355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » shellina » Принцип Новикова. Вот это я попал (СИ) » Текст книги (страница 6)
Принцип Новикова. Вот это я попал (СИ)
  • Текст добавлен: 9 августа 2021, 22:31

Текст книги "Принцип Новикова. Вот это я попал (СИ)"


Автор книги: shellina



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Глава 6

Почти неделю понадобилось полковнику Репнину, чтобы вытащить в Царское село Ушакова. Всю эту неделю он старательно удерживал от меня де Лириа, ссылаясь на то, что я заболел, и принимать никого не могу в следствие своего плохого самочувствия.

Кстати, я действительно приболел, но понять, что это было: привитая оспа, если, конечно, это была именно оспа, а не что-то на нее похожее, или просто простуда на фоне переохлаждения и перенесенного стресса, я так и не понял. Каждый день я рассматривал свои царапины, в которые так старательно втирал оспину, снятую с теленка, отмечая малейшие изменения, которые происходили на этом месте. Что-то действительно происходило: вроде бы образовалась оспинка, но она как-то слишком быстро покрылась корочкой, а потом отпала, оставив вместо себя небольшую ямку на коже запястья, которую и не увидишь, если не будешь присматриваться. Но у меня такие ямки оставались в будущем, когда я ветрянкой болел. И то, что ветрянка тоже вроде бы оспой называется, вот только это другая оспа – не черная.

Но гадать, что же я себе все-таки привил, можно было до бесконечности, а гадание очень неточная наука с весьма спорными и неожиданными результатами. Теперь мне оставалось только говорить себе про то, что я сделал все, что мог. Нужно было только дождаться января 1730 года, чтобы понять, насколько я преуспел и минует ли меня чаша сия. Ждать январь следующего года мне нужно было по многим причинам, одной из которых было то, что именно в этом январе возникнет нечто вроде заговора, в котором по уши завязнут все, кто сейчас занимает должности в Верховном тайном совете. Кроме них в дерьмо по самую шею окунутся и все Долгорукие, которые вообще начнут метаться, но это не убережет их от ссылок и казней. Самое же смешное будет заключаться в том, что каждый будет стараться утянуть одеяло под названием «Власть» на себя. А навертят они такого, что страну в бироновщину утянут, и вот этого я очень сильно допускать не хочу.

Я долго размышлял над тем, каким образом мне их всех прижать к ногтю, но ничего так и не придумал, кроме как взять на подготовленных ими всеми документах в злосчастном январе будущего года. Потому что я над ними власти пока полноценной не имею: согласно завещания этой пасторской служанки, Верховный тайный совет правил от моего имени до тех пор, пока мне шестнадцать не исполнится. А шестнадцать мне так и не исполнится никогда, если я с болезнью, снятой с телячьей морды ошибся, или, как вариант, если ошибся историк, который первым написал, что умер я от оспы. Историю-то пишут победители, и как знать, возможно, что я был первым пострадавшим от табакерки, только вот подобные удары еще не были введены на поток, и об этом постеснялись написать, сделав меня всего лишь жертвой черной оспы.

Я изучил это проклятое завещание вдоль и поперек, пока Остерман не мог сползти со своей кровати: она мне не оставила ни единого шанса, курва чухонская. Ну, сама Катька вряд ли додумалась до всего того, что написала, тем более, что писала-то она с большим трудом и вряд ли по-русски, там, скорее, Меншиков расстарался, но проблема состояла в том, что закон обычно обратной силы не имеет. Его можно модернизировать и совсем отменить, но то, что было сделано в то время, пока он действовал – оставалось неизменным. Так что до моего шестнадцатилетия Верховному тайному совету быть, Другое дело, что быть он может каким угодно, единый состав участников не был утвержден законодательно. Да что тут говорить, он уже при мне, то бишь при Петре втором дважды менялся. Но единственное, что могло помочь мне полностью заменить состав совета, поставив туда тщательно отобранных и преданных лично мне людей – это измена предыдущего совета в полном составе. Против такого обвинения, да еще и доказанного ни одна падла не пикнет. А чтобы добавить аргументов в мою пользу, нужно озаботиться военной поддержкой. Вот только такого шанса, как перед гибелью мальчика-императора, в чьем теле я сейчас нахожусь, эти хитрые прожженные лисы мне вряд ли предоставят. Да и тот шанс – это они от безнадеги всполошатся, все-таки умирать Петр второй очень уж внезапно надумает, когда никто этого не будет ожидать, аккурат в день предполагаемой свадьбы.

В комнату вошел Бидлоо, как обычно без стука. Взять его с собою мне пришлось, чтобы совсем уж не оскандалиться. Но тут был выбор: Бидлоо, или Лесток, или Блюментрост. Мой выбор пал на Бидлоо, потому что к Лестоку доверия у меня не было никакого, а Блюментрост ассоциировался у меня со смертью сестры, которую он лечил, да так и не вылечил. И, вроде бы данная фамилия звучала и при гибели Петра второго. Может быть, и нет. Может быть, я просто сам себя накручиваю, ведь не помню точно, что там было, но удар табакеркой все чаще и чаще начинал выходить у меня на передний план, тем более, что я находился здесь в Царском селе довольно давно, и никто из Долгоруких навестить меня не поспешил. А ведь в глубине души я рассчитывал на то, что придется с ними здесь пересечься. Тем временем Бидлоо подошел к моей постели и дотронулся прохладной ладонью до лба.

– У фас жар, фаше феличестфо.

– Я знаю, Николай Ламбертович, но горло уже не отекает, да и потею я меньше прежнего. – Через три дня после происшествия на заднем дворе я слег с лихорадкой, и переполошившийся Бидлоо не знавший, что со мной делать, особенно после того как оконфузился с моим кашлем, который я вылечил себе сам, буквально насильно запер меня в душной спальне под тонной пуховых одеял. Я прекрасно понимал, почему он не справляется – Бидлоо был гениальным для своего времени хирургом и анатомом, вот только мне хирург и тем более анатом был пока не нужен, мне нужен был другой врач, но другого-то и не было. – Мне, правда, гораздо лучше, и все благодаря твоей заботе неусыпной. Вот только поболи моего, заботит меня здоровье Андрея Ивановича, больно долго он мается горемычный.

– Господин Остерман скоро станет на ноги и сможет дальше служить фашему феличестфу, – Бидлоо попытался взять мою руку, чтобы посчитать пульс, и я с ловкостью подсунул ему ту, на которой не было следов моих экспериментов с прививкой. Если медикус что-то и заподозрил, то вида не подал. Пошевелив губами, он отпустил мою руку и кивнул. – Фы прафы, фаше феличестфо. Жар пошел на спад, и софсем скоро вы можете фстафать.

– Это очень сильно меня радует Николай Ламбертович, вы даже не представляете, насколько мне радостно от ваших речей.

– Также скажу, что фы фполне способны профодить фстречи с теми, кому назначены аудиенции.

– В каком смысле? – я даже оторопел. – Я же вроде не выздоровел еще до конца, чтобы кого-то принимать. А вдруг они заболеют и тоже слягут?

– Заболеют? Что за глупости фы гофорите. Как они могут заболеть, всего лишь посетиф фаше феличестфо?

– Ну-у, э-э-э, – я мучительно вспоминал, когда стало известно о микробах, но кроме имени Пастера ничего на ум не приходило, а он, насколько я помнил, еще пока даже в проекте не числился. – Значит, я могу вставать и принимать посетителей?

– Зафтра. – Кивнул Бидлоо.

– Завтра так завтра. А что, кто-то решил нарушить мое уединение? – вяло полюбопытствовал я, примерно догадываясь, кто именно оббивает пороги Екатерининского дворца.

– Думаю, фам лучше спросить фашего адъютанта, – Бидлоо поджал губы. Видимо Репнин не слишком нравился бывшему лейб-медику Петра первого. Ну да это его дело, главное, чтобы он мне нравился. А вот тут проблем не было. Юрий Никитич Репнин начал осваиваться в роли моего адъютанта и, кажется, сговорился с Митькой. Теперь они вдвоем не подпускали ко мне никого в те моменты, когда я действительно хотел побыть один.

– Я так и сделаю, Николай Ламбертович, – и я отвернулся от медикуса, тем самым давая понять, что в его услугах больше не нуждаюсь.

Бидлоо еще некоторое время постоял рядом с моей кроватью, глубоко вздохнул, специально громко, чтобы я услышал и осознал, и вышел из комнаты. Я же попытался систематизировать произошедшие события.

Так уж получилось, что тот несчастный случай принес мне гораздо больше пользы, чем вреда. И это кроме того, что я так вовремя с предполагаемой коровьей оспой столкнулся. Потому что, совершенно неожиданно, лояльность преображенцев была поставлена под сомнение, и я поспешил отписать Миниху, чтобы прислал кого посмышленей, дабы временно осиротевших преображенцев возглавил. Самому пальцем тыкать в небо не хотелось, ну не знал я всех раскладов по войскам, а так ведь всегда можно было сослаться на младость и неопытность. Насколько я знаю, подобные отмазки в любые времена и при любой власти прокатывали как по маслу.

А начались все события, которые вроде бы сдвинули с мертвой точки мои старания повернуть реку истории вспять в тот момент, когда меня подняли с земли и принялись оттряхивать от снега, сена, и, кажется, коровьего дерьма. Как только меня подняли на ноги, я понял, что все-таки довольно сильно ударился головой о доски пола, так, что получил легкое сотрясение. Вот только даже легкое сотрясение может сопровождаться не только головными болями, но и тошнотой. Меня пытались очистить, я стоял, шатался, мужественно сдерживая подступившую к горлу рвоту, но надо же было такому случиться, что именно в тот самый момент, когда в амбар, или как этот сарай правильно называется, ворвался практически раздетый Репнин, услышавший о произошедшем и поспешившим ко мне ан выручку, я упал на колени и меня основательно так вырвало. Полковник дар речи потерял, увидев эту почти картину маслом: император на коленях стоит в загаженном сарае, и блюет в плотном кольце преображенцев.

Выхватив шпагу, Репнин бросился на Трубецкого с криками, что тот, скотина, пытается устроить переворот, устроив покушение на богом данного императора прямо среди белого дня. Что преображенцы от своей значимости совсем стыд потеряли где-то вместе с совестью, но у государя все же имеются верные ему клинки... слов было сказано много и не все из них можно произносить в присутствии дам. Иван Юрьевич такого откровенного «наезда» со стороны этого «мальчишки-выскочки», незнамо каким образом умудрившегося приблизиться ни с того ни с сего к императору, стерпеть не сумел, и ответил вместо слов приличной зуботычиной. Удар был полнейшей неожиданностью для полковника Вятского пехотного полка. От этой неожиданности Репнин упал, но тут же вскочил с перекошенной от ярости мордой лица. Все это происходило под истошные вопли потревоженных коров, лай собак, которых содержали неподалеку и булькающие звуки, которые издавал все еще блюющий государь-император. Мне, если честно было не до них, и я замахал рукой, когда орущие друг на друга господа офицеры приблизились к моей измученной особе. Завидев жест, призывающий оставить меня ненадолго в покое, и Репнин и Трубецкой приняли его почему-то по-своему. В общем, они решили, что я таким образом даю разрешение на проведение дуэли, потому что оскорбились оба знатно. Тут же были призваны секунданты и Репнин, как пострадавший в большей степени: ему было нанесено оскорбление действием, в отличие от Трубецкого, которому нанесли оскорбление словом, выдвинул условие – здесь и сейчас. К счастью, оба дуэлянта были взвинчены сверх всякой меры и не оговорили, до смерти они собираются драться или все обойдется первой кровью. Самое же неприятное во всей этой ситуации было то, что я не мог быстро их остановить по вполне понятной причине, меня все еще рвало.

Пока оставшиеся со мной преображенцы пытались как-то мне помочь и одновременно с этим осознать, каким образом из опоры трона они, благодаря одной единственной лошади, испугавшейся залпа фузей, умудрились преобразиться в гнусных изменщиков и едва ли не цареубийц, а большого опыта в дворцовых переворотах у них пока что не было, Трубецкой с Репниным схлестнулись не на шутку. Слава богу, рвать меня к тому времени перестало, и я сумел подняться, очень осторожно и пытаясь не совершать резких движений, держась за руку одного вовремя сориентировавшегося гвардейца, поспешил к выходу на улицу со всей возможной скоростью, на которую был способен. Успел я вовремя. Эти ослы уже оба были ранены: Трубецкой периодически хватался за правое плечо, Репнин за левое. Преимущество было за полковником, но, похоже, что на взаимных ранениях они расходиться не собирались.

– А ну стоять, сучьи дети! Не давал я права вам на дуэль, еще дедом моим Петром Великим запрещенную! – бесполезно. В азарте драки они не замечали ничего и никого вокруг, даже того, из-за кого эта драка, собственно, и началась. Двигались они красиво. В каждом из дуэлянтов ощущалась прекрасная выучка, оба превосходно владели оружием. Эдак они точно друг друга на рапиры наколют, а, как ни крути, но нужны они мне оба, пока я с окружающей меня действительностью как следует не сжился. Тогда я поманил к себе того самого дюжего гвардейца, который мне руку в сарае подставил. Тому даже слегка наклониться ко мне пришлось, хоть росту я был не малого. – Остановить, разоружить, раны перевязать и ко мне для покаяния доставить.

Сказав все, что нужно было сделать с дуэлянтами, я оперся на руку подскочившего Митьки, потому что голова кружилась, а растянуться на земле я считал все-таки большим злом, чем уйти с помощью подоспевшего слуги, которого я намеривался в личные слуги произвести, как только разберусь, какому именно чину он сможет соответствовать, потому что я, в отличие от остальных правителей, не собирался разбрасываться должностями и званиями направо-налево. Хрен им всем. Повышение заслужить нужно будет, а потом подтверждать делами. А то надавал бывший владелец этого тела должностей за красивые глазки, а мне теперь выкручиваться.

Пока дошел до своих комнат, пока помылся, переоделся, преображенцы с моим приказом справились, не взирая на то, что разоружать пришлось собственного командира. При этом действовали они со всем почтением, и в то время, как я спустился в кабинет Репнин и Трубецкой стояли по разным углам перебинтованные, под конвоем, и бросали друг на друга злобные взгляды, но других ранений, кроме тех, что они сами нанесли, заметно не было. Пройдя мимо них, я сел за стол, сложил руки домиком и принялся внимательно разглядывать почти арестованных офицеров. Пауза уже начала затягиваться, когда я решился ее прервать.

– И как понимать это тяжелейшее нарушение с вашей стороны, Юрий Никитич, Никита Юрьевич? Разве же вы не были в курсе, что дуэли запрещены? – я спрашивал, не опуская рук, усталым голосом. Господа офицеры дружно промолчали, предано глядя на меня, и продолжая бросать друг на друга почти ненавидящие взгляды. – Ну что же вы молчите, вам и сказать своему императору нечего? – И вот тут обоих прорвало.

– Да что мне, государь, спускать этому кобелю бешенному, что он мне измену прямо в рыло бросил...

– И мне спускать зуботычину, прямо при подчиненных и при твоей особе, государь, мне в глаз сунутую...

Говорить они начали одновременно, сразу же перейдя на повышенные тона. Я с минуту их слушал, а потом как дал ладонью по столу, и едва сдержал вскрик, замаскировав его под ругательство, которое все-таки вырвалось сквозь стиснутые зубы.

– А ну, тихо! Чего разгалделись? – они тут же заткнулись, я же поспешил спрятать ушибленную руку под стол. – Претензии мне ваши друг к другу понятны, да и как не понять, ежели все при мне произошло, вот только, обвинения против тебя, Никита Юрьевич, совсем не шуточные были брошены. Да, Юрий Никитич не разобрался сразу и сгоряча что-то наплел, но ведь ты, вместо того, чтобы оправдательное слово взять, сразу в морду ему полез. А что это, коли не доказательство того, что Юрий Никитич в чем-то был прав? – услышав это Репнин подбоченился и даже, кажется, боль в плече стала беспокоить его чуть меньше. Ведь нет новости слаще, чем та, что о твоей правоте говорит. Но, не все коту Масленица, тем более, что Трубецкой в том, что произошло сегодня во дворе, если и виноват, то косвенно. – Ну а ты, Юрий Никитич, пошто сразу такими обвинениями дюже страшными разбрасываться начал, даже попытки не сделав разобраться, что к чему произошло? Неужто не думал, какую тень такие слова могут кинуть на Нукиту Юрьевича, и как трудно будет ему от них отмыться. Куда-как сложнее, чем мне от коровьих лепех, в кои я совсем не по вине Никиты Юрьевича угодил. – Они снова замолчали, теперь разглядывая пол. Я снова выдержал паузу, затем вздохнул преувеличено горестно. – Не могу пока вам вернуть оружие ваше и не просите. А чтобы обиженными себя не ощущали, скажу, что по рецепту Николая Ламбертовича делаю это. Дабы раны ваши в покое заживали хорошенько. А пока суть да дело, приказываю доставить ко мне Ушакова Андрея Ивановича. Он как человек опытный во всех подобных делах поможет мне рассудить вас строго, но беспристрастно. Да Миних скоро пришлет офицера, чтобы заменил временно тебя Никита Юрьевич. Да не тушуйся, ненадолго все это. Пока рана не затянется. Не считаю я тебя повинным, но за дуэль придется отвечать. Вы же слово мне сейчас свое дадите, что не будете впредь безобразничать, да пойдете отдыхать. А пока все призванные мной не явились, назначь уж Никита Юрьевич себе замену, будь другом.

Высказавшись, я вытер пот и сглотнул. Меня снова затошнило, и голова разболелась. Увидев, что мне действительно хреново, Репнин с Трубецким переглянулись на этот раз тревожно, и дружно шагнули ко мне.

– Что с тобой, государь, Петр Алексеевич? – первым, как ни странно подскочил Трубецкой.

– Да что-то нехорошо мне, головой сильно ударился, когда падал. Прилечь бы, хотя бы ненадолго.

Вызванный Митька помог мне дотащиться до кровати, а спустя несколько дней я заболел уже на полном серьезе.

Дверь приоткрылась, и в спальню проскользнул Митька.

– Ну, и что ты мне скажешь? – я приподнялся на локтях, глядя, как он начинает развешивать одежду, которую забрал, чтобы вычистить.

– Юрий Никитич, да Никита Юрьевич пьют сегодня, без просуху, – принялся докладывать Митька, как мы условились еще третьего дня. На прислугу всегда мало внимания обращали, а ведь именно от нее можно было все новости и сплетни разузнать.

– Вот как, – я откинулся на подушку. – И что это им доспелось?

– Так забратались они, – Митька присел на маленький пуфик, лежащий недалеко от моей кровати. – Вот и решили мировую выпить.

– Интересно. И что за разговоры разговаривают?

– Все больше про Ивана Алексееча, – Митька повел уставшими за день плечами.

– О как. И чем же им Ванька не угодил? Или наоборот угодил?

– Да Никита Юрьевич все сокрушается, что Иван Алексееч на его жену глаз положил, и за тим всячески его самого изводит. И что Лопухина завсегда к нему в дом притаскивает, для поддержки. Что давно бы уже что-то сотворил дюже непотребное, но всем известно, что Иван Алексееч за тобой, государь, как за стеной каменной, и что любые действа в его сторону будут тобой нещадно караться.

– Что прямо вот так и сказал?

– Ага. А еще удивлялись шибко, когда вторую бутылку приговорили, что не взял ты его с собой. А Никита Юрьевич вообще заявил, что Ванька власть большую почуял, и что даже пару раз не пришел по зову твоему, только рукой махнув и сказав, что потом отбрехается.

– Потрясающе, – я лег и принялся разглядывать потолок. Знал ли Петр, что его любимец конкретно зарывается? И отдаляется от него все сильнее и сильнее, предпочитая любые другие дела и развлечения, лишь бы подальше от императора? Скорее всего, знал, недаром же пораженческие мысли у него в последний год жизни были, все смерть себе скорую пророчил. – Вот что, Митька, поброди рядом с казармами, послушай, что гвардейцы говорят. Может, я зря про них плохо думаю, и Иван для них вовсе не последнее слово, которое выше моего будет. И честь и клятвы свои преображенцы блюдут? Ведь не вступились за Трубецкого, когда я его отстранял. Сами повязали и шпагу мне принесли. Завтра с утра и начнешь. Все ли понятно тебе?

– Все, не дурней же я валенка, государь, – Митька поднялся. – Ничего тебе от меня больше не требуется?

– Иди, будешь нужен, позову, – я махнул рукой, отпуская его. – Да, завтра поутру приготовь мне платье, вставать я буду, да опосля завтрака приму де Лириа, а то он надумает себе невесть что. Этот может. – Дождавшись, когда дверь за Митькой закроется, я закрыл глаза. Да, дело, похоже, и впрямь сдвинулось с мертвой точки.

Глава 7

Ушаков успел прибыть до того, как утром на высочайшую аудиенцию соизволил явиться де Лириа. Это было весьма удивительно, и я долго не мог понять, каким образом он успел примчаться в Царское село, если гонца к нему в Ярославль Репнин отправил лишь неделю назад.

Я как раз закончил завтрак и сидел в своем кабинете, читая Макиавелли. Так уж получилось, что, открыв это произведение искусства, названного книгой, я сначала тормознул, увидев, что она написана на латыни, но с большим удивлением, прочитав пару строк, внезапно понял, что понимаю написанное. Получается, что Петр знал латынь и мне досталось это знание в качестве подарка от еще сохранившего кое-какие нейронные пути тела. Другая странность заключалась в том, что никаких других языков я так и не «вспомнил». То ли латыни Петра учили более качественно, и, изученные куда поверхностнее, знания уже улетучились, то ли его вообще никаким языкам больше не учили, что для этого времени было немного странно. Тем не менее, латынь я знал, и с удовольствием погрузился в чтение «Государя».

Дверь в кабинет приоткрылась и вошел Репнин.

– Государь, Петр Алексеевич, Ушаков Андрей Иванович явился по твоему велению.

– Уже? – вот этому обстоятельству я и удивился куда больше, нежели тому факту, что, оказывается, знаю латынь, совершенно для меня бесполезную. – Ну раз явился, пускай заходит.

Дверь снова открылась, и в кабинет вошел высокий, статный, все еще сохранивший крепость тела и былую привлекательность лица мужчина. Определить его возраст было сложно, так как по цветущему его виду можно было судить лишь о том, что он не предавался различным излишествам и вел активному во всех смыслах жизнь. Он остановился у порога, явно растерянный, потому что я продолжал читать, словно до сих пор сидел в комнате в гордом одиночестве.

– «Об уме правителя первым делом судят по тому, каких людей он к себе приближает; если это люди преданные и способные, то можно всегда быть уверенным в его мудрости, ибо он умел распознать их способности и удержать их преданность. Если же они не таковы, то и о государе заключат соответственно, ибо первую оплошность он уже совершил, выбрав плохих помощников». – Прочитал я вслух, сразу же переводя на русский, потому что понятия не имел, знает Ушаков латынь, или все-таки нет.

– Государь? – осторожно задал он вопрос, явно интересуясь, что я имею в виду.

– Точно, «Государь». Надо же, а я и не знал, что ты, Андрей Иванович, знаток Никколо Макиавелли, – я отодвинул книгу в сторону и посмотрел на Ушакова. – Ну что же ты в дверях топчешься, садись. Разговор у нас долгий предстоит.

– Я могу спросить, зачем ты звал меня, государь, Петр Алексеевич? – он спросил все еще стоя в дверях. А вообще забавно, дед прилично уже так по времени завещал обращаться всем по иноземному, а ведь, смотри ты, едва появилась такая возможность, и все сразу же начали сбрасывать то не наше, которое еще не успели впитать с молоком матери. Но это они зря, ей богу. Я не собираюсь все начинания Петра Великого псу под откос пускать. Но кое-что все-таки уберу. Пока не знаю точно, что именно, потому что не закончил изучать даже табель о рангах, так что, пока об этом даже думать не следует.

– Садись, Андрей Иванович, в ногах правды не сыщешь, хоть будешь ее всю жизнь искать, – повторил я, на этот раз с нажимом. Дождавшись, когда Ушаков сел напротив меня, я погладил лист бумаги с серебряными вензелями, и перевел задумчивый взгляд на Ушакова. – Ну как ты думаешь, Андрей Иванович, прав был флорентийский вольнодумец, или нес бред и околесицу? Должно ли государю иметь вокруг себя только преданных ему людей, или же он может полнейшего простофилю корчить из себя, коли предавать его будут направо и налево?

– Почему ты спрашиваешь об этом именно меня, государь? – Ушаков насторожился.

– Да вот, охота мнение твое услышать, – я слегка наклонил голову набок, не спуская взгляда с бывшего начальника Тайной канцелярии. Еще пару неделю назад заметил, что этот жест почему-то не нравится многим моим собеседникам. Они начинали ерзать на месте и пытаться поймать глазами мой взгляд.

– Думаю, что иноземец этот в какой-то мере прав, государь.

– Ага, значит ли это, что ежели ты, присягнувший мне, меня же и предашь, то повинен будешь смерти лютой? Об этом дальше в книге говорится, – доверительным тоном пояснил я свои слова напрягшемуся Ушакову. Он промолчал. Мы поняли друг друга. Еще с минуту боролись взглядами, затем он отвел глаза, признавая за мной право приказывать. Хоть и пацан совсем, а переиграл этого старого лиса. – Вот что, Андрей Иванович, известно мне, что с Толстым именно ты моего отца Алексея Петровича к смерти приговорил. Так что, полного доверия у меня к тебе, сам понимаешь, нет. Но то дела прошлые были, к тому же не знаю я по малолетству своему был действительно повинен отец мой, или наговорил на него кто. Еще раз повторюсь, то дела были минувшие. А сегодняшние дела наши настолько в упадок пришли, что мне стало ясно как божий день, как озарение, кое ко мне пришло во время отпевания сестры моей Наташеньки, – нет, мне не надоело смерть сестры эксплуатировать. Пока это действует, буду гнуть свою линию. А она, душа безгрешная простит дурака. И я совершенно машинально осенил себя крестным знамением. Ушаков, глядя на меня, поддавшись бессознательно порыву, повторил крестный жест. – Это озарение, – продолжил я, как ни в чем не бывало, – шепнуло мне, что неладное творится что-то в нашем государстве, а Тайной канцелярии-то и нет, чтобы проверить мои подозрения.

– Что ты хочешь сказать, государь? Ты возрождаешь Тайную канцелярию?

– А я разве не это только что сказал? – теперь я смотрел удивленно. – Вот только, не нужна мне Тайная канцелярия в том виде, что была при деде моем, да при его пасторской прачке, – неприязнь на моем лице, появившаяся сама собой в то время, когда я говорил о Екатерине, развеяла все подозрения, если они и зародились в умнейшей на самом деле голове Ушакова. – Нет у меня желание нагружать канцелярию розыском обычных преступников, этим можно и других занять. Вон фискалы непонятно чем занимаются, вот и дозагрузим их, а там и название какое-нибудь поблагозвучнее придумаем. Тайная же канцелярия, кроме розыска крамолы, должна будет организовать слежку за иностранными гостями: послами, купцами и тому подобными людишками. Только тайно. Тайная же канцелярия. Чтобы они этого ни дай боже не заметили. Пока вот так. А там посмотрим. Ну, что скажешь на мою задумку, Андрей Иванович?

– Так ведь мы почти тем же и занимались, государь, – Ушаков почесал висок. – За иноземцами тоже присматривали, правда, чтобы тайно... Это... Это языкам надо быть обученными и... Это надо обдумать. – Он осекся и посмотрел на меня прямо, не мигая. – А в каком качестве ты меня видишь при Тайной канцелярии, государь?

– В том же, что и раньше, – я вздохнул и снова провел рукой по странице. – Негоже такими талантами разбрасываться. Да и кроме тебя, кто знает службу эту лучше? Как думаешь, не ошибся я в выборе? Или потомкам память обо мне останется как о плохом государе, которого даже Тайная канцелярия, оплот любого трона ни во что ни ставила?

– Думаю, вам нужно рискнуть, государь, – Ушаков смотрел на меня с такой надеждой, что ему снова позволят любимым делом заниматься, что мне даже стало слегка не по себе.

– Хорошо, я рискну. А пока думать будешь, как мою задумку получше выполнить, вот тебе задание на первое расследование. Дело плевое, но лучше в нем все-таки разобраться.

– О каком деле идет речь, государь?

– Тут намедни несчастный случай произошел, со мной. Взаправду несчастный, лично я ничего криминального ни с одной стороны не нахожу. Всякое в жизни может случиться. Но привело сие недоразумение к дуэли между двумя славными офицерами. И в ходе этой дуэли много они лишнего друг про друга наговорили. Офицеры эти лишены оружия и ждут, когда их рассудит кто-то опытный в этих делах.

– Хм, – Ушаков потер подбородок. – Могу я узнать имена этих офицеров?

– Репнин-Оболенский и Трубецкой, – охотно ответил я.

– И что же за неприятность произошла с тобой, государь?

– А вот это выяснишь сам, Андрей Иванович. Надо же мне увидеть насколько ты хорош в своем деле.

Он задумался. Думал Ушаков красиво, я даже залюбовался. Но он быстро стряхнул с себя напуск задумчивости и снова поднял взгляд на меня.

– Дозволено мне приступать, государь, Петр Алексеевич, к исполнению твоего веления?

– Приступай. Результат доложишь мне лично. Заодно про свои задумки насчет Тайной канцелярии расскажешь.

Ушаков вышел из кабинета довольно окрыленный. Я посмотрел на свои руки, они слегка подрагивали. Правильно ли я поступил? Я не знаю. Поживем, как говориться...

– Государь, Петр Алексеевич, к тебе посланник гишпанский, – Митька снова не вошел как следует, а просунул голову в щель приоткрытой двери.

– Сколько тебе раз еще надо сказать, чтобы ты запомнил: когда что-то говоришь, заходишь, а не кричишь из-под двери, – нахмурившись, я пригрозил ему кулаком. Митька кивнул с серьезным видом и просочился в кабинет. – Что там у тебя?

– Посланник, говорю, гишпанский Лирия пришел.

– Один? – почему-то я ждал, что он придет со священником.

– Один. А что, еще кто-то с ним прийти должен? Ну так я его сейчас отправлю, чтобы больше один не шастал здесь.

– Нет. Не надо никого отправлять. Один, значит, один. Так даже лучше. Пускай заходит, тем более, я его звал, – я со смешком наблюдал, как Митька скорчил рожу.

– И стоило заради этого в комнату заходить? – пробурчал мой личный слуга. – Можно было и так сказать, – он высказался и пошел звать де Лириа, который мариновался в коридоре, пока я беседовал с Ушаковым.

Я едва не расхохотался. Вот ведь шельмец какой. Ведь все прекрасно знает, и почти всему обучен. Да еще и учение все схватывает на лету, это почти все признают.

Де Лириа с порога отвесил изящный поклон с расшаркиванием, подметая пол перьями своей шляпы. Меня так и подымало сказать, что не нужно так сильно стараться, ведь мои покои убирают очень хорошо, но вовремя прикусил язык, чтобы не сболтнуть лишнего. Вместо этого я вскочил со своего места и поспешил к испанскому посланнику, который представлял интересы и английской короны, и частично французской, в общем был для многих совершенно незаменимым человеком.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю