Текст книги "Принцип Новикова. Вот это я попал (СИ)"

Автор книги: shellina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– А ежели все-таки заставить крестьян-то?

– Я не готов народный бунт подавлять, – я покачал головой. – Нам нужно о чем-то большем думать, о Черном море, чем не думы? А с собственным народом воевать – последнее дело. Поэтому я святым отцам это дело и поручил. Одно дело, если даже я буду уговаривать, обещать, или силой отроков в классы загонять, а другое дело, когда они слова все-таки нужные найдут, да еще и императорским указом подкрепленные. Ну а пока они будут биться головами об стенки и состязаться в твердолобости с нашими людишками, мы спокойно без суеты школы средние покамест организуем. Когда у меня мысля в голове окончательно сформируется, я тебе список лиц, коих следует пригласить для беседы и дальнейшего действа передам, да и...

Дверь открылась и в нее протиснулся Митька.

– Тут царевна пришла, желает императора Петра Алексеевича видеть, – почему-то шепотом сообщил он мне о прибытие Елизаветы. Что-то долго она соображала, а Долгорукие вообще тормозят, даже Ванька не примчался, чтобы поздороваться. Я еще вчера вечером кого-то из них ждал.

– Зови, пошто царевну перед дверями держишь? – я кивнул Репнину, показывая, что мы продолжим позже. Тот все понял, поднявшись, поклонился и вышел из кабинета едва ли не чеканя шаг.

Елизавета ворвалась в кабинет, не забыв обстрелять глазами как раз в этот момент выходящего Репнина. Подлетев к столу, она оперлась на руки и наклонилась ко мне, предложив полюбоваться своими прелестями в обширном декольте.

– Я так рада, Петруша, что ты вернулся в добром здравии, – прощебетала Лиза вместо приветствия.

– А уж как я рад, просто словами не передать, – я постарался не коситься на розовую плоть, так бесстыдно выставленную на показ. – И кого мне нужно поблагодарить, что ты решила скрасить мой досуг? – я покосился на кучу бумаг, лежащую на столе, но, похоже, Елизавета не обратила на мои потуги никакого внимания.

– Петрушенька, я как услышала, что ты вернулся, то сразу же решила навестить тебя и по-родственному, и по-дружески. Да предупредить.

– О чем предупредить? – я наклонил голову. В последнее время начал замечать, что этот жест становится едва ли не навязчивым. А еще мне до смерти надоел парик. Голова под ним постоянно потела, свои волосы выглядели тусклыми, сколько я их не мыл, да еще и кожа на голове стала в последнее время шелушиться. И я решил наплевать на мнение света, иноземцев, и кого угодно, кому данная тема была интересна, и с завтрашнего дня отказаться от ношения этого сомнительного украшения.

– Ходят слухи, что ты чуть ли не похитил их святейшеств: Феофана и Феофилакта и удерживаешь их едва ли не силой, – Елизавета понизила голос и наклонилась еще ниже.

– Пра-а-а-вда? – протянул я, почесав нос. – И кто это так много интересного про меня говорит?

– Да болтают люди всякое, – Лизка тут же дала задний ход. – То тут слушок, то там шепоток. Ты же давненько в свет не выходил...

– Поправь меня, Лизонька, если я ошибаюсь, – я прищурился. – Вместо того, чтобы положенный траур соблюдать, объявленный мною по великой княжне, кто-то где-то едва ли не ассамблеи устраивает, утехам различным предается, да еще и болтает всякое?

– Ну что ты, Господь с тобой, конечно же нет, – Лиза всплеснула руками. – Просто собираемся на литературные вечера, читаем вслух, а кто умеет, тот стихи складывает и декламирует. Наташенька так любила читать, упокой Господь ее душу безгрешную, – и мы вместе очень синхронно перекрестились. Этот жест отработан у всех так, что идет на автомате я даже не осознаю, как креститься начинаю.

– А вот это еще интересней, потому что я всегда думал, что чтение книг – это не то, что может привлечь, ну к примеру, тебя, – я широко улыбнулся, глядя, как она сдвинула брови. – Ну да ладно, читаете и то хорошо, даже, если в кругу опоры трона Российского начали вслух читать сеньора Боккаччо, да еще и при девицах. Но вот то, что болтают обо мне без меры – вот это плохо. Их святейшества гостят в этом дворце совершенно по своей доброй воле, и думают, как выполнить мое повеление – организовать школы, в которых крестьянских детей будут грамоте обучать, да богадельни, дабы помощь больным и увеченным давать. Сие есть дела богоугодные и честные.

– Ну раз так, – на этот раз голос ее звучал не слишком убедительно. – И кто же натолкнул тебя на мысль такую благочестивую?

– Так ведь князь Куракин, который пришел меня навестить в горе моем, да мошной начал трясти, говорить, что на все деньги батюшки своего покойного желает шпиталь построить для увеченных и обездоленных офицеров, здоровье служению России-матушки положивших, – я снова слегка наклонил голову. – Вот бы кто об этом его порыве на ваших этих вечерах поведал. Не оскудела ведь Русь на благочестивых людей. Может кто и поспособствует и князю, и их святейшествам, – я вздохнул. – Вот только сдается мне, что не только о моем здоровье печалясь появилась ты здесь, Лизонька.

– Нет, Петруша, не только. Еще спросить тебя хотела, а Бутурлин и братья Шуваловы разве не вернулись с тобой?

– Нет, – я пристально смотрел на нее, отслеживая каждое изменение на красивом выразительном лице. – Я их с Минихом отослал в Санкт-Петербург. Христофору Антоновичу людишки потребовались, дабы помогать ему в его нелегком деле строительство величайшего города в мире. Да еще и корпус кадетский организовывать нужно, отроков воинскому искусству с малых лет учить.

– Но... Это ведь мои люди, приставленные в мою свиту...

– Что-о-о? – я привстал, гневно глядя на отпрянувшую Елизавету. – Уж не хочешь ли ты мне сказать, разлюбезная моя тетушка, что ставишь свои хотелки превыше дел государственных?

– Ну что ты, что ты, конечно же нет, – она замотала головой. Правильно, ты пока никто и звать тебя Лизка. И даже Верховный тайный совет на тебя не поставит в случае моей кончины. За Бутурлина переживаешь? Не переживай, не отправлю я его в Тмутаракань, нужен он мне больно.

– Вот и славно, – я снова сел в кресло, думая, как бы мне половчее от нее отделаться. Словно прочитав мои мысли, на помощь пришел Репнин. Аккуратно открыв дверь, он вошел в кабинет и, очень старательно не обращая внимание на Елизавету, подошел ко мне, обогнув стол. Наклонившись, он прошептал так, что слышать его смог только я.

– Государь, тут притащили гвардейцы трех офицеров на твой суд, просто не знали, что с ними делать.

– Не понял, – я удивленно посмотрел на Репнина. – Как это гвардейцы офицеров притащили? Какие гвардейцы и зачем притащили?

– Преображенцы своих офицеров. Они просто не знали, что делать, и решили вот так поступить, хотя и ожидают, что придешь ты в ярость и батога им выпишешь, ежели не более того.

– Так, я снова не понял, – поднявшись, я кивнул Елизавете. – Простить меня прошу, Лизонька, но дела государственные не позволяют мне задержаться и поболе подле тебя побыть, – Елизавета кусала губы, и видно было, что готова она на многое пойти, лишь бы выяснить, что произошло и отчего такой кипишь. Ничего, дорогая моя, перетопчешься. Я же, дай бог, этот год переживу и замуж тебя тотчас же выдам.

Быстрым шагом выйдя из кабинета, я оставил дверь открытой, чтобы уберечь Елизавету от соблазна порыться в моих бумагах.

Уже в коридоре я обернулся к Репнину.

– Что произошло?

– Как я понял из сбивчивой речи подпоручика Юдина, Иван Алексеевич Долгорукий пришел в гости в Никите Юрьевичу Трубецкому в сопровождение Степана Лопухина. Разгорелась ссора, в пылу которой Иван Алексеевич принялся душить Никиту Юрьевича и даже попытался вытолкнуть того в окно. Но Никита Юрьевич на этот раз терпеть не стал, и сунул Ивану Алексеевичу кулак в рыло, сломав тому нос. Слов было сказано много, и все они шли в разрез с императорскими указами. Степан Лопухин безуспешно пытался разнять драчунов, но у него не получалось. Тогда он в отчаянье крикнул Юдина и троих гвардейцев, кои в дом Трубецкого пришли по приказу последнего. Видя, что скоро дело дойдет до смертоубийства, подпоручик вспомнил неприятность, случившуюся в Царском селе и как их всех допрашивал Ушаков Андрей Иванович. Опыт данный ему дюже не понравился, и повторять его никакого желания у подпоручика не было. Он предпочел попасть под твой гнев, государь, нежели под ласковый взгляд Андрея Ивановича. Не разбираясь боле, гвардейцы во главе с подпоручиком скрутили всех троих и привезли сюда. Я не знал, куда их определить, поэтому определил в малую гостиную под присмотром преображенцев, которые их привезли, и поспешил доложить тебе, Петр Алексеевич.

Я даже не заметил, как мы остановились. Стоя посреди коридора, я слушал Репнина, приоткрыв рот, и не знал, как на данный рассказ реагировать. Единственные слова, которые я сумел из себя выдавить были:

– Вот этого я точно не ожидал, – после этого поспешил к малой гостиной, чтобы увидеть все своими глазами.

Глава 11

Я остановился в дверях малой гостиной и принялся осматривать расположившихся там виновников произошедшего переполоха. Иван Долгорукий сидел возле стола, периодически запрокидывая голову, пытаясь остановить кровь, которая текла из его свороченного на сторону носа прямо на белоснежное жабо из тончайшего кружева. При этом он негромко ругался, перемежая русскую брань с какой-то иноземной, в которой я с трудом узнал польскую речь. Ах, ну да, он же в Варшаве жил долгое время. Напротив него, но в некотором отдалении расположился Трубецкой, прижимающий к лицу смятый в комок платок, который весь уже был в бурых пятнах и, похоже, со своей задачей, заключающейся в остановке крови, текущей из рассеченной брови, он явно не справлялся. Третий участник безобразной драки, которую пришлось преображенцам разнимать, сидел в стороне на низком диванчике и бросал злобные взгляды на обоих зачинщиков. Я с некоторым злорадством, которого сам от себя не ожидал, увидел, что досталось ему как бы не поболе, чем Трубецкому и Долгорукову вместе взятым. А вот надо было вообще не допускать этой драки, тогда и по морде не получил бы. Степан Лопухин не был мне знаком, но тут сработал метод исключения для вычисления представителя этого весьма непростого семейства. Три гвардейца и один молоденький подпоручик, наверное, это и есть подпоручик Юдин, знать бы еще, как его зовут, рассредоточились между участниками конфликта, тем самый пресекая малейшие попытки снова начать выяснять отношения. Надо сказать, пресекали мягко, все-таки на собственных офицеров руки подняли, а это уже серьезное преступление, и мне с ним еще разбираться придется. Хотя, я так и видел у них в руках резиновые дубинки, и с оттяжкой... Эх, мечты-мечты. Мне бы каучук по дороге из Америк перехватить, а уж «случайно» провести вулканизацию, путем бросания в нагретый каучук серы, я бы сумел. Как бы мне Кондамина к себе заманить? Может шантаж? Ну а что, рассказать через хорошо подготовленного шпиона, естественно, что нам известны его шалости с правительственной лотереей, которые очень скоро он совершит на пару с Вольтером...

– Государь, Петр Алексеевич... – я так замечтался, что совсем забыл о том, что у меня и свои шалуны подзатыльников дожидаются. Лопухин вскочил со своего диванчика и склонился передо мною. Его неплохому, в общем-то, примеру тут же последовал Трубецкой. Подпоручик Юдин растерялся и только глазами хлопал, гвардейцы вытянулись во фрунт, а вот Ванька чуть заколебался, прежде чем оторвать свой зад от кресла, в котором сидел, развалившись. Совсем немного он заколебался, буквально на секунду-другую, но я уже смотрел на него, прищурившись: слишком много он себе позволяет, чувствуя собственную уникальность и безнаказанность, слишком.

– Орлы, – я прошел между гвардейцами, все еще стоявших навытяжку, и занял стул с высокой спинкой как раз между Трубецким и Долгоруким, напротив Лопухина. – Ну просто орлы! У меня язык не поворачивается, назвать вас как-то иначе, дабы не принизить вашего подвига. И что же, скажите мне на милость, привело к столь выдающимся последствиям, что даже пришлось мне разбирать? Вино, али женщина?

На самом деле я знаю, что является причиной этой драки, а также других рукоприкладств, которые происходили в доме Трубецкого и часто оставались без ответа. Причиной была именно что женщина. Слишком уж Ванька к жене Никиты Юрьевича Анастасии Гавриловне неровно дышит. Ну и безнаказанность чувствует при своих шалостях, не без этого. И ведь не понять, то ли Трубецкой действительно ставил свое положение при дворе выше чести, раз сносил подобное надругательство над своей жизнью, то ли не отвечал Долгорукому по какой-то другой причине. И ведь не скажет, ни за что не признается почему именно сейчас чаша терпения перелилась через край и свернула Ваньке нос.

Но я ждал ответа, а господа офицеры молчали, искоса поглядывая друг на друга взглядами, полными лютой злобы. И, что самое смешное, я не могу их наказать, как стоило бы, потому что не за что: за оружие они не хватались, секундантов не звали, только кулаками работали, правда тут работа была на совесть, но вызова не было, и выдать драку за дуэль никак не получится. И что мне делать? От Трубецкого я другого ждал, если честно, когда намекал, что более неподвластен он придури Долгорукого. Думал, что он официальный отворот Ваньке устроит, а тот сразу в морду обидчику полез, когда осознал, что может безнаказанно ответить. И как мне их наказывать, чтобы идиотом не прослыть?

– Эх, Иван-Иван, не думал я, что ты увеселения беспутные выше дружбы поставишь и вместо того, чтобы к другу мчатся на всех парусах, ты в дом, куда тебя никто не звал прискочишь. Вот уж от кого не ожидал, так от тебя этого почти предательства, – я покачал головой и отвернулся от слегка побледневшего Долгорукого. В комнате сразу же началось шевеление. Опытные царедворцы и даже простые гвардейцы – все ощутили кисловатый запах замелькавшей в воздухе опалы. Трубецкой подобрался и даже расправил плечи, а вот Степан Лопухин чуть подвинулся на своем диванчике, и стал на самую малость ближе к Никите Юрьевичу, и чуть дальше от Ивана Алексеевича. Нюанс едва заметный, но опытные люди сразу понимают, что к чему.

– Да что ты, государь, Петр Алексеевич, – встрепенулся Ванька, оставив попытки вытереть с лица кровь бывшим некогда белым платком. – Как можно говорить о предательстве дружбы, ежели я за тебя и живота не пожалею, только прикажи. Я же тебе подарок подготовил, как только услыхал, что мчишься ты в Москву из своего богомолья единоличного, дабы от дум мрачных отвлечь. Селиванову вон было поручено волка матерого обложить. Так нашел он его. Только сегодня и нашел, и уже перекрыл все дорожки для отхода серого разбойника. Вот и спешил я к тебе новостью радостной поделиться, что все уже готово, и можно хоть сейчас выезжать. Свора с утра не кормлена, все только сигнала ждут, чтобы коней седлать.

– Да-а-а? – я откинулся на спинку стула и сложил руки на груди. – Отрадно слышать, что люди мои верные так заботятся о душевном покое своего государя, только вот, как объяснить путь твой до моих покоев? Он ближе тебе показался, ежели ты пройдешь через дом Никиты Юрьевича? А тот, супостат, тебя пропускать напрямки не хотел, задерживал, что есть сил, за руки хватал, да за стол усаживал, дабы вином добрым налить, а ты как мог отбивался, так что ли дело было?

Публичный разнос всегда показывал, что вот именно в данный момент фаворит вот-вот станет бывшим. Нет, если бы я пожурил Ивана без свидетелей, это могло бы сойти именно за родственную нотацию, но вот так при всех... Долгорукий побледнел еще больше, и все порывался что-то сказать, но я не позволил ему этого сделать, подняв руку. В это время в приоткрытую дверь проскользнул Репнин, который деликатно оставил порку преораженцев среди преображенцев, с самого начала выйдя вон в коридор, вот такая вот воинская порука.

– Государь, граф Петр Борисович Шереметьев спрашивает тебя. Что-то по поводу своры, – и тут он озадачено посмотрел на меня и вполголоса, еще тише, чем до этого, проговорил. – А у нас охота намечается?

– Представь себе, оказывается, намечается. И прямо сейчас, – сначала я хотел категорически отказаться, но потом решил, что поеду. Царская охота – это то еще зрелище. К тому же, это прекрасный повод хотя бы в лицо всех моих придворных увидеть, чтобы не бояться попасть впросак. А азарт погони со сворой всегда спишет любой промах, который я могу допустить, назвав, например, кого-то чужим именем. Я поднялся. – Раз уж без меня все решили, то я, пожалуй, приму этот выезд именно как подарок. Но впредь, Иван, постарайся не принимать такие решения, не посоветовавшись вперед со мной. Ведь всегда может так оказаться, что я занят делами государственными, которые мне совсем не оставляют времени на увеселения. – Пристальный взгляд в сторону Долгорукого. Ну вот, Лопухин еще на сантиметр отодвинулся от Ваньки в сторону Трубецкого и очень пристально принялся смотреть на Репнина, пытаясь определить, как этому выскочке удалось приблизиться довольно близко к императору. – Наказать я вас не могу, сами знаете, за свинство наказания не предусмотрел дед мой. Наверное, стоит мне за подобные недочеты взяться. Но когда это случится, вы уже и забудете, что здесь к чему было. Так что пока готовьтесь, никакие боевые ранения, полученные во вполне честной борьбе, не освобождают вас от принятия участия в охоте. Через час выезжаем.

Ну что же, вроде бы прошло неплохо. А ведь это мое первое испытание в ряду многих подобных. В воздухе продолжали висеть невысказанные угрозы и намеки на опалу. Я Ваньку немного изучил, пока в Царское село собирался. К отцу он точно не побежит, попытается сам исправить то, что натворил. Интересно будет посмотреть, как именно он будет стараться. Я провожал колонну, быстро двигающуюся к выходу тяжелым взглядом. Ну, Трубецкой, ну скотина. Такой шанс проср... Я понимаю, нервы не выдержали, но, черт бы вас всех побрал, мозг иногда включать надо. Если бы он пошел официальным путем, то я смог бы, обливаясь горючими слезами на публике сдать Ваньку перво-наперво Ушакову. А уж Андрей Иванович быстро бы мне степень его вины по полочкам разложил. А там и до батяни недалеко, как говориться, рукой подать.

Последним шел подпоручик Юдин, который разве только что не крестился, от того, что их, кажется пронесло: и офицерам не дал друг дружку на куски порвать, и государь, вроде, не слишком-то и осерчал. Глядя не него, на его юное лицо, чуть старше моего, я решил похулиганить. Жаль только мою шутку никто из них не оценит.

– А вас, подпоручик Юдин, я попрошу остаться. – Парень замер и медленно повернулся ко мне. – Да не тушуйся, подпоручик, – я усмехнулся, глядя на его живое лицо, на котором в один миг пронеслись все обуревающие его чувства. Дождавшись, когда мы остались одни, я продолжил. – Сказывай, как додумался этих кабанов неохолощенных по углам развести?

– Негоже это, чтобы офицеры вот так дрались. Ладно бы дуэль, или еще что, а вот так... неправильно это, – он покачал головой. Надо же какой романтик на мою голову. Дуэль ему из-за прекрасных глаз подавай.

– Как звать? – я даже не пытался вспомнить, потому что не знал, как его зовут. Я не обязан знать каждого солдата по имени. Это конечно было бы круто, но не обязательно.

– Борис Михайлович, государь, – тихо, но твердо ответил Юдин.

– И как же ты не побоялся, Борис Михайлович, между этими двумя влезть? Вон, Лопухин как петух недоощипанный весь в благодарных зуботычинах, – я пристально смотрел на него, слегка наклонив голову.

– Так ведь не один я был, а с товарищами полковыми.

– И то верно, не один, – я замолчал, затем мотнул головой, словно очнувшись от грез, в которых не было даже мыслей – всего лишь пустота. – Иди к своим товарищам, вашу судьбу я позже решу.

– Слушаюсь, государь, – Юдин повернулся и, сжав зубы, вышел из комнаты. Сейчас, поди думает, что не так уж и легко отделался. А ведь во всей этой истории виноватыми остались лишь гвардейцы со своим подпоручиком. Ведь и Трубецкой и Долгорукий – их командиры. А вот это уже очень серьезный проступок. И я, черт всех побери, не могу им помо... А что если... – Репнин!

– Я здесь, государь, Петр Алексеевич, – он материализовался передо мной так быстро, что я невольно заподозрил наличие у него телепорта.

– Мне нужен приказ от вчерашнего числа, о создании личной императорской роты для решения курьерских задач и задач связи.

– Связи с кем? – Репнин уже что-то строчил, сидя за столом. Я просто поражаюсь этому человеку. Недооценили его, ой как недооценили.

– С кем угодно, – я махнул рукой. – Чтобы ты не бегал, выискивая курьеров, а, чтобы курьеры входили в подчинение к офицерам этой роты, – я посмотрел на дверь. – Потом добавим. Устав разработаем, есть у меня парочка идей. И вчерашним же числом зачисли этих четверых бунтарей в роту в соответствующих званиях, пока при окладах согласно «Табели о рангах». И пущай идут с командирами своими прощаются.

– Воспримут как понижение, – деловито сообщил Репнин.

– Пущай радуются, что отдельная рота, а не каторга, – буркнул я. – Да, подчинение мне лично поставь. И имена передай Ушакову. Я хочу уже на днях знать, кого от палача уберег.

– Будет исполнено, государь. Графа Шереметьева примешь?

– Приму, – я сел за стол, в кресло, где совсем недавно сидел Трубецкой. Я чувствую, что сейчас ступаю по тонюсенькому льду, который вот-вот грозит подо мной провалиться. Пока все прокатывает, но это лишь благодаря тому, что пока никто не может отойти от удивления: как так-то, император решил делами страны позаниматься, а не делами своей псарни.

В комнату вошел твердой поступью молодой человек, может быть, на пару лет старше меня. В груди потеплело, этот юноша явно не был чужим для Петра, но почему тогда я о нем ничего до сегодняшнего дня не слышал?

– Поздорову тебе, государь, – Петр Шереметьев отвесил не слишком глубокий поклон, знать и вправду близки они были с Петром вторым когда-то. Интересно, что за кошка между ними пробежала? – Егермейстер твой Михайло Селиванов дюже просил свору мою на сегодняшнюю охоту. Особенно Зверя просил взять. Вроде бы матерого обложили. – Говорил он довольно сухо, отдельными фразами. Я понимал вряд ли половину из того, что он говорил, но усиленно делал заинтересованный вид, потому что Петр знал об этом Звере, кем бы тот не был, все. – Когда выезд, государь?

– Как только соберемся. А скажи мне, Петр Борисович, почему у меня такое ощущение, что недоволен ты мною, или я обидел тебя чем?

– Ну что ты, государь Петр Алексеевич, кто ты, и кто я? Как могу я обиду какую на тебя держать? – Шереметьев стоял вытянувшись, и смотрел не на меня, а куда-то в район окна. Я обернулся, чтобы посмотреть, что такого удивительного он увидел, но шторы были задернуты, и хоть и был шелк полупрозрачный, а все равно ничего толком в окно не было видно.

– Обиделся, значит, – я задумался. – Хоть убей, не помню, что такого я тебе сделал, чтобы в такую немилость впасть, – я развел руками. – Ты скажи, что ли, не молчи.

– А я говорил, – Шереметьев вперил в меня яростный взгляд. – Говорил тебе, государь, что Ванька Долгорукий тебя с пути сбивает постоянными охотами, да развлечениями разными. Но ты же не слышал меня, велел ко двору не являться, и это в то время, как с самых младых ногтей мы вместе. Стоило Ваньке поманить праздной жизнью, так и забыл сразу, как читать я тебя учил, пока дед твой Петр Алексеевич палками нерадивых твоих учителей не отходил, за то, что совсем с тобой не занимались. Забыл, как яблоки у Меншикова на Васильевском воровали, а потом от садовника убегали, как вместе розги получали за шалости, тоже забыл? А все потому, что имел я неосторожность сказать, будто не по душе мне вечные охоты с ассамблеями. – Он выдохнул и стиснув зубы снова уставился в окно. – Прости меня, государь, что волю словам дал, просто уже сил не было терпеть.

Я же молча продолжал смотреть на него. Не потому ты, Петя, сорвался, что не сумел вытерпеть, а потому, что молод ты очень. Был бы постарше, сумел бы друга своего от беды уберечь. А то, что переживаешь за этого непутевого друга, так то видно, не умеешь ты еще обиду прятать. А вот то, что за царевичем Петром только он один, похоже, и следил, чтобы не случилось чего, стало не слишком приятным сюрпризом. Ничего, Петруха, мы с тобой еще яблок поворуем. Это я тебе обещаю. С Долгорукими Шереметьев явно во взглядах на времяпрепровождение императора не сошлись. Но как же так произошло, что Петр второй единственного друга на Ваньку променял? Что с ними произошло? Я не знаю, и, если честно, не хочу знать, потому что ничего не смогу исправить. Только попытаться заново все начать.

– Помоги мне собраться, – он вздрогнул и с удивлением посмотрел на меня. – Я давно не охотился, да слуга у меня новый, вдруг еще позабуду чего, вот смеху-то будет. А я что-то не хочу, чтобы надо мной смеялись, даже исподтишка.

– А как же Иван Долгорукий? Не заругает, что снова меня привечаешь? – помимо его воли в словах прозвучала горечь.

– Ну пущай попробует, – я пожал плечами. – Ему Никита Трубецкой нос на одну сторону свернул, так я поправлю. Еще спасибо потом скажет, что кривоносым не остался.

Шереметьев заметно оживился, развернулся и быстро вышел из гостиной, уверенно направляясь к моим комнатам. Не в первый раз идет этой дорогой, дай Бог, не в последний.

В спальне на кровати был уже разложен охотничий костюм. Посмотрев на шляпу и камзол, я скривился.

– Митька! – он заглянул в комнату и вопросительно посмотрел на меня. – Тащи тулуп и нормальную шапку, не хочу уши по самые яйца отморозить.

– Тулуп? – сказать, что Шереметьев удивился, было бы сильным преуменьшением.

– А что такого? Он теплый, а я что-то мерзну в последнее время.

Шереметьев только головой покачал, но ничего против не сказал, только длинный охотничий кинжал на поясе поправил.

Так уж получилось, что вышли из дворца мы вместе. Во дворе стоял гомон, лай своры, ржание лошадей, нетерпеливо переступающих с ноги на ногу. Как по команде головы присутствующих на охоте придворных обернулись в нашу сторону. Стало заметно тише, даже, казалось бы, собаки немного тише ворчали, прочувствовав момент. Ко мне подвели гнедого жеребца, который яростно раздувал ноздри и вообще выглядел опасно. Рука сама собой потянулась к карману и вытащила кусок сахара, который гнедой собрал с моей ладони бархатистыми губами. Похлопав его по шее, я натянул перчатки. На лошади мне ездить как-то не приходилось, зато Петр второй слыл великолепным наездником. Ну еще бы, считай полжизни в седле, за зверьем гоняясь. Тут уж волей-неволей станешь искусным наездником, ну, или шею свернешь, что тоже не исключено. Положив руку на луку седла, я закрыл глаза, позволив телу действовать самостоятельно, и буквально взлетел в седло. Руки привычно приняли поводья, и только после этого я решился посмотреть вокруг.

Сердце колотилось как бешенное, а вокруг снова поднялся гул.

– По коням! – заорал бегающий по двору человек в отороченной соболем шапке. Наверное, это и есть Михаил Селиванов, устроитель сегодняшнего выезда.

Ко мне подъехал невысокий гвардеец, явно любитель хорошо пожрать, на каурой кобылке.

– О, Петруша, как радостно, что ты понемногу отходишь от горя. Но мог бы и предупредить меня, когда я тебя сегодня утром навещала, что предстоит охота на матерого, – я с удивлением узнал в гвардейце Елизавету, которую никто еще не закидал камнями за то, что в мужской одежде щеголяла. Говорила она нарочито громко, чтобы все слышали, что она может запросто к императору поутру завалиться. Не так уж и проста Елизавета Петровна. Надо бы держать с ней ухо в остро.

– Ну что, государь, тронули? – к нам подъехал Шереметьев, в то время как Долгорукий с кровоподтеками на лице остался чуть позади. Двор всегда улавливает такие нюансы на лету, и вот к Шереметьеву начали понемногу подъезжать охотники, среди которых было немало дам, правда в отличие от Лизы ездили они в дамских седлах и в амазонках, которые ввела в моду, если память мне совсем не изменила Екатерина Медичи, уже очень давно, но они все еще были актуальны. В основном Петру пока очень осторожно задавали вопросы о своре и поздравляли с огромным, злобным кобелем по кличке Зверь. Шереметьев, заметив такой повышенный интерес к своей персоне, невольно нахмурился и вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул. Тут же распахнулись ворота и своры собак устремились наружу с трудом сдерживаемые держащими их пока на привязи борзятниками. Дождавшись, когда последняя собака выбежит со двора, я поднял руку.

– Тронули! – и по улицам Москвы покатилась роскошная, хоть и собравшаяся наспех царская охота.