Текст книги "Русская революция. Россия под большевиками. 1918-1924"

Автор книги: Пайпс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 52 страниц)

Эта полемика заново продемонстрировала пропасть, разделявшую российских и европейских радикалов. Каутский и Роза Люксембург говорили о демократии и гражданских правах как о непременных предпосылках социализма. Для получавших свое политическое образование при царизме Ленина и Троцкого политика понималась как война, а от побежденных ожидалось полное послушание – по словам Троцкого, «запугивание» было так же необходимо в революции, как и на войне¹⁹⁵; этот трюизм начал относиться не к врагу, но к собственному народу. И Ленин, и Троцкий вели полемику с оппонентами на языке, свойственном самым реакционным сторонникам царского самовластия. Но, какие бы погрешности теоретического характера ни обнаруживались в их рассуждениях, они могли опираться на неопровержимый факт: им удалось взять власть, а их немецким критикам – нет.

Разногласия подобного рода усугубляли вражду между большевиками и немецкими социал-демократами. Несмотря на то что эта партия выступала против интервенции союзных держав в Россию и в 1920 г. воспрепятствовала тому, чтобы их военные поставки достигли Польши, Москва не могла простить, что именно сформированное ею правительство подавило коммунистическое восстание в Германии. Кроме того, СДПГ занимала прозападную ориентацию. В 1923 г. Зиновьев открыто обвинил ее в том, что она пролагает дорогу «фашистам»¹⁹⁶. Это обвинение стало частью официальной политики Коминтерна после того, как на его Пятом конгрессе (1924) Социал-демократическая партия Германии была названа «левым крылом фашизма»¹⁹⁷.

У Москвы, однако, обнаружились в Германии потенциальные сторонники, и самыми многообещающими оказались реакционные политические и военные круги, поддержавшие впоследствии Гитлера. Это был брак по расчету, основанный на ненависти обеих сторон к СДПГ и Версальскому договору.

Недавние исследования показывают поразительную неизменность немецкой политики в отношении России, с тех пор как она сформировалась в имперской Германии, затем в Веймарской республике и, наконец, в эпоху нацизма. Начиная с Февральской революции и вплоть до вторжения нацистов в СССР, немецкие консерваторы и милитаристы видели в союзе с Россией, где Германии отводилась бы роль старшего партнера, непременное условие сперва сохранения, а после ноября 1918 – восстановления статуса собственной страны как мировой державы¹⁹⁸. В период Веймарской республики эта тенденция еще усилилась страстным желанием отменить Версальский договор, ведь в этом Германия могла рассчитывать только на поддержку Москвы. Как только условия договора были обнародованы, а это произошло в мае 1919 г., советский комиссариат иностранных дел опротестовал его и издал воззвание к германским рабочим, призывая их последовать своему примеру¹⁹⁹. 13 мая Коминтерн выпустил прокламацию «Долой Версальский договор!», задавшую тон всей его политике²⁰⁰. Эта акция явилась первым шагом в установлении взаимопонимания между Москвой и немецкими правыми. Противостоявшая в одиночку Франции и «англосаксам» Германия была беспомощна; залучив в качестве союзника Советскую Россию, она становилась силой, с которой приходилось считаться²⁰¹. Немецкий премьер-министр Йозеф Вирт сформулировал суть вопроса с прямолинейностью и четкостью: «Единственный шанс вновь восстать как великой державе я вижу для нас в том, чтобы немецкий и русский народы работали сообща, как соседи, в дружбе и взаимопонимании»²⁰².

Привлекательность Советской России для некоторых немецких националистов стала очевидной еще в 1919-м, когда профессор крайне правых взглядов призвал к принятию большевизма как средству избежать «порабощения» странами Антанты²⁰³. Подобные идеи привели к появлению курьезного движения, названного Карлом Радеком «национал-большевизмом», к которому примкнули члены левого крыла нацистской партии. Идеология движения призывала к союзу между коммунистами и националистами, которым следовало сообща выступить против демократии и западных держав. Поначалу Москва отвергла эту соблазнившую некоторых членов компартии Германии ересь, но вскоре ее мнение переменилось. В марте 1920 г. произошел так называемый Капповский путч, организованный правыми политиками и генералами с целью установить в Германии военную диктатуру, и руководство Немецкой компартии, почти наверняка по указке Москвы, заняло нейтральную позицию, заявив, что «пролетариат и пальцем не шевельнет, чтобы помочь демократической республике»*. Если Москва не могла сделать Германию коммунистической, то предпочитала правую военную диктатуру возглавляемой СДПГ демократии.

* Flechtheim О. Die Kommunistische Partei in der Weimarer Republik. Offenbach a.M., 1948. P. 62. Под давлением рядовых коммунистов эта тактика вскоре была оставлена (Freund G. Unholy Alliance. New York, 1957. P. 59—60).

Связь между Москвой и немецкими правыми осуществлял Карл Радек, проживший несколько довоенных лет в Германии в качестве социал-демократического журналиста и хорошо разбиравшийся в ситуации. Вследствие роли, которую он сыграл в спартаковском мятеже, Радек был в феврале 1919 г. заключен в тюрьму и поначалу находился в строжайшей изоляции. После обнародования Версальского договора условия его содержания заметно улучшились, к нему стали относиться скорее как к гостю, чем как к заключенному, перевели в удобное помещение. В августе 1919 г. Радеку позволили принимать посетителей, и он завел в тюрьме, по собственному его выражению, «политический салон», где бывали и коммунисты, и видные военные, и политические фигуры, включая Вальтера Ратенау, в то время – президента гигантского концерна (Всеобщей компании электричества AEG), а затем – министра иностранных дел, убежденного сторонника установления экономических связей с Советской Россией²⁰⁴. Подобными льготами Радек пользовался благодаря немецким генералам, торопившимся наладить военное сотрудничество с Москвой. Спартаковка Руг Фишер была изумлена, что ее свидание с Радеком устраивают офицеры, причем для этого случая ей выправили фальшивые документы²⁰⁵.

Радека заслали в Германию для организации революции. Однако опыт спартаковских выступлений обескуражил его: ему пришлось нехотя признать, что эта страна не созрела для революции и представит большую пользу для Советской России в качестве экономического и военного партнера. Подпавший под влияние Радека Ратенау основал комиссию, приступившую к изучению перспектив торговли с Россией²⁰⁶. В октябре 1919 г. Германия ответила отказом на требование союзных держав присоединиться к блокаде России; это стало ее первым актом неповиновения со времени подписания Версальского договора²⁰⁷. Действие это получило полную поддержку правых националистов. В ноябре в Германии приветствовали Виктора Коппа, чиновника российского комиссариата иностранных дел. Официальным заданием Коппа было договориться об обмене гражданскими и военнопленными, однако к нему отнеслись как к фактическому советскому посланнику и разрешили пользоваться шифром при переписке с Москвой²⁰⁸. Он посылал Ленину подробные письма о внутренней ситуации в Германии и о российско-германских отношениях. В январе 1920 г. в Москву в качестве аналогичного представителя прибыл Густав Хильгер²⁰⁹.

Идея сотрудничества с Советской Россией находила поддержку во всех слоях немецкого общества, за исключением, пожалуй, социал-демократов, но самыми страстными ее ревнителями выступали военные, а среди последних никто не выступал за нее с таким энтузиазмом, как генерал Ханс фон Зект, активный политик, видевший в армии «чистейшее отражение государства»²¹⁰. Пункты Версальского договора, касающиеся демилитаризации Германии, были, с его точки зрения, равносильны подписанию смертного приговора всей нации. Фон Зект отказался в марте 1920 г. присоединиться к генералам, пытавшимся под началом Вольфганга Каппа захватить власть. В признание его заслуг он был назначен начальником Командования Армии (Chef der Heeresleitung), то есть на самый высокий военный пост в стране, и пробыл в этой должности до 1926 г.²¹¹. Новый командующий незамедлительно начал строить планы относительно создания армии в 21 современную дивизию: как только эти силы оформятся, полагал он, Германия сможет поставить союзные державы перед свершившимся фактом и отменить Версальский договор²¹². Такой цели, однако, можно было достичь только с помощью Москвы.

Зект обхаживал Радека и начал через него в 1919 г. секретные военные переговоры с Советской Россией, пытаясь выяснить перспективы относительно того, чтобы обойти пункты Версальского договора, запрещавшие армии Германии обзаводиться современными средствами ведения войны: авиацией, танками, тяжелой артиллерией, отравляющими газами, подводными лодками. Развивавшееся им сотрудничество с Советским государством продолжалось под покровом строжайшей тайны до 1933 г. и сослужило огромную службу и германской, и советской армиям в их подготовке ко Второй мировой войне. К несчастью, немцы систематически избавлялись от компрометирующей документации²¹³, а советские архивы еще не полностью раскрыты, поэтому многое из того, что связано с этим эпизодом истории, остается невыясненным²¹⁴.

По мнению Зекта, неизменной целью Германии должно было являться экономическое и политическое взаимопонимание с «Великой Россией». Оказывать помощь восстановлению этой страны было поэтому в интересах Германии: Россия нуждалась в Германии как в источнике знаний о производстве и управлении, Германии же требовалось русское сырье и продовольствие²¹⁵. В послевоенный период такое сотрудничество влекло за собой возвращение Российского государства, при сохранении власти большевиков, к границам 1914 года, что восстановило бы непосредственное соседство двух стран; поражение остатков белых армий; разрушение независимой Польши, этого бастиона французского влияния: «Только в прочном сотрудничестве с Зеликой Россией есть у Германии шанс вернуть свои позиции как мировой державы... Нравится, или не нравится нам новая Россия и ее внутреннее устройство, к делу не относится. Наша политика оставалась бы такой же, имей мы дело с царской Россией или с государством под управлением Колчака или Деникина. Теперь же нам приходится договариваться с Советской Россией – у нас нет альтернативы... Критически относясь к прошлому, когда бытовало неправильное представление, будто нашего восточного соседа можно обезвредить путем разрухи, подрывной работы, дробления, сегодня нужно ясно сознавать, что единственной целью создания Польши, Литвы, Латвии было возведение стены между Германией и Россией»²¹⁶.

Для Зекта и его последователей само существование Польши, этого «вассала» Франции, было личным оскорблением, поскольку она представляла собою важное звено во французской кампании по «окружению» Германии. Как писал Чичерину из Берлина Радек, Зект всегда спокоен и выдержан, за исключением моментов, когда речь заходит о Польше: тогда глаза у него сверкают как у зверя, и он восклицает: «Она должна быть разделена, и она будет разделена, как только Россия или Германия усилятся...»²¹⁷. Подобные взгляды находили немало поклонников. Многие немцы полагали, будто разрушение независимой Польши само по себе отменит Версальский договор – что, как мы имели возможность убедиться, было и точкой зрения Ленина*. Это позволило бы Германии вырваться из изоляции, куда ее загнали победители. Составленный военным министерством Германии меморандум так определяет положение дел: «Союзные державы отдают себе отчет в том, что Германский Рейх не сможет защититься от Версальского договора, только если он будет окружен со всех сторон буферными государствами, а с Запада – странами Антанты. Прямой контакт между Германией и Россией должен, без сомнения, дать большие преимущества и принести большую пользу в достижении главной цели: пересмотра Версальского договора»²¹⁸. Чтобы добиться осуществления подобного намерения, немецкие националисты готовы были смириться с Красной Армией у своей границы. Они, казалось, не отдавали себе отчета в целях советской стратегии, для которой разрушение независимой Польши являлось лишь шагом к революции в Германии, а ее намеревались осуществлять при поддержке вооруженных сил. Летом 1920 г. большинство немцев, от крайне правых до крайне левых, приветствовало вступление российских войск в Польшу: все партии в рейхстаге отдали свои симпатии Москвы²¹⁹.

* Германия надеялась к тому же вернуть при разделе Польши Данциг и верхнюю Силезию (см.: Советско-германские отношения от переговоров в Брест-Литовске до подписания Рапалльского договора. М., 1971. Т. 2. С 167).

26 июля, когда Красная Армия находилась неподалеку от Варшавы, Зект направил президенту Германии меморандум, в котором обрисовал свою политическую программу²²⁰. В победе России над Польшей в тот момент уже никто не сомневался. Вскоре, предсказывал он, советские войска подойдут к границам Германии, и обе страны вновь окажутся в непосредственном соседстве друг с другом; главная цель Версальского договора – изоляция России и Германии – окажется опрокинутой. Победа России над Польшей была в интересах Германии, поскольку Москва помогала последней бороться против «англосаксонского капитализма и империализма». «Будущее принадлежит России»: она неистощима и непобедима. «Если Германия примет сторону России, она сама станет непобедимой»: союзным державам придется считаться с нею, поскольку за ней будет стоять могучая держава. И, напротив, Германия, ориентирующаяся на Запад, превратится в нацию «рабов». Следовательно, политика правительства, направленная на завоевание благорасположения Запада путем уступок, противоречит национальным интересам Германии. Не следует также опасаться вмешательства Советской России во внутренние дела Германии: они сами нуждаются в последней и станут уважать ее суверенитет. Но даже если Россия нарушит границы 1914 г., Германии надлежит не обращаться за помощью к западным демократиям, а искать союза с русскими. По мнению Зекта, у просоветской политики было много дополнительных преимуществ, такой курс мог помочь правительству ублаготворить сочувствующие большевикам массы и стабилизировать тем самым домашний фронт. Он выступал за реформы, которые объединили бы промышленников и рабочих, нейтрализовав коммунистическую агитацию. Подобная программа – соединение национализма с социализмом – предвосхищала стратегию, принятую впоследствии Гитлером.

Идею сотрудничества с Советской Россией поддержали и немецкие промышленники, которых заботила перспектива сужения рынков сбыта продукции в контролируемом победительными «англосаксами» мире. Уже весной 1919 г., за год до того, как торговля была официально разрешена, немецкие предприниматели начали, в обход блокады союзных держав, экспорт в Советскую Россию, принимая в уплату бесполезные бумажные рубли. Блокада и прочие помехи на пути незаконной торговли обходились с помощью различных хитростей: товары отправлялись воздухом из Восточной Пруссии или через нейтральные государства-посредники*. Действия эти оправдывались тем, что Германия не могла позволить себе терять традиционные рынки сбыта в Восточной Европе. Министерство экономики Германии так объясняло это в июне 1919 г.: «Следует опасаться, что, если мы и впредь будем отказываться от экономических отношений с Россией, другие государства, особенно Англия и Соединенные Штаты Америки, займут наше место в экономике России. По поступившим сюда сообщениям, неофициальные представители Антанты и Америки активно действуют в том направлении, чтобы обеспечить себе всякого рода экономические отношения с Россией»²²¹. На конференции, организованной министерством иностранных дел Германии в феврале 1920 г., один из чиновников заявил: «Если в прошлом дела, связанные с Россией, в значительной мере находились в немецких руках, то теперь наши прежние враги стремятся заполучить эти дела в свои руки»²²².

* Советско-германские отношения Т. 2. С. 107—109, 113—115, 116—118, 153—154. Министр экономики Германии сообщал, что большую часть продаваемой Германией Дании и Швеции сельскохозяйственной техники эти страны перепродавали России, сильно на этом наживаясь. (См. там же. С. 119.)

Просоветская ориентация немецкой политики и экономики опиралась на энергичную поддержку министра иностранных дел Ульриха фон Брокдорф-Ранцау, который еще в бытность свою послом в Дании в 1917 г. сыграл ключевую роль в организации проезда Ленина через Германию. Впоследствии он был назначен послом в Москве²²³. Одним из виднейших противников консенсуса стал Ратенау: несмотря на благоприятное мнение об установлении отношений с Советской Россией, он считал, что она не может восприниматься как серьезный торговый партнер – разговоры о том, будто в России имелись большие излишки для экспорта, он отметал как «сказки». Россия могла вернуться к традиционной роли экспортера-импортера только после того, как Германия перестроит свою экономику. Сам Ратенау предпочел бы видеть Германию в роли посредника между Советской Россией и Соединенными Штатами²²⁴.

После того как Берлин узаконил частную торговлю с Москвой (май 1920), экономические отношения стали быстро налаживаться: за первые пять месяцев Германия продала России товаров на сумму свыше 100 млн марок – в основном это было сельскохозяйственное, типографское и конторское оборудование²²⁵. Вскоре торговые договоры с русскими стали заключать немецкие фирмы, им в ответ на это были предоставлены концессии на разработку природных ресурсов. В январе 1921 г. министр иностранных дел сообщил рейхстагу, что его правительство не имеет возражений против расширения торговых отношений с большевиками: «Коммунизм сам по себе еще не является причиной, чтобы республиканское и буржуазное правительство Германии отказывалось торговать с советским правительством»²²⁶. В то же лето Красин приехал в Германию. Вследствие этого визита были организованы советско-германские компании для осуществления морских и воздушных перевозок между двумя странами. Немецким фирмам, в том числе Круппу, были обещаны концессии по изготовлению тракторов. Строились далеко идущие планы о сдаче порта и производительных мощностей Петрограда в аренду концерну Круппа²²⁷. Подрывная деятельность коммунистов и повсеместно возникающие путчи не волновали немецких предпринимателей: они не воспринимали это всерьез и были уверены, что Россия, постепенно поддаваясь капитализму, не захочет впоследствии революционизировать Германию. «Большевики должны спасти нас от большевизма» – такой афоризм родился в недрах министерства иностранных дел²²⁸. Произошедший в марте 1921 г. коммунистический путч, совпавший по времени с переговорами о торговых соглашениях, никак не повлиял на них.

Таким образом закладывались основы германо-советского сближения, о котором ничего не подозревающему миру предстояло с изумлением узнать из Рапалло в 1922 г.

* * *

Ленин не делал секрета из того, какое значение он приписывал пропаганде: в разговоре с Бертраном Расселом он называл ее одним из двух факторов, помогших его правительству выжить, несмотря на невероятные трудности (вторым фактором была разобщенность его оппонентов)²²⁹. Мы еще остановимся на внутренних пропагандистских кампаниях в других главах²³⁰, теперь же рассмотрим только те, что велись коммунистами за рубежом.

Главным орудием пропаганды являлся национализированный новым правительством телеграф. В сентябре 1918 г. было создано Российское телеграфное агентство, или РОСТА, служившее «проводником линии партии в печати»²³¹. Главной его функцией было распространение пропаганды, а не информации. Для создания плакатов оно нанимало художников. В 1922 г. агентству была предоставлена монополия на информационные услуги. В 1925 г. оно было переименовано в Телеграфное агентство Советского Союза, или ТАСС.

Жизнь в Советской России вызывала у Запада непреодолимое любопытство, и, как только закончилась гражданская война, туда устремились многочисленные путешественники и журналисты. Некоторые из них публиковали свои впечатления; рынок рассказов бывалых путешественников был практически ненасыщаем, поскольку западный читатель, сбитый с толку противоречивыми сведениями о коммунистическом эксперименте, доверял свидетелям больше, чем другим источникам. Только во Франции с 1918 по 1924 гг. вышло 34 книги таких записок²³². К моменту смерти Ленина иностранцами, посетившими Советскую Россию, было опубликовано на Западе несколько сот книг и гораздо большее количество статей.

Москва, разумеется, не имела возможности контролировать то, что писали о ней вернувшиеся домой иностранцы, но она с большим успехом регулировала въезд в Россию. Въездные и выездные визы ввели очень рано: уже через два месяца после прихода к власти новый режим заявил, что всем, желающим посетить страну или выехать за рубеж, необходимо получить разрешение и пройти пограничный контроль, дабы продемонстрировать, что они не провозят запрещенных предметов или документов, могущих «повредить политическим или экономическим интересам Российской республики»²³³. Власти следили за тем, чтобы приезжающие в Россию иностранцы были позитивно настроены или легко поддавались манипуляции.

В эпоху, когда пресса служила главным источником информации, наилучшим способом обеспечить Москву благожелательные отзывы за рубежом было давать аккредитацию только тем газетам и журналистам, которые уже доказали свою готовность к сотрудничеству. Поскольку каждой крупной газете и телеграфному агентству хотелось открыть московское бюро, многие соглашались на предъявляемые требования и отбирали для работы там наиболее гибких корреспондентов. В Москве журналисты научались рационализировать, приуменьшать или, коли возникала такая необходимость, вовсе игнорировать нежелательные факты, сглаживать различия между декларациями и реальностью, осмеивать критиков советского режима. Усвоив необходимые навыки, они вскоре превращались в проводников советской пропаганды. Многие иностранные пресс-агентства ввели у себя практику самоцензуры: прежде чем отправить сообщение, корреспондент относил его в отдел прессы комиссариата иностранных дел для получения разрешения. «Несешь свой текст, – вспоминал Маль-колм Маггеридж, – на цензуру, как, бывало, носил сочинение тьютору в Кембридже, наблюдаешь с беспокойством, как его читают, хмурятся, сомневаются, боишься, что вот сейчас достанут карандаш и что-нибудь вычеркнут». Однажды цензор отказал Маггериджу в разрешении на отправку информации, объяснив: «Вы не можете написать так, потому что это правда»²³⁴.

Газеты, не шедшие на подобное сотрудничество, бывали наказаны. Самая страшная кара обрушилась на лондонскую «Тайме». На протяжении революции и гражданской войны «Тайме», наиболее авторитетная газета в мире, придерживалась крайне враждебной по отношению к большевикам установки; ее постоянный корреспондент Роберт Вильтон, прямолинейный монархист и антисемит, выехал в сентябре 1917 г. в Англию. Когда шесть месяцев спустя он сделал попытку вернуться в Россию, ему не дали визы. Газета отказалась заменить его на более сговорчивого журналиста и вследствие этого в течение двадцати лет имела только одного советского корреспондента, в Риге²³⁵. Английские любители прямых репортажей из Советской России вынуждены оказались потреблять продукцию с большей терпимостью относившихся к делу коммунизма журналистов: Артура Рэнсома из «Манчестер Гардиан» и «Дейли Ньюс», Майкла Фарбмана и Джорджа Лэнсбери из «Дейли Геральд», М.Филлипса Прайса – тоже из «Гардиан»*.

* Сорок пять лет спустя Прайс признался, что вел себя непрофессионально, когда делал репортажи из Советской России. Комментируя книгу «My Reminiscences of the Russian Revolution» (London, 1921) – книгу, составленную из его статей в «Манчестер Гардиан», он писал: «Я не позволял событиям говорить самим за себя, но навязывал собственные взгляды, как если бы я слушал речи Ленина и Троцкого и повторял затем что-то из услышанного. В книге помимо этого содержатся большие куски, написанные на коммунистическом жаргоне, которого я набрался за эти два года. Я превратился, по сути дела, в попутчика...» (Survey. 1962. №41. Р. 16).

Выразительным примером западного журналиста, отдававшего себе полный отчет в том, что он делает, и лишенного щепетильности, может быть Лэнсбери. Самозваный «христианин-пацифист», он с 1908 г. являлся редактором «Дейли Геральд», органа радикального крыла лейбористской партии. В начале 1920-х для газеты наступили тяжелые времена. Предвидя грядущую финансовую несостоятельность, Лэнсбери отправился в Москву в поисках помощи. Как только его просьба о субсидиях была удовлетворена, «Дейли Геральд» заняла однозначно просоветскую позицию; в перехваченном британской разведкой сообщении Максим Литвинов писал из Копенгагена в Москву: «В отношении русского вопроса ["Дейли Геральд"] ведет себя как наш орган»²³⁶. Один из директоров газеты, Френсис Мейнелл, получил в Копенгагене от Литвинова и переправил в Англию сверток драгоценностей. Когда в августе 1920 г. Красин и Каменев приехали в Лондон для возобновления прерванных польской войной торговых переговоров, они привезли с собой драгоценные камни и платину, проданные затем через посредников. Вырученные за них деньги, примерно 40 000 фунтов, отдали Лэнсбери; впоследствии субсидия выросла до 75 000 фунтов. К несчастью, за русскими наблюдал Скотленд-Ярд, и номера полученных при продаже драгоценностей банкнот оказались зарегистрированными. 19 августа британское правительство передало прессе перехваченную переписку Литвинова и Чичерина относительно этих подаяний²³⁷; Лэнсбери обязали вернуть деньги*. Каменева, сыгравшего главную роль в афере, выслали из Англии²³⁸. Лэнсбери остался верен Москве; услуги, оказанные иностранной державе, не помешали ему в 1931 г. быть избранным на пост председателя Лейбористской партии.

* Публикация этих сообщений навела комиссариат иностранных дел на мысль, что его шифры раскрыты (РЦХИДНИ. Ф. 2. Оп. 2. Д. 404).

Ведущая ежедневная газета Америки, «Нью-Йорк Тайме», не повторила ошибок своей лондонской тезки. В первые годы коммунистического правления она тоже была настроена довольно враждебно и внесла вклад в формирование концепции «красной опасности». Однако ее антикоммунистическая позиция являлась скорее эмоциональной и основывалась на слухах. В августе 1920 г. Уолтер Липман и Чарльз Марц опубликовали едкую критику обзоров газеты, посвященных Советской России, где, в частности, показали, что она 91 раз сообщала о падении большевистского правительства²³⁹. Когда в том же 1920 г. «Нью-Йорк Тайме» попросила разрешения Москвы на присылку корреспондента, Литвинов ответил, что «рад случаю поговорить с такими дружелюбными газетами, как лондонская „Дейли Геральд“ или манчестерская „Гардиан“, но о том, чтобы разговаривать с такими враждебными, как „Нью-Йорк Тайме“, и думать не желает»²⁴⁰. Другими словами, если газете хотелось основать московское бюро, она должна была изменить свое отношение к Советской России. Редакция решила подчиниться.

Одним из самых непримиримых антикоммунистов в «Нью-Йорк Таймс» был Уолтер Дюранте. Англичанин по рождению и воспитанию, он имел много общего с Джоном Ридом, также принадлежал к ничем не выдающейся (хотя и гораздо менее состоятельной) семье и натерпелся в свое время насмешек от одноклассников²⁴¹. В 1920 г. Дюранте занимал невысокую должность в своей газете в Париже и мечтал отправиться в Советскую Россию постоянным корреспондентом. Москва отнеслась к нему холодно, однако журналист смог преодолеть свою негативную установку и опубликовал несколько доброжелательных статей о Литвинове и материал, в котором убеждал читателей, будто, введя нэп, Ленин «выбросил коммунизм за борт»²⁴². Через несколько дней после того, как материалы появились в печати, газету уведомили, что она может прислать корреспондента в Москву. Место досталось Дюранте – ему дали и визу, и аккредитацию, правда, с «испытательным сроком». Оказавшись на месте, корреспондент отблагодарил советские власти, отсылая в редакцию «горячие» репортажи, в которых затушевывал, хотя и не отрицая их, самые отвратительные проявления российской действительности (такие, как голод 1921 г.). Дюранте привлекал внимание читателей к тому, что Ленин якобы принял западную экономическую модель – Москва в то время невероятно нуждалась в подобной репутации, поскольку жаждала иностранных кредитов. Чтобы умерить беспокойство, порожденное революционными призывами Коминтерна, репортер проводил несуществующую границу между Интернационалом, где, по его словам, были «одни фанатики», и заседавшими в советском правительстве «реалистами», о которых говорилось, что они «готовы дать коммунистическим фанатикам выпустить... пар»²⁴³.

Дюранте с успехом прошел «испытательный срок» и в качестве московского корреспондента «Нью-Йорк Тайме» стал самым престижным американским журналистом в России. Это не только принесло ему влияние и славу, но и ввело в светскую жизнь Москвы, как никогда расцветшую при нэпе: ночные клубы в «Гранд-отеле», покер в «Савойе», посольские вечера, прогулки на привезенном с собой «бьюике», русская любовница – все было к его услугам. Экстравагантный стиль жизни журналиста заставлял некоторых думать, что он советский агент²⁴⁴. Джей Ловстоун, видная фигура в компартии Америки и в 1920-х – частый посетитель Советской России, пишет, что Дюранте работал на ВЧК и ГПУ²⁴⁵. Чтобы продолжать пользоваться предоставленными льготами, Дюранте приходилось все больше врать: он отрицал, например, наличие полицейского террора в России, убеждая читателей, что благонамеренному советскому человеку приходится бояться чекистов ничуть не больше, чем американскому гражданину – своего министерства юстиции*. Ложь в его устах обретала правдоподобие, поскольку он сдабривал ее крупицами правды. Это не был ни сочувствующий коммунистам посторонний, ни друг русского народа, но просто коррумпированный индивид, зарабатывающий враньем на жизнь. Юджин Льонс, часто наблюдавший его в то время, пишет, что Дюранте «после всех лет, проведенных в России, оставался вне ее жизни и судьбы, сохранял удивительное презрение к русским. Он говорил о советских триумфах и бедах, как он стал бы говорить о прочтенном детективном романе, но при этом и вполовину не так эмоционально и заинтересованно»²⁴⁶. Дюранте повезло: он рано определил в Сталине наиболее вероятного преемника Ленина (позднее он похвалялся, что «поставил в русских скачках на правильную лошадь»²⁴⁷), и это положительно сказалось на его карьере после смерти первого вождя. Восхваления, которыми осыпал Дюранте Сталина, становились все более пышными, журналистская ложь – все более бесстыдной. В 1930-е он превозносил коллективизацию, в 1932—1934-е – отрицал, что на Украине голод. C целью привлечения в Россию инвесторов он распространял лживые истории об огромных прибылях, якобы полученных здесь американскими бизнесменами, особенно его личным другом Армандом Хаммером**. Трудовые подвиги принесли ему в 1932 г. Пулитцеровскую премию за «ученость, глубину, непредвзятость, аргументированное суждение и исключительную ясность изложения»²⁴⁸. Говорили, никто не сделал больше, чтобы привить в США положительный образ Советского Союза, причем как раз в то время, когда страна изнемогала под бременем тирании, какой еще не знало человечество. По мнению Радека, репортажи Дюранте сыграли важнейшую роль в подготовке установления дипломатических отношений СССР и США, произошедшего в 1933 г.²⁴⁹.