Текст книги "Корона лета (СИ)"

Автор книги: Смолка Сентябрьская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Да вы чего? Спятили?! – я заорал на диалекте, домергианский студёным ветром выдуло. Человек в форме раздвинул узкие, как у ящерицы, губы:

– Радек Айторе? – Рыси держали меня, точно террориста в ролике про стражу, вывернули, сволочи, кисти, не подёргаешься. – Сын Игера Спаны и Сида Леттеры? Это ты спятил, ювенус! Проводите его наверх!

Рыси оторвали меня от пола, как мешок, и понеслись через зал. Вот уроды! Что я им сделал?! Терминал-болтанка прогнулся под их ботинками, хлоп – и под спиной уже ребристые ступени. Сгрузили на эскалатор, будто лежалый товар, и встали по бокам, выставили локти.

– Слушайте, вы! – нечего и пытаться сгрести себя в кучу, собрать морозную ясность; тренированные парни, рождённые, воспитанные на Домерге уникалы – не пробьёшь. – Я же свой… мне не дали в банке кредит, потому что я белый, для землян чужак! Мы эмигранты, обязаны помогать… за что, а?

– Дерьмо ещё вякает, – ближайший Рысь плохо говорил на диалекте, но его слова придавили меня к ступеням, – сын предателей, плод позора… Рэйвер, нельзя этого мозгляка привлечь за вторжение? Разложить и всыпать флагеллой, чтобы в другой раз и сунуться не посмел?

– Нет, – второй охранник отодвинулся от меня, точно боялся запачкаться. Флагелла – плеть. Больные твари! – Он местный по документам, заявит в стражу, штраф потом платить…

– Вы… да вы!.. – я попробовал подняться, они нажали, не притрагиваясь, просто нависли сверху, и психотехника вкатала в пластик. – Я сам по себе, без папаш, не человек, что ли? Не уникал? И никого не предавал!

– Благодари светлых богов, что мы в черномазой жопе, – тот, кого назвали Рэйвером, отставил большой палец – на Домерге жест угрозы, хуже, чем угрозы: «Ты покойник». – Дома у тебя бы уже зенки вытекли. Заткнись и убирайся!

Эскалатор кончился, антрацитовые двери разошлись бесшумно, но теперь тишины не было, она гудела от крови, бьющейся в висках. Рыси вынесли меня подмышки, пихнули на траву, пахнущую летом и невпитанной влагой. И ушли.

Свет полоснул лезвием, в груди сдавило, не вздохнешь. Трава царапала ладони, я встал на четвереньки, выплюнул тягучую слюну, задержал дыхание, восстанавливая защиту. Драпать отсюда, и быстро, после переваришь, если сможешь переварить. Радек Айторе не землянин и не уникал – никому не нужная грязь, сын опозоренных чужаков, которому дважды отказали в куда большем, чем несчастный кредит. Отказали за то, кто он есть.

Толстая сигара муниципального кара зависла над посадочной площадкой, я оглянулся на блестящие чёрные кубы банка – показалось или двери опять открылись? – и помчался к транспорту. Пусть бы выпороли своей флагеллой! Признали б равным, ну и иск подать потом, хватило б на мультяшки… потрясающе смешно.

– Ювенус, подожди! – давешний перламутровый мужик. Как он вышел, что я не заметил? Двигается, словно зверь в высокой траве, под солнцем кожа у него ещё белее, в волосах серебристая паутинка, замысловатый узор падает на плечи. – Постой, поговорим.

Он догнал меня уже у мохнатых кустов – ель это называется, вспомнилось, наконец. Низенькие, колючие, зелёные шары с коричневыми несъедобными штуковинами на ветках. Зачем я ждал перламутрового – не поймешь, но мялся у ели, тиская во взмокших ладонях проклятую карточку. Он обращался со мной не как с дерьмом, помог незнакомцу… – вдруг у него тоже к папашам претензии? – теперь-то ему мое имя известно.

Мужик вскинул руку в приветствии, остановился в паре шагов, давая себя разглядеть. Не давил, боевые фокусы не использовал, а тёмно-свинцовые глаза так и шарили, гладили… везде, внутри тоже.

– Меня зовут Джад Яладжа, клан Гранит. – Инстинкт надрывался: «Беги, кретин!», ничего доброго не принесет то, что для тебя муть похлеще банковской. Мне уже влупили, но припадочная надежда не давала удрать, и мужик придвинулся вплотную: – Радек, кто посоветовал тебе сделать такую глупость? В этом банке заправляет Ртуть, самый влиятельный клан сейчас, они бы расстались с половиной капиталов, лишь бы вернуть твоих отцов домой и казнить. Ты не знал? Ртуть и Берилл – тебе нельзя к ним приближаться. Да ещё в крапивные дни, сумасшедший мальчик…

Я отпрянул. Откуда?.. Этот Яладжа наврёт, заморочит, я же правда не знаю. Ни в чём не волоку, папаши не просветили. Про крапивную напасть, утрику, чтоб ей, мужик угадал, как прочёл, и теснит бедром, подталкивает в тень елей, рука ложится на мой пояс, мнёт одежду.

– Тебе нужны деньги, – голос перламутрового сочился лаской. – Много? Ты течёшь так, что я бы по ту сторону Тибета почувствовал. Попробуем договориться, Радек Айторе.

Он притянул меня к себе – легко, за плечи, тронул губами у корней волос, и меня срубило к чёрту. Растопило камень в животе, свело мышцы, окунуло в радужное пекло. Я раскрыл рот, собираясь послать Яладжу дальше, чем меня послали в банке, горло выдавило писклявый стон, а наглый мудак прильнул крепче, сграбастал за бока, обжигая сквозь штаны.

– Обалдел? Пусти!

Он лапал меня под ёлками, руки липли к его ширинке – прикоснуться, ощутить возбужденный кол. Вот ублюдкам из чёрных кубиков зрелище!

– Удачное время, ювенус, не стоит упираться, – Яладжа сжал обеими ладонями бёдра и хмыкнул, когда я подобрался, пережидая спазм. Солнце танцевало на его коже, пепельные пылинки кружились у ресниц. – У нас с тобой одинаковая фаза, счастливое совпадение. Тебе нужны деньги, у меня они есть, а мне нужно то, что ты можешь дать. На стоянке каров подают двойной ячменный, не бурда, которую в Сарассане называют алкоголем. Пройдемся?

****

Кар увозил меня из домергианского анклава – через час, через день? Я заблудился, запутался, как обкуренный. Всё и без того напоминало паршивый аттракцион: платишь за шикарный вид – такой, как несётся под днищем транспорта, малахит лугов, нежно-закатные крыши, алые искры на кончиках антенн – и получаешь безумные кувырки и блевотину в овраге. А теперь судьбу упаковали в коробку, прилепили к ней понятный и жутенький ярлык, и только от меня зависит, забрать приз с собой или отказаться. И остаться без судьбы, без единственного шанса.

Чушь, поэтические завихрения, подхваченные в просмотренных наспех книгах, шутки утрики, надо свести колени крепче, приклеиться к сидению, пристроить одурелую башку на спинку и остановить обратную перемотку – плеск бесцветной ядрёной жидкости в бокале, небрежное и уверенное предложение. Выключить полупустой бар, где кроме нас с Яладжей паслась парочка служащих посольства в рубахах, походивших на лёгкие доспехи.

Поднося ко рту выпивку, я о многом хотел спросить. Что за паутинка вплетена в волосы Яладжы – хитрое устройство связи или очередные выверты генетики уникалов? Что он слышал о моих замечательных отцах и о том, кому и как они насолили на Домерге? Глотнул едкое пойло, споткнулся, соображая, отчего расспрашивать чужака о Сиде с Игером так мерзко, а потом стало поздно. Джад Яладжа из клана Гранита коснулся виска – жемчужно-серая подсветка вокруг лица сделалась ярче, – утвердил на столе костистые запястья и начал говорить.

«Моя… местные скажут: жена, ты видел её банке… не в состоянии забеременеть. На Домерге нам отказали в помощи, мы ездили в лучшие земные клиники, даже летали на Эпигон, потеряли год под их тесными куполами. Бесполезно. Нам нужен ребёнок, Радек Айторе. Ребёнок-уникал, которого мы будем уважать и ценить, передадим наше состояние. В здешних приютах есть сироты, на Домерге можно отыскать… негодную смесь или дитя людей, но нам этот вариант не подходит».

Он сразу уловил незаданный вслух вопрос – усмехнулся тёмными губами. Для человека ситуёвина и впрямь тупик – или разводись, или смиряйся с отсутствием наследников, но Яладжа был уникалом и мог выносить потомство сам.

«У меня нет на это времени. Беременность вынудит прервать работу на месяцы, сейчас отличные возможности для бизнеса… подробности скучны и к моему предложению не относятся. Ты молод и явно здоров, только у полных сил мужчин и женщин крапивные дни заставляют окружающих лезть на стены. И тебе требуются деньги. Сколько, кстати? Я дам пять тысяч йю немедленно – загляну в твою медкарту, если в ней порядок, мы подпишем договор на содержание и оплату врачебных расходов. За ребёнка ты получишь ещё сорок пять тысяч. И не пожалеешь о сделке».

Сделка, договор, деньги – он произносил слова размеренно и негромко, точно впаривал мне партию сои. Прикрытые тяжёлые веки, перламутровые снежинки на коже, на массивной шее вздуваются вены, руки недвижимо держат бокал – Яладже могло быть тридцать лет, а могло и все семьдесят, и я бы скорее поставил ближе к последнему. Возраст выдавало бесстрастие совершившего долгий путь, даже лапая меня, он оставался спокойным.

«Ты для нас находка, небесный выбор, так говорят на Домерге. В тебе берилловая кровь, кровь легенд и власти, и ястребиная примесь, что тоже хорошо. Пожалуй, мы не станем корректировать генетический код ребенка. Понимаешь ли, наш с Брун бизнес предполагает некоторый риск, наследник должен уметь ввязаться в схватку и уцелеть в ней – в этом Ястребам нет равных. Подумай, ювенус, и соглашайся. Дитя обременит тебя всего на девять месяцев и после никогда не потревожит. Оно исчезнет».

Яладжа взял мой линком, прижал цилиндрик к запястью – точно так же поступал и Игер, когда торопился.

«Мои координаты. Решай сегодня, завтра мы затребуем твою карту, для зачатия останется три-четыре дня. Уверен, ты предпочтешь натуральный способ искусственному… угадал?»

Под столом его ладонь огладила бедро, сунулась между ног – бокал вывернулся из пальцев, я заполошно поймал его у самых каменных плит и вскочил. Пятьдесят тысяч йю, с лихвой хватит на мультяшки, на новое жильё, раскрутку доходной компании, Брай треснет от восхищения, а папаши, наконец, слопают, что заслужили. Постель с незнакомым мужиком, он разложит меня и поимеет; разбухший безобразный живот, где копошится неведомая гадость – копошится, высасывая меня, девять месяцев и исчезает. Он или она будет размазывать ненавистную бобовую кашу по тарелке, не жалуясь, потому что всем плевать, смотреть на дорогу, по которой никто не придет за ним; чёрные «слонихи» и жёлтые «мухи» обгадят его презрением, другие дети сгребут игрушки и убегут с плачем… а я положу на счёт пятьдесят тысяч и забуду, как забыли меня.

Я схватил линком со стола и кинулся прочь. Чуть не врезался в барную стойку, мелькнула пепельная паутинка Яладжи, неощутимый приказ потащил назад, я отбросил его и выскочил наружу. Под закатное безответное молчание и пушистые ёлки. Муниципальный кар уже закрывал створки, но я успел – вцепился в платформу, велев электронике подождать, выбрался на ребристую резину салона; кто-то засмеялся, ага, родная шоколадная образина, как я по вам соскучился!.. Бухнулся в пустое кресло, пристегнул ремень и провалился в подкрашенную заходящим солнцем темень.

Яладжа сказал про ребёнка: «уважать и ценить», но не «любить». Домергиане воспринимали своих детей как взрослых чужаков – по совокупности выгод и заслуг; оказывается, это не особенность папаш – общая примета моей расы. Наверное, убедившись, что ненужный сын не принесет пользы и в будущем, Сид и Игер разочаровались до донышка… а ведь они пытались, поставили на выигрыш и собственное негласное перемирие, и наши жизни, мою – прежде всего. В то чудесное и жестокое лето мне стукнуло тринадцать. Отцы навещали меня не реже раза в месяц, порознь и вместе, и я почти перестал бояться, что они вновь испарятся в неизвестности и психологиня прокрутит ролики стражи с весёлыми картинками покушений.

Ни Сид, ни Игер не объяснили, как им удалось выкрутиться, прекратить охоту на себя. Оба оставили легальную политику, Сид ввязался в полуподпольную торговлю с Домерге, Игер создал отряды наёмников, всякий сброд: проштрафившиеся бойцы из линий, «рысьи» и «вороные» приблудыши, люди, и даже земляне – ниже падать некуда, так поддразнивал папашу номер два папаша номер один. Они обосновались в Сарассане, столице Афро-Азиатского Союза, что прежде была столицей китайского конгломерата, и развернулись вовсю. Чем был в занятной кутерьме мальчишка-подросток из интерната на берегу Конго – приправой к и без того пряному блюду, по-прежнему поводом встречаться якобы невзначай, развлечением или способом надавить? Я не рассуждал, не строил теорий – родители приезжали ко мне, они существовали, и внутри меня расходились горячие круги благодарности. Интернатское начальство привыкло к папашам уродца Айторе, и когда Игер заявил, что хочет забрать меня на лето, дирекция лишь взяла у него отпечаток пальца, заверяющий передачу ответственности.

Десантный кар вел черноволосый шустрый Ворон, он так и сыпал анекдотами про космических бродяг, рассказывал, как служил на какой-то станции, превращённой в биржу для сорвиголов, ловко обходя момент изгнания с Домерге. Мы с Игером валялись в салоне на колючих одеялах, пили тоники, швыряя пустые банки прямо на пол, и я хохотал над каждой шуткой. Доходила до взбудораженного сознания примерно треть, но какая, к бесам, разница? Мой отец здесь, лежит, задрав ноги в грубых ботинках к потолку, жмурится, втягивает породистым носом солёный дух казармы, и мы проведем вместе всё лето. Впервые – не в опостылевшем интернатском загоне, с редкими занудными экскурсиями и вечным клеймом отщепенца. «Ты же не видал Европы, младший? – Игер нажал на нижние веки пальцами, снимая маскировочные линзы, на меня воззрилась сонная синева. – Покажу тебе старые города белых, древние космопорты, откуда удирали эти олухи… зачем было драпать, разнесли бы к Фрею щедрому китайцев…» Он замолчал, и металлическая синь вдруг блеснула не усталой истомой – отчаяньем. Трудно читать выражение глаз, так похожих на те, что пялятся на тебя из зеркала, но ведь на земле эдаких не бывает, негде приноровиться.

Европа, мать её архаичную! Засорившийся исток высшей цивилизации, последний плацдарм перед натиском чёрно-жёлтых, перед воинственной религией, чьё название я запамятовал. Её последователи призывали убивать белых там, где встретишь, китайский конгломерат идею подхватил, и всё кончилось – и началось заново: на Эпигоне, Мелиаде и на нашей Домерге. Я опять заржал, силясь удержать пузырящееся счастье и странную, тянущую боль внизу живота, что появилась, едва кар оторвался от почвы. Переел кислых яблок, украденных из приютской теплицы, пройдет. Вот уж заболеть я себе не дам, отец везёт меня на отдых в Европу! «Игер, а я… родился здесь или на Домерге?» Чёрт меня дёрнул встрять, и Игер свёл широкие брови, бросил хрипловато: «Ты вообще не рождался, бестолочь кудлатая, мужчина не может…» Он зевнул, повернулся на бок, буркнул что-то про линком и пять часов полета, в животе свело совсем крепко, я ойкнул про себя и поспешил оставить отца в покое.

«Вороной» пилот домчал нас в город, прежде носящий имя Норгия или Норвения, теперь это был один из центров Свободного Содружества, и я мигом уяснил, что свобода не равна порядку и безопасности. Под каром иссиня-чёрное море перекатывало белопенные буруны, серые, зеркально-гладкие скалы ограняли берег, и стелились до горизонта меловые пески. Транспорт приземлился, и мы вывалились в котёл, что здешний народ полагал воздухом. Меня будто сунули в электропечь, только отключить духовку было нельзя, она окружала со всех сторон, текла ручьём по лопаткам, хлюпала в обуви и поджаривала язык. Игер невозмутимо скинул куртку, скрутил её на поясе и посоветовал мне снять половину тряпок. Стало прохладней, а вскоре сработала терморегуляция, и я подстроился под европейскую жару – так же, как под африканский мороз.

Низкие, одноуровневые домики, редкая зелень, пахнет терпко и сладко – «Цитрусовое вино, – сказал Игер, – они в нём купаются», – и за квартал ни единой шоколадки! Нет, цветные здесь водились, куда без них, но… почему, ну вот какого хрена отцы не сдали меня в местный интернат? Норгия, или как там, кишит белыми! Дрянная мыслишка портила радость, я поспешил загнать её поглубже и припустил за Игером. Высокий, сильный, в мешковатых военных штанах и обтягивающей мускулы майке, он раздвигал толпу бело-молочных, бело-восковых, бело-карамельных и просто белых, вклинивался в нее, и люди уступали дорогу. Игер согнул прокалённый солнцем локоть, я благодарно повис на нём, впитывая отцовское тепло и бесшабашную ухмылку.

У поворота на не слишком оживленную трассу, где грохотали колёсные транспорты, давно ликвидированные в Сарассане, стояла необхватная бочка. Вокруг неё натекли бордовые лужи, люди топтались по липкому, протягивали ёмкости, кидали в щёлку пластиковые кругляши, бочка расщедривалась маслянистой струей… и правда – вино… чтоб спиртным так торговали там, откуда я приехал?.. Грязно, воняет, и разгорячённая толпа здорово смахивает на обитателей геопарка. Я пихнул Игера, недоумение жгло мне нёбо, и тут ближайший к бочке парень – вязь татуировок на чистой коже европейца – заорал, толкнул соседа, тот выхватил из-под одежды короткую дубинку и… врезал татуированному поперёк морды. Кровь смешалась с вином, Игер пожал плечами, дёрнул ошарашенно застывшего сынка, и бочка пропала за углом. Не завыли охранные датчики, не рявкнули стражи, и никто из прохожих не обернулся.

Может, к лучшему, что познакомиться с остатками европейского величия у меня не вышло – с тех пор я к «свободным» не совался. Гремящая штуковина на колёсах повезла нас далеко на окраину – по бездорожью, присыпанному мелкой пылью, мимо чахлых кустов, типовых хибарок, крытых рифлёным пластиком. Дом Игера стоял за барханами, на крутой берег норовили взобраться волны, и меня чуточку отпустило. В животе надулся комок, его хотелось потрогать, придавить, чтобы не лопнул, а если лопнет… яйцам несдобровать, и кончу я тут же, не снимая штанов. Идиотская болезнь, надо ж так травануться, зато вот оно – море! И не серое, как в Африке, задавленное льдами и весенним мусорным сплавом, – бездонная синь под раскалённой далью неба. Я плескался бы до пупырышков, но сверло в пузе особо прыгать не давало, да и Игер позвал в комнаты, всучил упаковку сухого обеда, показал, где моя постель, и отбыл с «вороным», пообещав назавтра прогулку. Ворон-пилот уже раздражал меня – чересчур лип к Игеру, фамильярничал, но в домике на отшибе он не жил, и на том спасибо.

Коттедж не поражал размерами, и, пока отец не вернулся, я обшарил его весь. Совершенно не стыдясь – папаши держали меня на голодной пайке, а сеть на все загадки не ответит. Квартира Игера в Сарассане, забитая аппаратурой и снаряжением наёмников, раскрывала больше секретов, здесь же – несколько низких диванов, пара столов, дощатый пол, дорогущие деревяшки, но никаких тайн. В отцовской спальне над объёмистой кроватью кто-то налепил круглые гладкие камни, матово-чёрные и голубые, почти прозрачные, стоило на них наткнуться, и мне будто в лоб врезали. Я-не я, на плечах литая тяжесть доспеха, вспарывает морозный воздух слепящий свет, островерхая громада нависает надо мной, мой дом – любимый до последней трещинки, до последнего камня; они крошатся под сапогами, голубые и чёрные, обманчиво мягкие; беру один, сжимаю кулак… Ладошка, мальчишеская, с обгрызенными ногтями, с ссадинами и заусеницами, прикипела к ближайшему голышу, лаская его, но на секунду я стал кем-то другим, и этот другой хотел домой.

Вот тут меня ошпарило стыдом, я метнулся в санблок, зачем-то вымыл руки, весь дрожа от жути домергианского обмена чувствами, в такое я прежде не влипал. Юркнул под дешёвое одеяло в кровати, на которую угрохана стоимость кара, вжался животом в матрас и мучительно кончил. Доконали дурацкие спазмы, даже дрочить не потребовалось. Наутро прятал от отца виноватую рожу – ну, полчаса, наверное, прятал, – а потом отвлекла Европа с её призраками. Кар летел над бесконечными песками, где не враз заметишь рёбра брошенных городов, зигзаги разрушенных за века магистралей, запустелые плеши космопортов. «Смотри, там были ледники, они никогда не таяли!» – Игер приказал пилоту откинуть колпак, и сухой шквал пустыни уносил слова, разветряя смысл. Ага, ледники. Не таяли тысячи лет, а потом потекли ручьями, реками, океанами, смыли на хрен всё, чуть не убив и нас, и цветных. Мы пошатались по одному из древних портов на Пути предателей, как окрестила бастионы бегства африканская толстуха Зенга Зи, почитали, увы, понятные прощальные надписи. Игер сплюнул на растрескавшиеся плиты: «Не кисни, Радек. Тоже ведь памятник. Тому, что не должно повториться».

На обратной дороге я повеселел – в Норгии нашёлся и действующий космопорт, совсем близко от моря, что прежде звали Северным. «Завтра разглядишь челноки на старте, – засмеялся отец, – в подробностях». Положим, интернатские менторы возили нас на экскурсии в порты, старшую группу ожидал орбитальный полёт, но тут-то иное! Карты Афразии не отмечали космические терминалы за пределами Союза, словно бы их не существовало. Позже я выяснил: именно Европа поставляла и принимала незаконных мигрантов, некоторые взлёты и посадки здесь не фиксировались, потому мы с Игером и оказались на малолюдном побережье тем летом. Но, укладываясь спать, я думал только о том, как хорошо, когда у тебя есть родители.

Разбудил меня тычок и негромкое: «Вставай, мы уезжаем». Полностью одетый Игер тормошил меня, у его ботинок притулился знакомый походный рюкзак. Тело ныло, будто по нему всю ночь гоняли повозки на колёсах, в паху свербело, при любом движении мошонка отзывалась глухой болью. Отец зовёт, надо встать, зовёт… зачем? Почему за окнами темно и слышно лишь море?

– Папа… куда мы?

Шершавая ладонь прошлась по губам, приказывая молчать:

– Домой, – шепнул Игер, наклонился, кинул на одеяло ворох одежды, – для начала полюбуешься на космопорт.

Не хочу в интернат так скоро! Я бы завопил во всю глотку, но что-то в Игере обрывало протесты. Он сам натянул на меня майку и рубашку, нетерпеливо подтолкнул к кровати ботинки и, едва я привстал, чтобы застегнуть ремни на штанах, крепко взял за руку. Повёл по притихшему коттеджу – к чёрному провалу дверей, к гулу волн за порогом, – страх вцепился когтями, внезапный, необъяснимый… перед выходом отец остановился, как на стенку налетел, рюкзак бухнулся на доски, а я ткнулся носом в пропахшую заправочной смесью куртку. Игер выругался страшно – есть в домергианском проклятья, способные барабанные перепонки порвать, – и шагнул к двери. Вспыхнул электрический свет, завизжал охранный сигнал, створки поехали в стороны, и в проём ступил кто-то высокий, в мокром плаще, вода стекала на пол, клянусь, капли падали со звоном – или у меня звенело в ушах.

– Стой, где стоишь, Игер, – папаша номер один; я видел его всего-то месяц назад, затаённо мечтал, что он тоже в Сарассане летом не усидит, а сейчас принял за чужака – худое лицо перекосила ярость, нерассуждающая жажда крушить и ломать.

Сид Леттера прошел мимо нас, к встроенной секции, оборудованной не новым, но вполне мощным инфоцентром, – вчера «вороной» пилот болтал с приятелями на орбитальной станции, – и щёлкнул пальцами. Он не настраивал канал, электроника подчинилась за долю мгновения, и в середине комнаты запрыгали голокадры.

Белокурая операторша в ожерелье-ошейнике на гибкой шее, явно не местная. За её спиной сумрачная равнина, таранит облака яркий стальной луч, осыпает блёстками неприступные камни.

«…в годовщину радикального манёвра тринадцатилетней давности, когда на переговорах была перебита верховная нитка обоих кланов, Ртуть начинает очередное наступление на Берилл. Смерть Алари Спаны – тот рубеж, к которому мы всё готовились, и вот свершилось. Клан Берилл обезглавлен», – женщина говорит на общем, какого чёрта я не могу разобрать?.. Тринадцать лет – я родился, а много народу умерло. Что значит «верховная нитка»? Теперь Алари Спана тоже умер, человек с фамилией Игера, моего отца!

Белокурая убралась к краю изображения; пространство заняли антрацитовые башни, широченные площадки для военных каров, антенны защитных полей – целый город, замкнутый в кольцо укреплений. У подножия стелется ковёр из голубых прозрачных голышей, точно украденных из спальни Игера.

«В Айторе отменили траур, глава клана накануне смерти распорядился отложить скорбь до победы. Всем ведомо: воля, талант стратега и связи Алари были единственным, что препятствовало падению Берилла. Ртуть уже послал в Айторе беллум капес, война началась! Отсутствие наследников Алари Спаны лишает берилловых выбора…»

На фоне огромных башен стоял мужчина без возраста – белизна кожи, железные отблески на впалых скулах, вокруг припухшего рта, синяя сталь в глазах, волосы всех оттенков металла облегают голову, будто шлем. Рука мужчины обнимала пустоту, ничего, кроме цитадели, носящей мою фамилию, Алари Спана перед смертью своим назвать не мог.

Игер развернулся к Сиду, голограмма растаяла, свет мигнул, я всхлипнул зло и беспомощно, прощаясь со сказочным летом.

– Тот, кто вернет на Домерге последнего из верховной нитки Берилла, нанесёт отменный удар, – в голосе Сида низкий клёкот перебивала ирония, – но это будешь не ты.

– А кто же – ты? Отдашь Радека Ртути, чтобы они ликвидировали помеху, – не вопрос – утверждение. Игер переступил брошенный рюкзак, закрыв меня от Сида. Сквозь человеческую маску, загар, тёмный «ёжик» стрижки, мешковатую форму охранника проступало нечто, пугающее до судорог. Облитое синим металлом существо не было моим отцом, но сейчас я видел его таким и боялся. – За подобный подарок клан Ртути помилует Ястреба-предателя, а, Сидди?

– Не избавился ещё от своих детских иллюзий, высокочтимый Спана? – Сид сдвинулся неуловимо быстро, обходя противника и разделяющий их стол. Он мог схватить меня немедля. – Нас не простят, слышишь ты, никакого помилования не будет. Не после того, что мы сделали. Помнишь, как твой брат тянул к тебе руки, помнишь, как глава Ртути пыталась уберечь хотя бы дочь… помнишь те потёки на стенах, даже на потолке, ты, балованная скотина!

– Отлично помню, кто вскрыл систему безопасности на переговорах, – Игер без трепета встретился глазами с разъярённым огнём, а я трусил вместо него. – Ты ведь отвечал за неё, правда? Радека ты не получишь и торга не устроишь.

– Лучше мальчишку прикончат, чем ты отдашь его Бериллу. – Они кружили напротив друг друга, вываливая всё, о чём молчали, приезжая ко мне в интернат, и каждое откровение сдавливало виски обручем. – Ненавижу твою сраную родню! Берилл годами уничтожал то, что мне дорого. Я воевал не напрасно и это докажу. Пошёл прочь!

– Попробуй, возьми. – На склонённой шее Игера перекатывались мускулы. – Если хочешь уцелеть, дашь нам уехать в космопорт. Я пришлю весточку, низший, когда наш сын возглавит берилловых.

– На Домерге тебя убьют, не успеешь с трапа спуститься, болван! – Плащ на Сиде высох, зато по скуле текла струйка пота.

– Да, убьют, – так просто, обыденно, отчаянье мне не почудилось. – И что с того? Я не могу так жить, не могу больше… Игер Спана – вычеркнутый из списка наследников предатель, но Радек чист, он по праву заслужил то, что я потерял.

Сид прыгнул вперёд, сокращая расстояние, отделяющее моих отцов от края. Истошный вопль переворачивал мне внутренности – я орал, но сжавшееся горло не издавало ни писка.

– Ты потерял? – Сид качнулся на носках. – Из-за тебя, твоих сладких обещаний, из-за этого ребёнка я потерял всё, и не единожды! А мне почести и власть не выдали даром при появлении на свет…

– Ну, так ты выкрутишься, выползешь, – Игер тряхнул рукавом, открывая короткий ствол. В интернатских играх, изображая стражников, мы называли это оружие «волновиком» – импульсно-волновой пистолет, поражающий нервную структуру. Если уникал уже не полагается на психотехнику, заказывай похоронный марш, шутили наёмники Игера. – Ты всегда выползал… не Ястреб – равнинная гадюка. Проваливай!

Я обеими руками отпихнул их в стороны – не знаю, как у меня вышло, но они отшатнулись.

– На Домерге умер мой дед, да? Я теперь законный наследник, ага, наследник, хлебаю бобовое гадство в приюте! Каникулы с отцом… охренеть, здорово! – я плевался бессвязной чепухой в одинаково серые лица, барахтался в своей обиде. – Почему вы не оставили меня дома, не отдали вашим семьям? Дома меня бы любили. Я же вам не нужен!

Уже мёртвый Алари Спана, равнодушная статуя из калёной стали, обнимающая замок, – едва ли моему деду был нужен вообще кто-то. Поездка к морю, первые каникулы с отцом кончились сдохшей сказкой, предатели, они и есть предатели, бросившие сына с цветными, объявившиеся из-за скандала информслужб, готовые продать меня, сдать на милость чужим. Может, я бы кинулся на них, рвал зубами, пинал, пока б не скрутили, но почти неразличимый шелест остановил меня. За стеной дома, за распахнутыми настежь дверями что-то надвигалось, шевелилось в знойной ночи, опасное, жуткое.

– Там! – я завопил без перехода, оттолкнув нацеленное в живот Сида дуло. – Там, твою мать!

Вибрация, от которой ломит кости, нарастающий гул, свист, стены сжимаются, а потом разлетаются веером. Свет погас, но было светло, комнату затопило огнём. Сид перехватил меня за плечо, свалил плашмя на доски, тяжесть вдавила в гладкую древесину. Отец распластался на мне, я слышал ровный стук сердца, чувствовал запах морской воды, пропитавшей его плащ, – долгую секунду, после рванул следующий залп. Дым, пламя пожара, разлетающиеся щепки, грохот, Сид дрогнул, обмяк, но обхватывающих меня рук так и не разжал. Вихрь носился по дому, и в сплошной пелене я видел тёмную фигуру напротив двери, видел, как плавно и легко поворачивается ствол – Игер стрелял в нападавших, инстинктом выбирая цели.

Мутит, затылок раскалывается, неподвижность Сида не даёт вздохнуть. Пусть мы выберемся, пусть убийцы уйдут – я заткну подальше обиды, не упрекну ни в чем, но пусть эти сволочные твари, мои папаши, болтают непонятное на домергианском, препираются, шутят, язвят – и живут. Живут.

– Убрались… – Игер кашлял надрывно, спотыкался на обломках, – это посольские, датчики засекли… не желают на Домерге смены баланса. Сид, подними парня, надо валить… Сид! Сучья задница!

Игер хлопнулся перед нами на колени, перевернул Сида, стаскивая его с меня, наклонился низко. Зачем-то тронул мою куртку, отнял ладонь, испачканную бурым. Кровь в огненных всполохах отливала ржавчиной – не моя кровь.

– Радек, помоги, – жёсткий тычок под ребра, – быстрее!

Наверное, они оба отменили всё, что было сказано и сделано в эти полчаса, протрезвели от хмеля давней беды, повзрослели бесповоротно, только перепуганный мальчишка не воспринимал ни хрена. Не верил, ни на йю им с тех пор не верил.

Толком я очухался на занесённом песком островке, где на поверхности, как грибы, торчали круглые, крытые надёжным железом крыши, а под землю спускались склады, жилые комнаты и маленькая клиника. Медик – седой «рысий» домергианец, чьи года невозможно было сосчитать, – принял нас с нескрываемой неохотой. Но раной Сида он занялся – рваные края стянули крохотные зажимы, повисли тонкие шланги, идущие от воткнутых в вены инъекторов, кровь перестала течь, – и лишь тогда Игер ушёл и увёл меня. Я отрубился на койке в пропахшем вином и пылью закутке, дрых долго, увязая в кошмарах, не пытаясь отличить память о взрывах от накатывающих спазмов внутри – просыпался с рукой в трусах, заполошно тискал пах и проваливался в забытьё вновь. В редкие просветы исследовал нависающий потолок, блуждая в трещинах штукатурки. Дикая, постыдная болезнь – не отравление, я же ног сдвинуть не могу.