Текст книги "Омега (СИ)"

Автор книги: Шустик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Новинки и продолжение на сайте библиотеки https://www.litmir.me

========== Часть 1 ==========

Потому что, потому что

Всех нужнее и дороже,

Всех доверчивей и строже

В этом мире доброта,

В этом мире доброта. (с)

Из м/ф «Приключения поросенка Фунтика»

Пролог

– Что Вы можете сказать в свое оправдание? Вы раскаиваетесь?

Обязательно! Аж два раза!

В черно-белом, похожем на отлаженный механизм мире нет преступлений – так врут учебники и все без исключения средства массовой информации, будто соревнуются между собой, у кого в мышеловке сыр более бесплатный. Смешно. Лапши на ушах у каждого человека из серии «сирый и убогий» килограмма по два.

Дорогу мы переходим строго на зеленый свет, в положенном месте и на заборах не пишем, потому что потом таких вот любителей уличной живописи обязательно найдут и вырвут лишние конечности без анестезии, напоследок не забыв погрозить пальцем. Бунтарей, выделяющихся из толпы, ненавидят и боятся. Нет никакого «я», лишь безликое «мы» – отлаженный механизм, бездушный и прогнивший насквозь. Удивительно, как нам стены не сделали прозрачными. Впрочем, ходят слухи, что этот закон обсуждается «правящей верхушкой».

Контролируется все, вплоть до того, как и сколько ты дышишь. Упаси боже, вдохнешь больше нормы. Личности стерлись, осталась убогая серость.

И на вершине этой помойки цветет и пахнет бюрократия. Без бумажки и чихнуть нельзя.

Любой проступок карается строго.

Это правила, и мы обязаны им следовать. Все просто.

Многие верят, что раньше, до четвертой мировой войны, было по-другому. Я тоже верю, но только иногда, когда совсем плохо, когда чувство безысходности накрывает с головой и кажется, что ты захлебываешься под толстым слоем воды, беспомощно взмахиваешь руками в нелепой попытке дотянуться до солнца, застывшего размытой кляксой на самой поверхности.

В зале суда – мертвая тишина. От нее несет чем-то гнилым, скисшим, запах белым налетом оседает на языке. А может быть, это действие препаратов, которыми меня щедро пичкали всю неделю на завтрак, обед и ужин.

Вспоминаю, что от меня ждут ответа. Терпеливо так ждут, не торопят, вежливо скалятся.

– Нет, – сарказм не пытаюсь скрыть. Я обязан говорить правду и ничего кроме, потому что меня учили этому с детства. Всех нас. Я же послушный мальчик?!

Вызов во взгляде, в высоко поднятой голове, в насмешливо приподнятых уголках губ.

Кто-то особо впечатлительный приглушенно охает, и на него тут же сердито шикают со всех сторон.

Я сам выношу себе приговор. Эти марионетки лишь озвучивают его.

– Виновен!

Голос у судьи визгливый, истеричный, на редкость противный, да и сам он не внушает ни уважения, ни трепета: невысокий, лысоватый, с пивным животиком, который не скрывает даже блекло-черная мантия. У него на лбу крупными буквами написано, что продался за копейки. Какая дешевая пародия. Карикатурные декорации трещат по швам.

Мне надо расстроиться, прийти в ужас, броситься на колени и клясться в том, что это не я ограбил банк, да и вообще в меня бес вселился, но… Хочется расхохотаться, нарушить такую идеальную тишину зала, назло всем. Пусть катятся к черту со своей моралью и правилами. Я не жалею о своем поступке. Всегда хотел побывать на месте Робина Гуда. Верно подмечено, что мечтам свойственно сбываться, но по закону подлости – когда тебе это нахрен не надо.

Фиговые, кстати, ощущения. Никакого удовлетворения от совершенного не чувствуется и в помине, лишь смертельная усталость, словно вагоны разгружал.

Приговор зачитывают монотонно, безэмоционально, по-деловому сухо, отчего со страшной силой клонит в сон. Опасаюсь, что моргнув в очередной раз, глаза уже не открою, вырублюсь прямо тут, не дотерпев до камеры. В помещении слишком душно, чтобы вздохнуть, приходится жадно открывать рот, но и так спертый воздух застревает в глотке.

Адвокат, к сожалению, попался хороший, да и вина не настолько серьезна, поэтому вместо смертной казни – перемещение сознания. Но я бы предпочел первое. Сомнительное удовольствие – оказаться в новом, незнакомом мире, в теле… А собственно, в чьём теле я могу очутиться? Хорошо, если существо будет разумным, а если нет?! Куда меня забросит случай, не может предсказать ни судья, ни кто-либо ещё. Обоюдоострый меч. То ли вечная пытка, то ли новая жизнь с новыми правилами.

Озвученное решение приведут в исполнение завтра на рассвете. Это значит, что есть время выспаться, хотя, по идее, я должен сидеть и раскаиваться, замаливать грехи и писать завещание. Только вот после смерти матери все равно. Да и нет у меня ничего: все деньги разослал по приютам и домам престарелых задолго до ареста.

Репортеров в зале суда мало, но и их оказывается достаточно, чтобы от вспышек фотокамер спустя пару часов начали слезиться глаза. Все эти журналюги смотрят с любопытством, как ребенок, увидевший диковинную зверушку, разве что не тянут руки – потрогать. Ограбление века – самая громкая новость за последнее десятилетие. Всего-то и требовалось – взломать пару сейфов, чтобы разворошить это осиное гнездо.

Можешь гордиться собой, Тео. Ты почти звезда!

– Я сделал все, что было в моих силах, – шепчет адвокат где-то сбоку, не глядя мне в глаза. Хочется сказать ему «спасибо», он и впрямь старался, но язык не слушается, выходит лишь заторможено кивнуть.

Судья оглушительно громко хлопает молотком, прекращая этот фарс. Облегченно вздыхаю и медленно поднимаюсь, чувствуя, как тело подчиняется с неохотой, словно уже не принадлежит мне.

Еще рано, дорогуша! У нас вся ночь впереди.

Стоит сделать шаг в коридор, и будто кто-то невидимый щелкает тумблером, включая звук, – вопросы начинают сыпаться со всех сторон, как перезрелый горох. Эти акулы пера набрасываются, как на законную добычу, перебивая друг друга, надеясь урвать кусок побольше. Они оглушают, отчего внутри поднимается темное липкое раздражение. Тупая боль пульсирует на самом дне черепной коробки, отдавая набатом в ушах. Хочется лечь и свернуться в компактный комочек, уснуть, а лучше – сдохнуть. Главное, чтобы все прекратилось. И не было больше ничерта! Ни гребаного, прогнившего насквозь мира, ни фальшивых декораций жизни.

Впервые я благодарен полицейским, которые мастерски, одним своим видом разгоняют толпу.

В камере пусто и тихо. Холодно, конечно, никто не будет топить для смертников. Хорошо еще, что с потолка не капает, но это только потому, что осень выдалась сухая, будто дождей отродясь не было.

От матраса пахнет сыростью и плесенью, а еще совсем немного, едва уловимо – кровью. О том, что на нем могли вытворять – не хочется и думать, но фантазия, отвратительная штука, уже подкидывает картинки, мерзко потирая потные ладошки и скаля острые зубы. Медик во мне, пусть и не состоявшийся, брезгливо морщит нос и требует выкинуть эту гадость куда подальше, а циник плюет на такие мелочи и смело ложится. На самом деле – все не так уж и страшно, по крайней мере, не смертельно.

Одеяло тонкое, перештопанное вдоль и поперек, почти не греет. Я заворачиваюсь в засаленную тряпку с головой, как в кокон. Спать хочется, очень-очень, но не получается. Чертовы мысли, чертовы воспоминания, чертовы лекарства, благодаря которым сердце частит, как сумасшедшее, словно и впрямь надеется выполнить жизненную норму за оставшиеся часы.

Четче всего в памяти отпечатываются похороны. Черный, торжественный гроб, искусственные, слишком яркие и от этого еще более нелепые цветы, и запах свечей, прочно въевшийся в кожу через несколько минут. Не хватает духу подойти к гробу и поцеловать тело. Мне хочется запомнить ее другой, не холодной и будто восковой, а живой, улыбающейся. Все, что я могу, – бросить горсть земли в могилу.

В тот день я не плакал.

Накатило гораздо позже, когда я сидел на полу в темной комнате и бездумно смотрел на бледный диск луны. По щекам текли слезы. И было не стыдно. Было больно и одиноко. Говорят, что мужчины не плачут. Врут. Иногда просто нет другого выхода.

Что потом, помню смутно, только какие-то неясные обрывки, едва ли связанные между собой. Знакомые, притворяющиеся друзьями, шептали за спиной, что я стал тенью себя. Я что-то ел, не ощущая вкуса, глотал – лишь бы набить желудок, ходил на лекции – отвечал невпопад, пытался улыбаться; вроде бы у меня была девушка. Все перевернулось с ног на голову там, в больнице, где громко, навзрыд, ревел ребенок у постели старушки. Ярко-голубые, полные слез глаза – это единственное, что я отчетливо помню о нем. Не хватало денег на лекарства. Это часто бывает. В нашем правильном, чистом мире, где на каждом углу кричат о счастливом «настоящем», все зависит от пестрых бумажек.

Главная ложь жизни – добро и справедливость, этой выдумкой нас кормят с детства. Все вокруг играют в моралистов, потому что так принято, потому что так модно, потому что так делают другие.

Тогда мне стало жаль ребенка, ничего кроме. Желание, чтобы он перестал плакать, жгло изнутри раскаленным железом, а потом – накрыло. Решиться на ограбление получилось до нелепости легко. Никаких угрызений, совесть оказалась в доле. Наверное, я верил в то, что у меня появятся суперспособности, вырастут крылья, или… Что там бывает у героев в комиксах?

Жаль, но чуда не произошло.

Вышло все как-то… скучно и затянуто, рутинно. Совсем не так, как в боевиках. И маска не понадобилась. Дурак был этот Робин Гуд.

Боль ярким пятном расцветает под ребрами – туда приходится удар дубинки. Меня грубо выдергивает из разноцветной мешанины воспоминаний.

– Поднимайся! – голос охранника насквозь пропитан презрением.

Вот только не надо играть в праведника!

Хочется много чего, но сильнее всего – спать.

Криво улыбаюсь и сажусь, отбрасывая одеяло в сторону. Теплее в камере за ночь не стало. В голове – каша, и она вот-вот полезет через уши.

Коридоры подозрительно пусты, все зрители столпились в зале, за стеклом. Уверен, на мою казнь билетики продавали, а еще программки на входе всем желающим в руки впихивали. Я бы на месте других – точно сходил, хоть и знаю, ничего интересного не произойдет: со стороны все выглядит слишком уж скучно, совсем не зрелищно.

Мне не видно людей, я просто знаю – они там, жадно следят за любым моим движением, боясь пропустить хоть что-то.

В зале нас всего шестеро: пять исполнителей – по одному на каждый луч звезды, и я – главный участник этого представления. Но и тут сплошное вранье, нет ни пафоса, на который я втайне от самого себя рассчитывал, отсутствует даже какая-то торжественность, все просто и обыденно. Дурацкое ощущение, что тебя где-то наебали.

Мне подсовывают стопку бумажек, веля расписаться. От всей несуразности происходящего хочется истерично расхохотаться, кататься по полу и громко-громко материться. Но я послушный гражданин – хотя бы сегодня – поэтому просто ставлю везде крестики – чисто из-за сволочности характера.

Один из исполнителей в ярко-алой, кровавой мантии зачитывает приговор, четко произнося каждое слово, чем действует на нервы. Мысленно обзываю его Занудой. Со страшной силой клонит в сон. Бессовестно зеваю, окончательно плюнув на приличия. В конце концов, это мое сознание переместят хрен знает куда – так какое мне дело до остальных?!

Ловлю на себе возмущенный взгляд другого исполнителя, совсем молодого, он едва ли старше меня. Не могу удержаться и подмигиваю, широко улыбнувшись. Парнишку от негодования всего трясет, но он стоически терпит и никак не отвечает на провокацию, лишь чуть выше вздергивает курносый нос.

Меня подталкивают в центр пятиконечной звезды, и я послушно делаю несколько шагов, вставая там, где это требуется. Зануда, огласив вердикт, вытаскивает откуда-то из-под мантии шприц и, бесшумно подойдя, впрыскивает мне под кожу смесь ядов, травяных экстрактов и психотропных веществ. Не слишком аккуратно, болезненно. Дилетант! Недовольно морщусь, но молчу. Здесь все молчат, будто воды в рот набрали.

Тоскливо, как на похоронах.

– Раздевайтесь.

Стоило бы, наверное, устроить внеплановый стриптиз, чтобы хоть как-то оживить обстановку, но тело практически не слушается, пальцы едва гнутся, а в голове уже начал появляться туман.

Киваю Зануде и начинаю неспешно снимать одежду, не заботясь о том, чтобы сложить ее, поэтому пестрые тряпки живописной кучкой валяются у моих ног. Красиво, блин! Сдох во мне художник, в муках – как пить дать.

Изрисованные непонятными символами плиты, сделанные из какого-то особого камня, оказываются такими холодными, будто выточены изо льда, не иначе. Похоже, у меня начинают неметь ноги. Или так и задумано?

Могли бы и сценарий составить, чтобы все четко и по пунктам, а то стой теперь и гадай, по правилам я ласты склеиваю или выбиваюсь из плана.

Жаль, что раньше процесс перемещения сознания меня не очень интересовал. Мы должны изучать механизм на шестом курсе. Долгое время это считалось выдумкой, красивой байкой, пока ученые не нашли подтверждение. Ох, и скандал тогда был! Сторонников теории чуть ли не на кострах сжигали.

Исполнители начинают читать заклинания, и руны под моими ногами по очереди вспыхивают мертвым, голубым светом. Кажется, становится еще холоднее, лед сковывает не только тело, но и душу, покрывая ее прочным панцирем. Дыхание перехватывает.

– Ваше последнее слово? – голос стоящего напротив исполнителя похож на шелест листьев.

Не могу удержаться от пафоса. Должен же хоть кто-то из нас устроить шоу другим зрителям.

– Горите вы все в аду.

Он кивает, принимая к сведению, словно и впрямь собирается выполнить мое маленькое пожелание.

Бросаю последний взгляд на потолок. Там, за прочным слоем стекла – аквамариновое небо, в насмешку – яркое и чистое, насыщенное.

Исполнители синхронно, будто долго репетировали, хлопают в ладоши, и я проваливаюсь в темноту.

…Еще не все дорешено,

Еще не все разрешено.

Еще не все погасли краски дня.

Еще не жаль огня,

И Бог хранит меня. (с)

Машина времени «Костер»

Часть 1

Вздох. Глубокий и жадный, как самый первый. И нет в мире сейчас ничего вкуснее, желаннее холодного – словно с крупицами льда – воздуха, выжигающего легкие.

Что или кто я?

Другой, тот, кто был до меня, протестует, угрожающе ворочается, ворошит сознание, как тлеющие угли костра, расцвечивая темноту рябиново-рыжими всполохами боли. В этом хаосе недолго и захлебнуться. Цепляюсь из последних сил за ощущения, самые примитивные, простые, потому что иначе утону в чужой личности, как в болоте.

Выдумка перемешивается с воспоминаниями, создавая причудливую монохромную картинку, криво сшитую разноцветными толстыми нитями. Не разобрать, где правда, где ложь. Я и в собственном имени не уверен, вдруг это лишь игра свихнувшегося сознания. Важно то, что получается дышать, часто, торопливо, будто в один миг все исчезнет, растворившись во мраке.

Меня всего выворачивает наизнанку.

Тело не слушается, отказывается подчиняться, удается лишь вильнуть хвостом. Глубоко, на периферии сознания рождается паника, но причину ее возникновения не получается понять, кто-то другой внутри меня душит чувство в самом зародыше, не позволяя опомниться.

Кромешная темнота, нет полутонов и оттенков, ни намека на свет. Страшно, наверное. Собственная беспомощность должна пугать, но и на это не хватает сил.

Тепло, почти жарко. Быстрый, то и дело сбивающийся с ритма стук сердца. Мой? Чужой? Или меня волнует совсем другое?

Граница между сном и явью слишком тонкая, зыбкая, не замечаю, как пересекаю черту. Ломанная, криво собранная картинка в голове медленно, с неохотой окрашивается, только цвета тусклые, выгоревшие на солнце. Я плаваю в этой мешанине мыслей. Другой Я выдыхается, сдается, уступает лидерство, притаившись на самом дне, и в лукавой усмешке скалит острые зубы. Он вернется, я точно знаю это.

От сумасшествия спасает бесшумно подкравшийся на мягких лапах сон.

***

Дождь. Такой громкий, такой близкий, что хочется зажать уши ладонями, хоть бы он перестал отдаваться гулким эхом в ушах и между ребрами, где частит сердце, торопливо отбивая незнакомый ритм. Кроме шума воды, в моем мире нет ничего. Лишь он, да еще, пожалуй, сладость, которая дразнит слишком чувствительный нос.

Хочется есть, это подтверждает и урчащий желудок, и голодная, вязкая слюна, скопившаяся во рту. Шумно сглатываю. Повинуясь инстинктам, я карабкаюсь, сталкиваюсь с кем-то таким же нетерпеливым, утыкаюсь носом в преграду и со второй попытки нахожу сосок. Сжимаю его пока беззубыми челюстями и тяну, приглушенно сопя. Молоко теплыми каплями попадает на язык. Жадно глотаю, чуть ли не захлебываюсь этой сладостью, едва-едва успеваю дышать носом, отчего процесс сопровождается громким причмокиванием. Наконец, чувство голода притупляется, и я успокаиваюсь, звонко чихаю, но уходить, точнее – уползать, от источника тепла не тороплюсь. Вот еще! В следующий раз искать не придется!

Темнота никуда не пропадает, она становится тягучей, приторно-липкой, как патока, щедро наполненной звуками и запахами. Их так много, что вычленить какой-то один не удается, меня накрывает этой волной с головой. Рядом кто-то громко дышит и испуганно, вторя моим эмоциям, скулит, копошится, то и дело прижимаясь ко мне. Это кто-то мягкий, живой, от него совсем не пахнет угрозой. Помню, что есть еще такой же.

Хватает лишь одной попытки, чтобы понять: встать в ближайшее время не получится – ноги разъезжаются в стороны, не держат.

Другой – пахнущий густой сладостью, большой и теплый – легко, как невесомую игрушку, подгребает меня к себе и начинает заботливо вылизывать, шумно фыркая в живот. Он похож на курицу-наседку, и я, с неохотой поотбивавшись еще немного, даю ему имя – Матушка.

Сил хватает только на то, чтобы с намеком на протест то ли мяукнуть, то ли гавкнуть. Звук, вырывающийся из горла, вообще мало на что похож. Мой намек на протест просто не замечают.

Мне до одури хочется спать, не мешает даже чужой, шершавый язык, от которого нет спасения. Зеваю и, прижавшись теснее к Матушке, снова засыпаю.

***

Очертания пещеры появляются постепенно, будто их рисует ленивый художник, растягивая свое занятие на часы, дни. Чертов бездельник.

Тогда же включается мозг, потеснив голые инстинкты немного в сторону. Картинка наконец-то складывается правильно, со щелчком встают на место недостающие кусочки мозаики.

Мое имя – Тео. И, кроме него, у меня есть лапы, на которых никак не удается стоять ровно, хвост, выдающий мое состояние с головой, теплая, густая шерсть, позволяющая не мерзнуть на камнях, и до кучи, в качестве бонуса, видимо – прорва воспоминаний о прошлой жизни.

За-ши-бись! Остановите Землю, я сойду!

Матерюсь я долго и исключительно мысленно, а потом как-то успокаиваюсь. Смысл истерить?!

Верчу головой и заинтересованно принюхиваюсь, боясь упустить хоть что-то.

Разглядеть себя не получается, но если придерживаться логики и опираться на остатки здравого смысла, то я мало чем отличаюсь от копошащихся рядом щенков, по крайней мере детеныши больше всего похожи именно на них. Для собак – слишком широкие лапы, ближе к волкам, только на кончиках заостренных ушей – темные кисточки.

Единственное отличие – шерсть у меня однотонная, без полос, и немного светлее. В полумраке пещеры сложно разобрать окрас.

В самом углу замечаю Матушку, внимательно наблюдающую за нами. Ее запах я мог бы узнать из тысячи. Все эти недели она была рядом с нами, не отпуская от себя ни на шаг, кормила и грела. Глаза у нее серебристо-серые, как предгрозовое небо, с вытянутыми зрачками и пугающе мерцают в темноте.

Жуткое зрелище!

Встать у меня получается с трудом, я все время заваливаюсь то на один бок, то на другой. Удержать равновесие удается лишь с шестой попытки, в таком положении мне даже дышать боязно. Тесно знакомлюсь с полом я еще два раза, так как просто забываю о задних ногах, еще и этот хвост дурацкий!

Всё же я сумел договориться с собственным телом. Настороженно оглядываюсь на Матушку и делаю пару шагов на нетвердых лапах в сторону выхода, но та и ухом не ведет, вместо этого выжидающе смотрит. Времени, чтобы пересечь всю пещеру, потребовалось много, но я из чистого упрямства раз за разом поднимаюсь и под конец, плюнув на гордость, ползу. Когда цель близка, Матушка неслышно приближается и, схватив зубами за шкирку, легко, словно я ничего не вешу, тащит обратно в гнездо – по-другому мешанину из травы и шерсти не могу назвать.

А счастье было так возможно!

Вместо ожидаемого рычания из горла вырывается обиженный скулеж.

Картина повторяется еще четыре раза, пока Матушке не надоедает и, положив к другим щенкам, она дальновидно придавливает меня лапой. Не сильно, но выкарабкаться из-под нее уже не получается. Подождав для приличия пару минут, смиряюсь, печально засопев. Ничего другого не остается, как спать. Организм, вымотанный моими ползаниями по пещере, не сопротивляется, сознание за считанные секунды проваливается в сон.

***

Длинными ночами в красочные, ядовито-яркие сны пробирается реальность, пугающая и правдивая до отвращения. Я отчаянно ищу плюсы в произошедшем, но каждый раз натыкаюсь на стену, через которую никак не удается пробиться.

В голове чересчур много вопросов, но нет ни одного ответа. Сейчас как никогда мне не хватает цели, ради чего я буду зубами цепляться за жизнь.

Матушка, будто что-то чувствует, шумно выдыхает, тычась мокрым носом мне в бок. Заглядываю в пепельно-серые глаза, на самом дне которых притаилась тоска. Одиночка, брошенная, покинутая всеми.

Зверь в душе заходится тоскливым воем.

***

Ветра приносят с севера зиму – морозную и лютую.

Пожелтевшая трава покрыта белоснежными клочками колючего, хрустящего под лапами снега. Стылая земля обжигает мягкие подушечки. Резные снежинки жалят чувствительный нос. Медово-желтый, почти янтарный, с бурыми узорами по краям диск солнца на сером небе до безобразия яркий, отчего глаза, не привыкший к свету, начинают слезиться.

Ненавижу зиму.

Неуверенно делаю шаг из пещеры, бросая пытливый взгляд на Матушку, но та насмешливо скалится и тихой поступью выходит следом, не забыв подтолкнуть меня носом под зад. За ней с громким тявканьем вываливаются волчата. Пушистые, неуклюжие, они похоже на ожившие плюшевые игрушки с блестящими глазами-пуговицами. На свету окрас меха оказывается пестрым, ярко-шоколадным, с более темными или белыми полосами вдоль позвоночника, до кончика пушистого хвоста.

Старательно делаю вид, что я не с ними. Еще не дай бог подумают, что мы родственники!

Бурундучки, епт! Чип и Дейл.

Их запах – до боли знакомый, ставший уже родным, с нотками парного молока – успокаивает, придает уверенности.

Пещера, чудившаяся такой просторной изнутри, снаружи выглядит грудой серых камней, наваленных в художественном беспорядке – по фэншуй. Заинтересованно оглядываюсь по сторонам, но вокруг – грязно-желтая, с неровными кляксами белого степь, лишь на горизонте чернеет пятно леса, но он кажется таким далеким, что навязчивую идею прогуляться до него, я заботливо откладываю на загадочное «потом».

Воздух пестрит сотней запахов. Они сиротливо сбиваются в одну кучу, и меня накрывает этой волной с головой. Большинство из них я «слышу» первый раз, к расшифровке подключаю все свое воображение. Уходить далеко страшно, поэтому кручусь вокруг пещеры, стараясь не выпускать из поля зрения ни Матушку, лениво развалившуюся на входе, ни резвящихся в колючем низеньком кустарнике Чипа и Дейла, решивших поиграть в салочки.

Промерзшая земля испещрена норами. Любопытства ради пытаюсь раскопать одну такую, но зверьков так и не нахожу, зато привкус земли оседает на языке горькой пленкой.

Тьфу, лишь извазюкался весь! Недовольно чихаю, громко клацнув зубами и, потоптавшись на месте, возвращаюсь к пещере, задрав кверху хвост. Триумфальное шествие портит тонкий слой льда, коварно притаившийся под снежной крошкой, из-за которого лапы предательски разъезжаются в стороны, и я, потеряв равновесие, растягиваюсь меховым ковриком перед Матушкой.

Восприняв мое неудачное падение как новую игру, сзади наваливаются Чип и Дейл, изрядно потоптавшись по моей тушке. Грозно, а я надеюсь, что издаваемые звуки хоть немного внушают страх, рычу и пытаюсь выкарабкаться из-под Чипа, увлеченно мусолящего мое ухо. Но силы неравны, поэтому побарахтавшись и осознав всю тщетность своих трепыханий, сдаюсь.

Над головой раздается победное тявканье щенят, эхом разносящееся в промерзшем насквозь воздухе по степи.

***

Когда на горизонте появляется кровавый диск солнца, сознание, уставшее от смешанных в разноцветный ком воспоминаний, проваливается в зыбкий сон. Прошлое не хочет отпускать, раз за разом болезненно пиная под ребра. Смириться с тем, что оказался в теле зверя – тяжело, лишь остатки здравого смысла и любопытство удерживают от глупостей. Это похоже на дурацкую, неожиданно давшую сбой компьютерную игру, в которой отчаянно хочется заглянуть за горизонт, но ни черта не получается. Не оставляет надежда, что еще чуть-чуть – и проснешься, вырвешься из липкой паутины кошмара.

Где же этот хренов будильник, когда он так нужен, а?

Опускаю голову на лапы и тоскливо вздыхаю, в ответ откуда-то с боку Чип приглушенно фыркает, пряча замерзший нос в моей шерсти. Очаровательно, блин! Надеюсь, соплей у этого увальня нет.

С неба падают белые хлопья, и ничего не видно дальше метра. Матушка уходит бесшумно, скрывшись в снежном мареве – словно растворяется в нем.

Поднимаюсь, стараясь не будить спящих щенков, и выбираюсь наружу, но боязнь заблудиться – как поводок – не дает уйти и на десяток метров от пещеры, поэтому нарезав дюжину кругов и промокнув, возвращаюсь. От меня воняет мокрой псиной, и требуется несколько часов, чтобы запах исчез.

Ближе к вечеру появляется волчица, неся в зубах тушку зверька, отдаленно напоминающего зайца, только крупнее раза в два и с более длинным хвостом. Чип и Дейл, мирно спящие до этого, завозились и, учуяв солоноватый запах крови, кинулись навстречу Матушке.

Я не спешил присоединяться, настороженно прислушиваясь к себе. Организм, проголодавшийся за весь день, протестовал, но как-то не особо бурно, гораздо сильнее противился мозг, заходясь истеричными воплями. Если молоко я еще могу пить, то вот жрать сырое мясо – уж увольте.

Щенки на убитую зверушку набросились с радостью, а я, решив, что не очень-то и голоден, забился в самый дальний угол гнезда, из которого меня бесцеремонно выволокла Матушка. Подтащив за шкирку к дохлой зверюге, меня ткнули в нее носом, для верности надавив лапой сверху. Судя по взгляду, пробовать все-таки придется.

Я зажмурился и неуверенно потрогал тушку зайца, принюхался, но отвращения не последовало, напротив – желудок-предатель отозвался голодным урчанием. Потоптавшись пару минут, я впился зубами в заднюю ногу зверюшки и пожевал, больше обмусоливая.

В конце концов, кушать хотелось, а волчица ясно дала понять, что ничего другого мне не светит. К тому же я – зверь, им по учебнику биологии положено питаться сырым мясом, поэтому чисто теоретически умереть от несварения не должен. Заглотив свою порцию почти не жуя, я облизнулся и на нетвердых ногах вернулся в гнездо, и завалился под теплый бок к Матушке. Та, словно только и ждала этого, принялась вылизывать меня. Я довольно фыркнул, зарывшись носом в ее густой мех, и засопел, млея от ласки.

Этой ночью мне, успокоенному близостью волчицы, ничего не снилось.

***

Снега становится все больше, а воздух – холоднее. Я еще несколько раз выбираюсь из пещеры, но кругом простирается белая равнина, которой нет ни конца, ни края. Матушка все чаще отправляется на охоту, иногда она не возвращается целыми днями. В такое время мы со щенками часами резвимся в снегу, кувыркаясь в ледяной вате, стараясь повалить друг друга.

Мое второе Я, спящее до этого, требовало выхода, лишь темными ночами зверь успокаивался, и возвращалась память, окуная в прошлое.

Порой мне казалось, что я брежу, но с рассветом ледяные объятия разжимались, выпуская на волю.

К середине зимы, когда ночи стали длиннее, мне удается найти баланс между двумя Я – своим и звериным. Воспоминания приходится запрятать глубоко в подсознание, доверившись инстинктам. Единственное, что я оставил себе, – имя. Именно оно не дает забыть, кто я.

***

Весна вступает в свои права медленно, неторопливо, ее приход практически не чувствуется. То тут, то там появляются небольшие участки бурой, почти черной земли с первыми пятнами ярко-рыжих, «солнечных» цветов, от приторно-сладкого запаха которых хочется чихать. Передвигаться по рыхлому снегу неудобно, проваливаешься по самое брюхо, после чего приходится долго вылизывать намокшую шерсть.

Попытки Матушки научить нас охотиться не увенчались успехом, вся добыча за два дня ограничилась странным, похожим на крупную мышь с раздвоенным хвостом зверьком, которого вырыл Дейл, разворотив одну из нор в сырой земле. Грызун не успел убежать лишь потому, что не до конца проснулся после долгой зимы. Есть в тушке было нечего, мяса оказалось меньше, чем меха и костей, поэтому мы, обнюхав, а кое-кто и попробовав на зуб, закопали его обратно.

Как выяснилось, «зайцы» были не только шустрыми для нас, вязнущих в снегу, как в болоте, но и агрессивными. Когда я подкрался к первой ушастой заразе, та неожиданно развернулась и воинственно зашипела, ощерившись мелкими, острыми зубами. От такого поворота я резво отскочил в сторону, споткнулся и, прижавшись к земле, инстинктивно вздыбил шерсть и утробно зарычал. Матушка, стоящая поодаль, насмешливо взирала на нас и не вмешивалась. Чип с тявканьем носился вокруг обнаглевшей добычи, но благоразумно держался в стороне, в то время как Дейл предпринял попытку вцепиться «зайцу» в заднюю ногу, но тут же понял, что фокус не пройдет – едва успел увернуться от удара.

В пещеру мы возвращались усталые и голодные, поесть Матушка дала нам лишь утром, притащив в зубах проклятого «зайца». Вгрызались в мясо мы с особым остервенением, давая волю раздражению и злости.

На охоту нас выводили каждый день, но первые успехи появились после того, как окончательно сошел снег, и степь окрасилась в сочный, зеленый цвет. В густой траве отыскать зверьков было сложнее, приходилось полностью довериться чутью, выслеживая хитрых тварей по запаху. Первым из нас, кто смог самостоятельно поймать «зайца», стал Дейл, который вышагивал до самой пещеры высоко поднимая лапы и горделиво задрав и распушив хвост. Нам с Чипом удалось на пару загнать зверюшку, предварительно как следует поваляв его по земле, отчего выглядел он совсем не аппетитно. Подозреваю, что сдалась зверюга на нашу милость исключительно из жалости и в силу преклонного возраста.

Начали появляться первые, самые ранние ягоды. Сколько я к ним не принюхивался, так и не смог понять, съедобные ли они. С молчаливого согласия Матушки все-таки попробовал. Они оказались не ядовитыми, но очень кислыми, у меня даже слезы на глаза навернулись.