Текст книги "Корона лета (СИ)"

Автор книги: Смолка Сентябрьская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Какая-то девушка носила мне бруски молотой сои, разведи водой – и налопаешься пресной кашицей. Я проглатывал еду и накрывался одеялом, не спрашивая, жив ли папаша под первым номером и куда подевался второй. Я один, меня бросили тысячу раз, дорогие родители даже не старались особо прикидываться. Сколько лет Игер и Сид мечтали разыграть карту «наследника» – помеху для Ртути, спасение для Берилла? На что ещё они пойдут, кому подставят сынка с драгоценными генами?

Примерно через неделю – я не следил за календарём, линком нетронутым валялся в складках простыней – явился Игер. У порога комнатёнки раздул ноздри, презрительно фыркнул и велел мне вымыться. Понукал, пока я приторможено скрёб себя мочалкой в санблоке, купил у девицы пакет с просторной медицинской рубахой, выбросив грязные шмотки в утилизатор. Надевать рубаху на измученное, натёртое в срамных местах тело было противно, но я не возражал. Открою рот – и начну реветь или верещать, как щенок с отдавленным хвостом. А я им не доверчивый олух больше.

Мы прошли по длиннющим подземным коридорам, поднялись на скрипучем эскалаторе, и в отвыкшую от солнца, заспанную рожу ударили оранжевые лучи. Над морем пенились закатные облака, ветер пах солью, бриз гулял по непритязательно обставленному салону с панорамным окном, где на приличных габаритов кровати разлёгся Сид. Под такой же, как на мне, белой рубахой грудь и спину папаши обмотала толстая повязка, лежал он на боку и старался поменьше двигаться, но в прищуренных жёлтых глазах плясали смешинки. Ну, конечно, тощий мальчишка без штанов, с расставленными в раскорячку ногами забавно смотрится. Ухохочешься.

Игер сел на покрывало рядом с Сидом, сунулся к подносу со снедью – судя по ароматам, отнюдь не соевыми колбасками. Я сглотнул голодное урчание, привалился к стене. На постели мелодично звякнул линком Сида – дорогущая штука, как обычно: в радужных сумерках материализовалась красотка с открытым аж до коричневых сосков вырезом. «Не сейчас, Олла», – Сид отключил связь и махнул мне рукой. Угу, у папаши номер два – вечные «трахальщики» в военных ботинках, у папаши номер один – столь же вечные тётки в вечерних платьях.

– Чего там примёрз, Радек? – Сид показал пальцем в поднос: – Налетай, я всё не съем. Игер, может, оставить его здесь? Этот чердак вместительный, а безопасность обеспечим, гхм, другими способами.

Игер кивнул, вгрызся крепкими зубами в прожаренный ломоть – не настоящая говядина, но нормальный суррогат. Прожевал, потянулся за очередным куском, подцепил мясо ножом, мотнул стриженой головой:

– Сядь, я сказал. – Психотехника пихнула меня к кровати, в руку ткнулась рукоятка лезвия с насаженным на неё ломтём. – Сядь и ешь.

Я жевал, не ощущая вкуса, стараясь умоститься на краешке, не свалиться и не свести бёдра – не давала распухшая мошонка. Папаши изучали меня, не забывая, впрочем, уписывать ужин.

– Радек, внизу моя сумка, достань оттуда упаковку с красной чертой, – Сид вяло ковырял ложкой бархатно спелый фрукт с мелкими семечками. – Он определённо удался в тебя, Игер, набитый дурак… утрике не до шуток.

Я послушно вытерся салфеткой, полез в сумку. Не решил, как поступать, – терпи, подчиняйся, скоро они отошлют не оправдавшего расчётов сынка в интернат. Утрика, утрика… мозг со скрипом ворочал домергианские изыски – крапива, да, точно, крапива! Или похоть, если на жаргоне. Упаковка с красной чертой лежала на виду, нашлась сразу.

– Хорошее средство, – Игер хмуро покосился на высыпавшиеся из коробки инъекторы, – заодно и симптомы… смягчает. Где достал?

– Кому смягчает, а кому нейтрализует совсем, – Сид приподнялся с подушек, поморщился, выбрал инъектор наугад, сдёрнул защитную плёнку. И хмыкнул злорадно: – Клановым счастливчикам и течка досталась золотыми реками… вот что, Радек, надумаешь с кем-то лечь, сделаешь так…

Он прикусил губу, нагнулся и прижал инъектор к моему предплечью. Щекотный укол, жжение – и полоска сменила цвет с песочного на красный.

– Жди, пока опять обесцветится, – Игер перестал жевать, следил за полоской, в черноте линз запеклась тоска, – время утрики – раз в полтора месяца, дней шесть-восемь, первые годы особенно… ну, ты, верно, сообразил. Начнешь трахаться, полегчает… плодовитый Фрей! – папаша номер два саданул себя по колену, договорил медленно, с расстановкой: – Ты же не знал, да, Радек? Потому не сказал, что маешься? – он невидяще пялился на мой локоть, где постепенно светлела полоска. – Сид, ведь он… год от года Радеку будет только тяжелей, среди черномазых ребёнка не выносишь.

Обалдеешь с психами! Я вскочил, охнув от боли, сдёрнул инъектор. Выносишь? Ребёнка? Чёрта им облезлого!

– Спать я стану с тётками… с этими… женщинами! Ваша дрянь не понадобится. Никаких мужиков, – голос сорвался по-козлиному, – никому в задницу не дам!

– Дашь, – убеждённо буркнул Игер и встал, отошёл к закатному окну, – ты уникал. По-твоему, для чего наши предки заложили крапивный механизм? Вернёмся в пустыню, пройдёмся по тем развалинам, если до тебя не допёрло… белые должны были выкарабкаться, ну, они и извернулись. Быстрое воспроизводство, двойное размножение, прочие преимущества. Чем заставить мужчину зачать, пораскинь-ка умишком, младший, если утрика его весь не сожрала.

Папаши скармливали мне европейские деликатесы, пока поднос не опустел, и, выполнив родительский долг, уложили между собой на мягкую, пружинящую постель. Я накрылся подушкой, чтобы не слышать нарочито пустяковый трёп – о рыбалке в здешнем море, плохой выпивке, в которой земляне вообще не секут, «фаеке», то есть подонке, управителе, заломившем за услуги несусветные деньги. Благонадёжные граждане на отдыхе, мать их так. Ерундовина с красной чертой – контрацептив, припомнил я недавно введённые в нашей группе занятия по сексологии – оказалась впрямь полезной. Болеть перестало, подкралась дремота… Сид, отмахнувшись от возражений, заставил взять упаковку. Надо вызнать, где ерундовина продаётся, через полтора месяца меня снова скрутит, не бежать же к папашам? Ничего мне от них не нужно, чтоб они подавились; интернатская психологиня была права – от таких отцов проблем не оберёшься, и дело не в покушениях. Попросту я им не сын, так, обуза, повод для встреч, отсроченная выгода, обернувшаяся пустышкой. Даже имя замка, царящего над равниной, вышло пшиком, Радек Айторе туда не попадёт, берилловых не возглавит, зато до отвала получит паршивых радостей происхождения: мало белобрысой башки, ненормально синющих глаз и светлой кожи – утрика, течка, как у сучки, навсегда, на всю жизнь…

«Спит он? Проверь!» Игер подёргал простыню, шепнул отрывисто: «Да! Я потолковал кое с кем, Сидди. Посол превысил полномочия, ставлю на Ртуть, хотя покопаться бы ещё… В прошлый раз мы не ответили, показали себя беспомощной добычей, вот и результат…» Сид закряхтел, шевельнулся, провисли пружины. «Глупость с твоей подачи, Игер. Убавишь чувство вины, возможно, дотянем до старости. И это твоё «мы» всегда было фальшивкой. Врежем им – и прощай. Видеть тебя не хочу». Игер долго не отзывался, ночь стрекотала цикадами, шумели волны, и я чуть не пропустил насмешливое, злое: «Договорились».

А посла Домерге прикончили вместе со штатом сотрудников – информслужбы объявили о наглом налёте, кажется, через месяц после моих удачных каникул. Эмигранты-предатели кусались, добыча загрызла охотников. В интернате на берегу Конго новость никого не потрясла, кроме уродца Айторе, уже не липнущего к датчикам на песчаной полосе. Я подозревал, что папаши опять пропадут, может, насовсем, и жалел: не выйдет дать им понять, насколько мне на них теперь положить. Игер и правда не объявлялся, а Сид приехал к осеннему ледоставу, разыскал меня в классе, спокойно принял отказ от встречи. Отказ, выдавленный сквозь зубы, под мерзкий скулёж, о котором никто не догадался, папаша тем более.

Узкое лицо Ястреба впитало дождливую безразличную хмарь, притих резкий тембр, потускнела пылающая желтизна волос. «Твоё право, Радек. Ты хотел знать, отчего мы не оставили тебя на Домерге, своим семьям. Игер за родню пусть ответит сам, а мне оставить ребёнка было некому. В линиях нет семей, нет матерей и отцов, сестёр и братьев. Детей растят сообща – прекрасный обычай. Мы все родичи друг другу, но слепая привязанность не мешает исполнять долг… В моей линии тебя бы разорвали за то, что я сотворил. Возможно, это стало бы лучшим выходом. На, возьми», – он небрежно бросил в пластиковое приютское кресло блестящую штуковину – навигатор-клипса, бормочущая в ухо координаты любого объекта, – и пропал в закутанной в шубы с подогревом толпе. Я прицепил подарок, как положено, наказывая себя за бессмысленный порыв броситься вслед за отцом, схватить за отглаженные отвороты офисной куртки и не отпускать. Привязанности вредны, очередной урок выучен, папа.

То горькое время, с его взрывами и открытиями, давно поросло травой, но домергиане по-прежнему не простили. Ртуть ли заправляла в хитровывернутом банке или иной клан – Игер Спана и Сид Леттера с их общим грешком для сородичей хуже отстойника. А для землян я останусь отщепенцем, даже если загорю дочерна и меня похоронят на лазурной планете в преклонном возрасте. Папаши вновь обдурили, спелись тайком, при условии, конечно, что полуголый Игер в квартире Сида означал примирение – кто их, зараз, разберёт? Погавкались тут же, стоило задеть незажившее, Брай им, смотрите-ка, низший и не достоин… Но для сынка у любящих отцов, как и раньше, щедрые подачки, подмоченные благодеяния, за которые платишь унижением. Вырвать деньги шантажом было б почётным расчётом – нате, получите и забудьте того, кому изгадили всё, до чего дотянулись. Бежать некуда, все двери закрыты, закрыты задолго до моего рождения. Одного Джада Яладжу из клана Гранита колыхал не сын предателей, белых эмигрантов из шовинистского мира, а я сам – Радек Айторе. Ну, ладно, не я – моя течка и бериллово-ястребиные гены.

****

Кар свалился в воздушную яму, над центром Сарассана всегда штормит, слишком активные выбросы – кресло тряхнуло, крапивная пакость ужалила пах, плеснула в промежности. Все попытки сидеть смирно к чертям. Игер тогда не попусту сболтнул: чем старше я становился, тем сильнее терзала утрика. До припадков доводила, стонов в кафельные стенки интернатского санблока. Полапаешь девчонку, кончишь вроде, а дрянь не унимается, жжёт, башка в тумане, липкий пот по спине, внутри стискивается ритмично, глубоко, так, что дрочка не поможет. Контрацептив тоже не очень-то выручал – и тут папаша номер два не соврал.

Едкий привкус во рту – многолетняя отстоявшаяся злость, союзник в психотехнике сосредоточенности. Ну, для тех, кто умеет. Я постоянно пытался, но мне не выучиться. Они ни хрена мне не оставили, никого выхода, а чтобы выбраться, нельзя трястись, как соевый студень. Я откинулся на спинку кресла, вытянул ноги, позволив крапивной хвори хозяйничать. Лучше тащиться домой в мокрых спереди штанах, чем эдак загибаться.

Ярость и возбуждение рванули навстречу друг другу, катились мимо багряные облака, ослепляя последними росчерками уходящего дня, меня расплющивало между холодом и жаром. Пятьдесят тысяч – я получу свободу, уеду подальше, может, даже на Мелиаду или Эпигон, пусть там ютятся в подземельях. Пятьдесят тысяч – никто не указ и все друзья, а тем, кому не по душе моё происхождение, запросто и рыло начистить, на такие деньжищи чужими кулаками. Пятьдесят тысяч – и девять месяцев кошмара, оно будет шевелиться во мне, наверное, будет, так показывали в роликах про беременных женщин. Пятьдесят тысяч – и сверток унесут неизвестно куда, может, сделают нечто похуже, чем то, что сотворили со мной. Интересно, как вытаскивают… это? Разрезают внизу живота лазерным скальпелем? Сид или Игер перенесли операцию и не подохли, значит, каждый переживет… пятьдесят тысяч!

Меня выкрутило на сидении, ремни впились в кожу. Крапива победила, залила липким трусы и спряталась, оставив ледяной звенящий кокон. Пустой, хрупкий, лёгкий. Вот что такое счастье – когда тебе насрать, паришь в своём безразличии, потому папаши всегда спокойны, довольны, точно быки на пастбище. В глазах потемнело, я моргнул, без напряжения перенастраивая зрение. Транспорт нырнул под облака, на земле уже ночь, сейчас зажгут искусственный свет, а мне он без надобности. Могу встать, выйти в наружу – воздух удержит, во мне же ни грамма веса – и спланировать вниз, как птица.

Кар пришвартовался на сто первом уровне нашей муниципальной домины, и я едва не пропустил посадку, так увлёкся. Настолько здорово психотехника ещё не получалась! На трапе меня швыряло к поручням, пока не приноровился – внутри лопались студёные пузырьки, тяжесть исчезла совсем, я перескакивал через ступени, потом через плитки бетонного настила, прыгнул чуть не на середину эскалатора. Поиграл дверями лифта, дождавшись возмущенного визга датчиков, шагнул в продолговатую коробку. Разогнать её, пусть врежется в крышу, а самому зависнуть…

– Радек! – с горловым присвистом, папаша номер один в бешенстве. Стоит у лифтового щитка, на вечернем наряде ни единой складочки, позади чьи-то стройные ножки на иллюминированном полу. А вызов-то я прошляпил, линком аж разогрелся, бедняга, стягивая меня с небес в еле ползущую коробку.

– Паа-паа!.. – Кокон восторженно содрогнулся, получив новую порцию ненависти. – Чё вы мне… не говорили, что оно так здорово? Ага, ну да. Вам же жаль со мной и крохами поделиться.

– Ты пьян? – Сид рассматривал меня с тем выражением, которого прежде удостаивались только его торговые сводки. – Думал, мне не донесут, куда ты ездил? Верх тупости – пытаться взять кредит у Ртути. Благодари богов, что сейчас им невыгодно портить своё положение на Земле, иначе…

– Не указывай мне. – То, что со мной творилось, было лучше опьянения, лучше самой ядрёной наркоты, просто волшебно! И Сид это поймет. – Ни ты, ни Игер не предупреждали, а на том банке не написано, чей он… и вообще! Охренеть, какую жопу вы устроили на Домерге, если до сих пор всем чешется. Так что заткнись и не жужжи!

Он ничего не мог мне сделать. Даже окажись Сид в лифте, у него бы силёнок не хватило.

– Дурак, – папаша сморщился, на гладкой щеке веером разошлись трещинки, – сиди в своей дыре, жди меня. Приеду, как освобожусь. Попробуешь улизнуть – я вспомню, что ты совершеннолетний. Давно мечтал тебя выпороть.

Я заржал. Выкрутасы уникала не имели надо мной власти, ничто не имело – неслось мимо на скорости атомных частиц. Приказал дверям раскрыться, в лицо пахнуло жжёной резиной, кислой ржавчиной – и вытянул руку с линкомом в проём.

– Трахай мозги Игеру, – сладкая любезность вышла отменно, – прощай, папа.

Линком блеснул, перевернувшись, ухнул в темноту шахты. Разобьётся внизу, им меня не достать; переберёмся с Браем к кому-нибудь из его родни, вон к дядюшке, что живёт в южном секторе, там замучаются искать. Брай, Брай… легко было орать папашам про женщин. Мне нравилось с ними, честно, мягкие везде, голоса колокольчиками, нежный, ласковый тембр – но что амбициозным сарассанским девчонкам мог предложить эмигрант с отсутствующим счётом? С парнями ты вроде как на равных, вместе развлекаетесь, вместе карабкаетесь наверх – так я прикидывал, расставшись с той христианкой ради Брая. Ну, а еще парню не надо объяснять, отчего трах не подождёт до утра или неделю, в смысле, пришлось объяснить самую малость. Брай хочет добиться чего-то, у него есть член, да-да, член, пусть на его использование я выставил ограничения, возможность-то остаётся. И сейчас страх исчез, растворился в ледяном, туго вибрирующем коконе.

В наших комнатушках воняло химической гадостью, в санблоке валялась грязная куртка, на ней ворох использованных полотенец. Брай сидел на кровати, стаскивал правый ботинок, пластиковая миска с соевой лапшой съехала по покрывалу, вот-вот опрокинется. Я подхватил миску, поставил рядом с многострадальной стационаркой, натолкнулся на угрюмый шоколадный взгляд. Африканцам злость придаёт сходство с животными, азиатам – с мраморной доской на старых кладбищенских барельефах. На меня вытаращился мутант, сбежавший из геопарка.

– Ты похож на медузу. Ну, знаешь, такая склизкая белёсая хрень, кусается ещё, если наступишь, – Брай передёрнул голыми плечами, скинул ботинок с ноги. – Привет, что ли… где шлялся?

До чего же достало! Тусклый свет – мы экономим электричество; спёртый воздух – на продувку тоже денег нет; соя эта тошнотворная – лапшой, колбасками, хлебцами, во всех видах! От окна до санблока метра три, и на них раздражённый тип, смердящий химикалиями.

– Что ты взъелся? – я обогнул кровать и Брая, зачем-то включил стационарку. Давно Чучелу с Огоньком не видал, ага. – Убрал бы вонищу, ступить некуда…

– Слушай, вообще-то, ты в моём доме, – Брай сбросил второй ботинок, запыхтел, наклонив голову. Слипшиеся от пота волнистые прядки повисли надо лбом. – Ты нашёл работу? Я сегодня отпахал смену, первую… твою душу, плечи ломит!.. «Защитные покрытия Северного Сарассана…» – ещё чего там про бесперебойные поставки. Контора маленькая, но им нужны два оператора на турбины. Жмотятся поставить автомат, эксплуатация три тысячи в месяц, а нам они будут платить меньше тыщи скопом.

Нам? Брай проторчал день под брызгами защитной краски, вредной, как смерть, спецкостюмы купить контора тоже, видно, жмётся. И меня туда же рвётся запихать?

– Я им рассказал про тебя, что ты в технике гений, может, поставят за пульт, там почище и денег побольше. Жаль, у тебя диплома колледжа нету, – он возился со штанами, от усталости не справляясь с ремнем. – Триста йю в месяц, если ты им подойдешь. Завтра поедешь со мной…

– Совсем мозги отсохли, Брай? – Кокон налился доверху, морозная сила бурлила в крови. – Триста йю! За такие гроши я и из дома не выйду. Как же наш проект? Мультяшки, а? И не приказывай мне, пожалуйста, хватит уже командовать!

– Это у тебя отсохли! – Брай встал, качнувшись, сердито выпятил губы. – Какой, на хрен, проект? Идиотские фантазии под наркоту! Прекрати бездельничать, я один пахать должен, что ли? Никто нам денег не даст, а за жильё платить надо! Уникал, мать твою, белые ручки замарать боится!

Он еще что-то нёс, пыхтел за спиной, образина несчастная – студеный шквал сминал слова, изморозь сковала тело, разъярённым комком сжалась внутри. Кокон спасал себя от взрыва, а меня от сумасшествия, и я не думал, не анализировал, просто подчинялся. Ручки мы марать и впрямь не станем, хотя чего бы проще… шевельну кистью, и Брай останется без гортани или без хребта, кости переломятся с хрустом, брызнет земная неуродская кровь.

Так, ладно. Где тут моя медкарта? Не найдешь в куче мультяшек. Шмотки собирать не буду, подарит же мне Яладжа какую-нибудь тряпку взамен испачканных спермой штанов? Я шинковал файлы, уничтожая особо надоедливые, стационарка булькала издевательски. Потрудись на прощанье, рухлядь!

– Радек, ты… – Брай схватил меня за локоть и получил под рёбра. Уймись, мартышка, если жить не надоело! – Радек, Богиня Великая, чего с тобой?!

– Ничего, что тебя бы касалось. – Медкарта, наконец, отыскалась. Почти чистая: опись моих уникальных извратов и отметки о прививках – я ж сроду не болел, Яладжа оценит. Скопировать некуда, линком в шахте лифта, а у этого пахаря праведного я и огрызка не возьму. – Надеюсь, ты за меня порадуешься, цветной говнюк. Банк Домерге дал кредит – на пятьдесят тысяч йю. Понял?

Брай вспыхнул, будто деревяшку полировкой облили – залюбуешься! Я прижал запястье прямо к голограмме, щёлкнуло в затылке, отозвалось под лопатками, магнитный, как там его, резонатор сглотнул медкарту и облизнулся. Чем Джад Яладжа извлечёт файл, не моя забота. Хорошо, я адрес гранитного запомнил, не то б пришлось всё же лезть в лифт за линкомом.

А двери в конуре на двести восемнадцатом уровне скулят, поскрипывает дешёвый пластик, чудится, что плачет. Никогда прежде не замечал. И чхать – я сюда не вернусь.

****

Только домергиане выберут нору, когда рядом парящие в звёздной ночи купола. Старый домишко терялся между прозрачными, подсвеченными галереями, на крыше лежали листья «укрой-дерева», занавешивая площадку для каров. Владелец отелей «Галактика», верно, давно сбросил с баланса самую неприметную развалюху в сети; навигатор угнанного кара плутал, упорно отправляя меня к крутым изгибам высоток. Наконец в просвете расчерченной узловатыми прожилками зелени мелькнули щербатые блоки – кирпич, этому дому лет пятьсот. Ну, может, поменьше, но машину сажать некуда, безошибочный признак солидной древности. Я стёр настройки последнего часа, заложил обратный путь – утром хозяева получат собственность слегка побитой, но ведь получат же, – присел на корточки у искорёженной двери. Над центральными районами кар пропахал бок корпоративной махины, развозившей персонал, крутнуло шикарно, вниз башкой – ровные щелчки пульса, морозная ясность, секунды в невесомости и вновь шалый свист ветра. В нормальном состоянии я б добирался до пансиона Яладжи часа три и навернулся бы о медлительную махину… брось, что значит норма? Я жил инвалидом, недоделанным обрубком!

Психотехника работала на всю катушку, гнала вперёд – к кирпичной крыше, к пятидесяти тысячам йю, к свободе от страха. Я прыгнул, раскинув руки, кувыркнулся в середину спружинившего листа, тёмно-зелёное полотно разорвалось под моим весом, вытряхнуло на несуразные мелкие блоки. Любимое развлечение ребятни – скачки по «укрой-дереву» – прекращают лет в семь, а теперь тяготение мне не указ. Я приземлился на ноги, как в интернатском детстве, оглянулся на мощные ветви и лампы подсветки. Кар отсюда не видать, высота метров шесть, выкусите, сволочи.

В трухлявом домике были лестницы – неподвижные, выложенные плитами ступени, с ума сойти. Никаких кодовых замков, короткие коридоры, витые ручки, крепкие на вид двери. Апартаменты Яладжи на верхнем этаже, вон панель, изукрашенная вязью, домергианские излишества… и дальше чего? Кричать, стучать или у них всё же есть визоры? Я приложил костяшками пальцев по дереву, слишком тихо, не услышат. Не откроют, и я попросту лопну. Приготовился пнуть, и тут дверь поехала в сторону. Алые зарницы на медных локонах, диковатые огоньки там, где у людей зрачки, кружевная сорочка собирается складками у снежнобелых колен, гранёная игла-медальон в ложбинке грудей – женщина Яладжи, и я напрочь про неё забыл.

Нет, ну встречаются чудаки, изменяющие жёнам-мужьям у них на глазах, оргии устраивают со сменой партнёров, может, эта рыжая кошка нам кровать постелет?.. Мне стало неловко, а вот холодильной установке внутри меня – наплевать. Она пихнула меня в холл – мимо фигуристой тётки, прямо на сияющую поляну. Парень и девчонка, переступая через зрелые, в летнем соку, плоды, танцевали в серебристой траве, поднимая руки к венкам. Голые, бесстыдные, красивые – и у обоих выпуклые животы тенью нависают над пахом. Парень опустил ресницы, точно старается рассмотреть гладкий торчащий член, но беременный шар мешает, и он сводит бёдра, вытягивается на носках… Меня пробило от промежности до лопаток – узким беспощадным клинком, обвило крапивной удавкой. Оболочка изо льда зазвенела, выдержала, схватившись ещё прочней.

– Фрей и Фрейя, – голос женщины растёкся топлёным сахаром, – видишь, как они похожи.

Дурацкая голограмма, в жопу изыски! Домергиане так старались изобрести свой собственный пантеон, утирая нос землянам с мракобесной религией цветных и беззубым христианством, что сварганили из древних культов несъедобное варево. Намешали латинских и германских божков, а потом отказались им молиться. Светлое воинство европейской расы обезличилось, уцелели только плодородные близнецы да яростный Марей с ритуальным мечом – без бога войны на Домерге никак.

– Мне Джада Яладжу. Скорее, – язык еле ворочался, но женщина поняла. Уплыла куда-то за голограмму, вовремя, иначе я бы начал тереть заскорузлые от спермы штаны при ней. «Брюхатому Фрей поможет» – поговорка, подцепленная от папаш. Вот он – бог лета, любви, долбаной плодовитости, тучных стад, терпкого вина. Любуется собой, налитый желанием, возбужденный и прекрасный, уничтожая мой прокисший, перебродивший ужас.

Они вышли в холл вместе, Яладжа и его жена, но на огненную кошку я больше не отвлекался, не до того было. У Яладжи седые волосы неровными прядками падали на плечи, искристую сетку он снял, сделавшись почти обычным мужиком, мускулистым и сильным. В просторном балахоне, обожаемом сородичами, стати опытного бойца ещё заметней. И глаза у него обыкновенные, тёмно-серые, в графитовой обводке ресниц, и только кожа светится по-прежнему, нездешними лунными бликами.

Ему не требовались объяснения, отчего малознакомый тип ввалился в их ископаемую халупу в начале ночи. Яладжа кивнул, будто ждал меня – вздрюченного до предела под холодной скорлупой, будто знал, что сейчас я дам не то что мужику из модифицированной плоти и крови, а самому Фрею щедрому.

– Идем, Радек, – уверенная ладонь легла мне на талию, повлекла в полумрак. Я шел за Яладжей, касаясь боком его балахона, и совершенно не к месту вспоминал, что Игер ненавидел разлетающиеся домашние одёжки, доступность и интим и предпочитал в своей захламлённой снаряжением квартире ходить в шортах, а Сид приспособился к земным халатам.

Крошечный салон, пара диванов, заваленных подушками, ничего кроме и не влезет. Разве низкий столик с кучей ящиков, на который я бросил куртку. Плюхнулся на диван, застонав от вынужденного покоя – тело требовало движения. Над верхней губой собрались капли пота, я слизнул их и прохрипел: «Договор». Яладжа насмешливо сощурился, ну что за игры?..

– Договор на ребёнка, – слово выскочило непринужденно и буднично, – на содержание и оплату… в конце. Через девять месяцев.

– Девять с половиной, – Яладжа присел на подлокотник, наклонился, обдавая запахом вина и мускусной испарины. – Как ты представляешь подобную официальную сделку здесь, на Земле? В законах низших нет и понятия мужской беременности.

– Ты всё это заварил, ты и представляй! – такой ерундой меня не сбить. В законах всегда есть лазейки – важная заповедь моих папаш. – Буди своего юриста… Кстати, почему с половиной?

– У тебя будет возможность ознакомиться с выкладками генетиков и вирологов, – Яладжа резко развел колени – ему тоже не терпелось. – Брун имеет общий колониальный допуск юриста в здешнем захолустье и на Эпигоне. Она завизирует договор, останется подключиться к реестру гражданских сделок. Медкарту принёс?

Брун? Аа, жена неизвестной породы. Изморозь в горле мешала говорить, я мотнул головой, соглашаясь, и Яладжа, убрав мою грязную куртку, взял со стола линком.

Кошачья женщина вошла в салон так естественно, что я окончательно перестал зацикливаться на странностях семейных отношений Джада Яладжи. У уникалов вообще невообразимые семейки, пора б уяснить. Брун переоделась в красную полупрозрачную кисею, высоко зачесала волосы, прикрыла тонкой сеткой лицо, спрятав под ней воспалённый блеск зрачков. И составляя документ, улыбалась затаённо, словно происходящее ей нравилось. Её руки с длинными ногтями препарировали типовой файл, убирая и добавляя пункты, Яладжа потягивал вино, а я ловил ноздрями исходящий от гранитного запах. Хмельной осадок утрики ни с чем не спутаешь, как же я раньше не чувствовал?.. Каждая жилка во мне дрожала, просила, умоляла, настаивала, отменная выпивка не лезла в рот, и Брун огорчённо поднимала брови. Она принесла мне бокал – на подносе, вместе с палевой сорочкой и хлебом, прикрытым ломтиками коровьего мяса. Видит брюхатый Фрей, утром я бы сожрал целый склад эдакого деликатеса, но сейчас мне нужно другое топливо.

Потом Яладжа повёл меня в санблок, такой же допотопный, как и весь домишко: пластиковые занавеси над нешироким корытом, душ, ввинченный в стену. Я разделся, задёрнул шторку, поставил регулятор на максимум. Струи отскакивали от кожи, а Брун чётко и внятно зачитывала договор, перекрывая шум воды. То, что должно случиться со мной, именовалось «услугой со сроком исполнения», и срок установили щедрый – земной год, хватит оправиться от… этого дерьма. Джад и его тётка обязались «удовлетворять запрос на жильё, питание, одежду, транспорт, медицинскую помощь и прочие базовые потребности организма Айторе Радека» и по окончанию контракта выплатить вознаграждение в пятьдесят тысяч йю. Брун останавливалась, давая мне переварить прочитанное, я поддакивал, вода хлестала на пол, а «базовые потребности» оттопыривались до пупка. Скопировав отпечаток моего пальца, женщина испарилась, Яладжа остался, торопливо намыливаясь, я слышал его дыхание за занавесью. И, отдёрнув пластик, вывалился прямо на гранитного, мокрый и заряженный до звона, а он стоял как скала, оправдывая клановое имя.

Сорочка с двумя вырезами – зачем, спрашивается? Зачем одеваться, если… Яладжа напялил на меня сковывающую пакость, толкнул на диван в салоне, отошел в затенённую глубь квартиры, зашуршал чем-то; я вывернул шею, но ничего не разобрал. Радужные пятна вертелись перед глазами, точно в коттедже на морском берегу, когда по нам стреляли наёмники посла. Яладжа вернулся неспешно, поставил на край необъятного дивана плоскую коробку и, ухватившись за края своего балахона, потянул ткань вверх. Вот это правильно! Я подскочил, как укушенный, обеими ладонями стиснул выемки над мускулами бёдер, сунулся лицом к паху. Большой, ровный член торчал перед моими губами, толстую головку нестерпимо хотелось лизнуть.

Яладжа с горловым смешком пихнул меня обратно на диван: «Не всё сразу, ювенус». Лег позади, придвинув коробку, и прижался вдруг, горячий, рассыпающий искры своей белизны, и только яйца и ствол напитались кровью, потемнели. Он задрал на мне сорочку, тёрся голой кожей там, где ныло вечной неудовлетворенностью, а я крутился, подлаживаясь, пока Яладжа не уложил меня на бок. Похлопал по выставленной заднице, коснулся дырки – звездануло в висках, челюсть свело. Я же кончу, как только он вставит, если выдержу, конечно, этого жеребца… из коробки Яладжа выудил длинную штуковину толщиной в указательный палец. Провёл ею по пояснице, показывая мне, что к чему – штуковина была мягкой, войдёт, как влитая. Громкий гогот – не истерика. Джад Яладжа просёк, что ему попался нетронутый, и рвется в первопроходцы домергианским способом. Богатый у них арсенал, на Земле таких штук не водится.

Он переждал хохот, обнял меня поперёк груди, чтобы не дёрнулся, всунул потёкший от моего тепла наконечник – плотно, скользко, спазм накатывает, и уже не остановить. Вот почему штука такая увесистая, взад-вперёд, и меня сносит, жгуче колотится внутри и стоит так, как никогда прежде.