Текст книги "Дом у железной дороги (СИ)"

Автор книги: Squ Evans

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Хотя однажды шанс выпал. Незадолго до, так сказать.

Он больно долго в ванной был. Не знаю, сколько точно, но я даже задремать успел у двери. Открыл глаза и сразу в ванную, чтоб убедиться, что он на месте. А он лежит в ванне, голову назад откинул, рот приоткрыл. Я перепугался: подумал, он себе как-то этими одноразовыми бритвами смог вены вскрыть. Подошел сразу, а он и вздохнул. И тогда понял, что просто заснул. Хотел было его разбудить, но потом подумал – когда еще шанс-то будет? И решил перед этим посмотреть. Просто посмотреть.

Пена почти опустилась, но тело еще закрывала. Я только осторожно с его плеч убрал. Больно мне нравились его веснушки. Особенно на плечах. Даже иногда жалел, что не мог найти нормальных футболок с вырезом побольше, чтобы он не мог их скрыть.

Провел пальцами по его плечам (кожа мягкая-мягкая: он за ней продолжал ухаживать) и только тогда заметил царапины. Неглубокие, скорее, как будто с котенком поиграл. Но царапин целая куча – по всем плечам и груди. Осторожно их коснулся – не хотел разбудить. И все пытался понять, что именно его заставляло такое делать. Сначала подумал о паразитах, но потом понял – это не то. После – на тягу к самоубийству. Тоже не то. Сергей продолжал бороться до самого конца и не наложил бы на себя руки (хоть я и допускал такие мысли очень часто, но умом-то понимал, что нет). Взял тогда воду, пусть уже остывшую, по его плечам разгладил. Как будто исцелить могло. Просто вспоминал, как приятно, когда по порезу водой. Не удержался – осмотрел его. Тело хорошее, подкаченное, и сразу ясно – Сергей собой занимается. На животе несколько родинок и один шрам – уверен, кто-то все-таки дал ему отпор. У него к губам волосы налипли. Губы у него, знаете, такие красивые. Не слишком тонкие, но и не слишком пухлые. Я не мастер описаний. Я ж не поэт, все-таки. Я знал только то, что такие губы приятно целовать. Я не удержался. Даже дышать перестал в тот момент, только волосы с них убрал. Мягкие-мягкие. Потрескались немного, но это не страшно. На большее не решился. Просто вытащил его из ванны, укутал в полотенце и понес обратно. А его, видимо, хорошо разморило. Даже прижался ко мне (думал, сердце точно остановится). И пробормотал во сне что-то.

Положил его на кровать, укрыл одеялом. Положил рядом одежду. А потом подумал, он перепугается наверняка, если проснется голым. И на всякий случай написал записку на салфетке (за ней и маркером сбегал наверх – очень быстро, потому что боялся, что он притворялся и мог сбежать): «Я только принес вас из ванны. Не хотел, чтобы вы заболели». И ушел, выключив верхний свет и включив ночник.

Сергей, все-таки, был одним из тех людей, которые оставались красивыми даже во сне. Убеждался в этом каждый раз, когда появлялась возможность.

Наверное, все началось в тот день, когда я впервые разрешил ему поспать наверху. Ему очень нравилась та комната, я говорил. Если не ошибаюсь, это было примерно через двадцать девять дней после того, как я его укрыл у себя. В любом случае, Сергей попросил меня дать ему возможность переночевать наверху. Я прекрасно понимал его желание (не то чтобы, но, все-таки, хотя бы представлял). Сидеть практически безвылазно в подвале – такое себе удовольствие. Конечно, ему хотелось сменить обстановку. Я еще подумал, ну, даже если он в окно выглянет, кто ж его увидит. Вокруг глушь такая.

Хотя, помню, первое время очень боялся проезжающих мимо поездов. Сергей то и дело просил меня вывести его на улицу, просто походить. Руки я ему не развязывал, ходил рядом, за локоть держал (он всегда им дергал – не нравился контроль). За ограждение он выйти пытался раза два, не больше, потом перестал, когда я пригрозил ему, что тогда вообще перестану выпускать гулять. Я-то понимал, что вряд ли смог бы всерьез ему отказывать, но припугнуть должен был. Сработало ведь.

Поезда иногда проезжали мимо. В окнах столько людей. Сергей сначала пытался дать им какой-то знак, вырывался из моих рук, скакал, но ничего не менялось. Как будто никто никогда и не видел миллиардера с рыжими волосами, самого Сергея Разумовского. Он немного похудел за то время, пока был у меня (чего я никак не мог понять, потому что всегда старался кормить его хорошо), но, мне казалось, все еще был узнаваем. В то время точно. А его никто и не признавал. А может, и признавал, даже говорил соседу: «А не Сергей Разумовский ли это?». А потом забивал. Может, забывал, где именно проезжал, может, просто ленился. Это немного радовало меня, говоря честно. Я понимаю, что звучу крайне цинично, но я надеялся на то, что Сергея никто не бросился искать (под этими «никто» я подразумеваю этих людей в поездах: о других Сергею знать было необязательно), то, что за ним никто не торопился приехать, давало ему понять, что я единственный, кому он по-настоящему нужен. Кто его по-настоящему любит.

Вскоре он перестал даже смотреть на поезда. Просил меня о том, чтобы я сообщал ему, когда поездов нет. Говорил, что они только воздух портят. А однажды сказал так легко: «Я бы продал этот дом и купил нормальный. Тут столько пыли, Олеж. Даже не вырастишь ничего». Я готов поклясться, что был в тот момент самым счастливым. Буквально ощущал это. Впервые за долгое время. Хотел порасспрашивать его, а потом понял, что спугну, и не стал. Не хотел, чтобы он снова начал скалиться.

И с каждой новой прогулкой я все больше понимал, что Сергей не сбежит. Может быть, он просто хотел усыпить мою бдительность, не знаю точно. А может быть, и вправду смирился. В любом случае, мне и самому куда приятнее было гулять с ним, когда у него руки не были связаны. Я старался не использовать веревку. По себе знал, что туго завязанная на руках веревка (а иначе никак) – это удовольствие на любителя. Ну, потому старался связывать чем мог. Сначала шнуром. Потом платком. Но это когда уже доверять прям стал. Знал, что платок он в любой момент снять мог. Просто так держал, для профилактики.

На улице уже холодно было. Я съездил к Сергею домой, забрал теплые вещи. Ну, свитера там всякие, куртки. И купил еще немного на свой вкус. Мне было приятно, когда он выходил со мной гулять в одежде, которую я купил. Особенно ему понравился свитер с воротом. Шерстяной такой. Я такие не особо сам люблю, колючие больно. А ему понравился. Куртку только свою продолжал носить, моя, купленная, говорит, на нем по-дурацки сидит. Я не возражал особо. Это лучше, чем ничего.

А потом он попросил поспать наверху. Так спокойно, уверенно. И протянул руки, чтобы я их связал. Решил довериться ему. (Только все двери и окна запер, ножи и острые предметы спрятал. А ключи – чисто ради интереса – оставил у себя.)

Он даже умываться не стал. Сразу в спальню пошел. Зашел такой в комнату, осмотрелся быстро и сразу же на кровать. Я специально сменил постельное белье. Новое постелил. Порошком еще пахло. Сергею, кажется, это пришлось по душе. Ворочался между подушек, в одеяло кутался. А потом, как увидел, что я ухожу, к стене прижался и одеяло поднял. Прям как тогда, подумал я еще. Говорит, ляг со мной. Охранять заодно будешь, чтоб не сбежал. Я лег рядом с ним и все пытался понять, в чем же подвох. Ждал, что он накинется на меня, попробует задушить. Вскачет и сбежит. Задушит подушкой, в конце концов. А потом посмотрел ему в глаза – даже намека на тот насмешливый взгляд нет. Смущен только, нервничает немного. А когда он укрыл одеялом, понял окончательно – он и не думал сбегать. Он просто соскучился по человеческому теплу. Оно и ясно, я все еще держался на расстоянии большую часть времени. Правда только из-за того, что думал, что он сам не подпустит. А в тот момент жался ко мне сам, расслабленный такой и спокойный.

У него кончики ресниц рыжие. Не полностью, только кончики. От этого казались со стороны совсем короткими. А в тот момент, когда я лежал к нему так близко, наконец-то, разглядел. Пушистые ресницы с рыжими концами. И куча рыжих веснушек по лицу. И на носу совсем небольшая горбинка, как от давнего перелома. И кончик вздернут слегка. Румянец еще на щеках. В спальне теплее, чем в остальном доме. Я еще не везде провел отопление, все никак руки не доходили. Сергей однажды сказал, что я всегда теплый, как собака. И я было подумал, что ему должно быть жарко под одеялом со мной в такой теплой комнате. Хотел отстраниться, чтобы дать ему дышать, а он просто сжал пальцами ворот водолазки и мотнул головой. Глаза не открыл. И я понял – разрешает.

Я поцеловал его. Не украдкой. Не вскользь. Не как обычно. А по-настоящему. Потом вспоминал себя и думал, что, наверное, со стороны выглядел донельзя глупо. Просто поймите, я правда никогда ничего подобного не испытывал. Да и с моими-то эмоциями…

Даже не заметил, как заснул. Хотел посторожить, поймать его за руку, когда он за ключи возьмется. А в итоге заснул. Так мне тепло и спокойно было.

А наутро проснулся – он все еще рядом. В тот момент я подумал, что он мой. По-настоящему мой. Что он все осознал, что он сделал правильный выбор. И такие по-мальчишески светлые чувства внутри, как будто снова пятнадцать. В тот момент я подумал, что это все, чего я хотел.

Я был таким идиотом.

========== Саморазрушение ==========

Комментарий к Саморазрушение

Сергей

Слышу грохот поезда каждую ночь и вижу, как один из них несется прямо на меня. Я знаю, что должен бежать, но ноги словно вросли в землю. А поезд все ближе, ближе, его фары ослепляют меня, и я успеваю только зажмуриться, надеясь, что он пройдет сквозь меня.

Я вскакиваю на кровати в холодном поту и не могу понять, слышу ли я поезд, грохочущий там, за стеной. А после понимаю – из подвала не слышно ничего. Ни единого звука. Кроме моего колотящегося сердца. Тяжело дышать, аж до хрипоты. И я чувствую, что плачу. Даже не понимаю почему, но по щекам слезы ручьем, и вдохнуть никак не могу. И страшно. Страшно оттого, что я не могу контролировать себя.

Меня трясет все больше, и я зову его. Зову, потому что понимаю, что единственное, что меня может успокоить, – тепло чьего-то тела. Со мной такое случалось в последний раз в самом детстве – не помню точно, но, кажется, тогда мне было лет восемь, и на мои крики сбежался весь детский дом. Я продолжаю кричать его имя, пока не вспоминаю, что эти чертовы стены абсолютно глухие, и заставляю себя встать и дойти до рации у стены. Нажимаю на кнопку и стараюсь говорить как можно спокойнее, хотя меня продолжает крупно колотить – палец то и дело пытается соскочить. В какой-то момент не выдерживаю и выкрикиваю его фамилию – он все так же не отзывается.

А меньше чем через минуту открывается дверь, и на пороге он, взъерошенный, заспанный, щурится от света моего ночника.

– Что-то случилось? – тень застывает на его лице, но свет касается глаз: мечущихся, обеспокоенных, немного напуганных.

Олег, о мой Олег, милый, чудесный, отвратительный до тошноты Олег. Как же ты влюблен в меня, как же тешишь мое самолюбие. Как же ты нежен со мной и бережен, словно я самое главное сокровище в твоей жизни. Стоит тебе только заметить, что я плакал, сразу же укутываешь своей заботой. Мое ласковое, мерзкое чудовище.

Укладывает меня обратно на кровать, эту отвратительную, скрипучую, раздражающую кровать, и садится рядом, укрывая одеялом. Он все еще сонный, бормочет себе что-то под нос, а мне так смешно, так смешно со всей этой ситуации, что приходится уткнуться лицом в подушку, чтобы не выдать свой смех. А ему все кажется, что я снова плачу, и он все гладит меня по плечам, и все бормочет себе под нос что-то успокаивающе (на его, конечно же, взгляд). «Сергей, что случилось? Все хорошо, я рядом, кошмар, наверное, приснился». Как с ребенком.

Я понимаю, что у меня начинается истерика. Я не соображаю. Переворачиваюсь и начинаю смеяться ему в лицо, перекатываясь по кровати и закрывая руками глаза. Чувствую, что снова плачу, снова крупно колотит, а голос застревает где-то в горле, и я издаю такие глупые клокочущие звуки, словно только что меня стошнило.

И внезапно успокаиваюсь. Как по щелчку пальцев. Вытираю слезы запястьем и присаживаюсь на кровати, глядя на него, отшатнувшегося от меня, смотрящего недоуменно. Мой глупый, глупый волчонок. Ты никогда не сможешь стать волком.

– Убирайся.

Олег не двигается с места – только бровь вскидывает. О, этот его фирменный жест, с помощью которого он показывает свое недоумение (а недоумевает он рядом со мной регулярно). У него, на самом деле, брови и впрямь крайне выразительные: живые такие, черные, густые, но не неопрятные, как у абы кого, а аккуратной формы. Все пытаюсь понять, выщипывает ли он их (если только ради меня).

– Ты не расслышал? Проваливай, Волков.

А он лишь скрещивает руки на груди. И мне становится даже немного тревожно в какую-то секунду: Олег всегда был послушным. Всегда слушался меня и всегда уходил сразу, стоило мне показать ему, что не желаю его видеть. А тут внезапно характер показывает. Не вижу его глаз и потому двигаюсь ближе, заглядывая в них. Такие уверенные, но все такие же теплые. И я понимаю, что он хочет на меня злиться, но не может. На мгновение даже екает в груди.

– Ты…

– Я вас услышал. Но я останусь здесь, если вы не возражаете.

Я возражаю – он не слушает и садится на кровать рядом.

И вдруг я понимаю – по его взгляду, – что я для него как капризный дурной ребенок. Так родители смотрят на свое дитя, когда то слишком много канючит: с легким раздражением, снисходительностью, но любовью. Вот и он так же. Ласкает взглядом, как шального ребенка, а потом гладит по волосам и сжимает их на самом затылке. Он сжимает мои волосы крепче (руки у него сильные, как у настоящего военного, испещренные шрамами и родинками), накручивает на кулак, откидывает мою голову назад и резко опускает, подняв колено, и я слышу хруст, и чувствую, как по губам начинает течь кровь, по подбородку к шее, от шеи прямо на его колено, а он сжимает мои волосы и бьет, снова и снова, снова и снова, пока я не начинаю захлебываться в собственной крови.

Моргаю. Передо мной его обеспокоенные собачьи глаза.

– Да что с вами?

Вытираю глаза, надеясь, что от видений не расплакался. Такое в последнее время все чаще. Замираю и вижу картины так ярко, словно они происходят здесь и сейчас. Иногда я боюсь, что схожу с ума. Мне смертельно не хватает общения. С другими людьми, не с Олегом. Олега мало и достаточно одновременно.

– Мне плохо, Олеж, – говорю ему прямо. – Мне так чертовски плохо, Олеж, ты бы знал.

Он молчит, глядя на меня. Только взгляд бегает, уже более растерянный, и брови приподняты, и все так же аккуратно придерживает за затылок, словно я могу упасть в любой момент.

– Что я могу сделать?

Я только ускользаю от его руки и опускаюсь на подушку, отворачиваясь к стене. В голове снова начинает шуметь. Белый шум, как у телевизора. Иногда я думаю, что он заменяет мне радио (я просил Олега его купить мне – отказался).

– Мне кажется, у меня крыша едет, Олег, – говорю ему. – Слышится и мерещится всякое. Мне не хватает людей, представляешь? Никогда раньше ничем подобным не страдал. Чтоб проснуться посреди ночи в слезах и начать звать хотя бы одно живое существо, – переворачиваюсь уже к нему лицом и нащупываю его руку – просто хочу убедиться, что он все еще здесь, и мне не мерещится. – Так хочется общения. С кем-то еще, не только с тобой, понимаешь? Понимаешь, конечно, ты все понимаешь. Просто боишься, что что-то случится.

И замолкаю. Просто держу его ладонь в пальцах, ощупывая. Широкую, теплую, с грубой кожей и стриженными под корень ногтями. А потом снова начинаю говорить.

– Неужели так обязательно держать меня здесь? – смотрю на него, а он взгляд отводит и губу закусывает. – Я не буду заявлять на тебя в милицию. Придумаю легенду, что я отдыхал где-нибудь в другой стране. Будем жить вместе, если тебе так хочется. Все как сейчас, только я могу ходить на работу. Что с работой, скажи? Как там мой сайт? Из штаба больше никто не ушел? Хоть какое-то обновление запустили? Ты ведь на работу ездишь днем, да?

Я знаю, что он не появляется на работе: ему попросту ничего делать там без меня, а его способностей к программированию хватит максимум на выведение какой-нибудь иконки на экран. Я знаю, что он не следит за «Вместе». Знаю. Просто знаю. Но так хочется услышать, что я ошибаюсь. Так хочется знать, что мой сайт живет и процветает.

Я помню, как придумал его. Аська всегда казалась мне неудобной. Да и, говоря откровенно, мало какую информацию о собеседнике она давала. Даже от пресловутого Майла было больше пользы в этом плане, но мне не нравилась сама платформа. Оттого я и подумал, что нужен другой сайт, более удобный для всех. Чтобы была информация о пользователе: что он любит, кого он любит, что слушает и что смотрит. Для тех, кто не любил контактировать лично, но хотел что-то о человеке знать, это было бы идеальным вариантом. Я обдумывал этот проект целый год (или больше – точно не скажу), и он обрастал новыми и новыми идеями, и я чувствовал, как у меня горят пальцы. Я закрывал глаза и видел, как он будет выглядеть. И цвет, и дизайн, и все функции, которые я хотел добавить, казались мне с каждым днем все прекраснее. Омрачало лишь то, что где-то за бугром внезапно какой-то задрот запустил похожую на мою идею. Опробовал – понял, что он и рядом со мной не стоял. Взял на заметку пару его идей и усовершенствовал.

Столько времени прошло, господи, я и подумать не мог, что разбогатею…

Видимо, мое детище и сыграло против меня.

Я смотрю на Олега – молчит. Смотрит словно сквозь меня, только волосы пальцами перебирает. Не могу даже представить, чем они ему так сильно нравятся. Чем ему нравлюсь я. Я никогда не страдал низкой самооценкой, даже в худшие дни я считал, что я вполне ничего. Но объективно (я только недавно думал об этом, смотрел на себя в зеркало, словно со стороны), я бы никогда не полюбил себя, если бы был другим человеком. Скорее всего, я бы пробил себе голову арматурой.

Олег поймал меня. Поначалу я хотел говорить о его тупости, сейчас о непонимании, а уже через три секунды, вот сейчас, я совершенно не знаю, о чем мне говорить. Я дошел до того состояния, когда вижу одно дерьмо. Беспросветное дерьмо. И прежде всего, в самом себе. Такого прежде никогда не было. А он взял и оставил меня наедине с ним. Это так жестоко. Олег заставляет меня думать о том, о чем я никогда раньше не задумывался. И это далеко не лучшее, что он мог для меня сделать.

Ощущаю себя как в том фильме, «Газовый свет», кажется, называется. Скажи же мне, Грегори, правда ли этот свет так мерцает, или я просто схожу с ума? Правда ли слышны эти шаги на чердаке, мой дорогой Грегори? И правда ли я настолько отвратителен всем вокруг, что меня проще держать здесь, в четырех стенах, рядом с тобой, единственным любящим меня человеком?

Жмусь к его руке и закрываю глаза.

Я задаю слишком много вопросов, но не получаю ни одного ответа.

Он принес мне коробку конфет к чаю. Молочный шоколад в форме морских фигур: начиная от ракушек и заканчивая всеми рыбешками, которые можно представить. Я заметил, что он любит меня баловать. Не знаю только, откуда у него еще берутся деньги на все это: у моего сейфа очень надежный код, а банковский счет ему не взломать даже при всем желании. Прикидываю мысленно, сколько у него должно было остаться денег, если он начал откладывать, допустим, с первой зарплаты. А в голове цифры не вяжутся. Путаюсь уже на третьем подсчете и забиваю.

От него пахнет парфюмом. Не тем, которым он пользуется обычно, иным, но запах сладкий-сладкий, аж желудок сводит. Сам не замечаю, как льну к нему и вдыхаю. И узнаю – этот аромат ни с чем не спутаешь.

Пахнет медом, чем-то терпким. И пахнет кровью. Свежей кровью. Я вдыхаю глубже и закрываю глаза. Он использовал этот парфюм в самый первый день, когда узнал меня с изнанки. Узнал меня не как Сергея Разумовского, миллиардера, основателя «Вместе», скандального парня с обложки, а как человека, выплескивающего свою агрессию через нож. Меня не могли поймать, и это опьяняло даже больше, чем все деньги, которые я держал в своих руках; запах крови, этой грязной, зараженной крови, казался мне порой изысканнее собственного парфюма. Я боялся себя в такие моменты и восхищался одновременно. Я словно превращался в другого человека, более сильного, более высокого, я был выше них всех, сильнее и справедливее.

Я вдыхаю этот запах глубже, прижимаюсь к шее всем лицом. Олег тогда, я помню, меня очень удивил. Я не хотел, чтобы он видел мою изнанку, не хотел, чтобы ее видел хоть кто-то, потому что я был уверен, что во всем мире не найдется человека, который бы понял меня, понял, что мной движет, – а он понял. Беспрекословно. Весь подъезд сиял, и я не мог найти и каплю крови, хоть и осмотрел каждый метр детально. Мой идеальный, мой прекрасный союзник, мой верный пес, готовый сгрызть трупы, если я того попрошу. Мой злейший друг.

Меня не могли найти тогда, но не могут найти и сейчас – такая вот ирония.

Открываю глаза и отстраняюсь от него, чтобы посмотреть в лицо. Он удивлен – совсем немного, – но не возражает. Поддается ближе, а я хватаю его за губу и впиваюсь зубами со всей силы, пока не прокусываю. Я не из тех, кто фанатеет по виду крови, не из тех, кому ее запах нравится, но в эту секунду я понимаю – чешутся руки. Ломает, как наркомана, и хочется выпустить пар. Выпустить агрессию и злобу, которой внутри меня предостаточно. Я кусаю его сильнее и шумно вдыхаю, забираясь к нему на колени, чуть не снося стол. Не успеваю думать – делаю. Чем больше дышу, тем больше чувствую, что умру, если ничего не сделаю. А он шипит, мотает головой, пытаясь высвободиться, а я хватаюсь за него крепче и крепче, сжимаю его голову идеальной формы (если бы я мог вытащить из-под кожи его череп и разрезать пополам – идеально идентичные половины), и не даю отстраниться. Чувствую, что завожусь (и в любой другой момент я бы пристыдил себя – не настолько ведь я отчаялся), но не могу остановиться. Кусаю его снова и снова, и слизываю, слизываю, слизываю металлический привкус с его губ, сжимаю его уши, волосы, шею, и все напираю, прижимаясь плотнее, пока не становится тяжело дышать. И хочется говорить развязно, хочется говорить грязные вещи, хочется повалить его на пол и показать, что значит иметь кого-то. Не контролирую себя – пытаюсь стащить через его чертову голову эту отвратительную водолазку, а он сопротивляется, отталкивает меня – завожусь еще больше.

И тут он бьет меня.

Прямо по лицу.

Так сильно, что я не удерживаю равновесие и падаю на пол.

И это меня отрезвляет. Отрезвляет гудение в затылке, которым я ударился, отрезвляет горящая скула, на которой наверняка появится синяк. И смотрю на него, замершего надо мной, растрепанного, с размазанной кровью по губам и подбородку, и вижу в его глазах нескрываемое… отвращение. И разочарование. Он вытирает губы запястьем, смотрит на него, а потом снова на меня, и я жду, когда он поможет мне подняться.

А он разворачивается и уходит, оставляя меня наедине с собой.

Я прихожу в себя не сразу. Ощупываю затылок, свое лицо, чтобы убедиться, что на мне нет никаких ран, и подскакиваю к зеркалу (в глазах темнеет, меня подкашивает, но я успеваю схватиться за стол, чтобы устоять). По всей нижней части размазана кровь, а скула горит и алеет от его руки. Касаюсь ее и понимаю – Олег никогда еще не бил меня. Никогда не позволял себе поднять на меня руку (и наверняка даже не думал об этом).

И тут мне становится так тошно от себя. От того, что я делал несколько минут назад, от того, кем я стал, оттого, что я все еще я. Отворачиваюсь от зеркала и подхожу к двери, осматривая ее, надеясь, что Олег оставил щель для того, чтобы я мог выйти.

Дверь была захлопнута.

Он приходит ко мне спустя время. Угрюмый такой, плотно сжимающий губы. Молча ставит на стол ужин: жареные овощи, картофель по-деревенски с домашним соусом и травяной чай. Разворачивается уже, чтобы уйти, но я его останавливаю

А он не смотрит на меня. Весь из себя униженный и оскорбленный, ей-богу. Только сквозь зубы цедит: «Что вам».

Обвиваю его руку своими и трусь щекой о плечо. Ему нравится, когда я веду себя, как домашний. Ему нравится, когда я становлюсь покладистым. Ему нравится, когда я смотрю на него влюбленными глазами – даже если в этот момент мои мысли совсем далеко от него. Ему нравится, когда я извиняюсь. Нравится чувствовать, что он выше меня. И его взгляд смягчается.

Разворачивается ко мне, ладонь прижимает к опухшей щеке и извиняется уже сам. Спрашивает, принести ли лед, а я головой мотаю. Говорю, будет мне урок на будущее. И так ему это нравится, так удовлетворенно он смотрит, что я понимаю – можно и потерпеть.

Прошу посидеть со мной. Конечно же, соглашается. И даже относит поднос обратно наверх, чтобы мы могли поужинать, как нормальные люди.

Нормальные люди. Так смешно звучит, когда я употребляю этот эпитет, говоря о нас. Я смотрю на него, не поднимающего взгляд от своей порции, а после то же делает он. Игры в гляделки не получится. Но я смотрю на него снова и понимаю – хуже не придумаешь. Серийный убийца, идущий по головам, и похититель с руками по локоть в крови. Мы – два неполноценных человека, исповедующихся несуществующим богам, не надеющихся даже на Ад. Мы не Бонни и Клайд и даже не Лукас и Тул. Мы два неполноценных человека, которые никогда не войдут в историю, чьи действия никогда не отразятся на будущем. Кого совсем скоро забудут. Будут вспоминать обо мне – как о бесследно исчезнувшем создателе сайта. Будут вспоминать о нем – как о наверняка главном подозреваемом в моем деле. Очаровательная сводка новостей за прошлый месяц.

Меня ломает. Скручивает, выворачивает, раздавливает. Я слышу треск своих костей и начинаю выть, извиваясь все больше. Мои руки горят. Я вижу огонь, охвативший мои ладони, и прижимаю его к своему горлу, чтобы заглушить вопли.

Мне надо выпустить энергию. Во мне накопилось слишком много ненависти – к себе в первую очередь. Во мне бурлит кровь, но я хочу пустить чужую. Нож – мой идеальный спутник всю мою жизнь. Холодный, всегда острый, входящий в масленое тело так легко, скользящий и быстрый. Моя изнанка клокочет и хочет превратиться в лицевую часть меня. Моя кожа выворачивается, обнажая все мясо, и все ощущения сливаются в одно.

Я кричу все громче и сжимаю свою шею руками, чувствую, как кислороду все сложнее проникать в легкие, и душу, душу, душу себя все сильнее, пока перед глазами не темнеет, и я не раскидываю руки в стороны. Тяжело дышу, а чернота расползается в стороны чернильными пятнами, принимая форму легких.

Я хочу убивать. На меня накатывает волнами. Хочу убивать. И не могу думать ни о чем другом. Хочу схватить нож и кромсать, кромсать, кромсать, кромсать, заливая кровью все вокруг. Я хочу слышать предсмертные хрипы, хочу видеть их глаза, наполненные ужасом, я хочу вырезать из них органы.

Я убил впервые в шестнадцать лет. Многие начинают с животных – чушь. Животные не портят мир, животные не загрязняют мой родной город. Я видел, с самого детства видел угрозу в них: алкоголиках, бомжах и наркоманах, швыряющих свои тела по углам, оставляющих свое дерьмо в переулках и портя жизнь достойным гражданам. Они – главная угроза. И я лишь услужливо облегчал работу милиции, забившей на этих отбросов.

Я убил впервые в шестнадцать лет, когда снова сбежал из проклятого «Солнца». Ко мне пристал какой-то пьяница у церкви. Просил милостыню, а от него несло перегаром так, что можно было опьянеть самому. Я убил его. Вскрыл ему горло розочкой. Была глубокая ночь, и в «Солнце» уже четыре часа как был отбой. А я продолжал терзать тело этого урода: я бил его камнями, резал осколками бутылки и разбивал его голову кирпичом. И я стоял в лунном свете, как ночной супергерой. Весь в его грязной крови, но с расправленными плечами и вздернутым подбородком.

Я не жалел о том вечере ни разу за всю свою жизнь. Я понимал, что совершил нечто противозаконное, но я ни на секунду об этом не сожалел. Я смыл его кровь снегом и выкинул верхнюю одежду. И когда меня, как великого мученика, замерзшего и бледного, приютили в «Солнце» снова, я чувствовал, что был благословлен в ту ночь. Против государственного закона, но за людской закон. Я совершил благое дело и не собирался на нем останавливаться.

Я выплескивал свою энергию в них, наполнял их своим негативом, освобождая себя. Это было похоже на божье благословление, наставление, которому я следовал. И во мне сейчас энергии накопилось столько, что я мог бы убить сразу десяток, если не сотню.

Я впиваюсь отросшими ногтями в свое горло и откидываю голову назад, начиная драть на себе кожу. Хриплю, деру себя ногтями, деру свою шею и плечи и грудь, деру все сильнее, чувствуя, как под ногтями скапливается кожа, я открываю глаза – и он рядом. Сжимает мое обнаженное тело руками и входит. Он дерет мою кожу. Он вскрывает ногтями мое горло. Он трахает меня, уничтожая изнутри. И в его волчьих глазах я вижу тот же гнев, что наполняет меня с первого дня создания моей изнанки. Он рвет меня снаружи и изнутри, а я могу лишь кричать, извиваясь на кровати, полностью отдаваясь его волчьим когтям.

Я задыхаюсь в его руках и закрываю глаза. От него исходит свет, прорывающий мою тьму, и я окунаюсь в этот свет с головой.

Я открываю глаза, а передо мной он, испуганный, сжимающий мое лицо в ладонях. Горячих, грубых, любящих.

– Слава богу.

Он выдыхает и прижимает меня к себе, и я чувствую такое умиротворение, словно заново родился. Я – чистый лист.

– Я испугался за вас.

Он опускает меня на спину, и я только вижу рядом на тумбочке спирт с ватой. Олег говорит, что нашел меня в крови без сознания. И чувствую – шею, грудь жжет. Опускаю взгляд и вижу глубокие царапины. Смотрю на руки – ногти сострижены под корень. Неаккуратно, неровно, но сострижены. Он дает мне отдышаться и помогает присесть снова. Снимает с меня майку и обрабатывает каждую царапину. Так бережно, так аккуратно, как не может ни один врач. А я смотрю на него и думаю лишь о том, что я и впрямь был благословлен.

Он затягивает бинты и целует меня в лоб. Без какой-либо пошлости. Искренняя и чистая нежность.

– Хотите поспать наверху?

– Хочу.

И разрешаю на «ты».

Он помогает мне подняться, и когда я опускаюсь на кровать – ту самую, – чувствую, как по всему телу разливается тепло. Олег не задает лишних вопросов. Он все прекрасно видит сам. И я чувствую, как сильно я благодарен ему за то, что он делает ради меня.

– Как ты себя чувствуешь? – он лежит рядом, глядя в глаза, и я расслабляюсь окончательно. Киваю только, говоря, что все хорошо. Спать не хочется. Хочется просто так лежать.