Текст книги "... и незабудкой цветя (СИ)"

Автор книги: паренек-коса.n

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

***

В следующий раз они в Водопаде, на том же месте, где в прошлый раз Флауи прятался среди травы. Он оглядывается и видит Чару: она сидит на камне, возле эхо-цветка, и задумчиво трогает его, заставляя повторять одну и ту же фразу.

Флауи молчит, не зная, что сказать. Чара вовсе на него не смотрит, но, когда начинает говорить, он понимает, к кому она обращается.

– У него такой низкий голос, – она мнёт синий лепесток меж пальцев, заставляя цветок качаться. – Был. Санс ведь больше не говорит?

– Нет.

– Очень жаль.

Она прокручивает фразу ещё несколько раз, прежде чем это надоедает ей. Флауи терпеливо ждёт: спешить некуда, это всего лишь очередной странный сон, и ему, в любом случае, нравится просто смотреть на Чару и делать вид, что она всё ещё с ним. Живая.

В конце концов, она бросает своё занятие и встаёт. Флауи ожидает, что она подойдёт к нему, но Чара следует к тихой заводи, где плещется прозрачная голубая вода, и опускается на колени, вытягивая руку. Вода беззвучно расступается, охватывая её пальцы.

– Почему ты снишься мне? – спрашивает Флауи, глядя ей в спину. Чара пожимает плечами.

– Потому что ты скучаешь по мне? Потому что ты тоскуешь по Фриск? Потому что ты одинок и растерян, и не знаешь, что делать? Ты мне скажи, Азриэль. Это твой сон.

– Но я не знаю.

– Знаешь, – оттого, что она отвернулась, слова доносятся до него чуть приглушённо. – Чего ты добиваешься, Азриэль? Ничто не возвращается. Никто не возвращается. Прекрати себя терзать.

– Я не могу, – говорит он, и Чара тихо смеётся.

Флауи подходит к ней. Вода Водопада прозрачная и светлая; над ней медленно парят невесомые светящиеся пылинки, похожие на светлячков. Одна из них застревает в коротких волосах Чары и мягко мерцает.

– Посмотри, – говорит она, проводя рукой по поверхности воды. От её пальцев разбегаются мелкие круги, переливающиеся голубым. – Видишь? Представь, что каждый твой шаг порождает подобную рябь. Каждое твоё действие затрагивает окружающих. Ты когда-нибудь думал об этом, Азриэль? Думал, почему Подземелье однажды стало таким, какое оно сейчас?

Он качает головой, продолжая смотреть на разбегающиеся круги. Чара устало вздыхает, лениво болтая кистью; рукав свитера задевает воду и темнеет по краям.

– Порой невозможно бороться с судьбой, Азриэль. Мы с тобой взяли на себя слишком большую ответственность, когда решили, что всё в наших руках. И тогда мне казалось, что это правильно. Легенды, которые твой народ передаёт друг другу из поколения в поколение... – она на секунду прерывается и закрывает глаза, – ... я думала, что являюсь их частью.

Флауи осторожно касается её волос; пылинка освобождается и плывёт дальше. Он неуверенно гладит Чару по голове и чувствует, даже во сне чувствует её неподдельную боль и вину.

– Но легенды – это всего лишь слова. Это сказки. И, возможно, я не была той, кто должен был освободить монстров. Мы попытались изменить судьбу, понимаешь?

– Мы были детьми, – возражает он, заглядывая ей в лицо. – Чара, забудь об этом. Не ты ли говорила, что я ни в чём не виноват? То же касается тебя.

Она усмехается, подтягивая колени к груди.

– Это была моя идея, мы оба это знаем. Прости, Азриэль. Мне давно нужно было сказать тебе это.

– Всё в порядке, – Флауи пытается улыбнуться, но выходит плохо. – В порядке, правда.

Она стряхивает стебли и встаёт, оправляя одежду. На мгновение Флауи кажется, что глаза её странно блестят, но, когда она смотрит на него сверху, они снова сухие.

– Я не жалею, что мы попытались, в любом случае, – говорит Чара. – Но прости за весь ад, что тебе пришлось пройти. Прости, что Подземелье стало таким.

– Ты здесь не причём.

Она задумчиво смотрит на успокоившуюся воду и закусывает губу. Её отражение замирает тоже.

– Кто знает, Азриэль. Я была той, кто бросил камень, и эти круги... они затронули всех. Ты понимаешь, почему монстры стали черствы? Это просто. Жестокость порождает жестокость. Убийство позволяет отдалиться от окружающих. Моя смерть была лишь первой в этой цепочке, и мне жаль, что всё так вышло. Но разве ты не способен понять их, Азриэль? Разве тебе никогда не хотелось хоть ненадолго перестать чувствовать?

Он отводит взгляд. Ему тяжело приходится, потому что все эмоции, заполоняющие Подземелье – все те разочарования, обиды, отчаяние, что хранит в душе каждый – все они прорываются наружу и достигают его сердца. Они давят своим безграничным весом, но никогда – никогда! – он не променял бы их на существование без доброты.

– Это глупый вопрос, – Чара улыбается ему и делает шаг к краю. – Я зря задала его тебе. Я рада, что даже когда все вокруг стали такими... ты остаёшься собой.

Флауи успевает понять, что она делает, но не может помешать. Чара отрывается от земли, наклоняясь вперёд, и её хрупкое тело со всплеском падает в воду, раскинув руки. Флауи кидается за ней секундой позже, но всё, что он видит: лишь прозрачная вода и разбегающиеся по ней круги, которые вскоре затихают. Водопад тих – и Чары там нет.

***

– Останься, – говорит он, прежде чем что-либо происходит. – Или забери меня.

Чара грустно улыбается. В этот раз они стоят на поляне, усыпанной золотыми цветами: они растут густо-густо, странно высокие – колени Чары почти скрыты ими. Флауи взбирается ей на руки, чтобы не затеряться среди растений, и уже с высоты видит распростёртую на цветах куртку.

Ему кажется, что откуда-то издалека доносится зов музыкальной шкатулки. Чёрная куртка с грязным, уже посеревшим мехом прячется в золотых лепестках, раскинув рукава в разные стороны, словно птица. У воротника, полуприкрытые молнией, изредка поблескивают цепочки подвесок; Чара наклоняется, чтобы расправить капюшон и разложить их на подкладке.

– Разве он не просил Фриск о том же? – спрашивает она задумчиво. – Ты должен понимать, что это невыполнимо.

Он знает. Флауи смотрит на подвески, что они с Сансом когда-то оставили на могиле Фриск, на его старой куртке. Сердце, что та нашла в доме Ториэль, спрятанное среди игрушек – Флауи сам помог ей отыскать медальон, свято веря, что он отгородит от беды. Звезда на тонкой цепочке – подарок Санса, – которую тот прежде носил сам. Смотреть на эти вещи, зная, что их хозяин больше не вернётся... что ж, Флауи привык к подобному. Более или менее.

– Легенды – лишь слова, а обереги – просто побрякушки, – Чара взвешивает на ладони подвеску-сердце, прежде чем положить обратно. В глазах её вспыхивает сожаление. – Только ты сам можешь себя спасти.

Флауи не в силах оторвать взгляд от куртки, сиротливо оставленной здесь. Словно Санс: один среди золотых цветов, медленно пожирающих его изнутри.

– Чем они это заслужили? – хрипло спрашивает он, почти не надеясь на ответ. – Ты сказала: жестокость порождает жестокость. Но Фриск, она никогда...

– Не всё можно объяснить одинаково, Азриэль, – Чара опускается в цветы, рядом с курткой; Флауи спрыгивает ей на колени и касается рукава. – Почему ты не спросишь, чем мы с тобой заслужили то, что заслужили? Ответ будет один. Мы пытались побороть судьбу, а это никогда не заканчивается хорошо. Вселенная самовосстанавливается, и любые аномалии, что возникают в ней, стираются из пространства и времени. Разве ты сам – не лучший пример?

– Что это значит?

– Ты должен быть мёртв, Азриэль, – произносит Чара, внимательно глядя на него. – И ты знаешь это. Но, несмотря на всё, ты ещё жив.

– Я не знаю, почему! – вырывается у него. – Я не знаю! Ты права, я должен был погибнуть, но я очнулся и...

– Стал цветком, – кивает она. – Это аномалия. Это то, что люди называют чудом. Твоя душа отказалась умирать, и твоя судьба изменилась. Есть вещи, которым она не в силах противостоять; есть то, чем способны управлять мы сами. Твоя воля к жизни стала твоим спасением. Однако, Азриэль, порой благословение становится проклятьем. Наши желания не всегда исполняются так, как нам хочется. Ты остался жив, но счастлив ли ты от этого?

Флауи опускает голову, боясь встретиться с ней взглядом, но натыкается на золотые цветы; он ненавидит их всем сердцем.

– А как ты думаешь, – горько выплёвывает он. – Быть проклятым цветком... это не та жизнь, о которой обычно мечтают. Может, если бы ты была...– он спотыкается на словах, – или если бы Фриск осталась, но...

Чара вздыхает и продолжает говорить, хотя Флауи уже не уверен, что сможет выдержать. В любом случае, он должен.

– Все мы пытаемся изменить судьбу. Порой это получается, но, Азриэль, как я уже говорила: за чудеса приходится платить. То, что монстры зовут решительностью, сила, что сделала людей непобедимыми – не более чем обыкновенная воля к жизни. Так же как твоя душа, душа Фриск отказывалась умирать бессчётное количество раз, и судьба уступила. Ей дали возможность всё исправить, но ради второго шанса приходится чем-то жертвовать, и цена за это обязана быть высокой. Ты спрашиваешь, чем она заслужила это – что же, вот ответ, которого ты ждал.

Флауи молча смотрит ей в глаза, тёмные, бездонные. Он никогда не думал, что всё может закончиться вот так.

– Она не просила об этом, – в конце концов, говорит он тихо. – Никто из нас не просил.

Чара пожимает плечами.

– Возможно, сознательно – нет. Но, Азриэль, невозможно создать что-то из ничего. Для всего в мире есть своя причина и свой исток. Фриск могла не знать этого, могла не просить, но её желания были слишком сильны. Её решительность спасала ей жизнь множество раз, но, в итоге, она же послужила началом распада.

– Это несправедливо, – Флауи сжимает зубы, чувствуя, как к горлу подбираются слёзы. – Если всё так, как ты говоришь... это просто несправедливо.

– Таково равновесие, – сухо отвечает Чара. – Таков закон. И мы ничего не можем с этим поделать. Каждый цветок на её теле – лишь ещё один символ, ещё один знак. Подтверждение того, что судьбу обмануть невозможно. Прости, если это не то, что ты хотел услышать, но такова правда.

Он всё же не сдерживает слёз, и они капают Чаре на колени. Она не утешает его, но осторожно меняет позу, так, чтобы Флауи оказался в тесном кольце её рук. Он утыкается ей в плечо, крепко жмурясь и чётко зная, что эта боль – абсолютно, на сто процентов его собственная.

– Не плачь по тем, кого уже нет, – тихо шепчет Чара, – не живи прошлым, Азриэль. Оно тянет на дно. Спаси тех, кого ещё можно спасти.

Он чувствует, как колет листья что-то острое, и поворачивает голову, смотря вниз, туда, где Чара кладёт рядом с ним подвеску-звезду.

Санс.

– А что же с ним? – всхлипывает он; Флауи вновь ощущает себя Азриэлем, вечно рыдающим и ранимым. – Чем он заслужил это?

– Ты помнишь круги на воде, Азриэль? – вопрос на вопрос. – Ты помнишь, как губительна бывает решительность? Монстры не зря стали такими, какие они есть. Санс никогда не умел по-настоящему отдаляться и закрывать свою душу, поэтому страдал больше, чем кто-либо. Попытки Фриск побороть судьбу, желание Санса спасти её – одно наложилось на другое и стало единым целым. Судьба дала ему возможность помочь, и цветы выросли на нём, но...

Она замолкает, качая головой. Флауи затаивает дыхание.

– Порой мы любим кого-то настолько, что не можем их отпустить, – наконец, произносит она с горькой усмешкой. – Но чем сильнее мы стараемся удержать, тем быстрее они покидают нас. Это никогда не заканчивается хорошо. Санс не должен был так поступать.

– Он лишь хотел защитить её.

– Да, – Чара срывает золотой цветок и медленно крутит его в пальцах. – Это эгоистичное желание остаться с тем, кто тебе дорог, обычно и порождает подобные аномалии. Санс взвалил на себя её ношу, но это никогда не было его предназначением. Азриэль, судьба не прощает подобных ошибок, и всё, что нам предначертано, случается, так или иначе. Фриск должна была умереть. Санс... что ж, я не знаю, что бы было с ним. Теперь это неважно. Он расплачивается за всех: за себя и за неё. Вот что происходит, когда мы пытаемся побороть судьбу.

Она выглядит немного подавленной. Цветок выпадает из её руки; Флауи вдруг замечает, как контуры мира, что ему снится, начинают подрагивать и стираться, словно обгорающие края бумаги.

– Что мне делать? – спрашивает он торопливо. – Как его спасти? Если бы у нас было чуть больше времени, может... но он умирает!

– Никогда не надейся на время, Азриэль, – ласково говорит она. – Время – не лучший союзник. Оно всегда берёт то, что ему принадлежит.

– Как его спасти? – Флауи умоляюще хватает её руки, чувствуя, что те постепенно тают в прикосновении. – Что я могу?

– Я уже говорила тебе: мы сами себя спасаем. Санс сам выбрал свою судьбу, и сам изменил её. Я не знаю, как помочь тебе, я не могу – я лишь призрак, живущий в твоей голове, – она грустно улыбается. – Мне жаль, что когда-то давно я не смогла сделать всё правильно. Мне жаль, что не смогла помочь Фриск. И Санс... я не знаю, что будет с ним. Возможно, пришёл его черёд быть решительным.

Чара наклоняется и целует его лепесток. Он не чувствует, поскольку её тело растворяется в воздухе, пока не остаётся лишь голос, эхом звучащий над цветами:

– Будь решительным, Азриэль. До тех пор, пока Вселенная не сделает свой ход.

А затем всё исчезает.

Останься

– Ты должен сказать ему, – говорит Флауи твёрдо. – Папирусу.

Санс вопросительно поднимает голову. Уточнений не следует, поэтому он отставляет в сторону бутылку кетчупа и спрашивает:

«Сказать что?»

Флауи нервно усмехается. Это всё же тяжелее, чем казалось вначале.

На часах почти девять. Они сидят на кухне, изредка перебрасываясь короткими фразами; Санс медленно пьёт кетчуп, заставляя Флауи морщиться при виде этого. Они ждут Папируса, который ещё не спустился, к завтраку, чтобы затем разойтись по своим делам. И у Санса в ком-то веки почти ровное дыхание, неплохое настроение – Флауи честно не хотел всё портить, но слова вырвались сами собой. Отступать некуда.

Он вздыхает.

– Не злись на Альфис. Она не думала, что это нужно хранить в секрете от меня. Я имею в виду то, что цветы пожирают твою душу.

«Так ты знаешь», – Флауи улавливает еле заметное напряжение на лице Санса. – «Мне всё равно, если она сказала тебе. Но почему Папирус?»

– У тебя не так много времени, – ему трудно произносить это, даже после всего, что уже произошло. Санс никак не реагирует. – Послушай, я не защищаю его и не говорю, что нужно простить все его ошибки только из-за этих цветов. Но он – твоя семья, и... если я в чём и разбираюсь, так это в семейных узах. Он заслуживает знать правду.

Санс хмурится.

«Нет», – руки режут воздух как бумагу, – «ему не стоит знать. Не хочу, чтобы он волновался».

– А будет лучше, когда ты умрёшь? – Флауи понимает, как резко это звучит, но иначе никак. – Будет лучше, если это станет для него ударом? Санс, он же действительно верит, что с цветами можно справиться...

«А ты?» – прерывает его Санс. Пустые глазницы буравят цветок мёртвым взглядом. – «Ты не веришь?»

Флауи опускает голову. Где-то в глубине души, конечно, он всё ещё надеется на лучшее, но всё, что он узнаёт, играет против них. Чем больше он знает о цветах, тем сильнее ясно одно: у них нет ни шанса выйти из воды сухими. Кто-то в любом случае будет крайним, и пока что у Флауи нет идей о том, как отобрать эту роль у Санса.

– Нет, – выдавливает он, наконец. – Прости, но я не верю. Не потому что не хочу, а потому что думаю, что мы исчерпали наш лимит чудес. Нет ничего, что мы можем сделать.

Почему-то в ответ на это Санс не злится; он кладёт голову на руку и улыбается ему. Вкупе с цветами это выглядит жутковато – Флауи всегда так казалось.

«Мы можем быть решительными. Порой этого достаточно».

Это нечестный ход. Флауи сглатывает, ощущая, как подбираются к горлу слёзы.

– А порой – нет. Санс, скажи ему, ты обязан сказать, ты...

– Сказать что?

Они одновременно вздрагивают и поворачиваются к двери. Папирус стоит, облокотившись о косяк и сложив руки на груди, и с любопытством глядит на них обоих. Флауи мгновенно холодеет, прикидывая, как долго они не замечали его присутствия, но Папирус переспрашивает:

– Так что сказать? Что вы тут обсуждали?

Флауи делает страшные глаза, глядя на Санса; тот пожимает плечами и жестикулирует:

«Ничего важного. Ты голоден?»

– Немного, – Папирус светлеет, не замечая, как Флауи вздыхает и исчезает из кухни. – Будешь спагетти, брат?

Санс кивает. Папирус проходит к холодильнику, вытаскивает контейнеры и начинает раскладывать еду; когда он поворачивается, чтобы спросить о порции, Санс мгновенно поднимает руки.

«Останешься на ночь сегодня?»

Папирус медленно моргает несколько раз, прежде чем ответить:

– Да. Да, конечно.

Санс слабо улыбается. Папирус неловко улыбается тоже, прежде чем вернуться к завтраку; его душа запоздало стучит в груди, и поэтому он не чувствует на себе пустого пристального взгляда, тяжело ложащегося на плечи.

Когда он садится за стол, в глазах Санса снова дрожат огоньки.

***

«Я не собираюсь умирать».

Альфис насмешливо фыркает. Чтобы разговаривать с Сансом, ей приходится отрываться от работы, и потому она нетерпеливо постукивает когтями по столу, намекая, что время не терпит.

– Не имеет значения, чего ты хочешь. Я понимаю, что ты в отчаянии, в некотором роде, но подобные слова всё равно ничего не изменят. От цветов нельзя излечиться.

«Не нужно лечиться», – Санс прерывается, чтобы протянуть ей лабораторный журнал, открытый на последней странице; там размашисто написано лишь одно слово, подчёркнутое неровной чертой. – «Нашёл выход».

Альфис пролистывает предыдущие страницы с повторяющимися записями и вздёргивает бровь.

– Это не выход, Санс. Это лишь возможность. Не самая лучшая, я полагаю. Ты знаешь, какова вероятность успеха? Думаю, что да.

«Я знаю», – он забирает журнал, пряча его под куртку. – «Но разве есть варианты? Стоит рискнуть».

Она пожимает плечами, показывая своё сомнение.

– Ценю твой энтузиазм. С последней нашей встречи ты выглядишь лучше. Не внешне, конечно, – Альфис выдавливает сухой смешок, – скорее, я говорю о твоём моральном подъёме. Он вызван этим твоим открытием, или дело в Папирусе?

Санс хмурится.

«Папирус?»

– Да, Папирус. Кажется, ваши отношения налаживаются? – она замечает подозрительный взгляд и взмахивает рукой. – Нет-нет, я лишь слышала это от Андайн. Не люблю сплетничать, но твоё самочувствие во многом зависит от твоего брата, и это достаточно интересно.

«Я не хочу об этом говорить».

– Вот как, – она суживает глаза так, что за очками они превращаются в две щёлочки. – Дело твоё. В любом случае, что бы ни происходило между вами, это уже ничем не сможет помочь. Я говорила – цветы не излечить. У тебя не осталось времени.

Он ждёт, что она скажет «мне жаль», однако Альфис молчит, глядя на него снизу вверх. Санс чувствует, что она видит вовсе не его – лишь заросли золотых цветов, к которым его скелет прилагается безоговорочно.

«Времени хватит. Дай мне то, о чём я просил, и я всё исправлю».

Она встаёт с тяжёлым вздохом. Грузное тело Альфис перемещается по лаборатории с удивительной проворностью; она срывает тёмную ткань с прислонённого к стене зеркала и подзывает Санса к нему. Он подходит, не совсем понимая, зачем.

– Сними одежду, – говорит она, прислоняясь к раме. – А потом мы поговорим об остальном.

Он послушно стягивает куртку и осторожно вылезает из футболки. На это тратится несколько минут, и неприятные ощущения возникают в тех местах, где он случайно тянет цветы. Альфис терпеливо ждёт. Когда Санс заканчивает, она подходит и бесцеремонно заглядывает ему под рёбра, туда, где мечется съедаемая цветами душа.

– Посмотри, – Альфис чуть разворачивается, чтобы он видел. – Вот почему у тебя не осталось времени, Санс.

Он смотрит в зеркало. В полумраке лаборатории его душа мягко мерцает синим, изредка вспыхивая ярким огнём; цветов на её фоне почти не видно. Если бы было ещё темнее, казалось бы, что она просто парит в воздухе, отдельно от тела; Санс отстранённо думает, что вскоре так и случится.

Он сжимает кулаки в беспомощном гневе. Он старался не глядеть на душу без лишней необходимости последнее время, и потому упустил стремительную её потерю. Цветы, пожирающие её всё быстрее, сделали своё дело: меж рёбер теперь осталась лишь малая часть его когда-то бывшей сильной души. Крохотный синий огонёк, тлеющий угасающей свечкой – вся его чёртова жизнь, прожитая напрасно.

– Это уже не вопрос дней, – слышит он над ухом. – Остались часы, Санс. Ты слишком поздно нашёл свои ответы, – она медлит немного, прежде чем продолжить. – Мне жаль. Правда.

Он собирается с мыслями. От души невозможно оторвать глаз, и потому он жестикулирует, всё ещё смотря в зеркало, будто поглощающее свет.

«Ты дашь мне то, что я просил?»

Альфис качает головой, и Санс чувствует, как стремительно гаснет его решительность, до того поддерживающая жизнь.

– У Азгора немного изменились планы. Здесь ничего нет. Полагаю, мы больше ничего не можем сделать.

Он пересиливает себя и отрывается от зеркала. Альфис завешивает его снова, и Санс так же медленно одевается, потому что надо идти домой и... чёрт бы знал, зачем теперь это нужно.

– Это был хороший эксперимент, – говорит Альфис, пока он бредёт к выходу, будто разговаривая сама с собой. – Если когда-нибудь подобное произойдёт с новым человеком, обещаю, что займусь этим.

Санс застывает на пороге, обожжённый этой мыслью. Новый человек. Новый ребёнок. Ещё одна душа, отобранная и распылённая ради тех, кто не умеет быть добрыми и милосердными.

Что ж. Возможно, не так уж плохо уходить из мира, что подобен этому.

Но Папирус, господи, Папирус...

Сансу хочется вцепиться в косяк и выть, выть, пока кто-то не придёт и не успокоит, но он остаётся на месте.

– Скажи, – слышит он из глубины комнаты. – Умирать – страшно?

Санс усмехается и поводит плечом, прежде чем шагнуть на свет.

***

Предчувствие накрывает Папируса душной волной. Он сидит в комнате Санса, лениво листая какую-то книжку – очередное научное чтиво, в котором он ничерта не разбирается, – когда проклятое ощущение накатывает, заставляя привычно встрепенуться. Душа нервно вздрагивает, и магия начинает бурлить, ища выход; Папирус откладывает книгу в сторону и тревожно прислушивается к себе, не зная пока, что делать.

Санса в доме нет. Он ушёл к Альфис пару часов назад, оставив записку на столе; Папирус нашёл её, когда вернулся с дежурства. Потом он поужинал в одиночестве, завернул остатки еды и убрал в холодильник, на случай, если брат будет голоден, вымыл всю посуду. Болтливый цветок куда-то улизнул, и Папирус позволил себе поваляться перед телевизором, пролистывая каналы, пока это ему не осточертело. Тогда он взглянул на часы – было около девяти – и решил сразу подняться наверх, в комнату Санса, чтобы дождаться его возвращения.

Брат хотел, чтобы он остался. Хотел, чтобы Папирус был рядом – значило ли это, что, наконец, они доверяют друг другу? Папирус много лет считал, что выбранная им линия поведения является единственной, позволяющей защищать Санса от бед, но теперь ситуация кардинально поменялась. В какой-то мере он благодарен цветам за это – вернее, был бы, если бы они не заставляли брата задыхаться и разговаривать жестами.

Папирус встаёт с кровати, беспокойно меряя комнату размашистыми шагами. Он не глуп, и он давно заметил, что Сансу становится хуже день ото дня. Недавно он чуть было не умер от удушья – случайность, что Папирус вернулся вовремя. Что, если в следующий раз им не так повезёт? Папирус не замечает, как сжимает зубы так сильно, что те чуть ли не крошатся; вязкий комок в желудке растёт пропорционально скачущим мыслям. Он не знает, что происходит с Сансом на самом деле; не знает, как продвигаются исследования Альфис, потому что брату хватает проблем и без его расспросов. Но беспокойство усиливается, и время подходит к одиннадцати, а дома ещё никого нет. Папирус решает дойти до лаборатории, чтобы успокоиться, но, прежде чем он открывает дверь, в комнату врывается Флауи, и на лице его написан неподдельный страх.

Папирус чувствует, как паника затопляет его до того, как Флауи начинает говорить.

– С-санс, он... – Флауи задыхается, словно бежал, хотя обычно он просто перемещается с помощью магии. Дыхание его сбивается, и душа Папируса тоже. – Санс, нам нужно...

– Что с ним? – перебивает Папирус резко, хватая цветок за стебель; тот вскидывается, глядя на него безумными глазами. – Чёрт тебя подери, что с ним?!

Флауи издаёт странный звук, похожий на всхлип.

– Он в Водопаде. Он умирает, Папирус, он...

Нет, нетнетнетнетнет

Флауи не успевает договорить. Папирус прижимает его к себе, закрывая глаза и судорожно пытаясь вспомнить, как это делается – он не телепортировался очень давно, считая это прерогативой ленивого брата. Однако теперь он позволяет магии свободно течь и делать своё дело; рефлексы всё же дают о себе знать, и Флауи тихо ахает, когда их тела постепенно растворяются и исчезают.

Они оказываются в Водопаде. Папирусу даже не нужно спрашивать, где брат, потому что он знает: у музыкальной шкатулки, под противным моросящим дождём. Флауи спрыгивает с его плеча, поспешно бросаясь к статуе; Папирус бежит за ним, и шаги его гулко отдаются от стен пещеры; он с ужасом вспоминает свой давний ночной кошмар, почти уверяя себя, что это снова сон, когда видит фигуру брата, прислонившегося к стене. Зонт, накрывающий шкатулку, прячет и его, бросая малиновую тень, однако золотые цветы не меняют своего цвета – вот что видит Папирус, опускаясь на колени рядом с ним.

– Санс! – он осторожно касается его щеки, тяжело дыша, потому что перемещение отнимает много сил, и потому что он напуган до чёртиков, а глазницы брата черны. – Санс, посмотри на меня, слышишь, посмотри сейчас же!

Цветы холоднее льда. Папирус слышит, как где-то сбоку что-то шепчет себе под нос Флауи, вцепившийся в руку Санса, но не смотрит на него – только вглядывается в лицо брата и боится, боится, боится.

– Пожалуйста, – голос дрожит, но ему плевать, – посмотри на меня. Санс, ну же...

Цветы разливают свой аромат в воздухе: почему-то пряный, острый и щекочущий ноздри. Его тяжело вдыхать, кружится голова; Папирус замечает, что все проклятые цветы, даже крошечные бутоны, распустились и покачиваются на стебельках, впаянных в кости. Из-за их обилия он не сразу понимает, что в глазницах брата, слегка прикрытых лепестками, слабо начинают мерцать огоньки, означающие, что он ещё жив.

И он улыбается, господи, он улыбается.

– Всё будет хорошо, слышишь, всё в порядке, я отнесу тебя домой, сейчас, ты только...

Санс с трудом качает головой. Маленькая капля крови стекает из уголка рта и теряется в цветах. От этой незаметной детали Папирус холодеет.

Брат еле двигается. Флауи выпускает его руку, и Санс жестикулирует, настолько просто, насколько может, держа кисти на уровне пояса – он совсем не в силах их поднять.

«Прости, Папс».

– О чём ты? – нервно хмыкает Папирус, охватывая его лицо ладонями так нежно, как только может. – Не извиняйся зря. Ты не умрёшь, слышишь? Ты не посмеешь, Санс, я же... я же...

Флауи всхлипывает, и от этого у Папируса начинает щипать глаза. Он бормочет что-то ещё, абсолютно бессвязно, шепчет что-то невразумительное о том, как они вернутся домой и всё исправят, и... и у него нет идей, как это можно сделать, но он постарается придумать, пусть только Санс продержится ещё немного.

«Прости», – повторяет Санс, и он слишком слаб, чтобы Папирус осмелился прервать его снова. Он кривит рот в подобии жалкой усмешки. – «Никогда не хотел умирать на руках собственного брата».

– Ты не умрёшь, не умрёшь, не умрёшь...

Санс улыбается. Папирус чувствует, как лихорадочно заходится болью его душа.

«Обещай мне кое-что».

Папирус не может говорить, ком застрял в горле, и потому он лишь беспомощно кивает. Ладонь его по-прежнему касается щеки; Санс кладёт на неё голову, и от этого жеста что-то внутри Папируса рушится со страшным грохотом.

«Если новый человек придёт, ты поможешь ему. Ты защитишь его. И ты выберешься отсюда, и увидишь солнце, и будешь счастлив, обещай мне».

– Не без тебя, – выдавливает он. Голос всё же предательски срывается. Санс медленно дотягивается до его лица, и Папирус порывисто прижимает к зубам маленькую кисть.

«Обещай мне», – просит Санс. – «Это всё, что я хочу. Я не сдержал своё слово, но ты ещё можешь».

– Клянусь, – Папирус ненавидит обещания, но это всё, что ему остаётся сейчас, – я сделаю всё, что ты захочешь, Санс. Останься, прошу тебя, останься со мной.

Он вдруг понимает, что Санс свободно дышит, несмотря на цветы. Его грудная клетка вздымается ровно, и в горле не хрипит, однако он всё равно умирает, и Папирус понятия не имеет, отчего же.

Всё, что он знает: во всём виноваты цветы.

«Не у каждой сказки есть счастливый конец», – выговаривает Санс. Папирус прислоняется к его лбу, беззвучно плача. – «Я не знаю, отчего всё пошло не так. Но я рад, что мы смогли побыть вместе хотя бы немного».

– Это ещё не конец, – Папирус вглядывается в его глаза, где медленно угасают огоньки, и касается зубов в отчаянном поцелуе, словно пытаясь передать часть своей души. – Должен быть способ спасти тебя, это просто несправедливо, я... ты не должен умирать, брат, не смей...

«Уже поздно», – Санс заставляет его поднять голову и улыбается ещё раз, тепло и ласково. – «Уже неважно. Я люблю тебя, Папс, поэтому... оставайся решительным, хорошо? Несмотря ни на что».

Глухой рык вырывается из груди Папируса. Огоньки в глазницах Санса мерцают в последний раз и гаснут, превращая взгляд в мёртвый; через секунду цветы вдруг начинают опадать, и лепестки, подхваченные порывом ветра, взмывают вверх, кружась над их головами. Папирус прижимает к себе тело брата, тихо скуля, и чувствует, как оно стремительно распадается прямо у него в руках, превращаясь в пепел. Требуется несколько мучительных мгновений, чтобы ничего не осталось. Он остаётся один, и вокруг него рассыпан серый прах, и он же покрывает его ладони. Сверху падают золотые лепестки; в воздухе разлит тягучий запах, смешивающийся с дождливой влагой. Папирус поднимает голову, позволяя каплям падать на его лицо и скатываться по щекам вместе со слезами.

Музыкальная шкатулка продолжает играть свою мелодию.

***

– Скажи, – спрашивает он спустя какое-то время, – ты чувствовал то же, когда умерла Фриск?

Они всё ещё сидят возле статуи. Флауи, до того неотрывно сверлящий взглядом стену, медленно кивает.

– Паршивое ощущение.

Флауи не отвечает. Никто из них не знает, что делать дальше, и потому они остаются на месте, слепо надеясь, что произойдёт чудо и Санс оживёт. Однако прах разносится ветром, и лепестки улетают, словно их и не было, но они были, были, и Папирус вряд ли сможет об этом забыть.

Он не понимает, что теперь требуется сделать. Можно ли пойти домой и продолжать жить, как он жил до этого? Возвращаться в пустой дом, готовить еду на одного, смотреть телевизор в одиночестве и никогда больше не заходить в комнату на втором этаже. Выкинуть неубранные братом носки, оставленные книжки, его дурацкий камень, лежащий на тумбочке – и всё, словно так было всегда? Жить с этой дырой в груди до тех пор, пока не придёт новый человек, напомнив ему о прошлом.