Текст книги "Русская революция. Россия под большевиками. 1918-1924"

Автор книги: Пайпс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 52 страниц)

Хотя Коллонтай считалась авторитетным теоретиком коммунистической морали, она все же оставалась исключением, заставлявшим краснеть своих коллег. Ленин рассматривал «свободную любовь» как «буржуазную» идею, под чем он подразумевал не столько внебрачные отношения (которых и сам не чуждался), сколько случайные связи. Что советские вожди думали о сексе, можно понять из размышлений Ленина, адресованных, без сомнения, Александре Коллонтай и ее последователям, которые донесла до нас Клара Цеткин: «Мне говорили, что на вечерах чтения и дискуссий с работницами разбираются преимущественно вопросы пола и брака. Это будто бы предмет главного внимания, политического преподавания и просветительской работы. Я ушам своим не верил, когда услыхал это. Первое государство пролетарской диктатуры борется с контрреволюционерами всего мира. Положение в самой Германии требует величайшей сплоченности всех пролетарских революционных сил для отпора все более напирающей контрреволюции. А активные коммунистки в это время разбирают вопросы пола... Это безобразие особенно вредно для юношеского движения, особенно опасно. Оно очень легко может способствовать чрезмерному возбуждению и подогреванию половой жизни у отдельных лиц и повести к расточению здоровья и силы юности. <...>

Вы, конечно, знаете знаменитую теорию о том, что будто бы в коммунистическом обществе удовлетворить половые стремления и любовную потребность так же просто и незначительно, как выпить стакан воды. От этой теории «стакана воды» наша молодежь взбесилась, прямо взбесилась... Молодежи особенно нужны жизнерадостность и бодрость. Здоровый спорт гимнастика, плавание, экскурсии, физические упражнения всякого рода, разносторонность духовных интересов... В здоровом теле здоровый дух!»¹⁹²

Исследования нравов советской молодежи, проводившиеся в 20-е годы, проявили резкое несоответствие между тем, во что молодежь, по их собственным утверждениям, верит, и тем, как она себя ведет: как правило, поведение на практике было много сдержаннее, чем в теории. Молодежь утверждала, что считает любовь и брак буржуазным пережитком и полагает, что коммунисты должны вести половую жизнь, не скованную запретами: чем меньше эмоций и привязанности в отношениях между мужчиной и женщиной, тем более они отвечают коммунистическому идеалу. Согласно опросу, студенты смотрели на брак как на обузу и падение для женщин: наибольшее число респондентов – 50,8% мужчин и 67,3% женщин выразили предпочтение долгим отношениям, основанным на взаимной симпатии, но формально не зарегистрированным¹⁹³.

Более глубокое изучение показало, однако, что за внешним отрицанием традиций жили в неприкосновенности старые нормы. Отношения, основанные на любви, были идеалом для 82,6% мужчин и 90,5% женщин: «Об этом они втайне тоскуют и мечтают», – писал автор исследования. Лишь немногие – только 13,3% мужчин и 10,6% женщин – одобряли тот род случайных любовных связей, которые проповедовала Коллонтай, и обычно ассоциируемый с ранним коммунизмом¹⁹⁴. Сильные эмоциональные и нравственные факторы препятствовали случайным связям: одно советское исследование показало, что более половины опрошенных студенток были девственницами¹⁹⁵.

На взаимоотношения полов в послереволюционной России всего существенней влияла материальная сторона: небывалые тяготы повседневной жизни, в особенности недостаток еды и жилья, и неослабевающее напряжение от постоянных запретов и суровых требований власти. Это заставляло большинство советской молодежи, в особенности девушек, придерживаться традиционных форм любовных отношений: «картина широкого распространения среди студенток промискуитета и идеология сексуальной свободы, какую рисует импрессионистическая литература того времени», не подтверждается фактами¹⁹⁶. На вопрос, как революция повлияла на их сексуальное влечение, 53% мужчин ответили, что оно ослабело; 41% мужчин считали, что виною их полной или частичной импотенции был голод и другие тяготы и лишения; 59% опрошенных женщин не отмечали никаких перемен в своем половом влечении¹⁹⁷. Совсем не этого ожидали власти. Автор исследования приходит к выводу, что, к сожалению, советская молодежь по-прежнему «питается в этой области из отравленных источников старой половой морали, основанной на лицемерной и лживой моногамии и на фактической антисоциальной половой распущенности и на продажной любви»¹⁹⁸. Другой социолог сообщал, что из 79 опрошенных им женщин, признавшихся в том, что вступали в половые отношения, «59 были замужем, а остальные мечтают о любви и браке»¹⁹⁹.

Неограниченная сексуальная свобода не получила распространения, потому что была неприемлема для большинства молодежи и, в конце концов, для самих властей: традиционной морали отдавалось явное предпочтение. Кульминации это достигло в 1936 г., когда был принят новый семейный кодекс, запрещавший аборты²⁰⁰. При Сталине государство стало бороться за укрепление семьи: «свободную любовь» заклеймили как антисоциалистическую. Как и в нацистской Германии, упор делался на воспитание здоровых и верных защитников отечества²⁰¹.

* * *

В 1922 г. стало ясно, что сравнительная терпимость Ленина по отношению к интеллигенции небесконечна. Он обрушился на нее с неистовством, объяснимым лишь ощущением поражения, которое преследовало его начиная с весны предыдущего года, когда очевидный провал экономики и развернувшиеся по всей стране мятежи заставили его принять новую экономическую политику. Он решил лично разобраться с враждебными интеллигентами, подавая в ГПУ списки имен с указанием соответствующих им наказаний*. Его фанатическая самоуверенность теперь уступила место убийственной мстительности.

* См., напр., его распоряжение, касающееся восьми петроградских профессоров, арестованных в мае 1921 г. (РЦХИДНИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 24559). Четырежды на различных заседаниях Политбюро Ленин возвращался к делу меньшевика историка Н.А.Рожкова (Родина. 1992. № 3. С. 49). Это настолько занимало его мысли, что 13 декабря 1922 г., находясь в весьма тяжелом физическом состоянии, он нашел в себе силы сделать распоряжение о высылке Рожкова (РЦХИДНИ. Ф. 2. Оп. 2. Д. 1344).

В марте 1922 г. Ленин объявил открытую войну «буржуазной идеологии», что на самом деле означало войну интеллигенции²⁰². Он был взбешен тем, с каким злорадством ученые и писатели поносили его власть и насмехались над его неудачами. Прежде, когда он был уверен в победе, он не принимал в расчет такие разговоры как пустую трескотню. Теперь они задевали его за живое и выводили из себя. 5 марта в частной записке он назвал попавшийся ему на глаза сборник статей ведущих русских философов «Освальд Шпенглер и закат Европы» «литературным прикрытием белогвардейской организации»²⁰³. Два месяца спустя он потребовал от Дзержинского, чтобы ГПУ провело тщательную проверку литературных и научных публикаций, дабы выявить «явных контрреволюционеров, пособников Антанты, организацию ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи» и «сделать так, чтобы этих „военных шпионов“ изловить и излавливать постоянно и систематически высылать за границу»²⁰⁴. Если Ленин серьезно верил в то, о чем говорил – а, судя по всему, это так, поскольку сообщено в личной записке, – нельзя не заподозрить, что вождь страдал манией преследования. Ибо эти «военные шпионы» были одними из самых выдающихся умов России, которые, при всей своей враждебности к большевикам, воздерживались от политической деятельности и уж во всяком случае не занимались шпионажем. Дзержинский послушно исполнил поручение Ленина, так что летом 1922 года многие ученые и писатели уже сидели в тюрьмах. 17 июля Ленин послал Сталину записку, которую тот передал Дзержинскому, с перечислением групп и лиц, подлежащих высылке из страны. Он особо выделял тех, кто был связан с партией эсеров, показательный процесс над которой тогда был в полном разгаре. Его распоряжение звучало коротко и ясно: «Решительно „искоренить“ всех эсеров... всех их вон из России. Делать это надо к концу процесса эсеров, не позже. Сразу же арестовать несколько сот и без объяснения мотивов – выезжайте, господа!»²⁰⁵.

Чтобы придать этим распоряжениям законный вид, правительство издало 10 августа декрет, предусматривающий применение административной ссылки в качестве меры пресечения. Декрет давал право органам безопасности по своему усмотрению высылать за границу или в определенные местности Российской республики на срок до трех лет лиц, причастных в «контрреволюционной» деятельности²⁰⁶. Ссылка в удаленные уголки страны полицейскими органами, по сути, возрождала знакомую царскую практику: Ленин и сам в 1897 г. был сослан в Сибирь таким же точно образом и на такой же срок. Но оговорка, дающая право высылки за границу, не имела прецедента в Российской империи.

В докладе, поданном 18 сентября Ленину, Г.Ягода, начальник Секретного оперативного отдела ГПУ, писал, что согласно инструкции арестовано 120 антисоветских элементов (69 в Москве и 51 в Петрограде). В застенках оказался весь цвет научной интеллигенции России, включая ректоров Московского и Петроградского университетов, несколько ведущих агрономов, лидеров кооперации, историков, социологов и философов²⁰⁷. Большинство посадили на пароходы, плывущие в Германию. Хотя официально срок ссылки не мог превышать трех лет, те, кого выслали за границу, оказывались осуждены пожизненно, поскольку перед отправкой их понуждали подписать документ, которым они уведомлялись, что, если они откажутся уезжать или попытаются вернуться, их ждет суд и высшая мера. В анналах истории не найти подобного случая массового изгнания интеллектуальной элиты страны.

* * *

Советская политика в сфере культуры, в сравнении с попытками создать более демократичную политическую систему и более эффективную экономику, может считаться скорее успешной, – но только в сравнении. Большевики удушили творчество, но сделали искусство, литературу и образование более доступными для широких масс. И если они не достигли в культурной революции целей, которые ставили перед собой, то причину надо искать в их убогом представлении о культуре. Ибо она не побочный продукт экономических и социальных отношений, как советские вожди себя в том убедили, но самостоятельный феномен, влияющий на экономику и общество по крайней мере не меньше, чем те воздействуют на него. Но культура не синоним книг, холстов или музыкальных произведений. И тем более не исчерпывается одной только наукой и техникой. В широком смысле культура есть способ отношения к жизни при определенных условиях, усвоенный из опыта и передающийся из поколения в поколение: искусство и литература лишь два ее частных проявления. По самой своей природе культура не может быть регламентирована. Лишенная свободы или используемая для чуждых ей целей – в особенности политических, – она становится бесплодна. Поскольку новая власть игнорировала эти принципы, история советской литературы и искусства представляет собой картину неуклонного творческого упадка: вдохновенные революционные порывы стихли, оставив по себе бесплодную пустыню, усеянную мертвыми условностями «социалистического реализма». Хуже того, ради насаждения своей утилитаризованной и технократической культуры, советская власть методично растлевала «низкую» культуру простого народа, с ее складывавшимися веками обычаями и уходящими корнями в религию ценностями. Образовавшийся духовный вакуум разъедал коммунистический режим изнутри и сыграл немалую роль в его гибели.

ГЛАВА 7

НАСТУПЛЕНИЕ НА РЕЛИГИЮ

В исторических исследованиях, посвященных русской революции, религии отводится несоразмерно малое место. У.Г.Чемберлин отводит этой теме менее пяти страничек из своей почти тысячестраничной книги. Другие ученые (например, Шейла Фитцпатрик и Леонард Шапиро) и вовсе обходят ее молчанием. Такое отсутствие интереса к религии может быть объяснено только крайней нерелигиозностью современных историков. Однако, как бы далеки от религии ни были исследователи, для народа, сделавшегося предметом их исследований, религия имела первостепенное значение: с этой точки зрения, можно сказать, что население Советского Союза – христиане, евреи или магометане – жили согласно категориям Средневековья. Для них культура означала религию – не только веру в Бога, но и – в особенности – религиозные ритуалы и праздники: крещение, обрезание, конфирмация, исповедь, отпевание, Рождество и Пасха, Йом-Кипур, Рамадан и т.д. Их жизнь обращалась вокруг дат церковного календаря, не только потому, что они вносили свет в их безрадостное и сумрачное существование, но и возвращали даже самым жалким из них чувство собственного достоинства в глазах Бога, для которого все люди равны. Большевики обрушились на религиозную веру и практику с яростью, невиданной со времен Римской империи. Их агрессивный атеизм ранил народную душу гораздо болезненней, чем подавление политического несогласия или введение цензуры. Если забыть об экономических трудностях, ни одно деяние Ленина не принесло больших страданий населению в целом, так называемым «массам», чем профанация их религиозных убеждений, закрытие церквей, синагог, мечетей и преследование священнослужителей. Хотя по причинам, которые будут изложены ниже, православная церковь несла на себе самое тяжкое бремя гонений, но не обошли они стороной и иудаизм, и католичество, и ислам.

Политика большевиков в отношении религии имела два аспекта: культурный и политический. Как и все социалисты, они считали религию пережитком прошлого, препятствием на пути прогресса. С присущим им рвением они пытались искоренить это явление путем «научного» просвещения и методом принижения религии, выставляя ее в смешном и нелепом свете. Крайне враждебное отношение русских социалистов к религиозному чувству объяснялось тесной связью православной церкви с царизмом и упрямым обскурантизмом. Уже в 70-е годы прошлого века русские радикалы в своей пропаганде уделяли большое внимание борьбе с религиозными «предрассудками», видя в них главное препятствие стремлению поднять на борьбу широкие массы: воинственный атеизм явился связующим началом для различных групп интеллигенции¹.

Однако относительно методов борьбы с религией среди большевиков не было единого мнения. Самые прямолинейные атеисты считали, что следует вести открытое, широкое наступление с использованием всех доступных средств, в особенности представляя церковь в смешном и неприглядном виде; более изощренные, следуя французской пословице, что нельзя разрушать, ничего не предлагая взамен, хотели вознести социализм до подобия религии.

Последние видели в религии искреннее, хоть и ошибочное, стремление человека к духовности, которое должно быть удовлетворено тем или иным образом. Луначарский, главный сторонник этого взгляда, писал в работе «Религия и социализм», что человек нуждается в таинственном и душевном рвении. Квинтэссенцию религиозной веры нужно искать в отношениях человека с природой. В ходе эволюции человек постепенно освободил себя от бездумного подчинения природе, представлявшейся ему игрушкой в руках богов или Бога, и с помощью науки обрел господство над ней. В начале 1900-х годов идеи Луначарского легли в основу движения, получившего название «богостроительства», которое стремилось заменить традиционную религию людской солидарностью, а объектом поклонения должно было быть само человечество. Исходя из этих предпосылок, Луначарский в качестве наркома просвещения разработал изощренную стратегию:

«Религия, как гвоздь: если бить ее по шапке, то она входит все глубже... Тут нужны клещи. Нужно обхватить религию, зажать ее снизу, не бить, а устранять, выдергивать с корнем, и это может быть сделано только научной пропагандой, моральным и художественным воспитанием масс»².

По большей части антирелигиозная кампания в 20-е годы велась большевиками именно такими методами, предлагая в качестве альтернативы религии науку и вырабатывая коммунистический суррогат культа со своими собственными божествами, святыми и ритуалами. В некоторых официальных заявлениях открыто подтверждались функции коммунизма в качестве субститута религии, как, например, в декларации, определявшей цель антирелигиозного воспитания как «замену веры в Бога верой в науку и машину»³.

Более суровую линию атеизма проводил Емельян Ярославский, призывавший к лобовой атаке на религию на том основании, что она есть не что иное, как темный предрассудок, используемый правящим классом. Троцкий, на которого Ленин в 1922 г. возложил ведение антирелигиозной кампании, по-видимому, разделял эти взгляды*.

* И Троцкий, и Ярославский были евреями. Заметная роль евреев в антирелигиозной кампании, проводившейся советской властью, заставила подозревать, что она была частью извечной, хорошо продуманной «войны» евреев с христианством. Это утверждение, однако, упускает из виду тот факт, что и отправление обрядов иудаизма и «культовые учреждения» не являлись исключением и подвергались не меньшим гонениям: более того, надо отметить, что коммунисты-евреи выказывали особое рвение в преследовании своих верующих соплеменников.

Ленин с неприязнью относился к идее «богостроительства», ибо тоже полагал, что религия есть опора классового общества и орудие эксплуатации. Он не верил, будто научная пропаганда сама по себе способна покончить с религией⁴, и в силу этого отдавал предпочтение бескомпромиссному подходу Емельяна Ярославского. Вместе с тем, как всегда руководствуясь в первую очередь политическими соображениями, пока шла гражданская война, он не хотел излишне настраивать против себя церковь с ее стомиллионной армией верующих. Поэтому широкое наступление на религию он откладывал вплоть до 1922 г., пока наконец большевики не обрели полное господство в стране. И тогда он объявил, как он полагал, последний и решительный бой церкви.

Как и интеллигенция вообще, большевики полагали, что с развитием экономики и распространением знаний религиозная вера дрогнет и отступит. Ее окончательный крах есть лишь вопрос времени.

Иначе обстояло дело с религиозной организацией, то есть церковными учреждениями, ибо в однопартийном государстве, стремящемся к установлению своей монополии на любую организованную деятельность, существование института духовенства, независимого от партийного контроля, было неприемлемо. Это в особенности касалось православной церкви, которая отвечала духовным запросам трех четвертей населения и была «последним обломком политической организации побежденных классов, сохранившейся еще как организация»⁵.

Действительно, симбиоз церкви и государства в дореволюционной России напоминал то, что наблюдалось в Средние века в Европе, «когда церковь и государство были одно то же, и церковь предоставляла идеальную основу для светского правления. Поэтому, если революция серьезно намеревалась покончить со старым режимом, она должна была покончить и с церковью. Она не могла удовлетвориться свержением царя – высшего символа светской власти, – прежде и важнее всего было подорвать саму основу, на которой стояла до сих пор Россия»⁶.

Обострение отношений между церковью и государством, начавшееся немедленно после октябрьского переворота и достигшее апогея в 1922 г., принимало самые разные формы. Отмена государственных субсидий, конфискация церковного имущества, запрет на получение вознаграждения за отправление церковных треб оставили духовенство без средств к существованию. Церкви и монастыри были осквернены и употреблены на хозяйственные нужды новой власти; не избежали такой участи, хоть и в меньшем масштабе, синагоги и мечети. Священнослужителей всех конфессий (кроме мусульман) лишили гражданских прав и подвергали преследованиям и позорным судам, которые для многих оборачивались тюрьмой, а подчас и расстрелом. Религиозное воспитание запрещалось, и его место заняла атеистическая пропаганда, развернувшаяся в школах и молодежных организациях. Церковные праздники уступили место государственным, то есть коммунистическим.

Членам коммунистической партии вменялось в обязанность принимать активное участие в атеистической пропаганде и возбранялось, под угрозой исключения, участвовать в церковных обрядах, включая крещение и венчание⁷.

В царской России православные иерархи, как члены господствующей церкви, пользовались уникальными привилегиями. Им одним было дано право обращать в православие и запрещать переход в иные конфессии. Православная церковь пользовалась государственными дотациями. Накануне революции в России было около 40 000 приходов и более тысячи монастырей. А духовенство, «черное» (монашествующее) и «белое» (приходское), насчитывало 145 тыс.⁸.

Православная церковь была так тесно связана с монархией и так далека от политической жизни, бурлившей в стране, что отречение Николая II застигло ее врасплох и повергло в недоумение. Первым побуждением церкви было не замечать Февральской революции: в храмах продолжали служить молебны во здравие царя. По отношению к Временному правительству церковные иерархи сохраняли недружелюбный нейтралитет, который перерос в открытую враждебность к тому моменту, когда правительство пало. Единственную поддержку от церкви правительство видело со стороны богословов-реформаторов и того меньшинства приходского духовенства, которое приветствовало ослабление уз, связывающих церковь с государством⁹.

Хотя Временное правительство обращало мало внимания на церковные дела, его законодательная деятельность вела к понижению прежнего высокого статуса церкви в государстве. В июне 1917 г. оно упразднило пост обер-прокурора Святейшего Синода, учрежденный Петром Великим при отмене патриаршества. Эти меры приветствовали и консервативно, и либерально настроенные церковнослужители, которые уповали на созыв собора для реорганизации церкви. Менее благосклонно духовенство отнеслось к другим шагам правительства. В июле оно провозгласило равенство всех вероисповеданий, что лишало православное духовенство его привилегий. Далее последовал закон, передававший все школы, состоящие на государственном обеспечении, включая и те, которые находились в ведении церкви, под юрисдикцию министерства образования; затем вдвое сократились государственные субсидии церкви. Особенное недовольство духовенства вызвал указ правительства, упразднявший обязательное изучение катехизиса в школах¹⁰. Церковнослужители восприняли эти меры как шаги, ведущие к секуляризации, и видели в них причину упадка религиозного чувства в стране.

И действительно, в народе наблюдалась явная враждебность по отношению к церкви. Сразу после Февральской революции в некоторых деревнях крестьяне нападали на священников и изгоняли их. Известные реакционностью взглядов архиереи, и среди них архиепископ Харьковский Антоний Храповицкий, были смещены со своих епархий¹¹. Участились случаи, когда церковные земли захватывались и распределялись между членами общины. Есть свидетельства, что, когда русские военнопленные в немецких лагерях узнали о Февральской революции, они перестали посещать церковные службы¹². Февральская революция, кроме того, дала выход тлевшему внутри церкви конфликту между приходским и монашествующим духовенством, которому единственному был открыт путь к высшим ступеням церковной иерархии¹³. Все это, на фоне воцарившейся по всей стране анархии, подталкивало консервативную в массе своей православную иерархию еще дальше вправо. 15 августа 1917 г. в Москве в кремлевском Успенском соборе открылся Поместный собор русской православной церкви, созванный впервые с 1666 года, которому предстояло проработать целый год. На открытии присутствовали Керенский и два министра Временного правительства. 588 делегатов от епархий в один голос говорили о падении нравов в стране и даже в войсках. Они предостерегали, что Россия стоит на самом краю пропасти, и призывали народ забыть распри¹⁴. Однако, когда речь зашла о внутри-церковных делах, сам Собор раскололся на две части – консервативное большинство и либеральное меньшинство. Самым решающим был на Соборе вопрос о восстановлении патриаршества. Консерваторы выступали за восстановление, потому что видели в патриархе вождя, который сможет защитить интересы церкви, лишившейся покровительства государства. Либеральное духовенство, опасаясь, что патриарх станет орудием в руках консерваторов, предпочитали вручить церковное управление собору.

В конце октября, когда между большевиками и их противниками шли бои за Кремль, Собор проголосовал в пользу восстановления патриаршества. Сначала определили трех кандидатов, причем наибольшее число голосов получил Антоний Храповицкий. Согласно обычаю урна со жребием была оставлена на ночь в храме. Наутро самый старый присутствующий монах, старец Зосимовой Пустыни иеромонах Алексий, вынул жребий, который выпал на митрополита Московского Тихона (Белавина), набравшего накануне меньше всего голосов. Среди русских архиереев Тихон был фигурой малопримечательной, один иностранный наблюдатель отозвался о нем как о «благочестивом простодушном монахе... насквозь проникнутом русским фатализмом и апатией»¹⁵. Церемония возведения на патриарший престол состоялась 21 ноября в Успенском соборе. А затем участники Собора приняли новый устав церкви, который послужил определенного рода компромиссом между консерваторами и реформаторами. Высшая власть в церкви принадлежала Собору, созываемому периодически, патриарх в едином лице становился высшим исполнительным органом, подчинявшимся Собору. Одной из его обязанностей было представлять церковь в сношениях со светской властью¹⁶.

Тихон твердо намеревался удерживать церковь в стороне от политики: ему нет дела до того, кто правит России, его истинное призвание – служить духовным нуждам народа. Его решимость сохранять нейтралитет доходила до того, что, когда князь Григорий Трубецкой в начале 1918 года перед отъездом на Дон в Добровольческую армию попросил благословения главнокомандующему (то есть Деникину), Тихон отказался и не уступил, даже получив заверения в сохранении этого акта в строгой тайне¹⁷. Такая политика нейтралитета по отношению к власти могла бы быть вполне оправданной, если бы действия самой власти укладывались в привычные рамки.

Но поскольку новая власть намеренно нарушала общепринятые нормы поведения, Тихон, вопреки своим наиблагим пожеланиям, вскоре оказался втянутым в самую гущу конфликта с ней.

В начале 1918 г. большевики еще не предприняли никаких открыто враждебных мер против церкви, хотя в их отношении к ней не оставалось иллюзий. Декрет о земле от 26 октября 1917 г. подразумевал, помимо прочего, национализацию церковных и монастырских земель: в европейской части России они составляли 750 тыс. акров (300 тыс. гектаров)¹⁸. А декрет от 18 декабря передавал традиционную прерогативу церкви в регистрации актов гражданского состояния светским властям. С этого времени законную силу имел лишь брак, зафиксированный государственными учреждениями. Дети внебрачные уравнивались в правах с детьми, рожденными в церковном браке¹⁹. 11 декабря все школы, включая и те, которые не получали государственных субсидий, были переданы в ведение Комиссариата народного просвещения под надзор государства²⁰. Эти ущемления своих традиционных прерогатив церковь еще способна была снести, больше беспокоили ее сообщения о том, что правительственная комиссия работает над разработкой закона об отделении церкви от государства; прочтя сообщение об этом в прессе в январе 1918 г., митрополит Петроградский Вениамин предостерегал власти от подобного шага²¹. Нельзя было дольше не замечать все чаще случавшиеся нападения на духовенство со стороны солдат и матросов, которые большевики не только терпели, но и поощряли. Во многих местах церкви и монастыри разорялись, а священников избивали. В конце января 1918 г. пьяные солдаты убили митрополита Киевского Владимира. В патриаршем послании от 19 января/ 1 февраля Тихон сетовал на жестокость и ненависть, которым дали выход в России те, кого он назвал «извергами рода человеческого»: «Гонения воздвигли на истину Христову явные и тайные враги сей истины и стремятся к тому, чтобы погубить дело Христово, и вместо любви христианской всюду сеют семена злобы, ненависти и братоубийственной брани». Причастных к этим злодеяниям патриарх анафематствовал*.

* Введенский А.И. Церковь и государство М., 1923. С. 114—116. Непосредственным поводом этого послания послужил захват Александро-Невской лавры в Петрограде, произведенный 13 января отрядом солдат, возглавляемым большевиками. Это было сделано по наущению Александры Коллонтай (там же. С. 120—123).

Большевики тотчас ответили декретом, в котором излагались принципы их политики в отношении религии, прерывавшие связь церкви со светской властью, установившуюся с первых дней существования Российского государства. Как и в большинстве советских законов того времени, за либерально звучавшим названием декрета намеренно скрывалась его истинная тоталитарная сущность. Первая статья «Декрета о свободе совести, церковных и религиозных обществах» объявляла об отделении церкви от государства*. В следующих статьях всем гражданам гарантировалось право исповедовать любую религию или никакую. Многие иностранцы и все восторженные почитатели советской власти, принимая эти заявления за чистую монету, подумали, что счастливым гражданам России предоставляется беспримерная свобода вероисповедания²². Но это были пустые заверения, ибо действительный смысл декрета означал смертный приговор церковным учреждениям. В отличие от революционной Франции, где духовенство после национализации земель было поставлено на государственное жалованье, советский декрет не только лишал их казенного содержания, но и запрещал религиозным и церковным учреждениям владеть каким бы то ни было имуществом, включая церковные здания и богослужебные предметы. (Поскольку государство еще не готово было пойти на закрытие всех подряд христианских храмов, синагог и мечетей, оно позволяло местным властям передавать в бесплатное пользование религиозным общинам «здания и предметы, предназначенные специально для богослужебных целей».) Более того, декрет запрещал церкви брать плату за требы. Духовенство, таким образом, оставалось без всяких средств к существованию. Советская конституция 1918 г. по статье 65 лишала духовенство права избирать и быть избранными в Советы²³. Словно этих ущемлений в правах было мало, советские власти предпочли интерпретировать принцип отделения церкви от государства в том смысле, что духовенство не может действовать организованно, то есть как единая общенациональная церковь: попытки сообщения между общинами или признание иерархии рассматривались prima facie как бесспорное свидетельство контрреволюционных намерений**. Дополнительные указы запрещали религиозное обучение лиц младше 18 лет²⁴. Согласно 121 статье Уголовного кодекса РСФСР 1922 г. «преподавание малолетним и несовершеннолетним религиозных вероучений в государственных или частных учебных заведениях или школах карается принудительными работами на срок до одного года»²⁵. Ни одна из перечисленных мер не имела ничего общего с принципом отделения церкви от государства.