Текст книги "Филофобия (СИ)"
Автор книги: Старки
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
А потом очень близко лицо всё того же Самохвалова через трудное возвращение в новый нецветной унылый мир:
– Дильс, вали отсюда, пока я тебя не выебал. И вот что: твой друг, он ведь гавнюк редкий. Не вздумай его прощать.
Кто–то – возможно, всё тот же Самохвалов – помог встать и даже довёл до двери. А дальше сам, сам иди, сам выживай, сам не прощай…
Вадим шёл по ночному городу, падал, наступая на собственные шнурки, содрал в кровь ладони об асфальт, потом его вырвало макаронами с сыром, что он лопал дома. Эта вонючая масса – олицетворение умершего и дурнопахнущего счастья из прошлой жизни. Надо идти дальше, надо бежать, надо спасаться, но не было ни сил, ни желания. Хотелось умереть. Вот здесь, на этой мокрой студёной скамейке. Она деревянная, из дерева делают гробы. Вадим и лёг, уткнувшись в деревянный бок носом, захлопнув для себя сей крышкой охреневшее от шири майское небо, нежно–зелёную влюблённую листву, томно рожавшую землю – всё, что только означало жизнь…
– Эй! Вот ведь молодёжь пошла! Как же так можно пить? Тут добрые люди сидят! Марш отсюда, мразь… наш двор не для вас! Я сейчас милицию вызову! Эй! – раздражённый голос разбудил сознание. Кто–то отдирал его, вцепившегося в перекладины скамейки, и дёргал, поворачивал. Смутно знакомое лицо с пухлыми щеками и злыми глазами. – Вадим?! Вадим?! Ва…
Смутно знакомое лицо задрожало, а из глаз стремительно полились потоки жидкости. Пожилая женщина гладила Вадима по лицу, расправляла невидимые морщины, что он заработал за эту ночь, но они не разглаживались.
– Вадим, это я, Зоя Ивановна. Ты не узнаёшь меня? Вадимушка, Вади–и–имушка… как же так? Кто же так? Так ведь нельзя! – женщина плакала вместо него. – Вадимушка, пойдём, пойдём, вставай, вот так…
* Марсель Дюшамп – французский нонконформист и дадаист, с шестидесятых годов экспериментировал над образом Моны Лизы. Нарисовал Джоконде усы.
====== 8. Примитивизм ======
Сначала ждать было даже прикольно, с телефона проверил все свои аккаунты и завязки в сети, посмотрел видяшки и аудио, присланные друзьями, позвонил маме с отчётом, пообщался с Серёгой. Но потом ночь Интернет–разговоров с Дильсом взяла своё – тёплое кресло машины утянуло в сон. Разбудил стук по стеклу. Вадим вернулся. Нехило! Два часа его Анатолий Моисеевич обрабатывал! Интересно, он его уговорил на эту самую имплозивную терапию? Лечение страхом.
Я вышел из машины, чтобы хоть чуточку размять затёкшие мышцы и взглянуть на Дильса: может ли он сам сесть за руль. Увидел в окне благообразное лицо Абрамова, показал ему ободряющую рокерскую «козу» из пальцев, тот кивнул, улыбнувшись. И что Дильс?
– Кто за рулём? Хозяин или малолетка–камикадзе? – весело вопросил я, подмечая серые круги под глазами, уставшее лицо и дрожащие руки.
– Давай я сам.
– Точно? А мы не навернёмся?
– А тебя это пугает?
– Хочешь об этом поговорить?
– Ты придурок.
– Сейчас непедагогично было!
– Садись, я буду осторожен, пробок не должно уже быть, дорога, она даже успокаивает. Довезу тебя до Дмитровского.
– Нихрена! – заявил я, усаживаясь на переднее пассажирское сидение, и поднял кверху палец, указуя то ли на Абрамова в окне третьего этажа, то ли на Всевышнего в небесном пентхаусе: – Он сказал, что я в программе, без меня никак. Мы едем к тебе, поэтому сразу на Каширку давай рули.
– Ты невероятен!
– Приятно слышать. Вперёд! Боюсь, Ларик нас уже материт страшным гавканием.
Вадим слушал меня внимательно всю дорогу, на Дмитровское и не пытался свернуть. Мы ехали к нему. Непонятно, что его убедило. Буду думать, что всё–таки моя офигительная личность заинтересовала Дильса. Сначала я рассказывал о нашем развеселом проживании в общаге, потом о прошлогодней поездке на Соловки, ещё о том, куда хотел бы съездить (Лондон, Токио, Сицилия и зачем–то ввернул Таллин). Короче, заговаривал зубы. Дильс спросил меня о том, с чем связан «такой отталкивающий внешний вид»?
– Отталкивающий!!! – заорал я так, что ближайший светофор нервно замигал. – Ничего не понимающих пожилых субъектов, которые далеки от прогрессивных трендов молодежных субкультур, попрошу попридержать своё старческое мнение при себе!
И Вадим улыбнулся! Неужели?
– Штанга, клёпки, кольца, кожа, нью–роковские боты, кастет, шипованные ошейники, прикольные футболки, джинсы вот такие – без этого ты как бы и не чел, а так, получел! У меня ещё в губе раньше булавка была! Надо вдеть обратно!
– Ужас! Не вдевай!
– Тебе не нравится?
– Нет. – И он ещё раз улыбнулся.
– Ладно, не буду. Хочешь, я и штангу сниму?
– И белую рубашку с классическим пиджаком наденешь? И галстук повяжешь?
– Классического пиджака у меня нет, рубаха – не проблема, а вот галстук… боюсь, тебе не понравится…
– Почему?
– Там голожопый Барт Симпсон нарисован.
– И куда ты носишь этот галстук?
– На конференции в Казани надевал.
– И как? Резонанс общественный был?
– Ну, окосели несколько доцентов, всё равно гран–при мне дали.
– Наслышан…
Дорога, требующая внимания, я, болтающий без передыху, бубнящее всякий лёгкий музыкальный вздор радио уняли дрожь в его пальцах, подкрасили скулы румянцем. У Дильса отходняк. А возле дома он велел мне ждать, а сам побежал за Лариком. Мы по–семейному пошли выгуливать пса. Ларик скакал вокруг меня как около единственного родственника, крутил хвостом, лез обниматься. Я затеял с ним догонялки, бегал по серым сугробам, огибая деревья, перепрыгивая скамейки и изображая хулигана, кричал собаке: «Обманули дурака на четыре кулака!!! Маламут, маламут, настоящий жопокрут!» По–моему, Ларик откровенно подыгрывал мне, догонял, бешеным прыжком валил меня наземь и начинал облизывать лицо. Когда я заскочил на детские лазилки, вопя как потерпевший, пёс начал рычать: видать, всё–таки материться на собачьем умел. Схватил меня за ботинок, что я спустил как приманку зверю, и как бы я ни дёргал ногой, не отпускал. Этот дурдом был рассчитан на одного зрителя, что сидел на спинке скамейки и внимательно наблюдал за нами. В общем, славно погуляли, если не считать отметин от зубов на моих чёрных тракторах.
На обратном пути уже я велел Дильсу ждать меня у подъезда. Сам сбегал в маленький магазинчик на первом этаже дома, прикупил пачку пельменей, банку майонеза да шоколадку на счастье, знаю ведь возможности его холодильника.
В квартире я вёл себя как хозяин. Пока Дильс мыл лапы псу, отыскал в духовке кастрюльку и занялся ужином. Обнаружил в холодильнике обновление содержимого – бутылка водки и кусок сыра. Навалил Ларику корма. Успел заглянуть на мольберт: поверх Эфа висело уже четыре портрета моего творчества. А сама картина почти закончена, за пазухой солнечного Эфа–меня появились бабочки, хищным зигзагом ремень, хм… я вроде не говорил, что меня тогда выпороли за похороненных бабочек!
За ужином (сидя на полу по–турецки рядом с маленьким столиком в комнате) и выяснилось, почему Вадим дозволил мне остаться: он хотел поговорить со мной, он надеялся убедить меня, а также выспросить о том, что мне известно. Он задавал вопросы, разглядывая пельмени, не глядя мне в глаза:
– Филипп, мне совсем не нравится, что ты вынюхиваешь, выискиваешь, вмешиваешься в мою жизнь. Я хочу, чтобы ты прекратил всё это. Могу тебе пообещать, что буду ходить к Абрамову, поверь, мне конвой не нужен. Но твои преследования должны прекратиться. Прошу тебя.
– Так, во–первых, как ты уже понял, один на один я буду называть тебя на «ты». Во–вторых, нет, я не могу прекратить, я ещё не всё вызнал и ещё не помог тебе.
– Да не требуется мне твоя помощь!
– А чья требуется? Нежных девочек, сладко вздыхающих, не способных тебя ни защитить, ни врезать тебе при случае? Где твои друзья? Что–то ни одного не вижу! – жёстко высказался я.
– Что тебе известно, – вдруг прохрипел он. – И от кого.
– Мне известно не всё. Но, думаю, главное. Дело было лет десять назад: ты влюбился, будучи студентом, в своего друга – Чернавского. Так? – Он кивнул. – Он пудрил тебе мозги сколько–то лет. Все вас считали лучшими друзьями. Но вы были не только друзьями, у вас был секс, и нехрен выпучивать глаза, был, я знаю. Однако, золотой мальчик Гарик оказался подонком. На выпускном курсе ты оказался в руках некоего Самохвалова и его дружков, там же был Гарик. И он тебя предал, не защитил, да и сам руку приложил. Или не руку?.. Что? Правильно я излагаю? – Вадим обхватил голову руками и молчал. – С тех пор ты социофоб, вернее, филофоб, боишься чувств, бежишь от любого, кто проявляет к тебе что–то больше, чем интерес. Профессор Абрамов тебя периодически лечит, как только подкрадывается к тебе очередной студент (а может, и не студент), что увлекается одарённым преподом, очаровывается голосом, жаждет сблизиться и всякое такое! Не бойся, он мне ничего не рассказал, он же профи! Я имел пренеприятный разговор с Чернавским.
– С Игорем? – Дильс взметнул глаза, как мне показалось, в них промелькнула надежда.
– Не с «Игорем»! – я издевательски передразнил Вадима, – а с ублюдком. Говнюк твой друг. И не вздумай его прощать!
Он вдруг замер после моих слов и прекратил дышать.
– Эй! Вадим! Отомри! – Я похлопал перед его носом в ладоши, толкнул в плечо. Нихрена, сидел как чурбан, уставился в одну точку. Я слышал, что был один король во Франции, который был безумен и представлял себя хрустальным, сидел недвижно, боялся, чтобы его не разбили… Может, у Дильса ещё и такая шизофрения образовалась? – Эй! Ты чего? Дыши! Алло! Вот гад! – И я врезал ему несильно что–то типа пощечины. Только тогда он задышал и опять обхватил голову. Я подполз к нему на четвереньках, изображая Ларика, потёрся щекой о плечо:
– Вадим! Прости, но по–другому ты остеклянивался. Может, таблетку принести? Или водки?
– Откуда ты такой свалился на мою голову? Как я вообще тебя терплю? Почему ты себе всё это позволяешь?
– Так, отставить рефлексию! – практически гаркнул я. – Что принести? Водки?
– Водки.
– Здравый выбор!
– Только Ларик будет возгудать, он не любит.
– А мы ему не дадим!
И я притаранил бутылку водки. Если честно, захотелось Дильса тупо напоить. Но пришлось выпить и самому. На Вадима слёзное пойло подействовало расслабляюще, напряжение спало, задышал увереннее и даже поговорил со мной.
– Мне неприятно то, что ты копаешься в моём прошлом, в моих проблемах, в моей личной жизни…
– О какой личной жизни ты говоришь? Ты ликвидировал все зародыши личной жизни! – Я решил, что буду беспощаден, что хотя бы внешне не буду жалеть, да и Анатолий Моисеевич мне говорил, что такой тон его не должен пугать.
– Ты не понимаешь! Это моя жизнь! Пусть она кособокая, унылая, но моя! А ты… ты…
– Ты ещё скажи, что я – самоуверенный сопляк. Слишком молод, чтобы что–то понять!
– Я об этом не говорю. Дело не в возрасте!
– А в чём? В том, что я твой студент?
– И это тоже! Всё вместе! Я не привык с кем бы то ни было делиться, выворачивать себя, тем более…
– Привыкнешь! Ну–ка, ещё пару бульков, подставляй кружку! – Я переполз поближе к Дильсу, подлил ему водки. – Пей–пей! Пельменей только вот, блин, две штуки осталось… Слушай, а покажи мне свои работы. Вон те! – я мотнул головой в сторону бочки и картона, развернутого реверсом к комнате, стоящего под подоконником за жалюзи. Во–первых, я решил поменять тему, чтобы не довести «клиента» до очередной атаки, во–вторых, мне было действительно интересно.
– Ну… – Опять в серых глазах нерешительность.
– Стэнд ап! Энд шоу ми! – Я толкнул его в бок, он чуть не упал. – Давай–давай, допей сначала… – и вновь пихнул его.
– Я уже и так хорош. – Но он тем не менее допил, сморщившись, и закинул пальцами пельмень в рот. – Ну ты террорист!
И он сдался: направился к подоконнику и стал двигать картон и багеты. Снял с мольберта Эфа, стыдливо прикрытого моими рисуночками, и начал по одной ставить на основание работы. У него действительно есть свой стиль. Хотя Дильс экспериментировал. Охра и синева – от ультрамарина до лазури. Эти цвета везде: и на натюрмортах с сутулыми вазонами с чахлыми засохшими одуванчиками, и на городских дождливых пейзажах с бесшабашными зонтиками, оставляющих от людей безликие тулова, и на странных фантазийных композициях с человечками, которые лезут по лесенкам. Лесенок много, человечки разные – одни с розовощекими лицами, другие словно призраки, как оболочки пустые, третьи вполне себе плотские, земные.
– Это я увлекался примитивизмом, года два назад, – объяснял Дильс. Во всех этих одиноких фигурках на лестницах чувствовалась растерянность, детскость, тщетность усилий, так как лестницы всё время вели в никуда. Особенно вот здесь… На полотне схематично, но узнаваемо городской пейзаж, люди, люди, люди идут, спины, затылки, щёки, сумки в руках. И вдруг посреди мещанской сутолоки и движения стоит лестница, на верху которой человек, прорисованный весьма реалистично, залез и смотрит в небо, не то чтобы ждёт или просит, он прислушивается. Толпа охряная, небо приглушенно–синее, человечек серый. Я почему–то долго рассматривал эту работу.
– Как–то подозрительно мало работ! Где остальные? – требовательно заявил я.
– Старые убраны, доставать не буду, хоть пытай. А новых нет. Не пишу в последнее время, некогда.
– Как это не пишешь? А это? – Я выудил из–за картона и подрамников с готовыми изображениями тот, что стоял ещё недавно на мольберте. – Мои–то рисуночки можно и на туалетную дверь подвесить, я не обижусь, а под ними что?
Дильс засмущался, захотел снять подрамник опять на пол:
– Это ещё не окончена, не надо её…
– Надо. Ты ж меня знаешь, бессмысленно прятать, я все равно посмотрю! – Это я отобрал картину, водрузил её на мольберт и отцепил портреты Дильса. Честно говоря, стало немного стыдно. Вот изобразил он тут меня, такого светлого, открытого, наивного, удивительного, и смотрю я на себя, такой прожжённый, лживый, наглый и циничный. Эта фотография почти пятилетней давности уже тогда вызывала кривую усмешку знавших меня. Бывают ведь такие кадры, которые как бы похищают тебя у самого себя, смотришь на них и не веришь глазам. Я аж встряхнул головой, чтобы мозги приняли прежнюю форму. – Кто это?
– Ну… Парень один.
– Не из наших, – цинично определил я. – Откудова такая милота?
– Он в Таллине живет. Я так–то не видел его ни разу. Через Интернет переписываемся.
– И что, он такой? – я кивнул на картину.
– Мне кажется, что такой.
– Наивный идиот?
– Идиот – это ты. А он нормальный. Светлый. Смешно рассказывает про детство. Добрый, открытый. Умеет удивляться и в то же время очень проницателен. Говорю с ним, как будто давно его знаю.
– А главное, он далеко! – встрял я. – Если что, можно отключить и сидеть по ту сторону экрана, как за баррикадой, надёжно спрятавшись. И где вы с ним общаетесь?
– В «контакте».
– Может, он фейк? Придумал себя и впаривает тебе?
– Впариваешь ты! А ему зачем?
– Затем же, зачем и мне… – тихо пробурчал я и тут же громко заявил: – Сейчас будешь рисовать меня! Чем я хуже этого белобрысика?
– Филипп, я не хочу сейчас ничего, я устал да и выпил…
– Это даже лучше. Выпей ещё, будешь рисовать без розовых очков. Алкоголический реализм. Необязательно же грунт бодяжить и темперу наводить. Давай грифелем или углём! – короче, я его уговорил. Да ещё водка, видимо, его расслабила, и он несколько отпустил свой страх. Я потребовал черный грифель и обновил красоту лица: поджирнил обводку вокруг глаз и подправил брови. Снял «верх» (я, конечно, не Тейлор Лотнер, но тушки своей не стыжусь), взлохматил волосы и уселся, как велели: на пол перед подиумом, упершись на постель локтями. Сам же психический художник, заглотнувший ещё кружку водки, уселся на подлокотник кресла, поэтому получалось, что я смотрел снизу вверх. Вадим прикрепил на планшетный мольберт акварельную тонированную бумагу серого цвета, на второй подлокотник поместил коробочку с палочками угля и растушовками, тут же ластик–клячка (уже остатки от целого тельца). Сначала Дильс пристально и серьёзно смотрел на меня – «измерял», прицеливался, прощупывал моё лицо. Потом соскочил со своего мягкого насеста и включил лампу–каску, отрубив верхний свет. Приблизился ближе ко мне, заглянул прямо внутрь, поправил пальцем что–то на голове и большими пальцами рук провёл от глаза чуть вниз к щекам. Это он черноту размазал? Потрогал штангу, нахмурился. Вдруг приложил указательные пальцы к скулам и прочертил контур. Оглядел мою грудь и живот, шмыгнул носом и взлетел опять к мольберту, ступнями опираясь на сидение кресла.
Он красивый не только когда рассказывает, но и когда работает: глаза зажигаются, рот приоткрыт, никакой растерянности или зажатости. Вот сейчас я представил его на сцене: как он поёт, шутит или делает дугу гривой волос. Ему должно быть очень хорошо было с длинными волосами. Вылечу его, приручу к себе и заставлю его отрастить волосы вновь. И пусть меня рисует, а я его. Отличная перспектива! И идея отличная, чтобы он меня изобразил, порассматривал, попробовал на штрих, может, попривыкнет за время творчества и шарахаться не будет так? И я его рассмотрю безнаказанно.
Он работал не меньше часа. А я хищно рассматривал его снизу вверх больше часа. Именно в момент рисования у Дильса вырывалось наружу что–то настоящее: он шикал на меня и даже кинул грязной растушовкой, когда я заявил, что хочу в туалет. Правда, когда он показал результат, я готов был кинуть в него этим портретом. Что за вампир? Где глаза? Вместо них ямы. Рот хищной ухмылкой выгнулся, и поза, как зверь перед прыжком. Кисти рук не расслабленно висят, а напряжены, готовые впиться в чужое горло. Красиво как раз сделал шею и торс, по ним блики от полосок жалюзи. За спиной на кровати скомканное одеяло, но смотрится как поломанные крылья. Инкуб Филя!
– Я не такой! – не удержался я. – Что за тварь ты нарисовал?
– А какой? Белый, пушистый? – неожиданно весело заявил он. – Тебе можно извращаться на моих портретах, а мне нет?
– Так это тупо месть? – заорал я. – А где же правда жизни? Где же честность художника?
– А это правда! – он не смог сдержать самодовольное выражение лица.
– Я что, вампир?
– Я так вижу! Мне кажется, хорошо получилось…
– Этого так солнышком сделал, – я кивнул в сторону подрамника с холстом и восторженным Эфом на нём. – А я так нечеловек, вампир?
– Имею право! Я автор!
– Вампир, значит! Ну получи!..
Наверное, я просто забыл на какое–то мгновение, с кем имею дело, меня обнесло хулиганской яростью, и я накинулся на Дильса. Наскочил с ногами, обвив его за бедра, уронил ураганом своего тела его на постель–подиум и впился ему куда–то в шею. Я ж вампир! Кусал, высасывал. И, чёрт, услышал гул в горле, что стал моей пищей:
– М–н–м–н–м–нет! – Вадим вцепился в мои плечи, пытаясь оттолкнуть, его выгнуло в позвоночнике и, блядь, глаза белые! – Пф–ф–ф–ф… кх–х…
Капец, что я наделал! Отскочил от него, дёрнул на себя за ноги. Откуда у меня силы только взялись? Поволок его в коридор, в ванную, крича:
– А ну–ка дыши! Пиздец тебе будет за такие вот коленца! Я же шутил! Нехрен было меня так рисовать!
Меня поддерживал лаем Ларик, который, естественно, прибежал полюбопытствовать, что за шум. Пёс вцепился мне в штанину, оттаскивая от хозяина. Дильс попытался идти, даже бежать, но куда–то в другую сторону от меня, попытался вырваться. Я сильнее. Затащил его в ванную комнату, врубил холодную воду, перегнул непослушного препода, матерился, направляя струю ему на голову. И его вдруг начало рвать. Видимо, так организм избавляется от энергии лишней, выматывается, переводит в соматику весь этот огонь фобии. Как только пельмени благополучно вырвались на свободу, Дильс ослаб. Я плеснул ледяной водой ему в лицо. Выпрямил, прислонил к себе, прижал ладонь к его животу и скомадовал ему в ухо:
– Дыши! Со мной! Раз, два! Носом вздох! Животом… Раз, два… – я вспоминал, чему там меня учил Абрамов. И сработало! Вадим начал дышать, сначала судорожно, потом спокойнее. Я почувствовал, что его кожа холодеет. Тихонько подтолкнул его на выход, довёл до постели. И дежавю! Уложил, сбегал за таблеткой, он выпил и остался лежать с открытыми глазами, а мы с Лариком напротив наблюдали.
– Прости, тебе нужно уехать, – слабо просипел мне Вадим. – Нужно было тебя предупредить, я виноват…
– Хватит! – крикнул я так, что Ларик вздрогнул. – Думаешь, меня напугал вид рвоты? Я никуда не поеду, и нехрен извиняться! Виноват я. Я знал, что так может быть! Но ты должен понять, что когда–нибудь твой мозг устанет и прекратит бояться…
– Или взорвётся… – прошептал он. – На сегодня слишком много всего, слишком много.
– Дрыхни! Я буду рядом, смирись. Не трону тебя.
Я даже прибрался немножко, глотнул оставшуюся водку, вымыл ванну, принял душ, нацепил на себя халат Вадима, что висел на крючке. И кинул своё тело за спину Дильса. Гадство, как хочется обнять, пожалеть… Но нельзя. Его выворачивает от этого... от любви. Фил, а если он никогда не вылечится? Ты же не сможешь! Ты–то нормальный человек! Тебе нужна сопричастность и смежность, тебе хочется трогать и сжимать. Тебе хочется отдачи, взаимности: доминирование над больным партнером – не моё. Может, нужно уползать, уходить, убегать? Пока не поздно. Или поздно? Уткнулся носом в его спину и стал ловить сны. Поймал с трудом… бежал за ним, бежал, бежал, задыхался, он не оглядывался, и у него длинные волосы. Он бежал к пропасти – я знал, она там возле горизонта, возле ядовитого цвета заката. Ноги мои не слушались, гортань не кричала, только шептала: «Не взорвись! Пожалуйс–с–с–с…» Но он не мог услышать мой шёпот, он бежал, расправив руки словно крылья; он хотел взлететь? Глупый. Я прошептал: «Глупый! Остановис–с–с–с…» Он не слышал. Я знал, что он улыбался, что он сейчас погибнет и что это способ освободиться. И тут я споткнулся и упал лицом вниз. Мне не больно, но как–то вязко, а главное – я знал, что упустил его, что он уже прыгает. Я попытался из последних сил прорвать сип в горле и закричал: «Сто–о–ой!» Но получился лай. Я собака? Мне обидно, что он не услышал моё «стой», он не понял собачьего языка. Я начал скулить…
– Филипп, Филипп… проснись! – И я вынырнул из этого тягостного сна, и только его липкие обрывки ещё клеились к моему сознанию. Рядом сидел Вадим, он встревоженно смотрел на меня. – Ну же… проснулся? Тебе кошмар снился? Ты выл.
– Да, кошмар. Сколько время?
– Почти семь. Ты странный без этих подводок вокруг глаз.
– Рассмотрел? Скажи лучше, как ты себя чувствуешь?
– Всё нормально. Я тебя сильно напугал? – он отвернулся от меня и разговаривал «спиной». – Тебе не нужно больше приходить ко мне. Пожалуйста!
– Это я буду решать, а то тебе дай волю, так ты замуруешь себя. И знаешь? То, что тебе стало плохо из–за меня, хороший знак. Значит, откликается что–то там у тебя внутри на меня, реагирует. – Я тыкнул его пальцем в бок.
– Дурак ты, Фил. У тебя друзья, молодость, девчонки вон глазами стреляют. Зачем тебе урод? Зачем тебе тратить время на меня? Оно ведь не вернётся. Я не понимаю. Зачем?
– Затем, что вою во сне. Тебя твоя фобия не отпускает, а меня ты.
– Я тебя отпускаю. Не ломай себе жизнь, переключись на другого, на другую.
– Ишь, советник выискался! – Я упёрся ступнями в его бедро, толкнул его. – Завтрак делай давай! Сыр красиво нарежь! И шоколадка где–то там.
– Фил, я серьёзно.
– И я, – я активнее заработал конечностями, выпихивая его с кровати.
– Ты всё–таки ненормальный, – махнул на меня рукой Дильс, скрываясь в дверях.
– А он так норма–а–альный…
Днём звонил Анатолию Моисеевичу, рассказал ему о вчерашнем «припадке». Получил выговор: для психики Вадима вчерашние нагрузки слишком велики, ведь профессор тоже устроил вчера сеанс страха. Тем более не стоило пить. Абрамов велел оставить в покое Дильса, хотя бы на время.
Фил оставил в покое, а Эф, конечно, нет. Да и Вадим сам вышел в инет и заговорил.
Дильс Вадим: Эф? Поговори со мной, поделись какой–нибудь радостью.
Эф Swan: Радостей мало.
Дильс Вадим: Не может быть, у тебя должно быть всё светло и весело.
Эф Swan: Ты неправильно меня воспринимаешь. У меня много проблем, друг болеет, денег не хватает, голова трещит. Я обычный: часто унываю, лгу, ругаюсь, делаю людям больно.
Дильс Вадим: Человек, который хоронил бабочек, не может делать людям больно. Проблемы пройдут, выпей таблетку, деньги – это временно, да и друг поправится.
Эф Swan: Он не хочет поправляться.
Дильс Вадим: Как это?
Эф Swan: Утонул в своей болезни, не борется.
Дильс Вадим: А чем он болеет?
Эф Swan: В том–то и дело, что это не ангина и не понос. Какая–то депрессия. Он боится выходить из дома. Бросил учёбу, ни с кем не общается. Уже почти год.
Дильс Вадим: Социофобия?
Эф Swan: Год назад произошло ужасное. Короче, его изнасиловали какие–то незнакомые твари. Их даже не нашли. И теперь он боится незнакомых людей, вообще людей. Сидит дома. Сколько можно упиваться своей болью?
Я на этом моменте подумал, что мне бы романы писать. Эк я лихо себе друзей придумываю!
Дильс Вадим: Это очень серьёзно. Ему трудно.
Эф Swan: Он замкнулся на своём горе, на той истории и никого не видит, ни о ком не думает. Ни о маме, ни о друзьях – о тех, кто его любит. А ведь нам тоже больно. И обидно. Смотрит мимо, на все предложения – «нет», лечиться не хочет.
Дильс Вадим: Пойми, он не может по–другому. Страх сильнее его. Не думай, что лечение в этом случае – это приятная процедура. Выматывает и выжимает, бессонницу провоцирует. А на таблетки можно подсесть так, что не слезешь.
Эф Swan: Знаешь, гнилой зуб выдирают – тоже больно, но ведь терпят люди. Так надо! А он не хочет терпеть. Он думает только о себе. Я пришел к нему помочь, поговорить, а он гонит, раздражается. Мне ведь тоже от этого несладко! Может, не ходить? Оставить его с самим собой?
Дильс Вадим: Что ты! Не оставляй! Я уверен, он нуждается в тебе. Поддерживай его, навязывайся. Ты солнечный, ты сможешь его обогреть. Нужно надеяться!
Эф Swan: Хорошо. Я попробую достучаться до него. Но ты так говоришь, как будто сам испытал подобное…
Дильс Вадим: Я в тебя верю!
Эф Swan: Ну, а о чём в этот раз ты Лёхе Тригоре будешь рассказывать на лекции? Портрет–то студент–лебедь тебе наваял? Когда покажешь?
Дильс Вадим: В следующий раз о примитивизме.
Эф Swan: фу–у–у… Не люблю.
Дильс Вадим: Сейчас модно очень. Особенно наив.
Эф Swan: Люди просто не владеют техникой рисунка и живописи. Вот и нагоняют пара, дескать, это примитив. Модно!
Дильс Вадим: Есть такие, например, бабушка Мозес или Руссо, они без образования, самородки, это у них манера такая детская. Но Шагала, Малевича, Бомбуа ты же не обвинишь в неумении! Просто это способ противостать цивилизации и уйти в воображаемый мир.
После этой серии его интернет–рассказа я ещё долго сидел за ноутом, всматривался в картинки, тыкал ссылки, что он мне прислал. Понял, что крестьянский наив да и джунгли Руссо меня всё равно не впечатлили. Но вот переплетение примитива, абсурда и фовизма у Шагала увлекло. И ещё мне показалось, что эти погружения в мир красок и образов Дильса успокаивают, отвлекают, уводят от его фобии, от воспоминаний. И всё–таки что же сделали Самохвалов и Чернавский с Вадимом тогда? На мою придумку с другом, которого изнасиловали, он отреагировал не настолько эмоционально, как я ожидал. Неужели может быть что–то ужаснее?
Как я Дильсу и обещал, друга–социопата я не бросил, навязывался и выискивал его в академии каждый день. У того прогресс: он начал меня называть «Фил» и смирился с моим постоянством в столовке. Во вторник он отчитался, что «ходит» к Абрамову, добавив, что контролировать и следить не нужно. Кстати, Эфу в инете он рассказал о бабе Зое. О том, какая она, оказывается, самоотверженная: прожила всю жизнь с мужем–инвалидом, который ещё и измывался над ней по мере своих сил и фантазии. Что ещё не старую, симпатичную Зою полюбил профессор, красиво ухаживал, но она предпочла остаться с мужем. Я другими глазами сейчас смотрел на Зою Ивановну, тем более что мы с ней сейчас были кем–то вроде заговорщиков. Шаманили вокруг Дильса, она по–матерински, а я… Надо признать, как влюблённый дурак.
В четверг вручил на паре ему портрет. Извилины лабиринта, как его представляют большинство обывателей, и из этих хитрых загогулин торчит деревянная лесенка. На ней немного мультяшный Вадим, розовощёкий и круглоглазый, взобрался и высматривает, где тут выход?
Дильс сначала настороженно взял листок, но потом выдохнул и даже мне улыбнулся. Выход есть.
====== 9. Поп-арт ======
Наконец–то мы с Серёгой дошли до студсовета. Полоумный председатель студсовета – тупенький, но дисциплинированный Костик – уже было обрадовался, что мы вызвались в концерте поучаствовать к первому апреля. Вот облом гламурному комсомольцу! Мы потребовали старые фотоальбомы. Тот поторговался для приличия и выставил на стол башню из толстых, тяжёлых альбомов. Мы сразу отложили некоторые года и нашли три тома, которые подходили по датам.
Фотографии Вадима были во всех трёх. Он действительно был популярен. Узнал Дильса я. А Серьга со мной даже спорить стал:
– Ты чо! Это баба!
– Да ты присмотрись, здесь просто лицо, и то в профиль. Надо найти, где он целиком, по–любому фигура–то мужская!
И уже на следующей странице Серьга убедился, что я прав. Это Дильс. Просто он здесь другой. Это какая–то акция на улице, что–то типа живых фигур. Блин, смело: Вадим в образе голландской русалочки. Похоже, конечно, хотя и без припухлой женской груди, но поза, цвет камня, распылённый по всему телу, волосы и даже какой–то маленький нос – всё русалочкино. Вокруг люди, таращатся, лыбятся, а «русалочка» сидит, обречённо ожидая судьбу. Ещё Вадим на фотографиях с каких–то выставок, конференций. Есть фотографии официальные, скучные, а есть смешные: вот сонм дядек и юношей в строгих костюмах и с постными лицами, а за последним рядом кто–то поднял на плечо Вадима, и тот с начёсом на голове и угарной рожей придаёт фотографии совсем иной вид. Вот студент Дильс сидит на земле среди полевых цветов и развесёлых однокурсников в хипповатом виде, играет на гитаре и, широко открыв рот, поёт – это явно пленэр. Вот он в кавээне: что–то изображает, вздымает гриву волос, танцует в общем ряду, вот его подкидывают вверх, и он летит с преувеличенно испуганным выражением лица, а вот его держат на руках. Так, и кто его держит на руках? Узнал Серёга, это он остановил моё разглядывание Дильса и ткнул в красавца. Чернавский.
Мы стали листать назад. Гарик везде рядом с Вадимом. Он статуя свободы в живых скульптурах, он выглядывает из–за плеча Дильса на выставке, он стоит рядом, когда команда кавээн спевает какую–то песню, и да! Это он держит на плече клоуна с рожей над рядом чопорных участников каких–то глубокомудрых слушаний. Гарик везде одинаковый. Красивый, конечно, глаза синие, профиль римский, брови вразлёт, лицо симметричное, фигура атлетическая. Но везде одинаковый. Никакой. И ещё я не заметил, чтобы Дильс как–то восторженно бы на него смотрел. Наоборот. На паре–тройке фоток Гарик обнимал Вадима и смотрел влюблённо. Я бы тоже так смотрел. Вадим на всех снимках был живым, эмоциональным, максимальным, он был центром внимания и обожания.
