Текст книги "... и незабудкой цветя (СИ)"

Автор книги: паренек-коса.n

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Но, конечно, ничего не происходит. Папирус всё же отрывается от кровати и встаёт, ощущая, как на секунду подгибаются затёкшие ноги. Это быстро проходит. Он медлит ещё немного, прежде чем коснуться дверной ручки, проворачивая её – сколько раз он уже это делал? – отчаянно боясь, что сейчас увидит очередной пустой проём.

Он не может сдержать вздох облегчения, потому что снаружи всего лишь коридор. Папирус перешагивает порог, попадая в полутьму, к которой глаза привыкают за долю секунды, и подходит к перилам, вглядываясь вниз. Гостиную видно как на ладони, но Санса там нет – скорее всего, нет его и в кухне, поскольку там совершенно тихо. Голова автоматически поворачивается в сторону спальни, взгляд задевает часы: сейчас раннее утро, время подъёма и завтрака, на который Санс всегда опаздывал. Наверняка это очередной обычный день, когда он, Папирус, обязан совершать обход, а Санс – спать на своём посту, получая потом за это нагоняй, но также это и тот день, когда должен прийти человек – Папирус чувствует, что по-другому быть не может. Всё пошло не так, когда появилась девчонка; логично, что этот новый мир также должен начаться с неё. Но, думает он, над этой проблемой можно поразмыслить позже. Сперва же...

У двери в комнату брата он замирает в нерешительности, как уже было однажды, кляня себя за такое малодушие. Изнутри не доносится и звука; Папирус осторожно стучит, позабыв о привычке врываться без предупреждения, и этот отрывистый стук разносится по коридору, отдаваясь от стен.

Целую долгую секунду он сходит с ума в ожидании, пока из комнаты не доносится торопливый голос:

– Да-да, Босс, я уже готов, сейчас!

Это Санс. Звук его низкого голоса проходит по позвоночнику, оставляя дрожь – Папирус не помнит, когда в последний раз слышал его, чувствовал его. Отчего-то он теряется, поражённый своей реакцией, и не успевает отойти от двери – она распахивается, Санс буквально влетает в него, вжавшись лицом в грудную клетку и тут же отскакивая. Папирус ничего не может поделать со страхом, промелькнувшим на лице брата, но он старается отбросить эту мысль прочь.

Это абсолютно точно Санс, правильный Санс, его Санс. Он неловко теребит подвеску-звезду, царапая кости об острые края, и избегает встречаться с Папирусом взглядом, пока тот жадно оглядывает его с ног до головы: старая чёрная куртка и знакомые царапины, и нет той трещины на черепе и... и проклятых цветов тоже, господи, их нет – Папирус наконец-то видит лицо брата полностью. Никаких цветов. Эта мысль бьётся в голове загнанной птицей, когда он делает шаг к Сансу, что невольно жмурится в преддверии удара. Этот животный страх, внушённый им самим, ранит Папируса сильнее, чем хотелось бы; со всей своей нежностью он прижимает ладонь к его щеке, и брат распахивает глаза в изумлении.

Он не знает, что вообще можно сказать теперь. Папирус чувствует его страх, и это не то, что можно легко исправить после долгих лет взаимных унижений и оскорблений, но он обещает себе попробовать. Санс так и не кладёт голову ему на ладонь, не отзывается на поглаживающие пальцы, и его зрачки напряжённо сужаются, вопросительно глядя исподлобья. Папирус знает, о чём он думает – что это всего лишь очередной извращённый способ причинить ему боль, дразня тем, в чём Санс нуждается больше всего, и ничто не сможет сейчас переубедить его в обратном. Понадобится много времени, чтобы брат научился принимать; понадобится много терпения, чтобы он сам смог отдавать. Но время никогда не бывает хорошим союзником, и Папирус уже уяснил, как мало им отведено на счастье. Потому рука его соскальзывает на плечо, прижимая брата к себе. Тот каменеет в чужих объятьях, слабо пытается отстраниться – Папирусу плевать. Чёрт побери, он так скучал по нему, по его голосу, даже по его дурацким шуткам, по этому трепету, что возникает, когда их души сближаются; Папирус прерывисто выдыхает, еле сдерживаясь, чтобы не напугать брата ещё больше, не вовлечь его в ненужный насильственный поцелуй. Под ладонью струной натянут чужой позвоночник, странно подёргиваются плечи; Папирус бросает взгляд на его лицо, но глаза Санса закрыты, и складка над глазницами снова сформировалась. Он словно хочет сбежать от этой неожиданной ласки, но, в то же время, пытается заставить себя расслабиться и поплыть по течению – Папирус знает, что этого Сансу хотелось бы больше всего. Понимать, что собственный брат никогда не будет притворяться чужим; признаться, Папирусу отчаянно хочется – хотелось этого – всю проклятую жизнь.

– Не ходи сегодня на работу, – говорит он менее твёрдо, чем нужно, – оставайся дома.

Волны непонимания, исходящие от Санса, почти можно ощутить физически, но он неуверенно кивает, не поднимая глаз.

– Д-да, Босс, как скажешь.

– И не зови меня так больше, – от голоса брата всё ещё слегка потряхивает. – Никогда, ты понял меня? Санс.

Тихий удивлённый вздох доносится снизу, и следом за ним руки, до того упирающиеся ему в грудь, медленно опускаются, безвольно свисая вдоль тела. Санс не пытается обнять в ответ, но также и не отталкивает; он говорит еле слышно, отвечая:

– Хорошо... Папс.

И он наверняка замечает, как разрастается и стучит душа Папируса от этого простого изменения, но не подаёт виду.

– Посмотри на меня, – почти мягко просит Папирус. Брат нерешительно поднимает взгляд, в котором можно прочитать много всего; он иглой впивается в самое нутро, прошивая насквозь. Возможно, когда-нибудь Санс сможет смотреть на него так, как делал это, доверчиво приникая к ладони: открыто, ласково, искренне. Без страха, без непонимания, и зрачки его не будут так отчаянно дрожать, словно он с трудом сдерживается, чтобы не расплакаться или не сбежать; но Папирус понимает слишком хорошо, сколько придётся приложить усилий ради этого единственного момента.

Это того стоит, так или иначе.

Он всё же наклоняется, осторожно, почти невесомо прижимаясь ко лбу брата; Санс, до того с трудом успокоившийся, мгновенно вздрагивает одновременно со звуком столкнувшихся костей и автоматически пытается сделать шаг назад, отстраниться. Волна сожаления пробегает по лицу Папируса, брат ловит её в недоумении, замирает, гадая, чем это вызвано – Папирус использует заминку, чтобы покрепче перехватить его некрупное тело и приблизить к себе.

В конце концов, Санс подчиняется, хотя Папирус не говорит ни слова. Он просто смотрит ему в глаза, что брат упрямо отводит, отчего-то краснея, и его рот приоткрыт, будто слова рвутся из горла, но что-то им мешает. Цветов больше нет – Санс волен говорить, когда угодно – однако ему нечего сказать в этой ужасно странной, смущающей во всех отношениях ситуации, поэтому Папирус говорит за него, говорит то, что не успел сказать раньше:

– Я тоже тебя люблю, Санс, – и брат выдыхает, и дрожь проходит по его телу, – так что не смей больше оставлять меня.

– Но я никогда не... – слабо пытается возражать он; получается тихо и невнятно. Папирус приподнимает его голову за подбородок, мягко, стараясь не сделать больно – ему хочется смотреть в глаза, что брат прячет и прячет. Ему хочется говорить с ним. Хочется быть с ним и...

Он прерывисто втягивает воздух, проходясь пальцами по челюсти, касаясь проклятого золотого зуба, чувствуя его остроту – и убирает руку, возвращая её на плечо. Сквозь щель меж зубами Папирус видит алый влажный отблеск языка; наверное, эта картина будит что-то в нём, потому что Санс внезапно напрягается и вновь поднимает руки, будто намереваясь защищаться. Однако больше ничего не происходит. Какие-то секунды они глядят друг на друга молча и тихо; в воздухе витает напряжение, которое Папирус ощущает кончиками пальцев – оно отдаётся подрагивающими плечами Санса – и всё же заставляет себя выпустить его из рук.

И мгновенно чувствует себя потерянным. Санс, кажется, тоже – он неловко потирает запястья и так ничего и не говорит. Папирус бы остался, чтобы сломать хотя бы часть воздвигнутой меж ними стены, но времени нет, поэтому он только повторяет просьбу быть дома – в безопасности, – и Санс кивает в ответ, на миг поднимая глаза с дрожащими зрачками.

А потом Папирус закрывает за собой дверь, переводя дыхание, и, господи, его душа так бьётся о рёбра, словно хочет выпрыгнуть наружу. Но это, конечно же, неважно.

Брат жив – вот что важнее всего.

***

Этот проклятый мир не изменить, даже уничтожив его. Папирус думает об этом, когда пробирается сквозь лес, увязая в снегу. Начинающаяся метель навалила сугробы почти до колена, и он неимоверно счастлив, что от высоких сапог в кои-то веки есть реальная польза, потому что чёртову тропинку замело начисто, и он бы застрял здесь, если бы носил хлипкие кеды, как Санс. Ветер бьёт прямо в лицо – конечно же! – будто пытаясь замедлить его; Папирус скрипит зубами, получше замотав шею шарфом, и движется как ледокол, оставляя позади проторенную полосу.

Не то чтобы ему холодно, скелеты вообще мало реагируют на температуру, иначе как бы они выживали в этой вечной зиме – ха-ха, брат бы сейчас придумал множество нелепых шуток на эту тему, – однако в этот конкретный момент Папирус проклинает мерзлоту Сноудина всеми словами, какие приходят на ум. Метель приходит совсем не вовремя, и весь этот чёртов снег, что мешает идти и слепит глаза, существенно тормозит. Нужно торопиться – Папирус не знает, когда именно человек упадёт в Подземелье, но предчувствие, снова свернувшееся внутри, говорит, что лучше бы ему не задерживаться дольше необходимого.

У него нет конкретного плана действий, если честно, и в голове всё ещё крутятся ненужные сейчас мысли о Сансе и его дрожащих плечах – это не то, что можно легко выкинуть из головы и забыть, поскольку пальцами Папирус по-прежнему ощущает твёрдую кость чужой скулы. Однако он почти умоляет себя перестать вспоминать это и пытается сосредоточиться на дороге – если он опоздает хоть на секунду, всё начнётся сначала.

Папирус не уверен, что сможет вынести это снова: приход человека и предательство, и золотые цветы, растущие на теле брата, и его новую смерть, что снова разобьёт души им обоим. Он не уверен, что когда-либо забудет первый раз, что не будет просыпаться от кошмаров ночами – как Санс, – что не сойдёт с ума однажды, в попытках привязать брата к себе всеми возможными способами. Так же, как его магия оставляла шрамы на теле Санса, так и Санс оставил шрам на его душе, и порой Папирус ощущает, как он ноет, напоминая о себе. Ещё один раз, думает он, ещё один такой раз – и его душа превратится в прах без участия цветов, однозначно.

Поэтому есть только один путь, и Папирус собирается следовать ему до самого конца. Больше всего в жизни он хочет защитить Санса, но, чтобы сделать это, нужно спасти кое-кого ещё – человека, ту маленькую беззащитную девчонку, умеющую лишь быть доброй к другим. Папируса передёргивает при мысли об этом – от необходимости становиться защитником человека – но это вынужденная мера. Это жертва, которую он принесёт в обмен на жизнь брата.

Вероятно, всё Подземелье возненавидит их обоих. Вероятно, Андайн захочет убить его, когда поймёт, что Папирус не отдаст ей душу ребёнка – признаться, эта возможность немного его пугает. Наверное, они ни за что не смогут победить Короля, если вообще до него доберутся, и какова вероятность того, что за весь этот долгий тяжёлый путь девчонка не умрёт? Бессилие на миг охватывает его, но Папирус приказывает себе собраться – если он хотя бы не попытается доставить её до барьера в целости и сохранности, можно ставить крест на Сансе. И на нём самом тоже, заодно. Если он костьми не ляжет – ха, он делает успехи с каламбурами, – чтобы не дать ей умереть даже один проклятый раз, то всё впустую.

Поэтому Папирус стискивает зубы и упорно движется вперёд – это единственное верное направление в мире, где их и вовсе нет. На полпути к Руинам ему встречаются несколько монстров: какие-то трясущиеся от холода собаки, ослеплённые пургой, да потерянный мальчишка-сноудрейк, бормочущий что-то под нос. Никто из них не обращает внимания на промелькнувшего мимо скелета, а он не отвлекается на них. Позади остаются уродливые снежные скульптуры, давно замёрзшие в ледышки, собственные ловушки, которые он осторожно обходит, не тратя драгоценные минуты на обезвреживание. Он минует несколько станций, развилок, слышит неподалёку шум реки; и вокруг по-прежнему только безмолвный мрачный лес да нависшее бордовое небо, сейчас почти превратившееся в сплошную черноту. Папирус чувствует на костях налипший снег, но не останавливается, чтобы его стряхнуть: вдалеке, едва-едва, он уже видит крохотный прямоугольник двери, и это наполняет его решимостью.

***

Кто-то явно хотел, чтобы эта дверь никогда не открывалась вновь, но этот кто-то не учёл, на что способен Папирус, когда ему что-то нужно. Замок слетает с петель после первой же атаки – скелет не собирается задерживаться из-за пустяков, и скрипящие створки распахиваются под тяжёлым ударом сапога. В длинном тёмном коридоре пугающе тихо, эту тишину Папирус разбивает своими же быстрыми шагами и учащённым дыханием. Он прежде не бывал в Руинах, и чёрт знает, куда ведёт этот коридор и что за монстры вообще здесь обитают, но, кто бы это ни был – Папирус клянется себе, что убьёт любого, посмевшего его остановить. Возможно, это не понравится Сансу, а ещё больше – той плаксивой девчонке, наивно полагающей, что всего можно добиться добротой, однако ему плевать. Если будет шанс пощадить, то он сделает это. Если нет... что ж, Подземелье всё ещё живёт по старому закону: убей или будешь убит, и в подкорку Папируса эти слова впечатаны крепче, чем в камень.

Как бы то ни было, коридор кончается, а ему никто не встречается на пути. Папирус взбегает по лестнице, наталкиваясь на ещё одну закрытую дверь, которую ждёт судьба своей товарки. За нею оказывается неожиданно светлое помещение, и Папирус щурится, прежде чем глаза привыкают: это чей-то дом, однозначно, чей-то светлый, но угрожающе тихий дом. Он осторожно заглядывает за угол, в гостиную, где видит погасший камин и пустое кресло, книжный шкаф, содержимое которого нет времени рассматривать. Есть ещё одна дверь, наверняка ведущая в кухню, тоже пустую; краем глаза Папирус цепляется за застрявший в раковине грязный мех, когда-то бывший белым, и висящий на стене набор хорошо заточенных ножей. Отчего-то эти простые предметы порождают совершенно неуместную дрожь – Папирус покидает кухню, на всякий случай проверяя остальные комнаты. Одна из них закрыта; две остальные пустуют, но лишь крайняя правая выглядит жилой: там аккуратно заправленная кровать и какие-то открытые книги на столе. Та же, что ближе к выходу, наверняка не используется: слой пыли, покрывающий детские игрушки, насчитывает не один день. Папирус закрывает все двери, так и не найдя хозяев – хорошо это или плохо? – и мельком видит себя в отражении грязного зеркала: встревоженный, усталый вид.

И ещё кругом цветы в горшках. Проклятые золотые цветы.

Он покидает этот дом почти с облегчением.

Руины выглядят как... руины. Серьёзно. Сплошные полуразрушенные камни, о которые он спотыкается, выцарапанные на стенах надписи-предупреждения, вчитываться в которые нет нужды. Древние головоломки, призванные убивать незваных гостей: Папирус чертыхается, когда чуть не попадает в одну из них, удачно замаскированную листвой, и слегка снижает темп, смотря под ноги внимательнее. Слава богам, что он всю жизнь с ума сходил по паззлам – решить их не представляет трудностей, но отнимает какое-то время. Опять. Ещё несколько раз Папирус сталкивается с местными монстрами, но они выглядят запуганно и прячутся при его приближении. В бой вступают только некоторые, да и то неуверенно, и Папирус плюёт на свою гордость, просто покидая поле битвы – монстры смотрят ему вслед недоумёнными печальными глазами. Несколько минут он тратит на призрака, чьё поведение напоминает озлобленного на весь мир подростка, и этот парень неимоверно его злит, поскольку закрывает собой проход и упрямо не двигается с места. Папирус шипит сквозь зубы, когда кислотные слёзы задевают броню, оставляя в ней дыры, и автоматически атакует, хотя понимает, насколько это нелепо – пытаться убить призрака. Тот, очевидно, тоже, поскольку хмыкает со скорбным видом и всё же убирается прочь, заскучав. К счастью, это последняя серьёзная преграда. Вскоре Папирус достигает конца – вернее, начала – Руин, и оказывается в довольно просторной пещере, служащей чем-то вроде коридора – его он пересекает в два прыжка, проходя под широкой старой аркой. То, что он лицезреет, на мгновение захватывает внимание, и Папирус останавливается, задрав голову вверх – никогда в своей жизни он не видел ничего подобного.

Свет. Много света, целые снопы, что льются сверху, из идеально круглого жерла горы. Они достигают глубин, образуя светлое пятно на земле, на золотых цветах, в воздухе красиво поблескивают неторопливо плывущие пылинки. Это зрелище неожиданно наполняет душу скелета умиротворением; он вздыхает полной грудью, зачарованно наблюдая за игрой теней на стенах, всматриваясь вверх, туда, где, должно быть, лежит Поверхность. Свет, что идёт оттуда – настоящий, солнечный, хотя самого солнца Папирус никогда и не видел, но он точно знает, что это так. И, если ему удастся совершить задуманное, то, возможно, это самое солнце он когда-нибудь сможет разглядеть своими собственными глазами.

Пока он смотрит на это великолепие, что-то привлекает его внимание: маленькая фигурка, летящая сверху, похожая на падающего ангела, о котором рассказывают легенды. Отчего-то Папирус не двигается, чтобы поймать эту фигуру; ноги одеревенели, а он просто смотрит, как человек падает вниз, раскинув руки, словно пытающаяся взлететь птица. Он падает и падает бесконечно долго, пока, наконец, не достигает дна; тогда только тело отмирает, и скелет срывается вперёд, к усеянной золотыми цветами поляне, что, должно быть, спасли человека от неминуемой гибели.

Он жив. Конечно же, он жив, как могло быть иначе? Умирает кто угодно, но только не человек. Папирус думает об этом с толикой раздражения, когда осторожно поднимает на руки маленькое невесомое тело девчонки: её глаза плотно закрыты, волосы растрёпаны, и этот дурацкий фиолетовый свитер, кажется, порван в нескольких местах, а на руках красуются царапины и синяки. Она без сознания, но дышит ровно, и Папирус позволяет себе потратить немного магии на исцеление: чем лучше будет человеку, тем больше шансов на успех. В лечении он преуспел за многие годы: брат порой даже не знал, что Папирус украдкой затягивал свежие раны, пока тот спит. Нужно совсем немного, чтобы на щеках девчонки расцвёл румянец, и она начинает едва-едва шевелиться в своём больном сне.

Папирус перехватывает её поудобнее, рассеянно шаря глазами вокруг. Чего-то не хватает; он вспоминает об этом, разглядывая золотые цветы. Человек вышел из Руин с ним, верно? Значит, он должен быть где-то здесь, среди зарослей, прячась от незваных гостей – такой же зашуганный монстр, как все, кого Папирус встречал. Он бросает попытки разглядеть знакомое лицо среди бутонов и просто зовёт, поражаясь тому, как эхо подхватывает его слова и уносит вверх.

– Флауи?

Он не отзывается с первого раза, и приходится повторять, покуда цветок не выглядывает из множества других – оказывается, он находился почти у Папируса под ногами. Тот делает шаг назад, чтобы не наступить. Флауи выглядит слегка потрёпано, и взгляд у него недоверчивый, становящийся испуганным, когда он видит на руках скелета ребёнка.

– Она жива, – говорит Папирус прежде, чем тот открывает рот. – И Санс тоже.

Они смотрят друг на друга пытливо, пытаясь понять, как много другой знает; в конце концов, Флауи вздыхает, сбрасывая большую часть напряжения, и отвечает:

– Значит, ты всё же нашёл способ?

– Да.

– Не буду спрашивать, какой, – Флауи резво взбирается вверх, усаживаясь на руке Папируса, не спрашивая разрешения, и склоняется над лицом бессознательного человека, – я всё равно не помню большую часть событий. Это странно, на самом деле: когда Фриск перезапускала мир, я всегда мог сказать, чем закончилась та или иная временная ветвь, но теперь... – он качает головой, отчего лепестки колышутся, – теперь я не знаю. Словно кто-то вырезал этот кусок. Полагаю, так нужно? В любом случае, Папирус, какой у нас план?

– Не дать ей умереть, – говорит он, в последний раз бросая взгляд наверх, к загадочному солнцу, – и ему тоже.

– Сойдёт.

Они уходят с освещённой поляны в привычную подземную темноту. Девчонка уютно лежит на руках Папируса, тихо сопя, и не выказывает желания просыпаться – что ж, отчасти это делает работу легче. Флауи крепко обвивает руку и подсказывает, как лучше идти, потому что он знает каждый закоулок мрачных Руин. Обратная дорога должна быть быстрее. Честно говоря, Папируса волнует только одна вещь: пустой неуютный дом в конце пути, чьих обитателей он до сих пор не встретил. Когда он спрашивает Флауи об этом, тот ёжится, подтверждая опасения, и говорит, что там живёт хозяйка Руин, с которой им лучше бы не сталкиваться вовсе, иначе предприятие будет поставлено под угрозу. Папирус нервно хмыкает; Флауи прячет глаза. Они оба, в общем-то, знают, что это неизбежно: она наверняка видела сломанные ловушки и разгаданные паззлы, и уж тем более, выломанную дверь в подвал. О том, как зол может быть монстр, в чей дом вломились без приглашения, да ещё и изнутри, Папирус старается не думать; он прижимает к себе девчонку, что доверчиво обхватывает его за костлявые запястья во сне, и лихорадочно пытается представить сценарий, в котором никто из них не умирает в конце.

И, если начистоту – получается у него из рук вон плохо.

Примечание к части

Ребят, извините за маленький объем. Пришлось разделить на две главы, иначе вышло слишком бы много.

>

Возвращайся

Он не сразу замечает, когда человек просыпается. Просто в какой-то момент взгляд Папируса случайно падает вниз и сталкивается прямо с огромными глазищами, что смотрят на него с удивлением, боязнью и... любопытством? Несмотря на всю свою неприязнь, Папирус не может не признать, что эта малышка действительно чрезвычайно смелая для своих лет – кто б ещё разбирался в этих человеческих годах, – раз спокойно лежит у него в руках и не делает попыток вырваться.

Однако он понятия не имеет, с чего следует начать разговор. Вариант «из-за тебя погиб мой брат, так что в этот раз сиди смирно и дай мне сделать всё правильно» не кажется самым лучшим, а других у Папируса нет, так что он ныряет в какую-то маленькую пещеру, выгнав оттуда абсолютно равнодушного к вторжению Мигоспа. Флауи, тоже заметивший пробуждение человека, обрадованно улыбается, спрыгивая с плеча Папируса, и внимание девчонки переключается на цветок – слава богам. Папирус приземляется на какой-то камень, что тут же начинает злобно ворчать – это пресекается одним ударом, – и усаживает ребёнка перед собой, позволяя Флауи сделать всю грязную работу.

– Эй, привет, милая, – голос цветка, кажется, слегка дрожит, – я Флауи. Ты упала сюда, помнишь?

Она неуверенно кивает, переводя взгляд с одного монстра для другого. Серьёзно, думает Папирус, почему она не напугана? Почему не пытается сбежать? Он знает, что у него не самый дружелюбный вид и всё такое, так что человеку полагается бояться, но она только смотрит с таким любопытством, словно всю жизнь ждала подобного зрелища.

Папирус утешает себя тем, что она всё же боялась в других мирах – тех, где он убивал её много раз. Не то чтобы хотелось повторить, но... он списывает это желание на врождённую потребность подавлять других, только и всего.

– Это Папирус, – тем временем продолжает Флауи, – и он, эм... твой друг, как и я. – Папирус непроизвольно морщится на это, но не возражает. – Мы проведём тебя наверх, к барьеру – это заклинание, что держит монстров под землёй, и тогда ты сможешь вернуться домой. Что скажешь, милая?

Она молчит какое-то время, обхватив руками колени и склонив голову набок. Человек смотрит на них слишком проницательным для ребёнка взглядом; отчего-то Папирус уверен, что девчонка всё прекрасно знает и без разъяснений цветка, но это что-то вроде ритуала? Повторение одних и тех же фраз, действий... не в этот раз. Замешательство слышится в её голосе и проскальзывает в глазах, когда она украдкой смотрит на скелета, но Флауи протягивает ей стебель, и девчонка хватается за него, словно принимая помощь.

– Фриск, – говорит она, улыбаясь. Они чуть ли не хором отвечают «привет, Фриск», как в каком-то кружке для слабоумных, и это кажется Папирусу чудовищно нелепым, но таковы правила. Флауи без спросу взбирается ей на руки и уютно устраивается там; Папирус выходит из пещеры первым, проверяя, нет ли поблизости врагов. Человек может идти сам, но за ним глаз да глаз: девчонка совершенно не умеет принимать законы Подземелья, сколько ей не объясняй. Флауи пытается, честно, Папирус слышит это вполуха, но Фриск явно не способна понять, что есть на свете создания, которым недоступна доброта и сострадание. Что ж, думает Папирус, если так, то нет смысла переучивать малую – он просто вдолбит эту мысль в головы тем, кто встанет у них на пути, вот и всё. Нужно только добраться до дома, до Санса, а потом человек перестанет быть его проблемой. Останется лишь необходимость защищать их всех хоть ценой своей жизни – и видит Бог, Папируса не радует перспектива умереть ради девчонки. Но, помнит он, таковы правила, и он согласился играть по ним. Ничего уже не изменишь.

Он говорит себе, что это только обстоятельства, даже когда Фриск хватает его за пальцы, не успевая за широким шагом; в большой костлявой руке её ладошка теряется. В какой-то степени это правильный выход – теперь человек точно не отстанет по дороге, – но Папирус чувствует себя неуютно. Он не привык к чужим касаниям, если только речь не о брате. Он не нуждается в чужой привязанности и тепле, но девчонка доверчиво сжимает свою ручонку, совершенно не боясь и не обращая внимания на его грозный вид – это незнакомое ощущение порождает в нём лёгкость, словно тяжкая ноша упала с плеч. Конечно, он не собирается привязываться к ней, потому что человек – лишь средство. Пусть брат любит её и зовёт «милой», пусть цветок видит в ней своего единственного друга; нет, Папирусу всё это не нужно. Только Санс – живой и здоровый, счастливый – пусть даже не благодаря ему.

Он говорит это себе, но всё же снижает темп, чтобы девчонка могла поспевать.

***

Возможно, когда-то Ториэль была хорошей королевой. Её портрет – как и портрет её мужа – Папирус видел лишь в учебниках истории да в книжках, пылящихся на полках библиотеки. Её достаточно красивое лицо всегда казалось ему немного уставшим и сдержанным, и этот резкий контраст с мужем – вызывающе смотрящим вперёд Азгором – приводил Папируса в некое недоумение. Однако их общие портреты давным-давно убраны изо всех книг: с тех пор, как королева покинула дворец, король исключил из своей жизни и из жизни всех монстров любое упоминание о ней. Ушла ли она сама, или же произошло что-то – никто не знает, но Папирус действительно полагает, что когда-то Ториэль была совсем другой. Как и он сам. Была лучше?

Абсолютно точно не такой проклятой сумасшедшей.

– Значит, это были вы, – говорит она почти спокойно, с ноткой удивления, сложив руки в замок. Они стоят перед ней, во дворе её дома, возле засохшего дерева, и боковым зрением Папирус замечает, как Флауи отчего-то съёживается, пытаясь казаться меньше в руках у Фриск. Но Ториэль всё равно на него не смотрит; она мельком оглядывает Папируса, который стоит на шаг впереди девчонки, и жадно охватывает взглядом ребёнка.

Никто не произносит в ответ и слова.

– Это вы, – повторяет она, пожирая Фриск глазами, – это вы вломились в мой дом. Изнутри. Это вы – те невоспитанные, совершенно бестактные монстры, что шлялись по моим Руинам без спроса. Это вы – те, кто забрал моего человека?

– Этот человек принадлежит мне, – чеканит Папирус, чувствуя, как девчонка доверчиво прижимается к его ноге, исподлобья следя за Ториэль, – и никто больше его не получит.

– Что же ты будешь с ним делать? – она широко улыбается, прикрывая рот ладонью; в лихорадочном блеске глаз Папирусу видится что-то безвозвратно сломанное. – Дорогой мой, ты ведь наверняка не умеешь готовить людей. Стоит предоставить это тем, кто преуспел. Я была очень зла из-за дома, но, если мы сможем договориться, я забуду об этом, – она указывает на Фриск чуть дрожащей рукой. – Люди падают сюда слишком редко, чтобы мы могли эгоистично оставлять их себе. Это лишь дитя, но, я уверена, его вполне хватит на двоих. Разве не замечательно?

– Я выведу его наверх и разрушу барьер, – собственные слова падают камнями, – поэтому не стоит стоять на пути.

– Неверно. – Ториэль на миг прикрывает глаза, но, когда она вновь глядит на них, в зрачках нет прежней безумной игривости. Только бесконечный расчётливый холод. – Никто никогда не покинет это место. Никто не выйдет на Поверхность. Ты ведь знаешь эту старую историю, верно? Люди заточили нас в Подземелье, не желая видеть вновь; миллионы монстров погибли напрасно. Люди убивают всех, кто дорог нам, и, в том числе... – она запинается, не продолжая; её брови болезненно хмурятся, – как бы то ни было. Люди убивают нас. Мы убиваем их. Таков закон.

– Больше нет.

– Я вижу, сколько крови на твоих руках, – насмешливо шепчет Ториэль, – не притворяйся, что ты герой. В этом гнилом мире нет никого, кому ты можешь доверять, дитя.

Папирусу отчаянно хочется закрыть уши Фриск, чтобы та не слушала эту безумную, однако Ториэль права. Он хотел убить человека. Он хотел забрать её душу. Он ненавидел её за то, что случилось с братом, даже если теперь Санс жив и это не имеет значения, всё же... Папирус просто помнит.

Но Фриск держится за него, как за обломок корабля в неистовый шторм, словно никогда ничего не происходило.

– Сражайся, – жёстко произносит Ториэль. Огонь вспыхивает в её руках, бросая яркие отблески на лицо; широко раскрытые глаза мерцают так же бешено, как пламя, – или отдай человека мне.

Папирус чувствует, как внутри знакомо закипает гнев и просыпается магия, мгновенно пробегающая по костям. Это не должно быть сложно. Нужно лишь улучить момент и сделать её душу синей, прижав к земле, а потом работа становится даже слишком простой. Одна атака, одна костяная стена – и эта сумасшедшая никогда не встанет у них на дороге. Этот план всегда работает, синяя атака всегда работает; но это всё-таки бывшая королева, и Папирус понимает, что придётся приложить чуть больше усилий, когда в первые же секунды на него обрушивается огненный шквал. Фриск с цветком прячутся за деревом, избегая огня; Папирус взмахом руки создаёт перед собой стену и отпрыгивает, но один из фаерболов проходит вскользь, задевая плечо. Боль обжигает кипятком; он шипит сквозь зубы и не сдерживает проклятье – теперь придётся часть магии использовать на излечение, иначе победы не видать. С другой стороны, эта мысль вдруг даёт толчок; Папирус решает не тратить силы на атаки, сразу перейдя в защиту. Ториэль распаляется всё больше, видя, что противник не отбивается; её горячность, помноженная на безумие, ведут к концу. Папирус знает правило: в момент, когда теряешь голову, теряешь и свою жизнь. Хоть это и не тот стиль боя, к которому он привык. Скорее это любимая тактика брата, но, он не может не отдать ей должное, она работает. Постоянные атаки выматываю королеву быстрее, чем та замечает, а раны от пропущенных огненных стрел Папирус лечит быстрее, чем та создаёт новые. Нужно лишь дождаться момента, и он настаёт: короткая передышка, когда в их сторону не летят огненные шары. Папирус пользуется ей, мгновенно взмахивает рукой и достигает души Ториэль – та становится синей, повинуясь могучей магии.