Текст книги "Филофобия (СИ)"
Автор книги: Старки
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
– Алло, Чернавский слушает вас.
– Э–э–э… Привет. Мы с вами почти познакомились пару недель назад. В «Марте и Гансе». Я был с Вадимом Дильсом. Помните?
– С Вадимом? – и пауза. Я чувствую, что пауза неловкая.
– Я бы хотел с вами встретиться.
– Зачем? – как–то слишком быстро отреагировал Гарик.
– Поговорить. О Вадиме.
– Давай я приеду к вам в гости. Вы вместе живете? Или вы ко мне… Разопьём коньячку… – говорил вроде весело, но напряженно как–то.
– Нет. Вадим не знает, что я вам звоню. Мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз. Да и не нужно ему вас видеть, он не хочет…
– Не хочет? Не простил, значит…
– Вот об этом и поговорим. Куда мне приехать и когда?
– Я освобожусь примерно через часа три. Подъезжай к «Медиа–топу», это на улице…
– Я знаю, где это. Значит, в пять тридцать я буду у входа. – Я нажал «отбой», не позволив увильнуть или передумать.
Серёга сразу вызвался ехать со мной, дескать, всё равно хотел в «Арт–Сундук» заехать за какими–то ремнями и бечёвками. Кроме того, он предупредил, что неизвестно, что можно ожидать от Гарика, поэтому будет рядом, в районе видимости.
И был рядом: вылупился на меня из–за стекла кафешной витрины и увлеченно пожирал глазированные кренделя. Я уже было хотел звонить Гарику, но он выскочил из парадного входа своего рекламного агентства. Фальшиво–радостно узнал меня.
– Ну, здравствуй, Вадькин друг! – ринулся он ко мне, а я сумел элегантно избежать пожатия рук, как–то не хотелось. – Об чём разговаривать будем? И где?
– Может, в кафешку? Вон, в «Криспи–Крем», по кофе!
Гарик сразу согласился и почти побежал как раз туда, откуда маячил Серёга. Мне показалось, или Чернавский дёргается? Этот бегательный рывок похож на нервный фальстарт. В кафе он шумно и опять–таки весело выбирал пончики и кофе. Долго мыл руки, хохотал над вредным пальто, что не хотело висеть на вешалке, успел ответить кому–то по телефону в игривом тоне. Короче, шоумен.
– Ну, давай по–нормальному знакомиться, – наконец–то Гарик «переделал все дела». – Ты красавчик. У Вади всегда была губа не дура. Как долго вы с ним?
– Недолго. Вадя и сам ничего.
– Нет, он сейчас другой. Я его в баре тогда даже не узнал сначала. Видел его студенческие фотки? – Мужчина перепачкал верхнюю губу розовой глазурью. Я неопределенно мотнул головой. – Там он хорош. И осанка, и взгляд хитрючий, и волосы… Он хвост носил – как девчонки – конским хвостом, вот так. – И Гарик приставил кулак к макушке. – А сейчас он другой. Что он обо мне рассказывает?
– А вы как думаете?
– Давай на «ты». Надеюсь, он рассказал про то, как мы познакомились на абитуре, когда я киселём его облил и он рисунок сдавал со склизким пятном на груди и на пузе. Про то, как мы ездили на практику, на пленэр, про наши проделки, про то, какие он репризы придумывал, как на фестиваль ездили… Рассказал?
– Рассказывал. Но дела кавээновские и общественные меня меньше интересуют, – осторожно подвёл к личному я.
– Ты о нашей дружбе?..
– Я о ваших чувствах, – пошёл я ва–банк.
– Не наших, его, – Гарик покраснел. – Я всегда был честен с ним. Я его любил, но как друга. Он знал, что я банальный натурал.
И тут мой рот выдал сам:
– Это не мешало тебе спать с ним, удерживать рядом, пользоваться его привязанностью… Отличная дружба!
– Мы… мы не спали, вернее, ну не то чтобы… это было всего пару раз, и он сам! Я не знаю, чего он там наговорил тебе, чего напридумывал! – по–петушиному воскликнул он, и весь облик импозантного, довольного собой джентльмена испарился. Шея занялась красными пятнами, рука дёрнулась ослаблять канареечный галстук, хищно изогнутые брови распрямились. – Я ему ни–че–го ни–ко–гда не обещал! Он должен был тебе сказать это, ему не в чем обвинить меня!
– Разве только в том, что стрижку неудачно ты осуществил, буковку на затылке неровно выбрил, поранил парня… А так… конечно, не в чем обвинять… Ангел! – несколько с ленцой и наглецой, спокойно отхлёбывая кофе, сказал я.
– Это не я… – просипел Гарик, стремительно бледнея. – Это Самохвалов и его банда… Это не я…
– Но ты там был! – Я понял, что попытка взять на понт удалась, надо раскрутить его на всю историю.
– Ну и что! Не я это придумал! Это Самохвалов хотел «заклеймить пидора»!
– Поэтому буква «Пэ»? – Я уже начал гордиться собой, я уже полагал, что сейчас слово за слово – и я буду знать подробности, но…
– Поэтому! Он и не скрывал особо этого! А я… Я сам… пострадал… А он мог и не приходить! – Чернавский вдруг сжал кулаки, сомкнул веки, нахмурил лоб и напрягся. Выпрямил спину, собрал остатки воли. Преобразился. Взгляд стал злой, нос острый, желваки вспучились. Только розовое сладкое пятно от пончика на верхней губе портило картину праведного гнева. – Моя совесть чиста. Что тебе надо от меня? Почему выяснять отношения пришёл ты, а не он?
– Потому что Вадим болен. И болен с тех пор! И болен из–за тебя! Он даже лечился в Норвегии! Ты же заметил, что он изменился? Так из–за тебя! Ты сломал его!
– Хватит! Никто его «не ломал»! Почему я должен это слушать? Я и так всё это время переживал, искал его!
– Не слишком тщательно искал? Вадим особо не прятался, чтобы его «искать». Переживал он! Жертва!
– Всё! С меня довольно! Какой–то молокосос будет меня обвинять! Я поговорю с Вадей, сам, по–мужски, по–дружески. Он всегда меня понимал! Да, он мог обидеться, да, я смалодушничал, но он простит, поймет, столько лет прошло! – Гарик резко встал, так что стул с ажурной спинкой грохнулся, напугав всех немногочисленных посетителей, а Серьга принял позу «низкий старт».
– Даже не смей приближаться к Вадиму! Прошлого раза хватило! – Я тоже вскочил.
– Не ты ли мне запретишь?
– Я. Он не может видеть тебя, начинает задыхаться!
– Не говори ерунды! Да ты просто ревнуешь! Я же видел, что никакой любви к тебе Вадим не испытывает! Он на тебя не смотрел почти! Ты боишься, что тебя вышвырнут? Что он всё ещё любит меня? – Чернавский даже победно улыбнулся. Как он уверен в своей неотразимости и в своей правоте!
Схватился за рябенький лацкан его пиджака, с остервенением стал трясти:
– Он не умеет любить теперь благодаря тебе! Я тебе всё сказал, урод! Не приближайся к нему!
– Зачем тогда ты решил поговорить со мной?
– Мне нужно было, чтобы ты рассказал мне всю правду, всю! Чтобы собрать осколки той мерзкой истории!
– Так ты не зна–а–ешь? – Он тоже схватил меня за толстовку и теперь явно с облегчением лыбился.
– Эй! Разошлись! – это Серьга встрял между нами, раздирая два нервных тела. Гарик чуть не упал. Он подцепил с вешалки пальто, прихватил папку со стола, столкнув чашку кофе набок, подмочив репутацию сладкой фирменной плюшки, и торжественно устремился вон. Уже на выходе развернулся, ткнул в меня пальцем и заявил на весь зал:
– Не нужно мне указывать, молокосос! Если в ком–то Вадим и нуждается, то во мне! Всегда было так! И будет так!
Я зарычал. Если бы не Серёга, вцепился бы в горло и выдрал пару жил! Серёга же потом меня ругал, выслушав краткий пересказ искромётной встречи.
– Ты сам всё испортил. Нужно было прикинуться плаксивым идиотом. Дескать, Вадюша проговорился, что он помнит и страдает, что не можешь слова найти, чтобы успокоить… Поныл бы, позаискивал… Поддакнул бы, что видел и его на фотках…
– Не могу я заискивать перед этим холёным ублюдком! Он же жопу поджал, когда я про то, что они спали с Дильсом, сказал, он же чуть не зазаикался, когда я про буковку на затылке выложил… На какого–то Самохвалова всё слил!
– Ну вот ты не смог схитрить, залаял сразу на нервного аристократа, теперь хрен тебе кто расскажет!
– Мне расскажет Вадим!
– Пытать будешь препода? Так он того… мне понадобится ещё, я ж у него курсач буду писать!
Этим же вечером Дильс жаловался Эфу на меня (на Фила). Переживал, что завтра четверг и этот неформал вновь будет изводить его портретами. А тема «Сюрреализм». Дескать, и так Лебедь образы жестокие подсовывает, а тут вообще гимн абсурду, галлюцинациям, бреду, иллюзиям, обману и животному началу человека. Эф рекомендовал с собой взять ножницы и разрезать при всех новый портрет, свернув его не глядя. Но Вадим засомневался, что сможет не полюбопытствовать. Да и себе дороже – Лебедь ведь может осерчать и заявиться к нему в гости.
Эф Swan: ещё чего! Не пускай! Я первый в очереди на гости!
Дильс Вадим: Конечно ты первый! Приглашаю тебя на чашку чая! Специально для тебя куплю вторую!
Эф Swan: а она у тебя одна, что ли??? Может, и прав этот Лебедь, воспитывая дикого человека из дикого леса?)))
Лекцию по сюрреализму все ждали. Больно уж тема популярная. Сейчас каждый второй мнит себя внуком Сальвадора Дали. Рамиля, так та вообще диплом строгает на тему «Сюрреалистические шахматы». Дильс опять заставил нас говорить, задавал загадки, переворачивал картины, рассказывал даже анекдоты про Фрейда и Дали, шёпотом сообщал сплетни из личной жизни художников – короче, влюблял нас в себя. Предъявил не только Дали и Маргритта, но и современных Окампо, Ольбинского, Муница, Куша. Когда он на лекции, он смелый, свободный, словоохотливый, открытый. Как на сцене. А стоит ему выйти из аудитории, уходит в себя, закрывает дверь и шарахается от каждого стука извне. Я сидел за последней партой, чтобы не очень нервировать лектора. Он же ясно Эфу сказал, что опасается моего творчества. Конечно, до настоящего сюрреализма мне ещё дорасти нужно, я осознаю, что шедевра–то не выйдет. Но рисовал, от старания даже губу закусил. Серёга изредка заглядывал через плечо. А в конце пары даже мне помог затонировать пространство синим грифелем.
Как только Вадим закончил свой аудиторный спектакль и пугливо взглянул в мой адрес, я взял портрет, получил «добро» от Серьги в виде похлопывания по плечу и припустил к стоянке авто рядом с академией.
Ждал Дильса недолго: видимо, он от предполагаемого меня бежал, оглядывался. Но разве от меня уйдешь? Вот он я! Материализовался как сивка–бурка, вещая каурка. Вадим аж подпрыгнул от неожиданности.
– Портрет опять? – он попытался быть со мной строгим. Я протянул лист. И я наготове. На чистом небесном фоне валяется лбом вниз гипсовая голова с обкрошенной, отломанной шеей. Нетрудно узнать – нос Дильса, скулы его же, тонкие губы и рельеф бровей Вадима. Он – порушенная вандалами греческая скульптура. Но на затылке белой безжизненной головы растет трава, – сочная, свежая – три оттенка зеленого, в двух местах скромные цветочки проклёвываются. Но самое главное: на голове, вернее на этом затылочном поле, маленький безликий человечек. Он косит траву–волосы. Он уже прошёл одну дорожку, заканчивает вторую – изогнутую. Под скошенным – красное. Наверное, кровь, она кричит и беспокоит. Это красное выписывает четкую букву – «П».
Дильс сглотнул, побелел и оперся рукой о кузов.
– Тш–ш–ш… – я успел перехватить его, чтобы он не рухнул. Полез в карман, открыл дверь «Рено», толкнул Вадима на пассажирское кресло машины. Сам заскакиваю за руль. – Я буду очень осторожен. Мы будем ехать незаметно для гаишников, поэтому сиди ровно, Вадим, дыши животом и слушайся меня. Всё будет хорошо.
Машина заурчала, вздрогнула, и плохой водитель я испуганно стал уговаривать дорогу и машину, чтобы слушались. Два испуганных дурака за лобовой витриной победившего идиотизма. Настоящий сюр.
Примерно через полчаса дёрганой езды сквозь очумелый город молчавший Дильс вдруг спросил – видимо, ожил:
– Куда это мы едем?
– На Пирогова. К Анатолию Моисеевичу. Я обещал ему доставить клиента тёпленьким. Сюрреализм – великая вещь, помогает в доставке. Я знаю, тебе больно, но сиди тихо, иначе мы разобьёмся.
====== 7. Дадаизм ======
Дадаизм – модернистское направление в искусстве,
которое часто называют антиискусством. Главная цель
дадаистов – протест против общепринятых ценностей, вызов общественному вкусу, прославление не прекрасного, а безобразного. Дадаизм провоцирует человека на чувства отвращения, стыда, брезгливости. Сегодня это направление растворилось в сюрреализме, экспрессионизме, поп–арте, арт–брюте (искусстве психически больных людей).
– Гарик, ты собрался куда–то идти с Самохваловым? Куда он тебя звал? Зачем? Где это? Так, ты пойдёшь или нет? – допрашивал Вадим своего друга. Он видел, как придурок Самохвалов и его Игорь о чём–то болтали в мужском туалете после обеда. Он видел, как Гарик заискивающе улыбался подонку, как Самохвалов, вальяжно рассевшись на подоконнике, словно нехотя что–то внушал его другу, крутя пальцами сигаретку. Вадим знал, что Игорь быстро попадает под чьё–то влияние. Особенно под дурное влияние. Его так и тянет почувствовать себя то крутым автотрейсером, то салунным ковбоем в ближайшей кафешке, то независимым хулиганом в академии. Причём отрицательные образы ему совсем не идут. Он золотой мальчик с синими наивными глазами, тёмные непослушные вихры – это единственный элемент хулиганства в его имидже. Но Гарик этого не понимал. Поэтому Вадиму часто приходилось его выручать, спасать, вытаскивать, учить уму–разуму. Почему ему это не надоедало? Потому что любил.
За что влюбляются в человека? Да ни за что. Вот и Вадим. Видел ведь негативное в Игоре – это его слабоволие, самодовольство, отсутствие воображения, потребительство в отношениях – но ничего поделать с собой не мог. Влюбился в него на первом же курсе. Вернее, на абитуре. Захотелось быть рядом, захотелось смешить его, получать восторженные взгляды в свой адрес, засиживаться до ночи плечо к плечу над каким–нибудь проектом, писать его портреты, сочинять ему стихи. То, что это любовь, Вадим понял не сразу. Тем более что любовь ведь предполагает плотские отношения, а Вадим даже и не помышлял о другой ориентации. Только через год их дружбы, в тот чёртов летний дождь, пришло это понимание. Тогда Игорь ворвался в съёмную квартиру Вадима весь мокрый, продрогший, немного пьяный. Он попросил «ночного убежища», так как опоздал на все автобусы мира и счастливо вспомнил, что друг проживает совсем рядом. Вадим радостно согласился быть «убежищем», стал раздевать Гарика, так как тот запросто мог простыть, ему нужна была сухая одежда. Гарик делал вид, что пьян больше, чем на самом деле, подчинялся рукам друга, подставлял спину и грудь для тёплого сухого полотенца. Пока вдруг лицо Вадима не оказалось слишком близко, не приняло какое–то глупое выражение. Сначала была напряжённая пауза, а потом Вадим вдруг накрыл собой Игоря и судорожно принялся его целовать. Тот протрезвел сразу. Отбросил друга, выпучил глаза, прижал к себе полотенце, прикрывая голый торс:
– Ты охренел? Ты что делаешь–то?
А Вадим не мог ответить, он и сам не ожидал от себя. Просто в последний момент показалось, что умрёт, если не поцелует, что Гарик тоже этого ждёт. А он не ждал, он испугался. Вадим и Игорь тогда проговорили полночи: один был в отчаянии, другой сначала подавлен, а потом даже бодр и деятелен. Расставили все точки над «i». Игорь начал тогда играть роль благородного, понимающего друга, который никогда не предаст, никогда не обидит, который даже, может быть, когда–нибудь позволит... Он изображал из себя современную толерантную личность, для которой дружба главнее ориентации. Он поддержал Вадима, когда тот решил, что волосы должны быть не до плеч, а хотя бы до лопаток. Он даже набил морду хлюпику Никодимову за то, что тот предложил Вадиму заменить обнажённую женскую натуру на рисовалке, дескать «фактура всё равно женская, а признаки генитальные дофантазируем».
Игорю нравилось быть центром обожания. Он купался в этих взглядах, полных любви и благодарности, он балдел от того, что в команде КВН ему достаются лучшие репризы, он дразнил Вадима, соглашаясь быть для того натурщиком. Дильс, конечно, талантливый, у него чувство цвета, композиционная грамотность, собственный стиль, смелость в темах. Он и на сцене лучше многих, и сценарии без его шуточек были бы плоскими и непобедными. А Игорь ощущал себя источником этих талантов, ощущал себя музой, милостиво разрешающей испить вдохновения.
Тем более что Вадим не лип, не требовал взаимности, не преследовал его и не ревновал к друзьям. Он отдавался ему общественно, делился своей заботой и идеями. На третьем курсе на ежегодном отчётном просмотре доцент Геворкян язвительно заметил, что дружба Дильса и Чернавского подозрительно благотворно влияет на работы последнего, что утончённый стиль Вадима слишком очевиден в работах Гарика. Слышать такое было очень обидно, но ведь это правда. Тогда Гарик пустился во все тяжкие, разоряя материнский карман и опустошая местные бары, и Вадим буквально дописывал его работы, правил композицию, перекрывал некоторые цвета, придавая изображению оригинальность и живость. После этого отчётного просмотра Игорь наорал на друга, оттолкнул и назвал пидором, испортив тому настроение на всё лето. Но с началом нового учебного года «пидор» вновь оказался нужен, нужен действительно, и не потому, что некому помочь в учёбе, а потому, что Чернавский подсел на это чувство, когда тебя боготворят. Он сам пришёл мириться. Он сам тогда целовал Дильса, перебирал его волосы, говорил, что всё лето думал о нём, что звонил, но тот был почему–то недоступен. Именно тогда и был «первый раз». Идея попробовать принадлежала Игорю, хотя он честно признался, что не представляет, как и что делать, чтобы было приятно обоим.
Он просто спринтерски разделся и лёг как подарок на расправленный диван, смущённо улыбаясь. Вадим занервничал, покрылся пятнами, но тоже стал раздеваться. Сел на колени рядом с «долгожданным трофеем» и робко стал ласкать тело Гарика неумелыми губами и непослушными руками. Игорь прислушивался к себе: противно или нет? Возбуждает или нет? Когда понял, что не возбуждает, попросил, заикаясь, поднять «дружка» ртом. И Вадим решился и на это. Тогда только и поднялась эта волна невыносимой страсти и удовольствия. Представить, что этот минет только прелюдия, что дальше нужно и самому приятное партнёру сделать, Игорь не мог, да и невозможно было остановиться в тёплом рту. Он обхватил голову Дильса и не выпускал, насаживая, контролируя, наплевав на то, приятно или нет, можно дышать или нет. Он даже прокричал победное: «У–у–у–у–у!» – в момент оргазма, чего раньше за ним не водилось. Игорю понравилось. А Вадиму? Плевать, он же любит, значит готов терпеть, значит понравилось, тем более потом он всю ночь с ним был. Позволил ему обнимать себя, дышать в шею, прижиматься животом. А утром в постель сок и сигарета. Красота!
С тех пор Игорь относился к другу с большей нежностью, улыбался загадочно на парах, сжимал коленку под столом в кафешке, даже заплетал ему косичку при всех на переменке. Когда красавцу Чернавскому удавалось подцепить какую–нибудь девицу для перепиха, он после извинялся перед Вадимом, обязательно шепча в ухо: «Это так… физиология! Ты у меня красивее! Но пойми…» И, конечно, Вадим понимал. Нельзя требовать от друга верности, он ничего ему не должен, ничего не обещал, его природа иная, правильная. Достаточно уже того, что Гарик рядом, что не смеётся и не отталкивает, что защищает и ценит. В последнее студенческое лето Игорь оплатил путёвку в Сицилию, и хотя было очень неудобно и стыдно из–за отсутствия денег, Вадим не мог отказаться. Просторный супериор–рум, пьяная итальянская кухня, шёлковое синее море, бездушный песок в плавках, марево жары и рядом любимый человек. Брали напрокат машину, колесили по острову, излазили весь Палермо, пробовали мёд на Этне, тянули винцо Неро де Аволо, заедая марципанами – рай. Дильс не мог не рисовать, прихватил с собой акварель, но жаловался, что краски Италии для водяной акварели подходят мало, «здесь нужно маслом». Там как раз и был «второй раз».
Игорь тогда откровенно напоил Вадима и, когда тот был в нужной кондиции, сказал, что хочет попробовать по–настоящему, и даже проговорился, что почти любит, почти изнемогает. На правдивое «почти» Вадим внимания не обратил, а вот на лживое «любит» растаял. Ему было больно, но терпимо, ведь Гарик попытался всё сделать правильно, они даже использовали смазку. Вадим уговаривал себя, что это в первый раз, так наверняка у всех, что Игорю понравится и он будет теперь совершенно его. Ему понравилось, но признаваться в этом Гарик не собирался, как не собирался он и переходить из лагеря натуралов в сомнительный и осуждаемый мир голубых. Поэтому их отношения оставались публично–дружескими и единично–интимными. Казалось, что обоих это устраивает. Но так казалось лишь Игорю.
Вадим же ждал. Он прекрасно понимал, что его чувства невзаимны. Он не верил словам Игоря, он видел, что тот его не любит, но у него всё–таки была надежда, что и вера, и любовь когда–нибудь будут. Ведь его друг чудесный человек, нежный и внимательный, никогда не спорит, не капризничает, не сплетничает. Такие синие глаза не могут предать, не могут убить. Надежда есть! Правда, эта его тяга к острым ощущениям! Вот и сейчас – куда Самохвалов звал Игоря? Вадим чувствовал, что любимого нужно спасать. Артур Самохвалов – известный подонок, учился на архитектурном, хотя вряд ли его когда допустят до проектирования зданий. Поступил по блату, учится по блату, работать будет так же. Хотя есть и сомнение в том, что вообще будет работать. Сколотил вокруг себя банду отмороженных, наркошит по–крупному, вымогает по–мелкому, хамит по–страшному – позорит высокопоставленного отца. Родители приобрели своему чаду нехилую квартирку в пределах Садового, которую тот сразу превратил в дымный притон. В прошлом году там изнасиловали девушку. Но Артур остался не при чём: ничего не знал, ничего не видел, ничего не слышал – устал, спал в дальней пятой комнате, пока нехорошие друзья издевались над жертвой.
– Вадя, успокойся, никто не собирается меня укуривать и на иглу садить! К Артуру в гости придёт Шура Саяпин, ну знаешь, рок–гитарист, он приглашает.
– И ты пойдёшь?
– Не знаю… – Гарик сделал равнодушное лицо, типа ещё не решил. Как бы Вадим не напросился вместе сходить к Артуру, в мир отвязной богемы. Он ведь знал, как Самохвалов относится к Вадиму: иначе, чем «готовым хуесосом», не называет. Много раз уже он подкалывал Гарика: «Оприходовал Дильса? С тебя фотки, раскрути Златовласку на неглиже! Жопа как хочется посмотреть!» И всё в этом духе.
– Не ходи, ведь ты знаешь, что там уроды собираются. Нафига туда Саяпин пойдёт? Не пойдёт, он нормальный мужик, на что ему с мерзотой связываться?
– Не гунди. Вадь, ну не будь занудой. Я ещё не решил. Тем более обещал автореферат написать и показать завтра Попову. Наверное, и времени–то не будет.
– Я тоже займусь дипломом. Звони, если что…
И он позвонил. Было одиннадцать вечера.
– Вадя! Приезжай! – голос у Гарика сиплый, гулкий, говорил так, как будто прикрыл трубку ладонью. – Блин, Вадя, зачем я сюда поехал? Они сказали, что не отпустят меня, если ты не приедешь!
– Гарик! Ты у Самохвалова? Тебе угрожают? Давай я вызову милицию!
– Вадим! Какая милиция?! Ты не знаешь Артура? Там как адрес узнают, пошлют тебя подальше, да и не сделали мне ничего. Приезжай! – Из трубки доносился шум и чей–то развязный голос: «Пока–а–а не сделали, пока–а–а! Пусть едет сюда, Златовласка!»
– Я приеду! Напомни, какой дом? – Вадим схватился за горло, так как ему стало страшно. Горько и страшно.
– Нет, не надо, не приезжай! Дом шестьдесят.
– Я быстро! Я на такси! – Вадим ткнул «отбой» и забегал по комнате в поисках одежды, денег, обуви. – «Надо выручать! Надо бежать к нему! Он слабый и наивный! Как бы чего с ним не случилось! А как я его вытащу? Я что? Бетмэн? Железный человек? Плевать! Им почему–то нужен я! Надо ехать! А у Игоря может приступ астмы быть, если он перенервничает! А ингалятора у него наверняка нет! Ехать! Быстрее!» Парню «повезло»: такси приехало мгновенно, пробок в такой час и быть не могло, шофёр понимающий попался, внял просьбам Вадима, что «надо срочно». Прилетел за двадцать минут. Консьержка внизу равнодушно проводила взглядом растрёпанного странного юношу с ошалелым взглядом.
Из–за двери со счастливым номером «13» раздавались неудобоваримые звуки рэйва. На какой–то миг Вадим остановил свой бег, рука, взмывшая к кнопке звонка, застыла. Вдруг стало дико одиноко, как шаг в пустыню, как прыжок в шахту, как проснуться посреди ночи в объятиях липкого страха смерти. Может, не звонить? За дверью послышался гогот. Нет, он пойдёт, там же Игорь. Он позвонил, и, кажется, он был в отчаянии. Вадим нажал звонок.
Дверь резко открылась, за ней развесёлый Яшка Кулёк – он из института культуры, неотлипно следует за Самохваловым.
– Ва–а–а! Красотищ–щ–ща! Братья и сёстры, к нам пожаловало чудо обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй! – заорал Кулёк, он обычно выражался устаревшими и аляповатыми фразами, заимствованными, но не понятыми этой башкой с прямым поповским пробором. Яшка схватил Вадима за рукав и потащил туда, откуда раздавался пьяный гам.
– Я за Игорем. Где он? Заберу его и всё… – пытался втиснуть слово Вадим, но его не слушали. Яшка втолкнул в комнату, заполненную дымом, бутылками, буханием аудиосистемы. Здесь стол, вокруг разнокалиберные диванчики, стулья, пуфы. Прямо на противоположной стене героический образ Че Геварры со знаменитой фотографии Альберто Кордо. Команданте выложен детской мозаикой трёх цветов, но вместо его обычной беретки со звездой растаманская радужная шапочка с пятилистником канабиса на лбу. Революционная романтика испохаблена и опошлена креативным дадаистом Самохваловым. К потолку подвешены какие–то мобили, от сизого дыма косяков они и вращались с разной скоростью, медитировали. – Братья и сёстры! Взхохоташе и возликуте! Вельми лепый отрок явлен нам, чейный будет? – Кулёк перекричал шум, заставил всех повернуться к ним.
Все и обернулись: кто с интересом и плохо отражаемым сознанием, кто с азартной улыбочкой, кто с брезгливой миной, а Гарик… Он довольный, сидел рядом с Самохваловым, глаза блестели, на губах торжествующая улыбка: его приняли в круг избранных, он безмерно крут, он запросто переносит штырь травки, он свой и он счастлив… Вадим ожидал увидеть растерянного и обиженного друга, которого нужно вытаскивать, забирать, возможно, успокаивать, а Гарик нисколько не в обиде, хотя, может, чуть–чуть и растерян. Смотреть Вадиму в глаза сейчас ох как непросто, он вызвал его «на слабо», бравировал, что «у него есть личная породистая собачка», что «собачка тапочки приносит, щекотно обслюнявит, попку подставит».
– Злотовласка!!! – заорал Самохвалов. – Чудная девочка! Ты смотри, пришёл–таки! – Ублюдок, который, кстати, был абсолютно трезв и вменяем – даже зрачок правильной точкой выцеливал, – ринулся к Вадиму. Тот попятился было назад, но Кулёк толкнул в спину – чуть не упал, уткнулся в грудь хозяина притона.
– Я пришёл за Гариком! – твёрдо заявил Вадим в лицо Самохвалову.
– Да ну? Так мы не против! Какую часть Гарика вам подать? Пальчики? Сосочки? Губки? Думаю, сразу хуй в чернавском соусе с финиками в кругу друзей! – Самохвалов радостно тряс Вадима. – Что ж ты не приходил раньше? Я ж звал тебя! Детка, я зол на тебя с некоторых пор! Игнор в мой адрес не прощается! Но ты не мандражируй! На хор тебя не поставим, хуеглот–то только ты среди нас! Но спектаклю изволь покажи! Хотим публичной ебли!
Придурок толкнул Вадима ещё дальше вглубь комнаты, ближе к Игорю. Дильс оказался ещё в чьих–то руках, его шаловливо потрепали по щеке и поставили диагноз:
– Защеканка–а–а!
Он вырвался из этих лап, он сделал рывок к Игорю:
– Гарик! Пойдём отсюда! Зачем ты здесь! Пойдём со мной! – Но тот молчал, только как–то глупо улыбался.
– Не, Златовласка, зачем вам уходить? Может, тебе чего принять на грудь? Для куражу? – не унимался Самохвалов. – Девки задрали уже своим стриптизом, хотим порно! Порно! Порно!
Обкуренная сволота – человек восемь – весело начала скандировать:
– Пор–но! Пор–но!
– Игорь! – почти умоляя, закричал Вадим. – Пойдём! Пожалуйста! Ты что–то курил? Игорь, ты мне звонил, я приехал, пошли…
– Да никуда он не пойдёт! Мы тебя ждали для того, чтобы ты изобразил свою страсть к Игорьку! Ты ж его нежно любишь! Так чего! Захуярь нам стрипиз и минетный драйв! Заметь, я предлагаю тупо разлюбезного своего ублажить! – Вадима опять толкнули в спину, и теперь он не удержался, упал на колени прямо под ноги Гарику. Попытался встать, но, «блин, как болит колено, и, блин…» Гарик со всё той же полуулыбкой безобразной Джаконды Дюшапма* смотрел на него сверху вниз и вдруг начал расстёгивать брюки. Вадим не верил тому, что видит. Этого не может быть! Эти синие глаза не могут предавать, не могут убивать! Гарик вытащил член, и приспущенные штаны не удержались на бёдрах, упали, оголив идеальные круглые колени. «Это сон… Это галлюцинация… Этого не может быть…» – читалось в глазах Вадима, он даже начал мотать головой, как бы отрицая всё происходящее, а сзади его опять толкнули.
– Пор–но! Пор–но! Весело, задор–но!
Вадим уткнулся лицом прямо в пах друга… бывшего друга. Тот его сразу схватил за уши, за затылок, прижал к низу живота, но Дильс не открывал рот. Гарик взял его за подбородок приподнял к себе:
– Вадя, ну давай… – всё так же улыбаясь, прошептал Чернавский. – Ты классный, сделай это для меня! Детка…
Что–то чёрное, что–то страшное, что–то невыносимое поднималось от желудка ко лбу. Вадим перестал адекватно видеть, слышать, понимать. Он сжал рот так, что не разожмёшь клещами. Он готов был не дышать до смерти, до забытья, до конца. Эта чёрная муть заполняла все канальца, все капилляры, все ходы жизни. В голове тикало: «Дет–ка… Дет–ка… Дет–ка…» Вадима опять пихнули в надежде, что он ближе встанет к оживавшему от «вах, какой новизны» члену Гарика. Но Вадим упал лбом в пол, он даже не подставил руки. Пусть кость вопьётся в мозг и раздавит то, что тикает: «Дет–ка… Дет–ка… Дет–ка…» Чьи–то руки стали его поднимать, тискать, чьи–то пальцы полезли к нему под штаны на ягодицы. Всё равно! Чьи–то губы внезапно накрыли его сомкнутый рот, чьи–то зубы метили сумасшедше–фиолетовым шею. Это не Гарик… Самохвалов? Всё равно… Потом его кинули об стену. Че Геварра неожиданно сочувственно вник в горе Вадима, помог ему мягко сползти вниз. Но его опять подняли рывком и уже кричали в лицо, плюясь какими–то деликатесами и духом мартини:
– Пор–но! Пор–но!
– Златовласка! Не хочешь его? Давай меня!
– Блядь, что ж он выёбывается? Он же пидор! Это ж его профессия!
– Гарик! Повлияй на отрока! Чо он, как кал, безрадостный?
– Вадя, просто сделай это – и мы уйдём, я уйду с тобой, Вадя… детка…
Но Вадим не делал «это». Внутри уже поселился червь–душитель, он выжрал всё, что было любовью, всё, что было способно любоваться, нежничать, шутить, удивляться. Надежда… она была последней, теперь и её нет. Раздавлена. Вадим почти не чувствовал, как кто–то пытался разжать его зубы, надавливая на суставы челюсти, разрывая рот. Вадим не расслышал, кто предложил обстричь Златовласку, откуда взялись сначала ножницы, а потом бритва. Он не понял, почему именно букву «П» предложил изобразить Кулёк. Вадим не разбирал их лиц, слюней, хуёв, а потом и кулаков. Вадим не видел и Игоря, его выперли в соседнюю комнату и заперли там, как только тот взвизгнул, что «волосы–то не надо, они–то при чём!» Вадим на какое–то время очухался оттого, что по лицу полилась водка, защипало на черепе, её маргинальный дух встряхнул нутро, запузырился у носа, выдувая большой, почему–то красный пузырь. И лучше бы водку внутрь, чтобы не различить потом предложение Яшки: «Окропить содомлянина хуёвенькой водичкой, озолотить». Горячая моча попадала на шею, на оголённый живот, на едкие ранки бритого черепа и на мёртвое лицо. Спасибо Самохвалову, пнул в живот, вырубив, забив асфиксией сознание и этот противный звук: «Дет–ка… Дет–ка… Дет–ка…»
