Текст книги "Принцип Новикова. Вот это я попал (СИ)"

Автор книги: shellina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Глава 19

– Ну вот, Яков Вилимович, первый шаг сделан, осталось пройти еще тыщ... много, – я интенсивно похлопал руками, чтобы сбить с них пыль, ну и согреться заодно. – Что думаешь, о помещение?

– Сойдет, – Брюс махнул рукой, достал уже исписанный лист, немецкий грифель и принялся что-то быстро писать. Я прикусил губу, чтобы не расхохотаться. Слово «Сойдет», ставшее любимым в лексиконе Брюса, он подхватил у меня, когда в один из вечеров, во время которого мы корпели над уставом училища, которое я, чтобы не заморачиваться, назвал «Реальным», я разогнулся, и, потерев затекшую спину, сказал: «Ну хватит, и так сойдет».

Якову Вилимовичу очень понравилась емкость одной фразы, коей можно выразить очень много эмоций, и он принялся использовать ее направо-налево, пока абсолютно все не решили, что она принадлежит ему.

Еще раз осмотревшись, я направился к выходу этого вполне современного дворца, который у кого-то конфисковали еще при деде. Находился дворец на самой окраине Москвы. Брюс убедил меня, что так будет лучше контролировать наше совместное детище, потому что сначала мы все проверим, а уж потом... В этом мы с ним здорово были похожи, я тоже никогда не любил неопробованные как следует вещи пускать в массы. Мне вообще нравилось проводить с ним время. Он был чрезвычайно увлекающейся личностью, а также обладал весьма впечатляющей харизмой, которая притягивала к его орбите всех, кто пролетал мимо, и не давала куда-то соскочить. И я был ему очень благодарен за то, что старый ученый и мыслитель вырвал меня из лап затягивающей как непроходимое болото меланхолии, не позволяющей мне свободно мыслить, лишь отдавать все на откуп поселившегося в моей голове с осени фатализма.

Он показал мне, что нельзя сдаваться, и, если жизнь надавала по мусалам, нужно встать, отряхнуться, и с улыбкой пригласить ее на танец. Господи, я ведь даже не подозревал, что меня, кандидата физических наук, продвинутого ученого, с некоторым снисхождением поглядывающего на окружающих меня людей, может чему-то научить старый пьяница, проводивший свои дни в одиночестве и сожалениях об упущенных возможностях. Брюс открыл мне глаза, сдернул шоры, показал, наконец, что это за эпоха, в которую я так неожиданно попал. Что это эпоха великих открытий, великих людей, способных, не зная основных принципов, основываясь частенько лишь на интуиции, создавать удивительные вещи, многие из которых использовал и я в том числе, всего лишь слегка доработанные. Людей, способных, как Витус Беринг, возвращения которого я ждал с таким нетерпением, на каком-то паршивом пакетботе преодолевать суровые северные моря и открывать новые земли; как Левенхук, сделавший вообще непонятно из чего микроскоп и показавший человечеству, сколько тварей, невидимых взглядом нас на самом деле окружает; как Харрисон, с помощью часов создавшего хронометр, способный определять долготу; как Ньютон, Уатт, де Лавуазье, Ломоносов, Лейбниц, Кулибин, Магницкий, Ползунов, сам Брюс... Этот список можно продолжать до бесконечности. А ведь многие из него еще живы, или недавно родились, или вот-вот родятся. И что мешает мне дать им тот первый пинок, который только подстегнет, ускорит развитие их гения, и соответственно прогресса и процветания? Да почти ничего, стоит только захотеть.

Когда похмельный и оттого опухший Брюс явился ко мне в Лефортовский дворец, я, если честно, не ожидал от этой встречи ничего хорошего. Сухо изложил свою мысль, показал письмо Феофана, в котором тот пишет, что благодаря Господу, не иначе, дело, порученное мною, сдвинулось, наконец-то, с мертвой точки. Правда, в качестве учителя пришлось выступать самому архиепископу. Так что работы еще предстоит много, но, засучив рукава, кто как не божье воинство сможет с такой, оказавшейся весьма непростой задачей, справиться. Практически такое же письмо пришло и от Феофилакта, и что меня особо порадовало, так это весть о том, что на почве практически невозможной борьбы с дремучим крестьянством, эти два непримиримых врага нашли-таки общий язык и теперь вовсю обмениваются опытом и консультируют друг друга по различным вопросам.

Прочитав письма и выслушав мои наметки, Брюс сел в кресло, и ему было вообще наплевать, что при императоре вроде бы сидеть не принято, если он не давал на то разрешения, и глубоко задумался. Через какое-то время, когда я уже подумал, что он спит, Брюс встряхнулся и проговорил.

– Тяжело, очень тяжело, но годно, а от того вполне выполнимо. Давай начинать работать, государь.

Я что, правда, думал, что смогу сбросить проект на него, а сам потом просто работу принимать пойду? А вот дулю с маком не хотел Петр Алексеевич? Брюс сразу же в лоб мне зарядил требование – всю подготовительную работу провести вместе, дабы потом не переделывать и не подстраиваться под безумные прожекты начальствующих идиотов.

Ну что же, разумное требование, я согласно кивнул, и понеслось.

Всего школьных начальных уровней предполагалось три: начальный – это то, с чем священники сейчас никак совладать не могли, средний, это чуть побольше, чем начальный, но ненамного, просто определиться, кто из ребят сможет дальше пойти. А вот дальше перед университетом или непосредственно службой – реальное училище. Вот они будут разные, но назначение у всех будет одно – овладение необходимыми навыками для того, чтобы работать с наивысшим КПД, и иметь возможность участвовать в оптимизации производства. Это касалось не только рабочих специальностей, но и армейских, тех же артиллеристов, как мечтал Репнин. Ну и получение необходимых знаний тем, кто решит продолжить обучение, не без этого.

Не знаю, как пойдет на практике, но на бумаге все выглядело красиво. Для начала Брюс предложил училище, при котором будут развернуты классы средней школы, в котором будут готовить ткачей, мелких клерков, способных заменить подьячих и дьяков, которые до сих пор вели кое-где делопроизводство и... артиллеристов. Выбор был странным, но спорить с мэтром я не стал.

И вот настал тот день, когда я со спокойной душой отдавал все остальные заботы в руки Брюса, потому что начальные приготовления были закончены.

– Ну что же, государь, Петр Алексеевич, могу тебе сообщить, что более не буду беспокоить тебя так часто, отвлекая от дел государственных и от прекрасной невесты.

– Яков Вилимович, брось глупости говорить, они не красят такого ученого мужа. Как возникнет какая нужда, сразу же приходи, Михайлов с Репниным предупреждены, будут пускать без малейшего ожидания.

– Да уж, через твоих псов пройти – можно поседеть раньше времени, – проворчал Брюс, но видно было, доволен старик такой далеко не всем оказанной честью.

– И это далеко не моя заслуга. Это они с Андреем Ивановичем Ушаковым выучились, эксперименты на мне ставя бесчеловечные, – и мы негромко рассмеялись.

Моя охрана действительно заметно эволюционировала в том плане, что кроме постоянного конвоя, я понятия не имел, кто окружает и сопровождает меня тайно.

– Да уж, этот твой Ушаков совсем стыд и совесть потерял. Но Андрейка всегда любил в чужом белье ковыряться, – Брюс спрятал грифель и вытер испачканные руки платком. – А ведь у тебя есть еще что-то мне сообщить?

– Да, – я протер внезапно вспотевшие руки о штаны. – Дело в том, что, разбираясь в дедовой мастерской, нашел я забавную вещицу, коя передает разные сигналы на отдаление, и записывает их пером, прямо как писчий какой. Там и тетрадь с расшифровкой лежала...

– Да что ты, – глаза Брюса загорелись. – Да, Петр Алексеевич был горазд на всякие придумки. Буду рад посмотреть на эту.

Я кивнул и направился к ожидающему меня Цезарю. Дворец я Брюсу показал, все бумаги отписал, ремонт он не собственными руками делать будет, так что есть возможность и ему покопаться в моем телеграфе, который я, наконец-то, довел до ума. Осталась калибровка и определение предельного расстояния, но у меня не было времени этим заниматься, а у Брюса это время есть, вот и пускай отлаживает. Уверен, что ему не составит большого труда разобраться в готовой вещице.

С Екатериной я все это время практически не виделся. Лишь на Новый год мы встретились и перекинулись парой фраз. Ее графеныша Михайловские гвардейцы все же решили сильно не спаивать, но вот то, что от скуки выиграли у него уже почти целое состояние в кости – это нужно было как-то пресечь, вот только он сам настаивал, все пытался отыграться.

Передав телеграф Брюсу, который прижал его у груди, как не каждая мать ребенка прижимает и умчался, совершенно счастливый и окрыленный, словно пару десятков лет сбросивший на моих глазах, я уже хотел было пойти разбирать почту, приготовленную мне Репниным, как столкнулся с этим самым Репниным, который схватил меня за рукав и потащил по коридору в спальню.

– Что горит, и куда мы так мчимся? – успел спросить я, прежде чем меня запихали в просторную комнату, по которой уже метался Митька, заламывающий руки.

– Водосвящение! Ну как ты мог забыть, государь? Ведь у тебя невеста есть, а значит вам возглавлять крестный ход надобно! – орал дюжий Митька, попросту вытряхивая меня из пропыленной повседневной одежды. Здоров медведь, меня-то маленьким назвать сложно, а этот отожрался на казенных харчах и здоровше меня стал раза в полтора. Что?

– Что? – повторил я, недоуменно переводя взгляд с одного на другого. – Какое Водосвящение? Вы вообще в своем уме?

– Да ты что, государь, с чернокнижником перезанимался? День крещения Христа в Иордани позабыл? Ты сегодня должен невесту свою людям показать, да воинство возглавить, и мы уже опаздываем на все на свете, – пропыхтел Митька, пытающийся напялить на меня парадный камзол.

– Да не пойду я никуда, ты знаешь, как там холодно? – я с таким же упрямством пытался уже надетый камзол стянуть.

– Шубу на тебя набросим, – Митька остановился. – Нельзя не пойти, грех-то великий.

Как-то нехорошо сжалось сердце, словно от предчувствия страшного. Но делать было нечего, пришлось собираться.

Даже в шубе и меховой шапке было страшно холодно. Пока мы доехали до Головинского дворца, я просто околел. Но дальше было больше. Оказывается, я должен был представлять невесту, которая будет ехать в санях, стоя сзади нее на полозьях. Кто придумал этот идиотский обычай?!

Доехав до Москвы-реки, на которой уж выстроились войска, словно на параде, чтобы приветствовать меня и свою будущую государыню. Народу на берегу столпилось столько, что становилось понятно, здесь не только москвичи. Здесь все, кто сумел приехать, чтобы посмотреть на царя, на цареву невесту и крестный ход, который пойдет по льду этой, прости Господи, Иордани.

Я благополучно прос... пропустил службу в Кремлевском соборе, чем заслужил весьма красноречивые взгляды со стороны духовенства, но, так как мы успели к самому выходу, по шеям кадилами я не получил, и крестный ход, как и положено возглавил. Наши сани ехали в пышном окружение священнослужителей, непрерывно совершающих молитвы, свиты, и части конвоя, в котором мой конвой присоединился к конвою Екатерины. И в то же самое время складывалось ощущение, что мы ехали по этому людскому коридору в гордом одиночестве.

Когда наш ход подошел к Москва-реке, я уже не чувствовал ни рук, ни ног. Неудобная поза, невозможность как следует размяться, чтобы согреться, сделали свое дело, я начал замерзать ее быстрее, и на меня навалилась сонливость. Лишь невероятным усилием воли я заставлял себя не спать. Наверное, со стороны зрелище казалось невероятным, вот только оценить его я не мог. Чтобы не заснуть, начал потихоньку переговариваться с Катериной.

– Ну что, держишься?

– Держусь, только я все еще не могу понять, что же должны делать, – Екатерина сидела и выглядела печальной и строгой, как и положено будущей императрице.

– Я скажу, когда придет время. Почему ты злишься?

– Потому что ты практически меня не навещаешь, люди уже болтать начали всякое. И для каких таких целей я целыми днями изгаляюсь? – она не смотрела на меня, но даже ее затылок выражал негодование. – Ты даже не пришел на день рожденья царевны Елизаветы.

М-да, косяк. Я так увлекся делами, что забыл спросить, а, собственно, когда у царевны Елизаветы день рожденья.

– Я был занят, извинюсь и исправлюсь, – криво усмехнулся немеющими губами. И тут мы выехали на лед и стало совсем не до разговоров, потому что на реке холод только усилился.

Четыре часа. Четыре проклятых часа продолжалось это действо. К счастью, назад можно было ехать как угодно, и я, бесцеремонно подвинув Катьку, уселся к ней в сани, укутавшись в наваленные на княжну меха. Пока мы ехали в Головинский дворец, где нас ждала толпа придворных и иноземных гостей, приглашенных на обед в честь вот этого всего, я немного согрелся, но теперь в сон клонило уже непрерывно, а также жутко разболелась голова.

На приеме я отыскал Бидлоо, оттащил того в первый попавшийся кабинет и велел себя осмотреть. Бидлоо заглянул мне в горло, пощупал лоб, оттянул нижние веки, что-то долго разглядывая в глазах, и заявил, что я ему не нравлюсь.

– Ну, допустим, я от тебя тоже не в восторге, но ответь прямо, что со мной?

– Восмошно, полное охлашдение органисма, государ. Вам нушно леч, и как мошно скорее.

– А вот это ценный совет, которым я воспользуюсь. Только перед тем, как я отсюда уеду, осмотри меня внимательно, нет ли где на мне оспин, а то я слишком волшебно себя ощущаю.

– Расдевайся, государ, – кивнул медикус и принялся внимательно изучать мое тело. – Нет, ничего не могу найти похошего.

– Это хорошо, наверное, – я выдохнул, испытав невероятное облегчение, – просто простуда, холод-то какой на улице, жуть просто. Ладно, я в Лефортово. Извинись за меня перед гостями.

В свой дворец, расположенный не так уж и далеко, я вернулся в санях, в которых даже успел задремать.

– Государь, – меня разбудил взволнованный голос Репнина. – Приехали, давай вылезти помогу.

Впервые в жизни я был рад тому, что есть кто-то, кто просто подаст руку, позволяя на нее опереться. Слабость накатывала со скоростью света, и это было ненормально, потому что простуда проявлялась не так, а чем-то более серьезным, даже, если бы я и заболел, то это не развивалось бы так стремительно.

Дойдя до спальни, я позволил Митьке меня раздеть и уложить в постель. Голова болела уже не переставая, а свет, даже неяркий от свечи резал глаза.

Я попытался уснуть и мне это, несмотря на головную боль удалось. Проснулся я от того, что у меня страшно чесалась шея и стопа. На стопу я не обратил внимание, она уже несколько дней зудилась, Брюс даже со смехом говорил, что это к путешествию. А еще я почувствовал, что мне необходимо облегчиться.

После того как справил нужду, я поплелся обратно к постели, но затормозил возле зеркала, разглядывая себя. Да, выгляжу неважно: тени под глазами, да и лицо серое какое-то, сейчас никто не смог бы сказать, что я вульгарно загорелый, скорее интересно бледненький. Хмыкнув, я снова почувствовал зуд на ступне.

– Да что ты зудишься? – когда я смотрел утром, там ничего не было, поэтому причина этого ненормального зуда оставалась для меня загадкой.

Задрав ногу, нелепо торчащую из ночной сорочки, я попытался заглянуть на подошву, и так и замер с поднятой ногой, потому что посреди подошвы расцвела бурным светом оспина, очень похожая на ту, что я снимал у теленка с морды, только размером поменьше.

По телу пробежал озноб. Глаза горели, словно в них песка сыпанули. Я опустил ногу на пол, и потрогал лоб. Он просто огнем горел. Черт, черт, черт, черт! Как же так?! Как же это произошло? Да очень просто, я уже болел, где-то заразился, а сегодняшний мороз усилил начавшую довольно вяло развиваться болезнь.

Дверь приоткрылась и показался Митька.

– Вон! – я заорал, вкладывая в этот крик все оставшиеся силы. – У меня оспа. Пусть придет кто-нибудь, кто уже болел.

Дверь захлопнулась, а я понял, что не дойду до кровати. Ноги подкосились, и я рухнул на пол. Некоторое время перед глазами еще мелькали отблески свечи, стоящей на прикроватном столике, а затем она погасла, и меня окружила темнота.

Глава 20

Почему-то очень часто люди думают, что можно махнуть шашкой, чтобы избавиться от существующей проблемы, и на этом все, начинай, считай, что с чистого листа. Твори, реформируй, твой народ все схавает, и переварит, ведь ты – император! Как бы ни так. Любая реформа, абсолютно любая, будь то даже изменение названия кошки на, например, кошку домашнюю, вызовет протест, отрицание и появление кучи недовольных этим решением. Почему именно кошку? А почему именно на домашнюю? Лучше на императорскую! Да, о чем ты говоришь? Бедная кошечка, как же она сейчас жить-то будет, став «кошкой домашней»? Вообще не нужно было никак называть! Это я сейчас утрирую, конечно, но в большинстве случаев так оно и есть. Реформы же, которые я собираюсь проводить в дальнейшем, гораздо глобальнее и вызовут куда больше негатива по первости. Проводить их, постоянно отражая нападки тех, кто остался бы верен Верховному тайному совету, полагая, что я наплевал на сами основы законности, плюнув в первую очередь на завещание покойной императрицы, да, это было бы то еще удовольствие, если бы я поступил как-то иначе, чем сейчас.

– Государь, де Лириа приперся, гнать его в шею, али поговоришь? – Репнин в последние сутки часто улыбается, хотя в предыдущие две недели всем откровенно было не до смеха.

– Пусть зайдет, – я стоял у окна и смотрел в темноту ночи. В стекле отражался только я сам и свеча, горящая на столе. Но вот дверь приоткрылась и вошел де Лириа. Вошел решительно, бледный, сжавший губы, уже одетый в дорожный плащ. На этот раз обошелся без реверансов.

– Как вы узнали, ваше императорское величество? – с порога спросил он, нервно оглядываясь на стоящих у него по бокам суровых гвардейцев, которые не оставят нас наедине во избежание. Что ты хочешь услышать? Что я вспомнил о твоей роли, услышав имя аббата Жюбе, с которым ты притащился в Царское село? Или, что приказал Ушакову точно узнать, кто еще из Долгоруких принял католичество, таскаясь по заграницам? А узнав, едва не дал заднюю, потому что испугался, что придется противостоять самому Ватикану, но потом сказал себе, да какого черта? Это моя страна, и никогда Яков Долгорукий, ставший никем иным как иезуитом, не станет здесь насаждать свои порядки. Что никогда та католическая шобла, которую приютил в своем доме Василий Лукич Долгорукий, не начнет нового раскола церкви, которую они позиционировали как слияние и создание принципиально новой конфессии. Про княгиню Долгорукую, в девичестве Голицыну, принявшую вашу религию, и переманившую в нее с помощью своего духовника, незабвенного аббата Жюбе половину своих родичей, включая, кстати, и Екатерину, об этом ты хочешь услышать? Ничего не ответив, я пожал плечами и улыбнулся, продолжая разглядывать бледного посланника в темном зеркале окна.

– Вы совершили самый большой грех из всех, который можно совершить, играя в дипломатию, господин де Лириа, вы совершили ошибку, а за все ошибки приходится платить, – мой голос звучал ровно, и я не мог собой не гордиться в этот момент.

– Я недооценил вас, ваше императорское величество.

– Верно, недооценили. И в этом и заключалась ваша ошибка. Вы мне глубоко симпатичны, поэтому я позволю вам самому найти оправдания перед Филиппом, почему вы покинули мою варварскую страну. Ведь это была ваша личная инициатива, начать кровавую бойню, возглавив образовавшуюся в итоге пародию на церковь, и к нашим делам с нашим царственным собратом она не имеет никакого отношения, – он сжал кулаки, но ничего не ответил. – И еще, никогда не пытайтесь усидеть на нескольких стульях одновременно, это чревато множеством неприятностей.

Де Лириа смотрел на меня еще некоторое время, затем развернулся и вышел, не сказав больше ни слова. Я снова улыбнулся. Изолировать от вашей шайки-лейки Феофана, и Феофилакта, которого не понятно каким образом вы умудрились привлечь на свою сторону, было прекрасной идеей. Ну и что, что со стороны этот выпад выглядел как блажь подростка, сработало ведь. И самое главное, я сумел изолировать и от вас, и от них Дашкова, которому уже никогда не стать главным инквизитором Священного Синода, и не погубить сотни прекрасных ученых, выросших в тиши монастырей. И только ради этого я еще раз согласился бы выглядеть малолетним придурком. Да хоть еще десяток раз, мне не жалко, а четырнадцать лет императора все спишут.

Вместе с де Лириа Россию покидали посол Франции, я так и не запомнил, как зовут эту тряпку, и половина Долгоруких, принявших в свое время католичество. Как я и обещал Екатерине, казней не было. В данном случае было полная конфискация имущества и пинок под их благородный зад. Пускай в Европе рассказывают, какой тварью оказался-то на самом деле ветреный и кажущийся таким безопасным Петрушка.

Дверь снова открылась и в кабинет вбежал возбуждённый Ушаков, потрясая какой-то бумагой.

– Вот, перехватили курьера, как ты и говорил, государь, – в его взгляде я прочитал восхищение своей гениальностью и прозорливостью. Эх, не буду я тебя разочаровывать, говоря, что я просто знал про этот документ, и догадывался про то, когда именно его составят.

– Какого числа датировано? – какой интересный вид на самом деле. Я смотрю в окно, а вижу свое отражение и отражение Ушакова. Никогда не интересовался оптикой, надо бы восполнить пробелы в своих знаниях.

– От пятнадцатого января, государь.

– Все подписались? – вот сейчас я волновался. Это была самая ненадежная часть моего плана, основанная всего лишь на догадках.

– Все пятеро! – Ушаков потряс зажатой в кулаке бумагой. – Вот же курвы, мать их ети.

– Производи аресты, – я прикрыл на мгновение глаза. Сработало. На сто процентов сработало! Я так и думал, что свои «Кондиции», призывающие на царствование Анну Иоановну, они составят раньше, чем объявлено будет о смерти императора. Я всего лишь предположил это, слишком уж быстро Аннушка прискакала, еще тело Петра не успело остыть, как она начала похоронами распоряжаться. Теперь же эта дата: пятнадцатое января – стала значимой в обвинение в измене, заговоре с целью убийства молодого императора, чтобы не терять из рук ускользающую постепенно власть. Долгорукие же замарались дважды, впереди «Кондиций» составив поддельное завещание, которое у них таинственным образом пропало, и они были вынуждены пойти на план Голицына, в итоге стоивший им головы в той истории и мало чем хорошим светивший в этой. Правда в той истории их план с завещанием зарубил сам Голицын, но какая разница, что было там и что произошло здесь.

Да, еще сидя в Царском селе, изучая и готовясь, я долго думал о том, как поступить? Ответ был очевиден: хочешь жить и править – избавься от Тайного верховного совета.

Вот только просто избавиться было мало. Нужно было сделать так, чтобы ни у кого даже мысли не возникло, что совет можно каким-то образом реанимировать. К тому же, я не собирался оставлять на воле Остермана, Голицына и Головкина, как произошло в известной мне истории, когда эти граждане умудрились вывернуться и даже еще больше возвыситься. Мне нужно было убрать весь совет, в полном составе и таким образом, чтобы ни в одной горячей гвардейской голове, кроме искреннего возмущения этими товарищами, никакой другой мысли даже не зародилось. Мог ли я просто отдать приказ их убить? Да легко. А дальше что? Радостно погрузиться в бунты, в постоянные интриги еще на протяжении как минимум двух лет, пока мне не исполнится шестнадцать, когда все знатные роды вознамерятся попробовать себя в роли временщиков? А оно мне надо? И о каких в этом случае реформах может вообще идти речь?

А может быть устроить кровавый террор? И уничтожить весь цвет нации, тех же: Ушакова, Трубецкого, Радищева, Миниха, которые при других обстоятельствах очень даже рьяно бросились поддерживать Аннушку и хрен пойми что, устроенное Бироном? Ну, я конечно мог и так поступить, вот только зачем, если нужно было всего лишь немного подождать и подыграть временщикам, временами изображая из себя безвольную тряпку. От меня-то не убудет, сейчас-то всем уже понятно, что волчонок в волка начал превращаться.

Еще в Царском селе я принял план использовать свою болезнь, чтобы захапать неопровержимые доказательства гнусной натуры временщиков. Теперь оба документа в руках у радостно потирающего руки Ушакова и ни одна падла не усомнится, что за злодеяние задумали члены совета. И самое главное, ни у кого они не вызовут сочувствия, потому что одно дело, когда ты страдающая оппозиция, которую кровавый тиран тиранит себе на потеху, и совсем другое, когда ты пытаешься совершить немыслимое: убийство больного ребенка, которым по сути является император. О, да, это совсем другое дело, и об этом деле сейчас строчит памфлет, возмущенный до глубины своих романтичных внутренностей Юдин. Как он был возмущен, красавец просто. Завтра эти бумажки на каждом столбе будут висеть, обличая негодяев, покусившихся на святое, на жизнь государя, а некоторые из них и на целостность православной церкви. Надо бы караулы усилить, да в люди выехать, продемонстрировать своим видом, что гнусный план не удался, а то народ у нас жалостливый, да горячий, а мне имущество арестованных еще пригодится в качестве компенсации казнокрадства.

– Сбитня будешь, государь? – в комнату неслышно проскользнул Митька. Он был бледен, слишком уж переживал, и, несмотря на прямой приказ, ухаживал за мной сам, никого не подпуская к кровати, кроме изредка медикуса.

– Буду, Митя, тащи, – я кивнул и увидел счастливую улыбку на его осунувшейся морде.

Если честно, то струхнул я здорово, когда думал, что мне так и не удалось прививку сделать. Что или болячку перепутал, или вообще не то что-то сделал. Очнулся я уже в постели. Рядом сидел прямо на кровати, обхвативший себя за плечи Митька, а из кресла неподалеку внимательно смотрел на меня Репнин.

– Да вы что, с ума сошли, вы же заразиться можете, – просипел я, потому что воспаленное горло просто саднило, не давая даже слова нормально сказать.

– Значит судьба у нас такая, – прервал меня Репнин. – Ты лежи, государь, не вставай, нельзя сейчас тебе вставать.

Болел я почти неделю. Тяжело с высоченной температурой, которая куда-то делась, как только появилась сыпь. Долго разглядывая усыпанное пузо, я хлопнул себя по голове и рассмеялся. Да, это оспа, только немного другая, ветряная, или попросту – ветрянка. Стараясь не чесать оспины, чтобы не остались следы, я провалялся в постели еще несколько дней. Самая что ни на есть детская болезнь протекала после того как спал жар вполне удовлетворительно, но тут настала пора реализовывать мой план, заключающийся в том, чтобы сообщить всем, что здоровье у императора не очень, и он вообще-то умирает. Ко мне все еще никого не пускали, о заразности оспы в это время уже знали, и дураков навестить больного не нашлось. Точнее, заподозривший что-то Остерман, вот же змей, пытался прорваться, но был послан. А вот Ванька даже приходил через день, все время пропадая у невесты. Да, вот это истинная дружба, как она есть. Петр Шереметьев тоже рвался, но его ко мне не пустили. Никто не знал о моем истинном состояние, кроме неотлучно находящихся со мной Митьки, Репнина и Бидлоо. Который только поджимал губы, повторяя, что он был прав насчет меня, а он-то в таких вещах не ошибается. Я кивал головой, и запрещал выходить в люди.

О том, что я, скорее всего, не выкарабкаюсь, распустил слух Репнин, причем сделал он это аккурат тринадцатого числа. А уже четырнадцатого ко мне пришла бледная Екатерина.

– Они хотят, чтобы мы поженились прямо здесь на твоем смертном одре, – она плакала, я же старательно делал вид, что умираю. На моем лице все еще оставались оспины, которые несведущий человек никогда не сможет отличить от оспин натуральной оспы. Поэтому я старательно прикрывал лицо рукой и говорил очень слабым, хриплым голосом, чтобы ни у кого не возникло никаких сомнений.

– Не бывать этому. Вот прямо сейчас сюда твоего графеныша доставят, и вы уедете, пока родные не спохватились, только, пришла пора сделать для меня то, о чем договаривались.

– Все, что угодно, государь.

– Забери у Ваньки бумагу, которую он будет стараться пронести сюда, чтобы заставить меня, немощного подписать.

– А ты откуда про бумагу какую-то знаешь? – она удивленно посмотрела на меня.

– Так он уже пытался прорваться, я тогда без сознания был, – выкрутился я. Иван действительно приходил, вот только его не пустили. – Скажи, что уговоришь меня подпись поставить, придумай что-нибудь.

Она кивнула и поднялась на ноги. Надо же и не побоялась болезнь подхватить, и даже про ребенка не подумала. Да, есть все-таки женщины в русских селеньях...

В тот же день завещание было у меня в руках, а обвенчанная весьма нетрезвым падре Екатерина уезжала со счастливым Леоном, чтобы никогда больше не вернуться в Россию. Все просто, я не разрешу ей вернуться. Ничего личного, всего лишь политическая необходимость. Да и безопаснее будет ей в Европах.

Весь этот фарс с помолвкой был разыгран только для одного – для получения этого фальшивого клочка бумаги, на котором почерком Ваньки, который похож на мой, но моим все-таки не является, было написано, что я отдаю престол своей невесте Екатерине Долгорукой. Не было бы невесты, кому бы я корону отдал? Хорошей знакомой? Подруге детства? Это даже кумушки на базаре не приняли бы. Так что... И самое главное, на фоне случившихся событий никого не удивит, что невесты у меня больше нет.

А ведь все дело было в цифрах. Слух о моей возможной смерти пустили тринадцатого. Завещание было составлено четырнадцатого, а когда его не нашли, а Ванька или где-то загулял, или по какой-то другой причине не признался, что отдал завещание, то пятнадцатого весь совет подписал «Кондиции». Шестнадцатого с письмом в Курляндию был послан курьер, а семнадцатого на весь белый свет объявили, что свершилось чудо и император победил-таки проклятую болезнь. Ну а восемнадцатого начались первые аресты. Начал Ушаков с замысливших крамолу против веры, получив от меня отмашку, включающую в себя и высылку дипломатов. Но тут дела делались по возможности тихо, чтобы не привлекать ненужное народное внимание. А вот сегодня был перехвачен наконец-то курьер, и дело сразу стало громким. Таким громким, что еще не скоро забудется, и еще долго аукаться будет.

Митька притащил сбитень и поставил дымящуюся чашку на стол. Я же покосился на часы. Три-две-одна секунда, полночь. Наступило двадцатое января, и я все еще жив. Мне это удалось, я сумел повернуть неподатливое колесо истории в другую сторону, практически не меняя произошедших событий, сделав на самом деле только одно – я правильно привился тогда в Царском селе, потому что оспа у Петра выявилась спустя почти две недели, после того, как он с жаром слег, значит, его тогда кто-то заразил, и не могу убеждать, что это было сделано не намерено. Теперь же только от меня зависит, куда меня и мою страну это может привести. Вот сейчас можно начинать впрягаться в работу и менять историю уже все кардинально. С чистого листа, потому что больше никто, даже я сам не сможет сказать, чем эта история в итоге может закончится.