Текст книги "Филофобия (СИ)"
Автор книги: Старки
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Я впечатлён, Серьга поражён, Костик в ярости, так как я выдрал самую классную фотку с Вадимом из второго альбома. На ней группа студентов шла по улице, фотограф снимал их со спины, и как будто он окликнул Вадима. Тот резко повернулся, волосы взлетели, поддёрнутые ещё и ветром, лицо свежее, светлое, радостное, глаза хитрые. Где ты потерял всё это, Вадим?
И ещё. Пока я орал с Костиком по поводу выдранной фотографии, Серьга долистывал какой–то альбом. Он вдруг схватил меня за толстовку и пихнул к столу, ткнул в открытую страницу. На снимке вручение каких–то документов – наверное, дипломов. Проректор Надеждин – маленький плюгавенький да ещё и с подхалимской улыбочкой – в полуприсяде пожимает руку брутальному парню. Этакий Джон Траволта времён «Бриолина»: массивный подбородок с ямкой, фигурные баки, широкий прямой нос, брови домиком, большой рот, небрежная взбитая чёлка. Парень значительно выше проректора. Он смотрит на Надеждина с презрением и наглостью. Серёга тыкнул пальцем в надпись под фоткой. «Артур Самохвалов получает диплом лауреата конкурса StARTgraf». Вот, значит, ты какой… северный олень. Мы выразительно переглянулись с Серьгой.
– Костян! Ты знаешь этого чела?
– Знаю, что он учился у нас, вроде на архитектурке. И был каким–то блатным. У него отец то ли замминистра, то ли в администрации Самого кто–то немалый. Но лично не знаю. Давно же учился. Эту фотку не дам! Вообще охренели!
– Не мельтеши! Нафиг нам нужна эта фотка?
Мы сели обратно за стол, вновь в поисках фотографий с Вадимом. Вот оно! У живой скульптуры «русалочки» в толпе стоит Самохвалов. Фотограф поймал сосредоточенное и внимательное выражение лица. И ещё обнаружили этого Артура на снимке с выставки: Дильс увлечённо рассказывает о картине, которую совсем не видно, а Самохвалов в зрителях. И опять сосредоточенное и какое–то хищное лицо, хотя какой–то коротышка, гадко улыбаясь, шепчет на ухо Траволте явно какую–то мерзость.
– А вот этого я знаю! – вдруг встрял Костик. – Это Яков Кукушин. Он, правда, не из нашего института, он кулёк* заканчивал. Но сейчас он в одном журнале работает, мы с ними сотрудничали по паре проектов. Так вот Яков был тут и тоже смотрел эти старые фотки, узнал себя и ещё кого–то узнал.
Что–то подсказало мне, что нужно взять реквизиты этого Кукушина. Костик абсолютно даром выдал нам визитку фигуранта и с облегчением вздохнул, когда мы вышли из помещения студсовета. Серьга тут же предложил поискать Самохвалова в Интернете.
В общаге, наварив бадью макарон и щедро накидав туда всякой хрени, мы уселись за ноутом и торжественно набрали в поисковике: «Артур Самохвалов». Куча всяких Артуров в социальных сетях, была информация об индивидуальных предпринимателях, был тренер, был следователь и куча других Артуров. Никого похожего на нашего героя. Серьга предложил ввести только фамилию и рядом слово «правительство». И сразу же попадание: «Самохвалов Николай Геннадьевич, комитет по архитектуре и градостроительству города Москвы». Высокосидящий товарищ. Ввели только его имя. Нашли его биографию и даже модный ныне блог.
«Николай Геннадьевич хороший семьянин. Супруга руководит театром–студией, трое детей – Артур, Сергей и Мария. В 20.. году в семье Самохваловых произошла трагедия. При невыясненных обстоятельствах погиб его старший сын Артур…»
– Пиздец! – вырвалось у меня. – Он погиб! У него не спросишь…
– Сомневаюсь, что он бы тебе что–нибудь сказал. По–видимому, парень был мажор. Не пишут, почему погиб, значит не авария, не болезнь какая, вообще не несчастный случай. Скрывают. Подозреваю что–то мерзкое – наркота или на разборках каких порезали. По фотке видно, что парень был тот ещё ублюдок...
Я согласился, но тут же заявил, что есть ещё некий Кукушин. И, нисколько не сомневаясь, тут же набрал его номер. На том конце ответил мужской фальцет. Кукушин долго не мог понять, кто я такой и что я хочу, ибо изъяснялся я путано. На вопрос о его друге Самохвалове отреагировал спокойно:
– Да, был такой… Артур. Но ведь он погиб. Причём давно, уже лет шесть–семь назад.
– А можно ли с вами встретиться и поговорить о нём?
– Даже странно, что вы о нём вспомнили. Или нашли, кто его грохнул? Так я всё равно ж не при делах был, он к своим дилерским делам нас не подпускал…
Короче, пришлось неопределённо завершать разговор, назначая встречу, а то как бы Кукушин не дал от ворот поворот, как только узнал, что мы зелёные студенты. Договорились на завтра, в кафе «Гурами», где он обедает.
Яков Кукушин оказался рыжеватым существом благообразной поповской внешности, носил патлы на прямой пробор и бородёнку, которая совсем его не украшала. Одет скромно, даже бедно, на лице, как постамент, массивные очки, замотанные изолентой с одной стороны. Единственное барство – навороченный планшет, горделиво светившийся перед ним рядом с тарелкой. Бородатое существо приветливо улыбнулось, велело на «ты», пожало нам руки, одобрительно хмыкнув на наш с Серьгой внешний вид. Никакого снобизма и подозрительности не наблюдалось, поэтому я сразу взял быка (хотя, скорее, козла) за рога:
– Сам Самохвалов нас интересует мало. Нас интересует то, что ты знаешь об истории некоего Вадима Дильса. Какую роль сыграл Самохвалов и Чернавский в его тогдашней жизни?
– М–м–м… – Кукушин заметно скис, но всё–таки продолжил: – Вот не ожидал я, что про эту историю кто–то вспомнит. Поросло уж небылью! Артур тогда нам запретил распространяться.
– Это нужно, чтобы помочь Дильсу.
– Он ваш препод?
– Нет, – поспешно ответил за меня Серьга и кивнул в мой адрес: – Он его друг.
– Я знаю, что он преподаёт в академии, не навредить бы… И так наворотили…
– Мы не навредим. Даю слово, – клятвенно заверил я.
– Там была такая пурга: Дильс любил этого Чернавского. Это, собственно, все знали. Артура это бесило. Он нам никогда не говорил, но мне казалось, да что там… я был уверен, что Самохвалов сам к Вадиму неровно дышал. Артур же был антиобщественным элементом, а тут ходил на кавээны, где команда Дильса играла, на выставки и даже на просмотры его. А однажды мы толпой довозили одного другана с их курса на вокзал – он на пленэр уезжал. Короче, мы Марика проводили, посвистели на дорогу, пиваса чпокнули. Электрон ту–ту, и тут на перрон вбегает Дильс, с гитарой наперевес, с этюдником, с сумкой. О–поз–дал! И вид такой жалкий, потный. Мы ржать. А Самохвалов велел всем заткнуться и потащил Дильса за шкирку к стоянке. В общем, я пешодралом домой попёр, так как Артур загрузил волосатика на свой «харлей» и повёз куда–то за Истру, догонять художников. Самохвалов был злой потом как тысяча чертей. Я понял, что он пытался с Вадимом поговорить, а тот, видимо, адекватно не реагировал. Хотя хрен поймёшь, может, он и не говорил…
– А эта история с издевательством над Дильсом? – поторопил я Кукушина.
– А вот эту историю мне бы не хотелось вспоминать, – хмуро ответил он. – Там всё Самохвалов придумал. Чернавского этого позвал, развёл его на кокс и, готовенького, взял на понт: типа любит ли тебя Дильс, ну–ка зазови голубчика, а мы пошалим.
– Может, Чернавский не понимал, зачем Самохвалов его зовёт?
– Я тебя умоляю! Не преувеличивай силу чудесного порошка! Всё он понимал. Да и роль свою сыграл отменно. Гнус он.
– И что произошло?
– Без обид, мужики, рассказывать о паскудстве не буду. Я как бы тоже не без греха.
– Его изнасиловали? – жёстко спросил Серьга.
– Нет, по крайней мере я не видел этого. Может быть, потом, когда всех унесло в оздоровительный сон… И то это мог быть только Самохвалов. Он сам никогда ничего не принимал, только продавал. Нет, я не думаю, что его изнасиловали. Но и того, что сделали, было достаточно. Я был хорош… – Кукушин вдруг замолчал. – Как он сейчас?
– Плохо. Он не смог выбраться.
– Не помогли, значит, денежки Самохвалова?
– В смысле?
– Так Вадим же потом куда–то отдыхать уезжал. Артур организовал через их декана, там всё так устроили, что якобы ему как лучшему студенту дали грант на поездку… А на самом деле это Самохвалов…
– А позже Самохвалов виделся с Дильсом?
– Насколько я знаю, нет. Я однажды спросил Артура, почему он один, ведь видный паря, мог выбрать кого хошь. А он мне ответил: «Я всё сделал, чтобы тот, кого я выбрал, никогда не выбрал меня». И я сразу о Вадиме подумал тогда, но он никогда не говорил о нём больше. Да и наши дороги постепенно стали расходиться. А потом его убили. Я на похороны ходил, так хоронили в закрытом гробу, говорят, изрешетили всё лицо. Всё к этому и шло. Он матерел, зверел, меры не знал. Есть ведь такие сферы, где отец отмазать не сможет. Вот и замочили…
Больше Кукушин ничего особенного не рассказал да и заторопился вдруг: у него обеденный перерыв заканчивался. Бородатый мужичонка покинул нас, траурно опустив плечики и махнув рукой в сердцах, так и не попрощавшись. Мы с Серёгой тоже задумчиво ковыряли какую–то сохлую рыбу, аппетит пропал.
Серьга по дороге в общагу вдруг заявил:
– Фил, ты бы заканчивал уже с Дильсом в Интернете разговоры разговаривать.
– Почему?
– Потому что у тебя денег нет, чтобы везти его в Норвегию лечиться!
Дильс Вадим: Эф! Куда ты пропал? С тобой ничего не случилось?
Дильс Вадим: Мне надо было поговорить с тобой… А тебя нет.
Дильс Вадим: Эф, у тебя всё в порядке?
Дильс Вадим: Прости, я, наверное, тебе надоел. Я просто привык уже к нашим ночным разговорам… Конечно, у тебя своя жизнь.
Эф Swan: Вадим, ты мне не надоел. Просто так получилось, я был занят. Как у тебя дела? Как здоровье?
Дильс Вадим: Ты здесь! Почему ты спрашиваешь о здоровье?
Эф Swan: Интуиция.
Дильс Вадим: Интересно. Мне было нехорошо, но сейчас лучше. Вот поболтаю с тобой – и будет совсем нормально. Как твой друг?
Эф Swan: Пока непонятно, говорит, что лучше.
Дильс Вадим: Расскажи, что ты пишешь? Или, может, ты декоративно–прикладным искусством занимаешься или пластическим?
Я лихорадочно соображал, что бы назвать. Вспомнил, что видел в «Харибде» необычные картины из окурков или из пуговиц.
Эф Swan: я делаю панно из разных странных материалов – пейзаж из волос разных людей, портрет из купюр, городской пейзаж из газет…
Дильс Вадим: И много купюр порезал?))) Ты, оказывается, концептуалист! Всегда завидовал таким, могут же по своей теории шизоанализа такие весёлые штуки создавать! У меня лекция на этой неделе по концептуализму и поп–арту.
Эф Swan: Вот это я удачно попал! А в чём разница между концептуализмом и поп–артом?
Дильс Вадим: Разница в средствах и часто в настроении. Концептуалисты отвергают рассудочное представление об обычных предметах, придают им новый смысл, «разоблачают» их тайную жизнь. Отсюда разные инсталляции из вилок, утюгов, велосипедов. А поп–арт работает средствами массовой культуры – рекламными трюками, пузырями из комиксов, статикой аниме. Да и образы там часто популярные, как у Уорхолла – Мерлин, Хепбёрн, Лайза Минелли, Джексон, политики всякие одиозные – личности в одном ряду с капитаном Америка или доктором Зло.
Эф Swan: банки томатного супа у Уорхолла – супергерои или суперзлодеи?)))
Дильс Вадим: думаю, тупая толпа массовки)))
Вадим посоветовал мне съездить в Питер, в Мраморный дворец, там уникальные арты концептуализма есть. Ну а если буду в Москве, то в «Музеон» на Пригова или в… «Харибду» хотя бы.
Эф Swan: Если буду в Москве… мы увидимся?
Пауза.
Эф Swan: Вадим? Я, возможно, приеду в Москву. Увидимся? Проведёшь меня в «Харибду»?
Дильс Вадим: Нам не нужно встречаться, поверь. Тебе всё покажет Алексей.
Эф Swan: Ты боишься встречи со мной?
Дильс Вадим: а я в «Харибду» не хожу…
Я понятливый. Я остановился. Он придумал себе друга, а я ему в этом помог. Встреча с реальным Эфом исключена в его сознании. Но мне–то хочется, чтобы он переложил очарование Эфом на меня, на настоящего Фила. Возможно, мой внешний вид и агрессивное поведение и диктуют ему этот устрашающий образ инкуба и вампира, но ведь Эф – это тоже я. Общаясь с ним в инете, я был собой – без подводок, без штанги и пирсинга, без ошейника, без наглой усмешки и мата. Пора ему встретиться с Эфом. Перекрашиваться я, конечно, не собираюсь, ошейник не сниму, романтический шарфик не надену. Но подсказку ему кину.
В среду, умаянные, с покрасневшими от экранного фона глазами, мы выползли с компьютерной графики от Бабенко. Мой руководитель диплома костерил меня сегодня, ведь я не сделал и половину того, что должен был. Отвлекает от учёбы моя зависимость от Вадима и его истории. Серьга, который только что громко мечтал о каком–нибудь жутко вредном фаст–фуде – «да побольше, побольше», – вдруг умолк и дёрнул меня за рукав. Мотнул головой в сторону двери деканата. Там разговаривал с секретаршей импозантный урод Гарик. Лучезарно улыбался Кате, кокетливо выгибал бровь, выливал на девушку синеву обаяния из глаз. При этом дистанция приличия: близко не подходил, руками не суетил, говорил слабо открывая рот. Весь из себя гламурный: чёрное угольное пальто аж пылало яркостью и беспыльностью, золотые часы хищно сверкали, туфли радостно блестели, как будто и не грязный март на дворе, стрижка – свежак, дух дорогого парфюма – манок.
– Ты только без рукоприкладства, Лебедь! – прошептал мне Серёга. – Хотя, если что, я помогу.
Не могу сказать, что меня подорвало к ублюдку, подошёл очень даже спокойным шагом.
– И для каких это целей к нам такие лощёные дяденьки пожаловали? – язвительно прервал я его трёп с Катей.
– Спасибо вам, Катерина! – вежливо кивнул он секретарше, переключаясь на меня и меняясь в лице. Теперь оно злое и ледяное. – Твоё ли это дело?
– Ты ищешь Вадима? Неужели нашёл после долгих семилетних поисков?
– Тебя не касается. Ты, сопляк–фрик, мне не помешаешь и уж тем более не напугаешь.
– Не смей приближаться к Вадиму! У него приступ может быть. Я тебе это говорю серьёзно. Мне не веришь, поговори с Зоей Ивановной.
– Это со старой маразматичкой с кафедры ИИ? Привлекаешь пенсионерок? Самому фантазии не хватает?
– Ты идиот? Ты не слышишь меня? При чём здесь «фантазия»? Он болен, он лечится уже семь лет, – зашипел я, прижав гламурного ублюдка к стене. – Из–за тебя! Слышишь? Из–за тебя!
– Во–первых, не из–за меня, ты же ничего не знаешь! Я был в эпизодической роли, меня использовали. А во–вторых, если он до сих пор переживает, то тем более мне нужно с ним встретиться, поговорить, объясниться. Может, я хочу извиниться?
– Переживаешь ты! А он болен! И ему твои извинения нахер не нужны!
– Согласен! Ему нужен я, а не извинения. – Чернавский стал наступать на меня и даже толкнул в плечо. – Что ты можешь знать о наших отношениях? Такие отношения не порвёшь нелепым недоразумением, кайфанутым случаем. Я как встретил его тогда в кафе, так думаю о нём постоянно. И я уверен – он думает обо мне! Поэтому…
– Ах ты, невиноватый подонок! – уже не сдерживаясь, закричал я ему в лицо. – Нелепое недоразумение, говоришь? Эпизодическая роль, говоришь? Да ты, мразь, предал его доверие тогда! Роль разыграл в угоду Самохвалову!
– Ты назвал главного героя! Мне угрожали, меня заперли в комнате, я вообще не видел, что там было!
– Не пизди! Я знаю из первых уст, что Самохвалов тебя попросил позвонить Вадиму, никто тебя не заставлял и что ты был там и участвовал!
– Он не мог тебе рассказать! Он сдох! Он получил своё!
– Он – да! А ты? – Мы уже вцепились друг в друга и дёргали, переставляя по коридору, ещё миг, ещё слово, ещё полушаг – и я размажу его смазливое лицо по стене, припечатаю железным кастетом в зубы и буду добивать ногами, загрызать эти гнойные вены на лживой шее.
Нас стали растаскивать. Серьга, Лёха Тригора, появившийся из ниоткуда, аспирант с кафедры академического рисунка и даже Катя–секретарша. Но я успел–таки махнуть ожелезненным, ошипованным кулаком и оставить на этом гадком лице отметину в виде кровавой полосы на щеке. Раскрасневшийся ублюдок раздражённо вырвался из рук Серьги, тяжело дыша, стряхнул брезгливо с пальто невидимые следы моих пальцев и ярости. Выдавил из себя:
– Ты, сопляк, ответишь! Ты не получишь его. Понял? – прохрипел он напоследок, резко развернулся и удалился, раздувая гневом чёрное пальто. А я ещё что–то успел крикнуть матершинное вдогонку и получить выговор от ошарашенного препода.
Хорошо, что сегодня Дильса не было в академии. Серёга мне потом сказал, что Чернавский его искал на кафедре, а в деканате у простодыры Кати взял его адрес. Блядь! А если он прямиком поедет к Вадиму. Позвонить? Поехать?
– Ты не сможешь постоянно его охранять, – охладил мой пыл Серьга. – Может, для Дильса было бы и неплохо встретиться с ублюдком. Вдруг врежет ему?
– А вдруг задохнётся?
Я переживал весь вечер. Но к ночи Дильс вышел на связь с Эфом, и я понял, что Гарик не был у него, что всё нормально. И ещё я общался с ним в инете как–то по–особому, много шутил, рассказал про школу, он тоже что–то смешное и тоже про школу. Уже в два ночи я ему вместо «до связи» написал «прощай». Завтра его лекция. Завтра «Поп–арт».
Дильс был в приподнятом настроении, много жестикулировал. Сразу объявил о предстоящем тесте:
– Уже сегодня мы знакомимся с постмодерном, в следующий раз коротенько – «Гиперреализм» и тест по живописи. А потом пластическое искусство! Так что готовьтесь! Итак, у вас когда–нибудь было такое состояние, что вы нашли вещь, давно забытую, давно не использованную, заброшенную? Нашли и с удивлением её разглядываете, ощущаете её новым собой, не давнишними, а сегодняшними ощущениями? Она как бы открывается по–новому, обнаруживает неожиданную сущность. Это эффект «найденной вещи» или «украденной вещи». И вот искусство поп–арта и концептуализма находит такие вещи, приближает быт к новому осмыслению…
Я не рисовал. Просто внимательно и хмуро слушал Дильса. А он удивлённо посматривал в мою сторону: он видел, что я не рисую, и не знал, как к этому относиться. Он видел, что я напряжён, что я на иголках. Нахер Лихтенштейна и Пригова! Мне как–то не по себе.
По окончании пары я решительно двинулся к Вадиму. Вытащил из тетради сложенный лист А4, развернул и так, чтобы он видел, подписал изображение, отпечатанное ещё на второй паре на цветном принтере: «Эф Swan». Протянул ему:
– Вот. Это ещё один портрет вам, Вадим Александрович, в духе Уорхолла…
Дильс смотрел на собственный серо–фиолетовый портрет, выполненный в графическом редакторе с фотографии: лицо, разделённое крестом и с таблеткой внутри глаза. Вадим молчал, эмоций нет. Потом он несколько раз задумчиво кивнул портрету, сунул его в портфельчик и спокойно, обогнув насторожённого меня, не взглянув мне в глаза, не спросив «какого хуя?», не изменившись в лице, вышел вон.
*Кулёк – институт культуры (жарг.).
====== 10. Гиперреализм ======
– Догоняй, что как столб встал! – оживил меня Серьга и тут же к одногруппникам: – Да ничего не случилось! Пока… Сейчас Лебедь полетит покурлыкает что–нибудь убедительное – и, возможно, тест по модерну состоится, как Дильс и обещал, в следующий четверг. Чеши уже!
Последнее – мне. Конечно, я побежал сразу к машине. Пришлось даже ждать Вадима. Он меня увидел с крыльца, но шаг не дрогнул: шёл уверенно и не смотрел на меня. Пискнул сигнализацией, открыл машину, сел за руль. Но предотвратить мой кульбит по запрыгиванию в машину не успел. Взгляд вперёд в лобовое, зажигание не включено. Стальным голосом произнёс:
– Вылезай.
– Вадим, мне нужно было когда–нибудь тебе это раскрыть. Дальше уже было глупо скрывать.
– Молодец. Вылезай.
– Прости меня. Но как–то так получилось в самом начале, а потом затянуло. Ты ведь не общался бы со мной, если бы я сказал, что я и есть Лебедь.
– Да, я всё понял. Простил. Выходи из машины.
– Но тебе ведь нравился Эф. Я и он – одно!
– Я это понял. Выходи.
– Поговори со мной. Поехали к тебе. Я тебе всё объясню.
– Мне ничего не нужно. Спасибо тебе за всё. А теперь вылезай.
– Ты же меня знаешь, я не выйду!
– Что ты там мне советовал? Выйду я.
Блин! Он схватил портфельчик и выскочил из машины, оставив ключ в зажигании, быстро стал удаляться в сторону автобусной остановки, нет, он даже побежал, потому что подъехала маршрутка. Вадим скрылся в её вонючем жёлтом пузе.
Бамс! Бамс! Я ударил по панели с бардачком. Я даже не успел ему сказать о Гарике, не успел предупредить. И ещё мне обидно: я ожидал более сильной реакции, не холодности. Неужели у него никаких чувств, кроме злости, нет ко мне? Неужели он даже не захочет поговорить со мной как с Эфом? Неужели я буду тут сидеть, как осёл, и не попытаюсь ещё раз начать разговор? Нет, это не про меня. Я пересел на водительское место и решительно завёл мотор: мне не привыкать ездить без прав по чумовому запруженному городу. Буду осторожен!
И время самое пробочное, и куча ДТП по дороге! Добирался полтора часа. Психовал. Придумывал, как заговорю с Дильсом, подбирал слова, аргументы, признания. Представлял его реакции и мои контрмеры. И вдруг решил, что скажу ему самое главное и мучительное для меня: что «люблю». Пусть ему будет плохо, я же рядом – подышу с ним… Или не говорить? Может, позвонить Абрамову? Нет, это же моё личное, а он опять будет про мотивацию выспрашивать. Запретит ещё ехать к Вадиму. Не буду звонить. Чёрт, гаишники впереди…
Конечно, Вадим на автобусе и на метро добрался гораздо раньше, чем я. Сейчас главное, чтобы он мне открыл. Но на домофонный звонок никто не отвечал. Я решил подождать какого–нибудь добродушного соседа, беспомощно вертел башкой. Заметил стоявшую «на парах» тупоносую, мощную «Ауди» Q5, а рядом с ней флегматично тусовали два мужика в приличных костюмах. Стояли так, как будто хозяина ждали, вглядывались куда–то в сторону парка. Я почему–то сразу подумал, что машина эта тут из–за Вадима. Да ещё и знакомый лай услышал. Побежал за дом, туда, где Дильс Ларика выгуливает.
Блядь! Так и есть. Мужики около «авдотьи» – ленивые наблюдатели «слезливой» сцены встречи двух закадычных друзей. Я завернул за угол, прижался к стене, увидел Ларика, который вытянулся всем телом в сторону двух людей, стоявших от него метрах в пяти – сорваться псу мешал поводок, которым он был привязан к лазилке. Ларику однозначно не нравилось то, что он видел. И мне не нравилось.
Рядом со скамейкой стоял Вадим с неестественно прямой спиной, с застывшим лицом и побелевшими сжатыми губами. Напротив него красавец Чернавский всё в том же чёрном пальто. Гарик вещал мягким, извинительным, приторным голосом:
– …искал тебя. Не веришь? Я бесился, стучался во все двери! А они как сговорились: ни декан, ни баба Зоя – никто – не хотели мне помочь! Рассказывали о каком–то неожиданном гранте, который ты выиграл. Я не верил. Я же понимал, тебе должно было быть плохо. Грёбаный Самохвалов! Он всё разрушил. Я тогда нанюхался кокса, мало что помню, не понимаю, зачем я тебе звонил. Вадь. Верь мне, если бы я знал, чего он хочет, то никогда… никогда… Вадь, я скучал по тебе. Я как увидел тебя в кафе, то не могу не думать о тебе… Такого друга у меня не было больше, да и не будет, я знаю. Ва–адь! Ну не молчи! Скажи, что простил меня, что тоже помнил обо мне… Ва–адь! – И тут этот подонок провёл ладонью по лицу Вадима, а тот словно мумия: высушен, забальзамирован и мозг через нос удалён. Вадим как оболочка от человека – мне кажется, он не дышит. Но ублюдку мало: – Вадим, не пугай меня. Мне тут один придурок сказал, что ты болен. Скажи, что это неправда. Вернись. Посмотри на меня, я тот же, твой Гари… Ну! Помнишь нашу Сицилию? Помнишь дачу в Алёшкино? Вадим–м–м… – И на следующем его фортеле моё терпение закончилось. Чернавский вдруг обнял стоящего мёртвым столбом Вадима, потёрся щекой о его щёку, упёрся лбом в лоб… Он его целовать, что ли, собрался?! Ну нет!
Я выскочил из–за своего угла. Ларик сразу начал мне что–то кричать на своём собачьем, жаловаться, ругаться, требовать, затрясся от негодования. Но мне не до псины.
– Эй! Руки убрал от него! Ты, долбоёб, не видишь, что он не дышит?
Гарик со злобой зыркнул в мою сторону и от неожиданности убрал от Вадима лапы.
– Опять ты! Вадим, скажи этому молокососу, чтобы свалил отсюда!
– Свалить должен ты! Навсегда! Он тебя не простит, а я тебе его не отдам! – заорал я на весь парк, перекрикивая лай Ларика и отталкивая за руку от него Дильса. – Дыши, Вадим! Дыши!
– Не отдашь? А когда успел взять–то? Ты – мелкий неудачник! Вадим любит меня! И всегда любил! Вадим, скажи ему! – Ублюдок попытался схватить Дильса за другую руку, но я буквально отбил её от этих мерзких посягательств.
– Ты многого не знаешь о том, как Вадим жил всё это время! Как боролся с фобией! Как ушёл в мир картин, ушёл от людей! Чтобы никогда не встретить такого ублюдка, как ты! Съебись отсюда! Не мешай ему выздоравливать! – Я прикрыл собой Дильса, чтобы тот не видел Гарика, и толкнул его ближе к Ларику, под защиту хоть и бракованного, но всё же породистого друга с клыками.
– Как ты мне надоел! Вадим! Вадим! Знай, что я люблю тебя и этот прыщ не сможет…
– Ах ты, падла! – Меня сорвало: налетел на гада, начал бить кулаком в это розовощёкое лицо. В челюсть и потом сразу в нос. Получи! Он ещё будет про любовь говорить?! Этот чемпион по предательству! Получи! Тот закричал что–то кому–то. И меня почти сразу подбросила вверх тупая боль в животе. Даже не понял в первый момент, что это два мужика подлетели к нам. Дынц! И кулак в глаз, блядь! Наверное, бровь в хлам, не вывалилась ли штанга? Но я быстро соскочил, почти не чувствовал боли – я чувствовал ярость, дикую ярость, безумную дикую ярость, неудержимую безумную дикую ярость. Я загрызу, пусть сдохну, кровь хлещет из носа, из уха, они захлебнутся в моей крови и ярости. Пнул одного под яйца, ударил кастетом в морду другого. Мат, лай, и звонкий голос мерзавца:
– Вадим! Поехали отсюда, поговорим спокойно в другом месте!..
Хрясь! И я полетел в дерево, живот в кашу, в глазах красная плёнка, что–то мешало во рту… Но я встал, я опять бросился на уродов. Наскочил на одного удачно, прилип к нему и вгрызся в шею! Я демон, я скорпион – буду жалить, издыхая. Мужик захрипел, другой меня отлепил, бросил на землю. Пнул раз, раз… во рту чужая кровь и кожа… надо встать, но что–то струной лопнуло внутри… попытался увернуться от очередного ботинка, стал крутиться на земле… Сейчас сдохну… Но вдруг увидел (и даже успел удивиться), что Вадим коротким ударом вдарил Гарику в подбородок! И что у него ожившее лицо, и что он что–то крикнул Чернавскому… я не слышал что… Мне кажется, что и не видел, потому что этого же не может быть! Это галлюцинация, это я уже всё? Ту–ту?
Вадим бросился ко мне, под чужие ботинки, которые хотели меня раздавить, поэтому удара нет. Ублюдок с разбитым носом и губой закричал своим холуям:
– Не трогайте его!
А я вдруг оказался в кольце крепких рук, которые защитили от возможных ударов, которые стали стягивать разваливающуюся плоть. Чьи это руки, чья это одежда? Знакомая какая–то… А дальше, как неодушевленные, механические картины в духе фотореализма и озвучка над ухом через свист контузии:
– Убирайся, не могу видеть тебя, не люблю и не любил тебя никогда! Я был наивным идиотом! Ненавижу тебя, не прощу! Ненавижу!
– Вадим! – звук издалека. – Ты не можешь меня ненавидеть! Ты любишь меня…
– Люблю я вот его, не лезь к нам.
– Ты лжёшь! Он тебе никто! Я видел это!
– Ты не разглядел!
– Вадим! Он урод, стрёмный гот! Ты не видишь?
– Мне нравится!
– Вадим! Да он твой студент! Как же ты, человек с принципами, можешь трахаться с ним?
– Могу! Однажды мои принципы были уничтожены! Теперь они другие! Уходи! Оставь нас!
– Я не ожидал от тебя, Дильс… ты делаешь мне больно. Ты предаёшь нашу дружбу. Знай, что я не вернусь, если уйду!
– Тш–ш–ш… потерпи, сейчас мы скорую вызовем, всё будет хорошо, – это ведь уже не Гарику говорят? – Ты сильный, ты смелый, только потерпи, Эф, пожалуйста…
Кто такой Эф? Попытка вспомнить увела меня куда–то в муть и в даль… в тоннели, в коридоры, на дорогу, разлинованную сиреневой разметкой…
Вынырнул… вздох… свет… какие–то люди меня ворочали… резкая боль… и вновь вглубь, на дно, под толщу забытья… пробудился… боль… лампа… чьи–то лица… голос Вадима… упал обратно, тошнит… Бежал, бежал, несмотря на то, что ноги увязали, не хотели двигаться, бежал… Схватил его за волосы, успел – на самом краю, на самой черте. Но потом полетел вниз, ударился о камни, больно, меня стало трясти, услышал звук железных колёсиков по кафельному полу. Больница. Чесалась бровь до одурения, но не мог поднять руку. Я в какой–то капсуле, металл вокруг, щелчок – и я начал двигаться… Это не гроб? Увидел Серьгу: он сидел на подоконнике в нашей комнате и красил чёрным карандашом глаза, от старания вытащил язык. Смешно! Я начал ржать, но тут же резь, как нож в грудину, и опять свет, лица, запакованные в синие шапочки и зелененькие маски. «Тампон! Ставим четыре кубика. Ещё… Танюша, давай потоньше, а то накрашенному парню ещё жить, девчонок кадрить. Кто это там его ждёт? Брат?..» Опять погасло, затянулось ночью и тягучей мглой…
Игра организма в катание с горок сознания закончились диким холодом на животе и звуком разговора.
– В нашем деле лучше перебдеть, чем недобдеть, вы всё правильно сделали. Селезёнка жива, разрыва капсулы нет. А это было наиболее вероятное последствие. Разрыв мышц брюшной стенки серьёзный, но не патовый. Самое неприятное – перелом десятого ребра и гемоторакс. Но пункцию мы сделали, подчистили. Сейчас только обезболивающее, покой. Три–четыре недели реабилитации. Что же касается сотрясения мозга – пока не ясна вся картина. Бровь подшили, шов, конечно, останется, но не такой страшный. Всё будет хорошо. Ага! Видите, красавец приходит в себя! Ну? Молодой человек, откликайтесь. Слышите меня?
– М–м–м… – промычал я согласно.
– Тише, тише. Вам нельзя бегать, куда собрались? Давайте поступим так: эту ночь мы оставим его у себя, понаблюдаем за черепно–мозговой. Если лёгкой степени, то лечиться можно амбулаторно, заберёте его домой. Ну и заявление надо писать на обидчиков. – Я разглядел довольно–таки молодого круглолицего доктора с очень густыми бровями и близко посаженными глазами. Руки у него красивые, оголённые по локоть. Хирург говорил с Вадимом. Тот спокоен, серьёзен, на лице печать смертельной усталости, серые глаза потускнели, брови приподняты.
– Фил, как ты? – спросил меня Дильс.
– Супер, – просипел я.
– Что у нас с полисом? – поинтересовался доктор.
– Надо искать, – прошептал я. – Можно Серьге позвонить.
– Без полиса не можем его оставить.
– Давайте я съезжу, далековато, правда.
Круглолицый хирург заметно погрустнел:
– Что ж вы сразу не берёте? Как сейчас оформлять его?
– Ну, давайте я заберу его домой, только вы помогите мне его доставить. Я послежу ночью, если что – вызову «скорую». А потом мы придем с полисом на приём.
