Текст книги "Дом у железной дороги (СИ)"

Автор книги: Squ Evans

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Закрываю глаза – ослепляющие вспышки и затылок болит. Это похоже на похмелье. Легкое похмелье, без тошноты, но с больной головой и ломающимся телом.

Я не знаю, что со мной происходит. Я не хочу думать о своем состоянии. Я знаю лишь то, что еще чуть-чуть – и я окончательно стану Паулой. И мой дорогой Грегори здесь почти ни при чем. Почти. А еще я знаю, что я должен спасаться, но понимаю – спасаться придется скорее от самого себя.

Чувствую, как начинает мутить.

Я – один из самых богатых людей этой страны. Они даже не представляют, сколько у меня власти. Я – тот, кто основал в ней свою империю. Я – тот, кто может управлять умами сотен тысяч людей, тот, кто знает о них все. Они у меня на ладони. Могу сжать кулак и уничтожить их всех. Если бы они только знали в то время – о, если бы только догадывались, – что будущее за технологиями, они могли бы достичь тех же высот. Но на вершине я. И я имею в своих руках все их данные: их пароли, их номера, их доверие, их личную жизнь и их самих. Это почти то же самое, что быть Богом. Звучу до омерзения самовлюбленно – но справедливо. То, над чем трясется милиция, то, чего так жаждет правительство, уже давно есть у меня. Восседаю на своем троне на самой вершине, и иглы в моей короне вонзаются в череп. А внизу меня тела, бесконечные тела, серые, сжимающие в руках свои телефоны, несущие свои мониторы у себя на горбах, тянущиеся ко мне вверх. И я вижу, как по их телам стекает бензин. Густой, пахучий, стекающий все ниже и ниже, достигая даже тех, кто только приблизился к другим. Мне достаточно чиркнуть спичкой – и мой пьедестал воспылает.

Эта империя нуждается в императоре и докторе одновременно. Чумном императоре, который очистит их всех. Гори, огонь, гори, охватывай земли, да будет свет в этом царстве беспросветного невежества! Нет нужды уничтожать своими руками, если можно развязать войну и наблюдать за тем, как они вгрызаются друг другу в глотки, как они сами поджигают свои тела, как скидывают друг друга и поднимаются выше, наступая на головы, не догадываясь, что наверх их никто и не собирается пускать. Только успевай высекать огонь, поддавая жару, только успевай заражать их всех. Гори, гори, гори!

Моя верная Адская гончая, мой прекрасный Цербер, стремительный, мощный, беспощадный, терзающий на куски каждого, кто приближается к вершине, разрывающий плоть и проглатывающий ее вместе с огнем. Его рык, громом раздающийся над моей империей, его когти, вонзающиеся в изнеможенные, пропитанные ядом людские тела под его лапами. Его дыхание, пропитанное смертью. И мне достаточно лишь указать пальцем.

Мой Цербер, смотрящий на меня так пристально, виляющий хвостом, словно маленький щенок, так безрассудно преданный мне и отверженный другими. О, мой милый Цербер, ты и не представляешь, как тебе повезло оказаться со мной.

Я закрываю глаза, вдыхаю густой черный дым, пропитавшийся запахом сгоревшего мяса, и улыбаюсь, чувствуя, как пламя разливается внутри меня и охватывает мое тело. Я перерождаюсь. Я уже не человек. Я выше человека.

Меня выворачивает на пол. Перед глазами все плывет, а губы немеют от боли. Не знаю, сколько раз уже меня вырвало, но гортань кислит, а на глазах выступают слезы. Олег приносит новое ведро, и меня выворачивает снова. Он держит мои волосы, и я вижу нас со стороны: так выглядели те студентки в баре на Восстания, легко пьянеющие, держащие волосы друг дружке, пока одна склонилась над унитазом. Мне становится смешно, но смеяться совсем не получается. Только тяжело дышу, надеясь, что меня не вывернет снова.

Я читал, что тошнота – реакция организма на токсичные вещества, от которых он стремится избавиться как можно скорее. Но я не понимаю, от чего пытается избавиться мой – только вот мой ужин уже унесен, а воды совсем не осталось.

– Вызови врача.

Раскрываю рот, желудок сжимается, но выходит лишь глухой хрип и снова слезы. Ощущаю себя жалким и зажимаю рот ладонью, зажмурившись. Олег может только гладить по спине. Глупый, глупый Олег, мерзкий трус, слишком боящийся за свою шкуру.

– Вызови, мать твою, гребаного врача, Волков, пока я не сдох здесь!

Мелькает мысль – он подсыпал мне яд. Возможно, мышьяк. Возможно, что-то помощнее. Я ему надоел. Однозначно надоел. И теперь он всеми силами пытается от меня избавиться – так что же просто не пырнет ножом? Что же он пытает меня, вместо того, чтобы достать свой чертов пистолет и застрелить?

У меня трясутся руки, когда я хватаюсь за него, и вдруг понимаю, что говорю вслух все это время. Он смотрит на меня, держит за волосы и откидывает голову назад, вливая в рот воду, снова и снова, пока я не начинаю захлебываться, и меня не выворачивает вновь. Не успеваю и слова сказать, как он вливает в меня воду снова и крепко держит со спины, а я чувствую, что совсем слаб.

К тому моменту, когда я начинаю ощущать полное истощение, я оказываюсь простой половой тряпкой в его руках. Меня трясет с ног до головы, а я ни слова не могу сказать. Даже не вижу, что находится подо мной – изображение расплывается и дрожит, как при мареве. Только чувствую, как он снова кладет меня на постель и подкладывает под подушку что-то, чтобы голова была повыше (на мгновение подумал, что расплачусь: подумать только, обо мне могут заботиться). И тут же прошу прощения. Губы не шевелятся, но я прошу у него прощения, пытаюсь зацепить его взглядом, но вижу лишь размытый силуэт, а я все прошу прощения за то, что мог просто допустить мысль о том, что он хотел меня убить. Олег не такой, нет-нет, ни разу. Олег никогда не убил бы меня. Олег будет заботиться обо мне до последнего моего вздоха. Олег защитит меня ото всех, Олег закроет меня от них, он спрячет меня и не позволит никогда найти.

Обнимаю его и цепляюсь пальцами за майку все крепче и крепче, и не сомневаюсь, что он меня не бросит. Я не умираю, нет, ни разу, он просто не позволит мне умереть. Чувствую его горячие ладони, согревающие, и успокаиваюсь, постепенно, но успокаиваюсь. Зрение все еще не вернулось, но я уверен – еще немного, еще чуть-чуть, и я снова буду четко видеть. А пока я жмусь к Олегу, большому теплому верному псу, и чувствую, что все проходит. И чем дольше он гладит меня по спине, тем отчетливее я понимаю – я в безопасности и буду жить. Долго-долго.

Открываю глаза. Пахнет нафталином и спиртом. Желудок урчит, и я корчусь от боли, сжимая его руками. Хочется есть. И совсем немного – пить. Все вокруг такое огромное, необъятное, а я такой маленький, такой глупый. Осматриваюсь, пытаясь найти дверь, ведь помню – вон там она, деревянная, с рисунками цветным мелом. Подхожу ближе – и впрямь она. И впрямь деревянная, и впрямь с волком, нарисованным синим мелом. Волк большой и сильный, закрывающий собой маленького серого мальчика, скалящего свою большую синюю пасть с острыми зубами на огромного злого красного человека. Толкаю дверь ладонью, и запах нафталина проникает, кажется, в самые кости, и я начинаю кашлять. Потертые коричневые обои с греческим узором, сползающие где-то там, под потолком, куда я и не смотрю. Коридор, все больше сужающийся, и ворсистый ковер, выжженный на солнце, о который царапаются ступни. Я слышу крики, но едва-едва, словно мне что-то мешает, словно вода затекла. Я трогаю свои уши и трясу головой, вынимая из них две крупные ватки. Мой сон слишком чуткий, чтобы спать без них. А ругань становится громче, и я стараюсь идти тише. Шаг за шагом, царапаю свои ступни, а ладонями веду по стене, поправляя отслаивающиеся от серой стены обои. Нафталин перебивает спирт. Едкий, отвратительный, от которого я чихаю. Но все мои звуки растворяются в ругани. Не разбираю слова: меня учили, что слушать ругань нельзя. Я помню, что должен просто дойти до кухни. В холодильнике, кажется, еще оставалась палка сервелата. Возьму всего кусочек – и сразу обратно под одеяло. Я знаю, я хороший мальчик. Я знаю, я не делаю ничего плохо. Но я подхожу к кухне и слышу ругань отчетливее – прямо из-за двери. Белая дверь с отлупляющейся краской и полупрозрачное стекло с квадратным узором черными нитками и два темных силуэта. Я пальцами поддеваю краску и аккуратно соскабливаю ее. Осматриваю дверь и вижу еще – соскабливаю снова. Я знаю, мне всего лишь нужно подождать. Хорошие мальчики умеют ждать. Хорошие мальчики не лезут не в свое дело. Соскабливаю краску – она похожа на тонкие листья, такие и сломать легко – уже с другой стороны и слышу крики, ногой толкая белые щепки в сторону, ближе к приоткрытому шкафу. Заглядываю в него – помню, видел там банки, – и ничего не нахожу, кроме них. Разве что свою машинку. Такую же потертую, старую, я и не помнил, как ее туда клал. Помню, что искал ее еще днем, но отчего-то сейчас никакого впечатления она на меня не произвела. Машинка как машинка. Крики привлекают куда больше внимания, хоть я их и игнорирую. Не понимаю смысла слов – пропускаю их сквозь свое сознание, чтобы слышать лишь звуки. Но по тону понимаю – ничего хорошего. Так кричали на меня, когда я в чем-то провинился: разбил тот горшок, забыл тот синий мяч во дворе, уронил тот чайник с кипятком прямо ему на ноги. На меня кричат, – я знаю, что справедливо; я чувствую, как болит затылок, как в глазах темнеет, – я знаю, что справедливо; я бьюсь виском об угол, и весь мир передо мной темнеет, – я знаю, что справедливо. Я знаю, что справедливы и крики за дверью – иначе и быть не может. И я знаю, что всей душой ненавижу эту глупую справедливость. Но громкий крик, громкий грохот, и я вижу, как полупрозрачное белое стекло внезапно багровеет. Крупные темно-красные пятна, расползающиеся по ней, стекающие в самый низ. И уже никто не кричит, только слышу: тук-тук-тук-тук-тук – мое сердце. Только слышу: бам-бам-бам-бам-бам – там, за дверью. Только слышу: блядь-блядь-блядь-блядь-блядь – и шаги. Я прячусь за угол, и дверь распахивается. О мой волк, где же ты? Я ищу его взглядом, ищу большого волка с синей шерстью, который укроет меня от всех бед, свернется вокруг меня клубком и будет рычать на огромного разъяренного красного человека. Волк где-то рядом, я это знаю, волк всегда со мной, где-то там, меж ребер. Но волк опаздывает – красный человек уже передо мной. Он дышит спиртом, и в его красных руках я вижу красный нож. Красный человек хватает меня и кричит – я не слышу что, – и швыряет меня за дверь, на кухню. Красная кухня, красные стены, красные бутылки с красной жидкостью, красно-белая женщина. Я смотрю на нее и чувствую, что на смену голоду приходит тошнота – вся серая, теряющаяся в ярких красках. Красный человек кидает меня прямо к ней, и вот я тоже – красный. Красные ладони, красная одежда, красные слезы. А красный человек заносит красный нож, и запах спирта ударяет мне в нос с новой силой. Я бегу. Бегу мимо облупившейся двери, бегу мимо шкафа через коричневый узкий коридор и прячусь за свою деревянную дверь. Ну где же ты, мой хороший синий волк, почему ты до сих пор не спас меня? Почему ты так опаздываешь? А я слышу – дверь открывается вновь. А я – бегом к окну. Ведь за окном – синее. Синяя улица, синий город, а где-то там, означает, и мой синий волк, задерживающийся, видимо, заблудившийся. Я не успеваю – кричу – и ножом в живот. Я плачу – вырываюсь – и бегу. Мимо коричневых стен, мимо шкафов и вещей – к двери. Красной – не поддающейся. И я бегу обратно – вон там, вон, вон мой синий волк! Вон там, прямо там, за этим окном – всего лишь стекло разбить, и он спасет! И я хватаю табуретку – кидаю – слышу крик. И успеваю выбраться через окно, прямо через разбитое стекло, разодрав бока и плечи, прямо в холодный белый снег. Мне больно – терплю, пусть и сквозь слезы. Хромаю – нога болит ужасно, и холодно до писка. Но знаю – там мой волк. И я бегу к нему, прямо по белому снегу, прямо к синему свету, прямо босиком. Не дам красному захватить меня, не дам крикам огромного злого красного человека меня догнать. Вот он волк, вон там, уже вижу его, стоит, машет своим хвостом. И ждет меня. Я бросаюсь ему на шею, и он прячет меня – в сугроб. Заметает своим хвостом следы и прячется ко мне, сворачивается вокруг меня клубком, – и я в безопасности, я в тепле. Прижимаюсь к его меху – знаю, как только красный человек уйдет, волк все раны вылечит. А волк дышит тихо, смотрит настороженно, и я знаю – в обиду меня не даст. И когда красный человек его замечает, мой синий волк вскакивает и набрасывается на него. Клац-клац-клац-клац-клац! И красный человек кричит, и желтые окна вспыхивают вокруг. Клац-клац-клац-клац-клац! И волк бежит ко мне, волк уносит меня с собой по белому снегу, а я смотрю назад – злой красный человек повержен! Из красной шеи торчит отколотый острый длинный синий зуб. И мы бежим с моим синим волком через двор – пока желтые окна все вспыхивают.

========== Это произошло ==========

Комментарий к Это произошло

Олег

Я снова просыпаюсь от его крика. Он снова плачет во сне. Снова пытается драть кожу ногтями, но я ему не даю – отстриг ногти под корень, пусть и неровно, зато он не навредит себе. Я больше не оставляю его на ночь в подвале – пусть он будет рядом. Ему спокойнее, если я рядом.

– Тише-тише, все в порядке, я здесь, – шепчу ему, пытаюсь успокоить. Голову приподнимаю от подушки и крепко обнимаю, когда он начинает спросонья размахивать руками. А потом сжимает мои плечи. Чувствую – дрожит. – Снова кошмар? – кивает.

Кошмары в последнее время ему снились все чаще. Заходил к нему утром, а он лежал или в слезах, или с разодранной кожей, или с рвотой на полу. Однажды зашел к нему, а у него истерика. Сидел на кровати, держался за голову и хохотал, раскачивался. А потом вдруг посмотрел на меня такими безумными глазами, что мурашки по коже пошли. И каждый раз, когда он приходил в себя, говорил, что ему просто снился кошмар. Никогда ни об одном мне не рассказывал. Я не был уверен, что готов их услышать.

Я старался приезжать домой пораньше, иногда вовсе не уезжал в город, чтобы дольше с ним быть. Когда я был рядом с ним, он редко чудил. Мог залипнуть минут на пять, стоять, не моргать, а потом снова начать болтать о всяком. И в подвале его старался не держать. Оставлял там только тогда, когда уезжал. Если б я его наверху оставлял, то он бы дом мог перерыть, ножи бы нашел, еще чего с собой сделал. А этого мне не надо. Гнал домой быстрее, потому что думал, что он там, в подвале, черт знает что творит.

Видел по его глазам – у него начинает съезжать крыша. Но я не понимал, почему. Я был с ним ласков (почти всегда, я правда старался изо всех сил), всегда выполнял его просьбы и обеспечивал всем, чем мог. Он ведь даже не пытался больше сбежать. Скорее рефлекторно сворачивал к двери, когда шел в ванную, а потом останавливался, смотрел на нее, разворачивался и уходил. Иногда скреб пальцами. Я предлагал ему пойти на улицу – он отказывался. Холодно, говорил.

На улице и впрямь сильно похолодало. По ощущениям, со дня на день должен был выпасть снег. Сергей говорил, что зиму ненавидит больше всего на свете. Мы с ним сидели обсуждали всякое, и он внезапно мне об этом заявил. Сказал: «Знаешь, Олег, вот зима – худшее время в году. Почему в некоторых странах зимой тепло, а у нас, здесь, такой мороз? Кому вообще нравится снег?». Я лишь пожал плечами. Для меня что зима, что лето – все равно. Моя жизнь от времени года не зависела. Сменил кожанку на куртку потеплее и хватит.

Смотреть в окно ему нравилось намного больше. В первые дни я заколотил все окна, чтобы Сергея никто случайно не увидел. Потом решил (не я, Сергей), что они портят весь вид. Ну, и установил железные решетки снаружи. Выглядело, вроде бы, даже симпатично – не знаю, мне особого дела не было. Так вот. Сергей любил смотреть в окно спальни (она на втором этаже, вид прямо на сад, который я мы планировали разбить весной). Собственно, о планах он и говорил. Иногда. Иногда говорил, что вот, переделаем этот убогий забор, вот тут цветы посадим, а вот здесь можно и огород разбить. А потом говорил, что нет, вот здесь мы сажать ничего не будем, тут же поезда эти дурацкие, пыль вся на овощах будет. Говорил, лучше продадим это место весной и нормальное купим. Или не продадим, а оставим, может, перетащим что-нибудь в новый. А потом говорил, что, знаешь, Волков, иди-ка ты нахер со своим домом, я городской житель и ненавижу эту загородную херню с дачами и прочей ерундой. Говорил, здесь ни связи, ни комфорта, еще и поезда эти дурацкие спать мешают. Говорил, не для того он столько пахал, чтобы потом руки марать в огороде. Короче говоря, Сергей определиться с отношением к этому всему никак не мог.

Иногда у меня появлялась мысль – и желание – забрать его и вернуться в город. Он бы соврал, я это точно знал. Но постоянно меня что-то тормозило: а что, если. А что, если не соврет. Что, если это все часть его плана. Что, если он продолжает мастерски играть со мной. Что, если все давно все поняли и просто ждут, когда я облажаюсь. Что, если в городе все станет хуже. Что, если он внезапно отдалится. Что, если его заберут. Что, если он уже никогда не сможет стать прежним. Что, если он и вправду сходит с ума, а значит, его придется отправить на лечение; что, если врачи окончательно все испортят. Что, если все пойдет наперекосяк.

Ведь сейчас, в этот момент, все было почти идеально. Мы жили почти как семейная пара. Мы все делали вместе, и я чувствовал, что никогда не испытывал ничего подобного. А потом смотрел ему в глаза. Он – нет. Я смотрел ему в глаза и ничего не видел. Иногда благодарность. Иногда какую-то детскую радость. Но чаще всего я не видел ровным счетом ничего. Ни единой эмоции. Он смотрел словно сквозь меня. И я понимал – всегда любит только один. А второй позволяет. Я скорее был, как домашняя собака, которая приносит в зубах тапочки и гоняет разносчика газет от дома. И я хотел бы сказать, что мне было больно. Но и тут нет. Я просто чувствовал, что мне надо работать. Работать еще и еще, пока Сергей окончательно все не поймет.

И каждый раз, когда я был готов уехать с ним в город, я вспоминал его глаза. И понимал – еще не время. Чуть погодя. Немного потом. Обязательно.

И уезжал один. Закрывал его внизу, чтобы он ничего не натворил, чтобы его никто от меня не забрал. Чувствовал только, что времени как-то мало. А до чего – не понимал. Как видно, зря.

Я знал, что они его ищут. Все еще. Шел уже второй месяц, а они не теряли надежды найти его. Увеличивали масштабы поисков. Лицо Сергея было всюду. Я видел его в газетах, по телевизору, на столбах. Новость не переставала быть популярной – этому я удивлялся. Поначалу я думал, что на него забьют через недели две, как и на всех пропавших. Но с каждой неделей масштабы лишь нарастали. Тысячи теорий. В интернете, на улице, по телевизору. Тысячи, тысячи предположений, что с ним стало. Некоторые говорили, что он вступил в секту и его использовали в жертвоприношениях. Некоторые говорили, что его украли инопланетяне («Это уже не в первый раз такое, я давно заметил, что его подменили, вот откуда у него деньги!»). Некоторые говорили, что Сергея никогда и не существовало, а все фотографии – третий человек, который сейчас скрывается. Некоторые говорили, что он сделал пластическую операцию, потому что его достало внимание. Некоторые говорили, что он улетел в Африку и угодил в племя каннибалов («Там белых только так едят, я в фильме видел!»). Некоторые говорили, что его давным-давно убили. Но знал правду только я. Я и только я. Остальные лишь могли догадываться.

Я вдруг так живо представил себя на сцене (уверен, это заслуга Сергея: он развивает меня). Вон там, сбоку, в тени, стою я. В центре все носятся, кричат, галдят, а публика хохочет. Абсурдные теории веселят ее. Веселит милиция, бегающая со свистком вокруг всех актеров, собирая их в кучу. Как пастушьи собаки овец. Все кричат, а на них свистят. И меня никто не видит. Я лишь наблюдатель. Смеющийся над ними наблюдатель. Актеры возмущенно размахивают руками, одного уводят. (Я держу в руках газету: «Шляпин – зашляпил Разумовского? Создатель «Студенчество.ру» и главный подозреваемый в деле дал интервью: «Несмотря на то, что мы с Сергеем конкурировали, я бы никогда не причинил ему вреда». Пролистываю до интервью: «Год назад вы заявляли, что Разумовский – проклятие российского интернета, засоряющий мозги подросткам, и вы сделаете все, чтобы спасти их всех. Это ли не мотив?» – и рядом фотография, Шляпин Е. В., бывший депутат, располневший за последние годы, сидит в кресле, смиренно держа руки на коленях, а лицо – все красное от натуги. Читаю его ответ: «Сергей всегда был моим близким другом, несмотря на наши разногласия. Он просто видел интернет другим. У него своя политика, у меня своя. Я бы никогда не решился на преступление». И вижу в другой газете длинный-длинный список улик: вырванные из контекста фразы, угрозы, компромат – все что угодно, что можно повесить, чтобы поскорее закрыть дело.) А потом приводят его обратно и забирают другого под улюлюканье толпы. (Я открываю ссылку: «Юлия Пчелкина – кровожадная убийца?!» – и фотография: Юля, закрывающая лицо рукой, и широкая спина, частично заслоняющая ее от камеры. Бестолковая статья из желтых сплетен и комментарии.

anon21: Пчелкина никогда не нравилась. Вечно недовольная сука.

adskyKOT: давно пора эту сплетницу посадить, позор журналистики!

angel_bez_krilev: Я с ней в одном подъезде живу, она та еще стерва! Наверняка виновата, только про Разумовского и пишет, а ебырек мусорской ее и покрывает.

gazmyasov5858: хз сиськи зачетные.

marusya77: что вы накинулись на девушку???? то что в нее недавно кто-то стрелял никого не волнует????сидят неудачники сплетничают про законопослушных граждан!!!

razoomovsky: pishu iz ameriki, u menya vse ZBS!!!

narkotik_kotika: Я знаю Юлю со школы, не думала, что она способна на такое…

alexey_prochorof: Прочитал статью. Автор, ты больной? Желтуха желтух и выводы первоклассника. Почему вы вообще ее подозреваете? Журналист хоть раз убил кого-нибудь?

anyutin_glazok: согласна с Алексеем, статья бред. я читала, что у него охранник незадолго до этого появился. и где он сейчас? почему его никто не подозревает??)

Софиты внезапно перемещаются на меня. Громыхающие звуки прекращаются. Актеры затихают и выстраиваются в линейку. На сцену выходит он. Гром вздергивает губу, глядя на меня, и идет ко мне, а второй софит следует за ним. И музыка фоном превращается в барабанную дробь.

– Еще раз, Волков, где вы были двадцать восьмого сентября? – оба софита направлены на нас, и внезапно я в центре сцены, на стуле. Гром берется за спинку и отклоняет назад вместе со мной.

– Утром я звонил Анне, секретарше Сергея…

– Ныне покойной?

– Царство ей небесное, – и поднимаю ладонь вверх (по залу разносится хохот, Игорь вскидывает руку и резко сжимает в кулак – голоса стихают, а барабанная дробь становится громче). – Да, ныне покойной. Сказал ей, что опаздываю. Стоял в пробке. А когда приехал, Сергея уже не было.

– И кто может доказать?

– Анна. (В зале снова смех.)

– Она мертва.

– Какое совпадение. Сергею всегда кто-то пытался испортить жизнь. Наверняка еще и на камеру снимали, как убивали ее, чтобы потом ему показать.

– А почему вы уверены, что его держат в плену? – барабаны замолкают, софит сбоку освещает лицо Игоря – торжествующе улыбается.

– Одно из предположений.

– Тогда почему же вы живы до сих пор, если некто убивает всех близких Сергею? (Зал перешептывается.)

– Должен же кто-то быть подозреваемым, чтобы милиция могла на кого-то все свалить.

Барабанная дробь начинается снова, и Игорь отпускает стул. Сажусь прямо. Подключаются тарелки. Игорь обходит стул со мной вокруг.

– И где вы были все эти дни?

– Дома.

– И что же вы делали в офисе?

– Проверял, не явился ли Сергей.

– Сотрудники штаба говорят, вы с Сергеем были очень близки. Настолько, что спали вместе.

– Я не гей.

– А я и не про секс.

Бум! Зал аплодирует, и все софиты на Грома. Игорь кланяется, машет рукой.

(Новая газета в моих руках: «Служебный роман: бывший охранник Разумовского признался в сексуальных связях с ним». Кликаю по ссылке: «Убийство из ревности? Охранник пропавшего миллиардера все отрицает». Читаю комментарии:

adskyKOT: по роже видно, что пидар.

polzovatel545: пиздец, теперь и пидоры у нас в стране?

Anton_Koltzov: Ебануться страсти кипят.

olechka_krolik: ну то что создатель ВМесте натуралом быть не мог ясно было с первого интервью…

tvoi_drakon: А че пидор-то сразу? Мужик сказал же что не трахал его.а если и трахал то не пидор потому что не в жопу давал.

nikotinka: @tvoi_drakon, а откуда знаешь, что не в жопу? Свечку держал?

boris_moroz: Бля я кажись с ним служил.

Интернет поразительно грязное место.)

Мою квартиру обыскивали с собакой. Улик ни у кого не было – они просто ворвались посреди дня. А мне сказали не рыпаться, чтобы не нарываться на неприятности. Мне просто повезло, что я в этот момент был дома. Хотел забрать теплую куртку на смену осенней. Обнюхивали каждый угол. Перевернули шкафы. Спросил их ордер – показали какую-то бумажку. Я знал, что мне не стоит сопротивляться, чтобы не вызвать подозрений. Мне же нечего прятать. Я же порядочный гражданин.

В моей однушке с доисторической мебелью шастали сразу три мента и их собака. Овчарка обнюхивала каждый угол, для порядка рычала на меня, но не нашла ни наркотиков, ни улик. Менты были в растерянности. Без добычи уходить не хотели. Искали, за что зацепиться. Нашли, разве что, пару оставшихся журналов с Сергеем. Пробурчали что-то про педика и пошли дальше искать.

– Служивый? – один особо басистый подошел ко мне, сидевшему на диване, и подтянул брюки. Вырядились так, словно я террорист какой-то. Один, вроде, даже бронежилет напялил. Клоунада.

– Ага.

Басистый перекатился с ноги на ногу, окинул меня взглядом с головы до ног. Смотрел так, словно не верил моим словам. Я тогда пригляделся к его лицу – такие обычно быстро лишаются работы из-за того, что спиваются. И, судя по его лицу, он был уже на полпути.

– Чечня?

– Афган.

– Неплохо.

Он крякнул, развернувшись, и пошел к двери. Осматривал каждый угол снова так внимательно, как будто все еще надеялся что-то найти. А потом ушел вместе с дружками и псом. Я подождал несколько минут, когда они точно уедут (выглянул в окно, чтобы убедиться), и быстро осмотрел квартиру сам. Я хотел лично убедиться, что они ничего не могли найти. А еще боялся, что эта псина успела где-то нагадить.

А потом сразу выпил таблетки. Купил их в первой попавшейся аптеке, что-то от нервов. Наплел какую-то ерунду про бессонницу и расстройства из-за работы, мне и спихнули какую-то дрянь. Пил уже неделю, а никакого результата. Паранойя все еще была при мне. По ночам все еще слышалось всякое. Даже теперь, когда я спал с ним на одной кровати. Мог внезапно проснуться если не от крика Сергея (и не факт, что он действительно кричал), то от шумного дыхания за спиной. Однажды проснулся и увидел тень над собой. Размытую такую, темную, тяжелую. Быстрее накрыл Сергея одеялом и включил ночник. Тень сразу же исчезла.

Иногда видел то, чего нет. Готовлю Сергею поесть (приспичило порадовать его сладким): шоколадные палочки и торт «Наполеон». Сергей в это время спит в соседней комнате, в кресле заснул, когда читал. Я укрыл его пледом и ушел на кухню, решив сюрприз устроить. И тут слышу шаги. Тяжелые такие (в голове барабанная дробь – чувствую, как душа в пятки уходит). И быстрее бегу на звук. И вижу у кресла, где спит Сергей, Анну. Стоит, а голова неестественно наклонена, и смотрит на меня в упор. Переводит на него палец и говорит: «Ради этого?».

А как моргнул – исчезла. Даже обошел кресло несколько раз – ничего не произошло. Поправил Сергею плед и ушел обратно на кухню. В тот же день, к слову, таблетки я и купил.

Не был уверен, что это паранойя. В медицине я не силен, но, по-моему, галлюцинации не были симптомом. Может быть, у меня постепенно развивалась шизофрения. Не знаю. В любом случае, я ждал, когда все потихоньку уляжется, чтобы с чистой совестью пойти лечь куда-нибудь и пролечиться. Хотя психиатрические клиники всегда вызывали у меня какой-то подсознательный непонятный страх.

Одним словом, хорошего было мало. Хорошим был, разве что, Сергей.

Я тут вспомнил, как мы после ужина с ним обсуждали всякое. Мы в принципе очень часто с ним разговаривали (по сравнению с тем, что было раньше, по крайней мере: теперь он рычал реже и чаще всего не отталкивал меня, кроме тех случаев, когда у него начинались приступы). О том о сём. О детстве заговорили.

Сергей не смотрел на меня. Все ковырялся в почти пустой тарелке, перекатывал вилкой цветную капусту и говорил вполголоса:

– Я не помню ничего толком. Обрывками совсем. Ну, вроде, знаешь, как учился читать. Даже помню рассказ, по которому учили: что-то про Машу и ее трех-четырех черных котов. Суть только не помню, – усмехнулся. – Зато помню немного квартиру. Такая типичная советская двушка, знаешь ведь? Знаешь, конечно. Не помню, на каком этаже была, но вроде не слишком высоко. Помню просто, что чтобы попасть в мою комнату, надо было от входной двери направо и до конца. И запах такой дурацкий, не знаю… Как от бабушек в транспорте. Всегда пугался его. Так не хочется стареть, знаешь… О, еще помню тот мультик про волка. Нравился мне ужасно. У меня кассета была, – поднял голову, а глаза даже заблестели. – Помнишь ведь кассеты такие, да? Не лицензионные, ясное дело, обычные черные, за копейки купить можно было. Потом еще зеленые этикетки к ним клеили, чтоб знать, какой на них фильм. Записывали черт знает откуда, изображение мигает, звук отвратительный, а все равно смотрели. Так вот, был мультфильм какой-то про волка…

– «Балто»?

– Да какой там «Балто». «Балто» когда вышел, я уже в школу ходил, – он отмахнулся вилкой, а потом посмотрел на нее задумчиво, облизнул и продолжил шпынять капусту по тарелке. – Ну вот. Был мультфильм какой-то про волка. Не помню суть, но он был кем-то вроде духа. Может, и мультфильм даже не про волка, я не помню подробностей. Только волка помню. Такого большого, воющего на луну и защищающего от всех бед. Найти бы его сейчас… – посмотрел на меня и усмехнулся. – Вся моя жизнь в волках, а. Может, волк – мое тотемное животное? – и сразу отмахнулся. – А ты что помнишь?

Я помялся, пытаясь вспомнить хоть что-то. Из детства я помнил мало. Наверное, как и любой другой человек. Мое детство все-таки по большей части прошло в детском доме «Росинка» с, как принято говорить, спартанскими условиями. А там особо историй не будет: подъем всегда в 7:00, отбой всегда в 22:00. Завтрак, обед, ужин. Как в армии, только к войне никто не готовит. Хотя…