуз делал. Сегодня выходной, поэтому договариваться об отсутствии на работе было не нужно.

Забрал Тюкавкина из центра, и мы отправились по адресу, который сторож-дедок вчера дал. Грушко жил в самом захудалом районе города, в хрущёвке, на пятом этаже остро пахнущего мочой подъезда. Сквозь железную дверь он сначала прокричал:

– Чего надо?

– Ленинское РОВД, капитан Тюкавкин, – стальным голосом рапортовал полицейский. – Нам нужен Грушко Карп Иванович. Нужно задать пару вопросов о вашем вчерашнем дежурстве на складе оптовой торговли в северном районе.

После значительной паузы застучали запоры и нас впустили внутрь. Обрюзгший, рябой мужик начального пенсионного возраста в майке и в смешных тапках с пушистыми помпонами пригласил в большую комнату пропахшей жареным луком квартиры. Ксива Тюкавкина, которую Грушко внимательно изучил, произвела на рыбу-Карпа удручающее впечатление. По-любому в жизни хамовитый и напористый, он отвечал на вопросы как бы извиняясь, как бы оправдываясь.

– Вчера в двух километрах от вашего склада, на Первомайской, на выезде, произошла авария, погиб достаточно молодой мужчина. А ваш сменщик нам сказал, что во время вашего дежурства было какое-то происшествие, мы полагаем, связанное с этой аварией. Что вы видели?

– Авария? Я не видел!

– А что вы видели? Сторож сказал, что были какие-то пьяницы и наркоманы.

– Ну, это да… Были. Ваще паломничество. С утра забулдыга какой-то стучал, дебоширил, обоссал весь угол нашей проходной, потом к вечеру наркоша еле живой чего-то требовал, и как апофигей – эти придурки. Человека четыре. Орали, просились погреться, потом сели выпивать на бревно, что напротив валяется. Потом на машине гонки устроили, туда-сюда. Банки пивные расставили на дороге и «змейку» исполняли. Ещё чуть-чуть, и я бы мен… полицию вызвал. Но они вдруг свинтили куда-то… Вот и всё происшествие.

– А вот вызвали бы полицию, может, парень бы и жив остался. Вы же видели, что они пьяные и на машине раскатывают!

– Да неудобно было уже… И так дважды вызывал за день…

– А откуда у этих пьянчуг машина взялась? – встреваю я.

– А вы ведь из телевизора? – узнаёт меня Грушко. – Показывать про это будете. Только я это… не буду на камеру… Я не киногеничный. Вот. А машина. Я не видел. Вроде, когда они появились сначала и пили на бревне, автомобиля не было у них. А потом появился.

– Опель корса, бежевый? Номер у501ее?

– Я в моделях не разбираюсь, но эта машина, номер 501, бежевая металлик.

– Опишите этих красавцев пьяных, что запомнили о них?

Пока Грушко описывал парней (а он даже вспомнил, что одного все называли Валёк, а к другому, по описанию как раз убиенному, обращались по фамилии – Гуторов), я размышлял и пришёл к выводу, что эти пьяницы просто обнаружили пустой открытый автомобиль. Вряд ли они видели Любу. Тупик. И ещё улица-то мёртвая, прохожих здесь не бывает, свидетелей не найдёшь. Когда уже спрашивать было нечего и Тюкавкин уже собрался уходить, я решил на всякий случай показать Грушке Любкино фото. И тот, всмотревшись, узнал!

– Так это же наркоман, что до этих придурков ко мне стучал! Но здесь-то он прилично выглядит, а вчера серый, шатался…

– Чёрт! – вскричал я, напугав и Тюкавкина и Грушку. – Что он говорил, чего хотел, куда пошёл потом?

– Ну… типа это, дебоширить хотел. Но силёнок-то не было, обколотый раз. Пал прямо у ворот. Я мен… полицию и вызвал. Его забрали…

– Забрали в полицию?

– Ну да.

– А в какое отделение?

– Так в третье, наверное, северный же район.

И мне уже неинтересно остальное, тороплю Тюкавкина, срочно надо ехать в это отделение. Наверняка Любе нужна медицинская помощь, раз он упал!

Ещё по дороге капитан созвонился с третьим отделением РОВД (не забыл сказать, что по личному распоряжению Василия Васильевича), поэтому нас там уже ждали. Какие-то растерянные сотрудники с мятыми рожами что-то начали мямлить про то, что они «не специалисты», «кто ж знал», «мы всё правильно сделали»… Я ничего не понимал, просто хотел растолкать всех, чтобы меня пропустили в камеры ИВС, я хотел забрать Любу. Тюкавкин меня еле удерживал, а местные менты как-то испуганно переглядывались, не хотели нас пускать… И только уже у дурно пахнущей камеры с прутьями до меня дошёл смысл их лепета: да, действительно, описанный нами мужчина без документов был доставлен в отделение в семь вечера. Осматривать никто не стал, не больница чай… Выяснения оставили до утра. Аккуратно положили в камеру и, когда поняли, что мужчине плохо, сразу вызвали медиков.

– Во пиздят! – визгливо ввернул своё слово прыщавый вьюнош из-за решётки.

– Что знаешь? – потребовал я. – Что говорил этот мужчина, как он вообще?

– Да он сразу сказал, что с сердцем плохо! По нему ж видно, что батушный чел, не бич и не нарик. Мы базлали этим, – он показывает на припухших ментов. – А они – петухи ваще, не реагировали. Если бы не Горыныч с корвалолом, то откинулся бы тут этот мужик. Горыныч мусорам сказал, что парень окочурился. Они только тогда жопы свои подняли, не нужен же им жмур в конторе!

– Не бухти! – юнца осадил кряжистый тёмный мужик. – Граждане начальники всё правильно сделали, они скорую вызвали и болезного этого увезли, ночью ещё.

– Куда его увезли? В какую больницу? – я опять готов бежать, ехать, догонять, возвращать.

– Так в нашу, районную, – ответил один из местных господ полицейских. Уже уходя из здания услышал, как Тюкавкин грозно шипел струхнувшим ментам:

– Идиоты! Не могли отличить нарика от приличного человека! За него сам Бекетов просит, и этот… из телевизора выскочил! Если сдох клиент, раком на ковёр пойдёте по очереди!

До больницы мы домчали за три минуты. Там не хотели впускать, обедом больных кормят! Но ксива Тюкавкина и моё медийное лицо всё-таки пробили и эти стены. Идём в приёмный покой. Недовольная тётка в белом халате нам сообщила, что из РОВД был вызов в два ночи, что забрали молодого мужчину лет тридцати. Ему повезло, что дежурил «сам Гороховец». Сделали всё, что надо: обкололи, он несколько часов пролежал в реанимационном отделении. Сейчас перевели в обычную палату, но как дальше лечить, непонятно: у пациента нет полиса. Сегодня его осматривал кардиолог. Тётка повела нас к этому самому медицинскому светиле.

Гороховец Антон Владимирович уже собирался домой, смена закончилась. Это оказался подозрительно молодой мужчина с орлиным носом. Он нас выслушал и весело доложил, что с пациентом всё нормально – «жить будет». Что молодцы сокамерники, которые не только вразумили полицейских, но и накапали в пациента корвалол.

– Ещё бы немного, и были бы необратимые последствия. А так ставим ему мелкоочаговый инфаркт, сейчас ему покой нужен, лекарства попринимать, диету соблюдать. Он курит?

– Нет. Мы всё сделаем. А в какой палате Люба?

– Люба?

– Да, его зовут Любослав Шереш.

– Да? Он представился сегодня с утра как Вячеслав Мордкович… Может, мы о разных людях говорим?

Я показываю фотку, доктор кивает и удивлённо хмыкает. Я тороплю, мне уже нужно увидеть его. Но всё делается медленно-медленно. А когда, наконец, мы вошли в общую палату о шести койках, то на всех спальных местах возлежали больные-увечные, а на одной никого не было. И эта одна и оказалась Любкиной.

Разговорчивый желтокожий мужичонка в полосатой пижаме заявил, что «Славик» ещё час назад, до обеда куда-то пошёл. Да так и не возвращался. Ещё один пациент кавказской национальности сказал, что «сердечник» уходил звонить кому-то по стационарному телефону в коридоре, около сестринского поста. Мы туда. Молодая медсестричка лопотала, стреляя глазами в кардиолога, что пациент действительно простоял рядом несколько минут, но телефон был занят, очередь, он так и не дождался, не позвонил. И дальше ад вернулся! Любы нигде не было. Мы втроём (Гороховец, Тюкавкин и я) обыскали всё здание, даже прошлись по третьему этажу, где гинекология. Спустились в подвал, там камера хранения вещей пациентов. Среди чужой одежды я узнал Любкину дублёнку, запачканную и мокрую, его ботинки. По поводу костюма, в котором он был, мне ничего определённого не сказали, утверждали, что никаких костюмов «не поступало». Чёрт! Куда же он делся?

Бабулька, дежурившая на выходе, сказала, что машин приезжало много разных, пациенты тоже входили-выходили. Следить за ними она не обязана. Короче, Любка как в Лету канул. Где его искать? Куда он мог без верхней одежды зимой уйти? Я даже ездил к Светке, конечно, там он не появлялся. Светка посоветовала съездить в автосервис на Южной. Петрович тоже развёл руками, дескать, Любку не видел давненько, разрешил пробежаться по всем помещениям, вдруг он здесь. Его нигде не было.

Опять к Светке. Она согласилась вместе со мной поехать к Любкиной матери – Анне Григорьевне. По дороге я рассказал Светке о своих поисках. На фамилии Мордкович она оживилась:

– Как-как? Мордкович? Это ж моя девичья фамилия! Значит, это точно Любка был. Назвал первое, что пришло в голову. И это была я!

Спасибо Светке уже за то, что она провела операцию «как спросить у мамы». Она сделала вид, что заехала за какой-то ерундовиной и между делом сказала, что, к сожалению, они с Любой разводятся (хотя уже). Тут же нечаянно поинтересовалась, когда в последний раз звонил Люба? Давно не звонил… Было очевидно, Любы здесь нет и не было, и мать ничего не знает. Куда идти? Где искать эту больную заразу? Завтра поеду в вуз, к его обожаемому Гидону… как его там…

***

Ничего. Нигде. Никак. Не получается. Потерял его. Все замечают, никто не спрашивает, знает только Ярцев и Светка. Вечерами пьём с Рысей. Жрать нечего и неохота. Понимаю, что стал выглядеть плохо, неэфирно. Гримируют перед съёмкой.

Как на работу езжу в вуз к профессору Прейману, за город к Анне Григорьевне. Побывал у армейского друга Любки, говорил с Васьком, который был ближе всего к нему в автомастерской. Вась Вась сделал невероятное – разослал участковым ориентировку на Любку… Но ничего. Нигде. Ноль. Пустота. Уже несколько недель. Больше месяца.

Иногда бесцельно езжу на верной бэхе по городу, высматривая прохожих. Пару раз выскакивал из машины, считая, что увидел Любу. Но ничего. Не он. Вакуум. Безлюбье.

Сплю один. Рыся дрыхнет в Любкиной дублёнке, которая гнездом свёрнутая лежит на диване. Понимаю, что нужно жить. Нужно быть прежним, лёгким, везучим, удачливым. Нужно пойти развеяться, кутнуть, просто включить телевизор, чтобы кто-то говорил в комнате. Но не могу. Не хочу. Всё похрен. Затягивает меня депрессия, как паук в вязкую паутину.

Однажды в кабинет вызывает Ярцев. Подумал, что будут снимать с эфира. А там увидел Светку. Шеф велел сесть и строго сказал:

– Ты, господин Гольдовский, своим видом нашему каналу имидж портишь. Знай, я к тебе всегда относился как к сыну, у самого-то нет! Поэтому не позволю тебе опуститься. Проблему твою знаю. Знаю, что ты много чего сделал, чтобы найти этого своего лю… ну ты понял. Возникла тут идея.

Ярцев кивнул Свете, дескать, давай, говори. Та начала со мной говорить, как с больным:

– Я уверена, что Люба в городе. А ты?

Я кивнул. Я чувствовал это. Я был в этом уверен, и от того было ещё больнее.

– Он просто не знает, что ты его ищешь. Попробуй ему написать послание! Признайся, скажи, что любишь…

– Как? Орать посреди площади Революции? – отупело спрашиваю я.

– Ну зачем? Есть способ. Во-первых, ты же на телевидении работаешь…

– Вряд ли он смотрит наш канал. Ты же знаешь…

– Но на улицах-то он бывает? Поэтому надо написать так, чтобы нельзя было пройти мимо! Обратись к нему с билбордов.

Я открыл рот.

– У нас замощено пять билбордов по городу, – стал деловито излагать Ярцев. – Светлана предложила к восьмому марта поместить туда поздравление женщинам, но… Снимем тебя, ты симпатичный мужчина. Наши ещё и подретушируют… И подпишем…

– Обращение к Любе! – нетерпеливо перебивает Светка. – Никто ведь не поймёт, что это к мужчине обращаются! А он поймёт! Увидит и объявится! Ну? Здорово я придумала?

– Она, – подтвердил Ярцев. – Делаем? Согласись, это шанс! И надо срочно! Сроки поджимают, через три дня весна!

Пауза. Я перевариваю. Почему мне самому не пришла эта идея в голову?

– Ну? – хоровой вопрос заставил меня встрепенуться.

– Да, я согласен! Спасибо вам. Свет, спасибо тебе…

Съёмки были быстрыми, в этот же день самый именитый оператор – Руслан Котов – начикал меня на белом фоне, без рубашки. Инесса Сергеевна, гримёр от бога, расстаралась, и я был похож на голливудского красавца. За день Котов сваял картинку, на ней крупно букет цветов в праздничной обёртке, букет перевязан красной лентой, которая загибается в цифру восемь. И наряду с сиреневыми цветами из букета возвышаюсь я, как бонус-подарок. Тело гладкое, бронзовое, зубы в улыбке белые, глаза зеленее, чем листья… Снизу прописными буквами: «Я люблю тебя, Люба!» Сверху логотип компании «Весна-ТВ». Когда я увидел готовый продукт, то почувствовал, что надежда возвращается ко мне. Что есть ещё шанс – и у меня, и у Любки!

Ещё через три дня, уже в первых числах марта, на пяти билбордах города красовалась моя физиономия. Я ожил. Я теперь жду.

– Я люблю тебя, Люба! – кричал в пять ртов город. Лишь бы он услышал, лишь бы он увидел!

========== 11. СПЛД не лечится ==========

… Какая мука слышать, видеть его… Но ещё мучительнее пробуждаться и понимать, что его лицо всего лишь глюк! Это мучит, бередит открытую рану, травит болезную душу, жалит сердце. Хоть бы пришло забытьё – желанное, долгожданное. Там не будет его, моего Дара, моего незаслуженного Дара. Боже, пошли ему силы простить меня и начать жить без этого якоря ядовитых воспоминаний. Нельзя жить, возвращаясь в тот кошмар. Это безумие. Неужели оно уже овладело Даром? Почему он не сказал мне, что узнал? Чего он добивался? Мести? Он хотел подобраться ближе и ударить больнее? Как он смог заставить себя прикасаться ко мне, зная, что именно я тот самый «орангутанг»?..

Это моё проклятье – падать обессилено в эту пропасть с именем Дар. Ведь ни один парень меня не смог больше заинтересовать так, как он, ни с кем у меня больше после того случая не было секса. Нет, парни не перестали привлекать моё внимание, но никто из них – да и женщин это тоже касается – не смог выпустить на волю моего зверя. Увидел Светкиного коллегу, и обнесло. Все замки открылись сами, все защиты пали. А уж когда разбежались со Светкой, абсолютное чудо: Дар сам затащил меня к себе. И мой зверь уже не смог прятаться – вырвался. Правда, зверь в этот раз уже стал ручным и подчинялся новому хозяину, Дару, ластился к нему, нежничал… Неужели всё со стороны Дара было фальшью? Это невозможно! Так врать нельзя, особенно в минуты страсти. В этот момент все беззащитны и открыты, а я не заметил в нём никакого подвоха. Хотя… Мне было так хорошо, что я рога и копыта не заметил бы… Теперь подобного уже не будет ни-ког-да! От осознания этого сердце опять пропустило удар, я выгнулся, схватился за грудину и начал задыхаться, сипеть. Видимо, мои соклеточники перепугались не на шутку, ибо начали орать ментам и загремели решёткой:

– Уроды, блядь, вызывайте скорую, мужику плохо!

– Сядете сами, долбоёбы, если кончится, это ж чисто мокруха!

Послышался тяжёлый топот, и загремел замок.

– Заткнитесь, чмыри! Чё тут у вас?

– Блядь, Серго, кажись этот мужик точняк не нарик. Вроде на сердце похоже. – Надо мной появилось широкое розовое лицо в фуражке, от которого потянуло спиртным.

– «Вроде» ему, «не вроде»… – зло рыкнул второй мент.

– Да я точно тебе говорю, у меня тёща сердечница, так она во время приступа такая же синяя и губы такие же.

– Эй, мужик, точно у тебя сердце болит?

– Да чё вы бакланите, у вас в аптечке должен же быть корвалол, валидол или что-то там ещё, – снова подвязался хрипловатый голос моего сокамерника. – Ему нужно накапать капель двадцать-тридцать и дать выпить с водой.

– И врач тут нужен, глянь, Горыныч, какой он бледно-синий! – подвякнул Червивый.

Второй из ментов вскинулся на дыбы:

– Пасти закрыли, ещё вас не слушал. Сами разберёмся. Забились в угол и не отсвечивайте! – Затем решительно отпихнул мента, что стоял надо мной, и кивнул:

– Никитос, дуй звони в скорую, быстро, а не то точно кони двинет. Что мы тогда утром капитошке будем докладывать? Он же уроет, нахер ему трупяк в отделении?! Быстро звони, а я за аптечкой.

Послышался быстрый, удаляющийся топот. Или это меня подводит слух? Может, это мне в бреду кажется? Но нет, второй вернулся со стаканом и резко пахнущим лекарством, от запаха которого прояснилось в голове.

– Пей, мужик, щас скорая приедет. Тут рядом, мигом приедут. Ты только потерпи, не вздумай окочуриться! А вы, шмаль, сидите как мыши! – рыкнул он на остальных задержанных и крикнул напарнику: – Ну что там, Никитос, вызвал?

– Да вызвал, вызвал. Едут уже. Сказали, что быстро!..

Мне после корвалола несколько полегчало, и сознание прояснилось. Боль чуть притупилась.

Приехавшая фельдшер скорой оказалась маленькой сухонькой пожилой женщиной, но с железным характером. Она с порога клетки шикнула на всех, отогнав от меня. Только глянув и пощупав пульс, прошипела ментам:

– Ваше счастье, что вовремя нас вызвали, но в своём отчёте я зафиксирую, в каком состоянии вы пациента нам сдали.

Похлопала меня по руке своей сухонькой и тёплой ладошкой:

– Сейчас, парень, заберём тебя в больницу. Потерпи, всё будет хорошо.