Текст книги "... и незабудкой цветя (СИ)"

Автор книги: паренек-коса.n

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

У Флауи очень эмоциональное... лицо? Папирус не уверен, подходит ли цветок под такое определение. Ну, что бы это ни было, а корчить рожи он мастер; вот и сейчас, глядит на него с ядовитым выражением, говорящим «как будто я такой тупой, что не додумался до этого».

– Да, спасибо за совет. Я одолжил одну – она валялась тут, на тумбочке, – он кивает вбок, – оранжевая такая. Книга с шутками. И, знаешь, было бы очень интересно прочитать, если бы внутри я не обнаружил учебник по квантовой физике. А когда открыл его, то – надо же! – нашёл таки этот сборник анекдотов, внутри которого есть ещё один учебник. И так до бесконечности. Я минут десять потратил, пытаясь найти конец клубка, – Флауи раздражённо мотает головой, будто пытаясь это забыть. – Самые бездарные десять минут моей жизни.

– Ты с лихвой компенсировал их, пока пялился на этого мерзкого парня, – Папирус намеренно смотрит в экран, но ощущает на себе прожигающий сквозь доспехи взгляд. – К тому же нечего жаловаться мне. Это книга Санса. Я никогда в неё не заглядывал. Из нас двоих это он тот, кто любит всякие научные штуки.

– Странно, что ты это знаешь.

– Ну, мы живём в одном доме, – огрызается Папирус, мгновенно распознавая сарказм. Невинный подкол почему-то ощутимо бьёт под дых. – Было бы странно, если бы я не знал.

Флауи равнодушно машет стеблем и поворачивается к телевизору, не собираясь развивать тему. Первые несколько секунд Папирусу кажется, что тело его само сейчас подскочит и уйдёт, демонстративно хлопнув дверью, но он всё же остаётся на месте, а это уже прогресс. И ему почти не хочется свернуть цветку шею, что тоже неплохо.

Любой их разговор неуклонно сводится к Сансу. Это ожидаемо, поскольку других точек соприкосновения у них и нет, но порой язвительные замечания Флауи заставляют Папируса думать о несчастных случаях, что так легко могли бы произойти в любой момент. И ему кажется, что Флауи подозревает его в таких мыслях, поскольку всегда ухитряется заткнуться до того, как Папирус созреет до осуществления хотя бы одной.

– Где Санс? – он не выдерживает и начинает первым, потому что сидеть молча и смотреть, как Меттатон выделывает кульбиты, выше его сил. – Надеюсь, он больше не собирается нарываться на неприятности?

– В комнате, – Флауи как будто тоже рад поводу оторваться от экрана, хоть это и всего лишь маленький вопрос. – Сомневаюсь, что он выйдет на улицу в ближайшее время.

Папирус задумчиво глядит на лестницу, гадая, стоит ли пойти и проверить, как брат. Раны после того случая почти зажили, и повязки Санс давно снял, но шрам на черепе остался – как он и предполагал. Всякий раз, как Папирус видит эту трещину, на него накатывает что-то липкое и противное; что-то такое же, что появляется при виде золотого зуба. Этот шрам – как ещё одно напоминание о том, что он, Великий Папирус, не всегда может оградить свою семью от бед.

– Что он вообще делает, пока меня нет? – интересуется Папирус, чтобы перестать думать о плохом. – Чем вы оба занимаетесь?

– Разным, – Флауи смотрит на него, как на идиота. – Разговариваем, например.

– О чём?

– О всяком.

– О человеке? – спрашивает Папирус сквозь зубы, и цветок вдруг скукоживается от упоминания девчонки.

– Фриск, – поправляет он тихо. – Да. О ней тоже. Мы скучаем по ней.

– Я знаю.

– Санс скучает.

– Я знаю.

– Ничерта ты не знаешь! – огрызается Флауи неожиданно громко. – Ты ничегошеньки не знаешь, – повторяет он уже спокойнее. – Ты совсем её не знал. Как и своего брата.

– А ты что знаешь о нём? – Папирус слышит свой голос как из-под земли, глухо и размыто. Он даже не осознаёт, что злится – просто ощущает, как знакомо начинает ныть внутри душа. Флауи фыркает, натягивая свою самую самодовольную ухмылку. И Папирус осознаёт, что сам довёл его, но не может, не может перестать реагировать.

– Я знаю, что Санс не такой, как ты думаешь, – шипит цветок. – Он вовсе не слабак. Он не нуждается в твоей защите. Он мог бы убить тебя голыми руками, если бы она попросила.

– Заткнись.

– Он вовсе не жалкий, – Флауи будто не слышит. – Жалкий здесь ты. Это ты заставлял его поступать по-своему. Это ты ненавидел его, оскорблял его, унижал его, это ты хотел убить Фриск, это ты, ты...

– Заткнись.

Зелёный цвет обивки теряется, растворяясь в красном. Алые круги перед глазами похожи на водную рябь; звон в ушах заставляет их дрожать. Папирус слышит Флауи гораздо чётче, чем собственные мысли.

– Ты никогда не изменишься, – бросает Флауи презрительно. – Санс говорил мне. Ты навсегда останешься таким. Любой, даже самый плохой человек может измениться, но ты... ты не можешь.

Круги сливаются в одну сплошную линию. Папирус не знает, есть ли в этом алом мареве дно, когда тянется сквозь него и нащупывает чужие тонкие листья. Они прекрасно ложатся в ладонь и мнутся, гнутся, ломаются – он слышит протяжный всхлип, заглушающий хруст волокон, но не понимает, кому он принадлежит. Что-то отталкивает его, упираясь в грудь, но давление мало; Папирус легко преодолевает сопротивление и сдавливает кулаки, чувствуя, как вот-вот лопнут под пальцами похожие на косточки стебли. Это ощущение ему знакомо – это ощущение ему нравится. Нравилось.

Он больше не слышит криков и стонов. Алая пелена перед глазами становится непроглядной. Крови ещё нет, но он и без того знает её тонкий дразнящий запах.

На плечо ложится рука, и Папирус всё же выныривает, чуть-чуть не достав до дна.

Перекошенное болью лицо Флауи – не худшее, что он видел в жизни. В глазах его стоят слёзы, но, что лучше, Папирус замечает отблеск ярости – значит, не так уж всё и серьёзно. Однако когда он разжимает ладонь, выпуская стебли, то меняет своё мнение. Светло-зелёные листья безнадёжно смяты, надорваны в нескольких местах; Папирус отстранённо прикидывает, можно ли наложить швы на растение, но так и не приходит к внятному ответу. Флауи поспешно отстраняется, стоит ему высвободиться, и осторожно сползает с дивана, бросив злобное «ублюдок».

Папирус чувствует себя почти виноватым.

Чужая рука всё ещё касается плеча, и он поворачивается, чтобы найти Санса. Брат стоит за ним, сердито нахмурившись и глядя исподлобья; он отнимает кисть, чтобы резко просвистеть ею в воздухе:

«Зачем ты это сделал?»

Папирус молчит. Вряд ли можно объяснить кому-то свои действия, если совершаешь их, не отдавая себе отчёта. Даже если он потратит какое-то время, пытаясь разобраться, почему слова Флауи так его ранили, не факт, что результат будет удовлетворителен. Не факт, что он захочет – или сможет – рассказать об этом. Особенно Сансу.

Папирус молчит, глядя на брата, на тонкий шрам на его черепе – говорил же, что останется. Как-то вскользь он замечает, что куртка его почему-то влажная, покрытая капельками воды, и золотые бутоны слегка согнулись, будто прибитые дождём. Слипшийся мех на капюшоне посерел от влаги; Санс оставляет за собой грязные следы и частички мокрой земли, когда переминается с ноги на ногу. Но разве он не был в своей комнате всё это время? Папирус ёжится.

От приоткрытой двери веет холодом. Он пристально вглядывается в рассерженного брата, пытаясь понять, что не так.

Он точно помнит, что закрывал дверь, когда вернулся.

«Зачем ты это сделал?» – настойчиво жестикулирует Санс. – «Папс, я всё равно узнаю и...»

– Он сказал, что ты в комнате, – перебивает его Папирус. – Он солгал, верно? Где ты был?

«Я первый спросил».

Папирус хмыкает, поднимаясь с дивана. Ему совсем не хочется обсуждать произошедшее, потому что это не так важно, как разгуливающий вне дома Санс. Похоже, предыдущий случай ничему его научил; Папирус задаётся вопросом о том, есть ли в мире хоть что-то, что заставило бы брата заботиться о себе чуть серьёзнее. Есть ли кто-то, кто смог бы заставить его?

Он находит ответ, но ничуть не радуется этому, поскольку его собственного имени там нет. Только её.

– Мне не нужна эта сделка, – говорит он, наклоняясь; Санс вскидывает голову, из-за чего дыхание его слегка затрудняется. Папирус видит, слишком отчётливо, как дрожат золотые лепестки под потоком воздуха. – Я и так могу догадаться. Не думал, что ты вернёшься в Водопад после стычки с Андайн.

Теперь, склонившись, он различает капельки воды на его лице, на листьях, на бутонах; они переливаются под светом лампы. Они похожи на слёзы куда больше, чем кровяные дорожки. Папирус завороженно глядит на особенно большую каплю под самой глазницей: она набухает и будто вот-вот скатится, но всё же остаётся на месте.

Санс наклоняет голову, и капля исчезает.

«Есть причины».

– Как и у меня, – усмехается Папирус, распрямляясь. – Цветок будет в порядке. Может, он сам тебе расскажет, что мы не поделили,... но не думаю, что ему действительно захочется.

Санс непонимающе хмурится. Папирус еле сдерживает себя, чтобы не протянуть руку и не сгладить эту тяжёлую складку, что пролегла над глазницами.

– Забудь об этом, – советует он, отворачиваясь и направляясь к лестнице. – Поверь, нет ничего странного в том, что я так поступил. Я всегда таким был, разве нет?

Он чувствует, как растёт растерянность брата, и в очередной раз жалеет, что тот больше не может говорить. Он даже не может его окликнуть. Санс может только безмолвно наблюдать, как он уходит, и не иметь возможности остановить.

Папирус считает, что это почти честно. Он ведь тоже больше не способен защитить его от всего на свете.

– Все меняются, брат, – говорит он, уже поставив одну ногу на ступеньку. Голос кажется чужим и слишком хриплым. – Даже самые ужасные люди. Но не я.

Он слышит сзади шаги, и в два счёта достигает второго этажа. Сиплое дыхание разносится по дому рваным ритмом; Папирус захлопывает свою дверь, чтобы больше его не слышать. Он знает, что Санс не последует за ним.

Так и происходит. Какое-то время он слышит, как неуверенно дышит брат за тонкой стенкой, и как легко стукается кость о дверную ручку, но ничего не происходит. Он так и не заходит внутрь, и вскоре тихие шаги удаляются прочь, а затем закрывается соседняя дверь. В доме становится тихо.

Папирус медленно сползает на пол, глядя в никуда. Он говорил брату более ранящие вещи когда-то, и слышал такие же злые слова от него. Но теперь всё вокруг ощущается по-иному, и он не уверен, что это правильно.

Он больше ни в чём не уверен.

***

Ночью он просыпается. Не из-за Санса – в его комнате всё тихо – а из-за кошмара, наверное, первого в своей жизни, и оттого пугающего сильнее. Папирус рвано дышит, глядя в потолок – перед глазами пляшут разноцветные круги, – и усиленно пытается забыть сон, но тот не идёт из головы.

Он видел Санса. Тот сидел у статуи, у музыкальной шкатулки, и снова страдал по девчонке; во сне Папирус наблюдал за ним издалека, как делал порой в реальности. Неподвижная сгорбленная спина брата напоминала камень. Папирус мог разглядеть золотые цветы, огибающие череп и прячущиеся в меху куртки, но больше ничего. Только маленький хрупкий силуэт на фоне статуи. И, хотя в реальности Папирус никогда бы так не поступил, тогда он сделал шаг вперёд, намереваясь подойти к брату и успокоить его в этот раз. Это был сон, пусть даже он не отдавал себе отчёт в этом; пусть так. Папирус хотел сделать всё правильно один единственный раз.

Но стоило ему шагнуть, как мелодия оборвалась.

Он застыл и тут же увидел, как на секунду дёрнулась тёмная фигура. Санс слегка наклонился, будто собираясь повернуться, и замер, больше не двигаясь. Папирус подождал мгновение, чувствуя, как растёт внутри мерзкий липкий ком предчувствий, но ничего так и не произошло.

Тогда он сорвался с места.

Вблизи Санс всё равно казался крошечным. Папирус осторожно тронул его за плечо, опасаясь, что брат просто задремал и цветы сейчас снова не дадут ему дышать, но это было не так. От прикосновения тело безвольно завалилось набок, и он принял вес на себя. Санс оказался лёгким, словно кости его были полые; Папирус без труда вернул его в первоначальное положение и обошёл, собираясь выяснить, в чём дело. Однако стоило ему присесть рядом и взглянуть в лицо, как он тут же всё понял и похолодел от ужаса.

Там были цветы. Много, много цветов: они покрывали всё его тело, теперь скапливаясь не только возле рта. Весь череп, за исключением затылка, был покрыт цветами; они полностью закрыли его глазницы, выглядывая оттуда, словно из вазы. Папирус знал, что Санс не дышит – цветы выбивались из воротника футболки так настойчиво, словно грудной клетки им было уже мало. Из-под рукавов виднелись кончики жёлтых лепестков. Даже на ногах, трогательно примостившись под коленями, раскрывались редкие маленькие бутоны.

Папирус вдруг ощутил, что его начинает тошнить.

Он прикоснулся к щеке, как ковром покрытой цветами. Они мягко спружинили, когда Папирус провёл ладонью вниз, к шее, а затем назад. Санс не отреагировал. В глазницах не было алых отблесков, сколько бы Папирус не вглядывался.

Он был мёртв. Эта мысль звенела в голове сперва тихо, почти незаметно, но постепенно переросла в водопад. Рука Санса была маленькой и холодной; меж пальцев уютно лежали очередные цветы. Папирус сжал его кисть, ломая бутоны, потому что Сансу было уже всё равно, больно это или нет. И, конечно, он не сомкнул замок в ответ.

Удушливо пахло цветами. Он даже не мог понять, горько или сладко. Папирус всё смотрел и смотрел на брата, на его умиротворённое лицо, почти полностью спрятанное золотой порослью, и думал, что сейчас Санс должен быть счастлив.

Он понял, что плачет, только когда цветы на руке странно заблестели.

Шкатулка продолжала молчать.

А потом он проснулся.

***

Папирус хочет это забыть. Образ Санса, покрытого цветами, проскальзывает в его сознании как минимум раз в сутки, но впервые он видит подобное во сне. Впервые он просыпается из-за этого. Папирус какое-то время старается выкинуть дурацкий сон из головы и спать дальше, но ничего не выходит. Стоит закрыть глаза, и проклятая картина возникает из ниоткуда, как и прилагающиеся отчаяние и болезненное спокойствие. Как и необъяснимое «я знал, что так будет».

Как и неизбежное «я не смог ему помочь».

В конце концов, он встаёт, не выдерживая давления. Одна бессонная ночь – небольшая плата за целые нервы. Папирус решает остаться в гостиной и тихо посмотреть телевизор, или, чем чёрт не шутит – почитать ту загадочную оранжевую книгу, или ещё чего. Что угодно, лишь бы не оставаться в тёмной комнате с мыслями об умирающем из-за цветов брате.

Поэтому он выходит, скрипнув дверью, и тут же сталкивается с Сансом.

У него сонный вид. Дурацкая старая футболка, которую он использует вместо пижамы, висит на нём, обнажая ключицы, и Папирус против воли смотрит туда, лихорадочно ища взглядом цветы. Шея беззащитно открыта, и цветы там действительно есть, однако их не так уж и много – по крайней мере, не больше, чем раньше. Санс хрипло дышит; этот звук впервые успокаивает Папируса.

Он трёт глаза, удивлённо глядя снизу вверх, а затем начинает жестикулировать. Сбивается. Папирус жадно наблюдает, как досадливо подрагивают его плечи, прежде чем он собирается с мыслями и спрашивает:

«Что ты тут делаешь?»

Руки двигаются вяло, но всё же двигаются. Папирусу стоит некоторых трудов понять, о чём ему говорят.

– Вышел воды попить, – отвечает он, решив не упоминать кошмары – у Санса полно своих. – А ты?

Ком в груди распадается, когда на лице брата возникает лёгкое подобие улыбки.

«Я тоже».

Из-за дурацкой лжи на кухню приходится идти вместе. Папирус молчит, не зная, что сказать – после вечерней ссоры им немного неловко быть наедине. Но Санс не выказывает никаких отрицательных эмоций, поэтому он постепенно расслабляется и просто идёт рядом, порой задевая его руку.

На секунду Папируса посещает неудержимое желание сжать его кисть, где тоже есть несколько маленьких цветов. Сжать и ощутить, как брат сожмёт её в ответ. Он почти делает это, но Санс в последний момент заворачивает на кухню, щёлкая выключателем, и Папирус ловит пальцами пустоту.

Разговаривать со стаканом в руках неудобно. Они молча пьют, хотя Папируса вовсе и не мучает жажда, почти синхронно ставят чашки в мойку и встречаются глазами. Санс смотрит вопросительно и немного печально, Папирус – тревожно и неловко. Присутствие брата беспокоит его так же сильно, как и отсутствие, и такой парадокс безумно злит его привыкшую к порядку личность.

«Пора спать», – даже в жестах Санса ощущается невысказанный вопрос. – «Я пойду».

– Да, я тоже.

Они поднимаются в тишине. Комната Папируса первая по коридору, и они останавливаются у двери, словно собираясь попрощаться. Папирус страшно не хочет возвращаться внутрь, но это необходимо; он планирует оставить дверь приоткрытой, а затем, когда Санс уйдёт к себе, тихо выскользнуть в гостиную. Да, это определённо хороший план, но брат всё стоит и не уходит; смотрит куда-то вбок задумчиво и мнёт в руках край футболки, даже не замечая этого.

– Что с тобой? – не выдерживает Папирус. – Что-то не так?

«Всё в порядке», – пальцы Санса почему-то подрагивают. – «Я только...»

– Опять кошмары?

Санс вскидывается и – господи, да он же смотрит на него почти испуганно. Папирус готов проклясть свой длинный язык.

«Откуда ты знаешь?»

– Слышал, как ты задыхаешься и стонешь, – ему неприятно это произносить, но он должен. – Флауи сказал, тебе снится человек.

Санс непроизвольно стискивает свои плечи, будто пытаясь защититься от кого-то. Во взгляде его мелькает боль и стыд, будто он не хотел, чтобы кто-то знал, и это действительно ранит Папируса сильнее, чем могло бы.

«Мне жаль».

– Мне тоже.

Папирус отворачивается. Комната вдруг кажется не самым худшим вариантом в сравнении с разговорами о человеке. Кошмары, кстати, тоже. Он берётся за ручку, почти бросая через плечо холодное «спокойной ночи», как вдруг чувствует, что его неуверенно тянут за край майки.

«Останься», – Санс выпускает ткань и медленно складывает руки во фразы, когда Папирус поворачивается к нему. Он упрямо не смотрит ему в глаза. – «Я... мне нужно... пожалуйста. Останься».

Папирус изучающе глядит ему в лицо. Согласие вертится на языке, но он сглатывает и усмехается:

– Раньше ты никогда меня о подобном не просил. До человека.

Это подло, он знает. Санс вздрагивает, как от удара, но не уходит. Папирус слышит, как сбивается его дыхание, и это точно не вина цветов.

«Я прошу тебя сейчас, Папс».

Папирус забывается и протягивает руку, касаясь его запястья. Санс снова вздрагивает, но не двигается с места, не отнимает руки. Папирус ничего не делает, только осторожно касается тыльной стороны ладони, ощущая, как скользят меж пальцев лепестки.

– Что же изменилось, Санс?

«Я».

Всё, на что смотрит Папирус – покрытая цветами маленькая кисть. Ему почему-то страшно взять её в свою, и не получить ответа, хоть это уже не сон. Всё равно. Реальность зачастую бывает куда хуже.

– А что насчёт меня? Ты помнишь, что я сказал сегодня вечером, а? – Папирус говорит это, зная, что больно будет ему самому, но всё равно продолжает. – Я не меняюсь. Я всегда буду таким.

Он отрывает глаза, чтобы встретиться взглядом с Сансом, и неожиданно обнаруживает, что в глазнице того уже горит алый огонь. Но, вопреки всему, это не гнев, а только лёгкое раздражение и... вина? Папирус не уверен, что правильно распознаёт эмоции.

А потом Санс переплетает их пальцы, и внутри Папируса что-то разрастается огромным воздушным шаром.

«Я никогда так не говорил», – Санс даже не жестикулирует, просто показывает, используя одну руку, но Папирус всё равно понимает. – «Флауи рассказал мне, что произошло. Это ложь. Никогда не говорил».

Папирус выдыхает, поняв, что уже несколько секунд не дышит. Это глупо, чудовищно глупо.

Но, кажется, это всё, что он хотел услышать. Даже если это очередная ложь.

***

– Где ты был? – спрашивает он вполголоса. В темноте комнаты полуприкрытые глазницы Санса блещут багровым; он задумчиво смотрит на грудь Папируса и размеренно дышит, не торопясь отвечать. Папирус глядит на особенно крупный цветок за ухом брата, и клянёт себя за дурацкий вопрос.

Расплывчатая просьба остаться вылилась в то, что теперь они ютятся в его комнате, на неожиданно узкой односпальной кровати. Какие-то первые минуты Папирус честно пытался сохранить меж ними дистанцию, но в результате чуть не упал на пол. В любом случае, Санс не очень возражал, когда он аккуратно подвинул его к стене и приобнял, удерживая их тела в таком положении. Санс не поднимал головы, и Папирус уткнулся носом ему в макушку, опасаясь встречаться взглядом. Руки их всё ещё сплетены, и он ощущает крошечные бутоны меж фаланг, их отрезвляющий холод и шёлковистость. Вторая рука, которой он держит брата, лежит на его спине, и Папирус может прощупать каждый позвонок сквозь тонкую ткань футболки – от этого знания душа его пульсирует под рёбрами. Он надеется, что Санс не заметит.

Цветы, покрывающие череп, пахнут так безумно сладко, будто никогда не источали горечь. От этой сладости кружится голова; Папирус задаёт вопрос, потому что хочет хоть как-то отвлечься от мыслей о цветах и чересчур открытом и близком Сансе. И не то чтобы он расположен сейчас слушать нытьё о девчонке в очередной раз, или действительно собирается отпускать его руку ради нескольких жестов, но это лучше неловкого молчания. Это лучше чего бы то ни было.

Папирусу еле удаётся сдержать прерывистый вздох, когда Санс прижимается лбом к его ключицам. Это совершенно невыносимо. Только он ещё не решил, невыносимо хорошо, или невыносимо плохо.

Санс всё же высвобождает руку, но жесты его кажутся медленными и ленивыми. Он так и не поднимает глаз.

«Я был у Альфис. Хотел узнать что-нибудь о цветах».

– О.

На этом его словарный запас вдруг заканчивается. Папирус часто думает о цветах, но абсолютно не с научной точки зрения. Все его размышления сводятся к тому, что он винит во всех бедах человека и злится на мягкотелость брата, а после этого возвращается к вопросу о том, чем Санс всё это заслужил. Папирус не смог бы посмотреть на ситуацию с другого угла, даже если бы захотел.

Но Санс – Санс другое дело.

– И что она сказала?

«Пока ничего. Ей нужно больше времени. Альфис никогда прежде не сталкивалась с такой болезнью».

– Это ничего, – бормочет Папирус, против воли вдыхая аромат цветов. – Никто ещё не сталкивался.

Он помнит Альфис весьма смутно, поскольку они редко пересекаются. Территория Папируса – Сноудин, а учёная живёт в Хотлэнде, куда чаще заглядывает Андайн. Кажется, они подруги? Папирус не уверен. Он мало что знает об Альфис, только по рассказам Андайн, которая ненавидит хлюпиков, но почему-то делает исключение для неё одной. В принципе, Папирус может понять – должность королевского учёного не даётся просто так, однако его самого передёргивает от одного вида Альфис, и вряд ли эту неприязнь можно как-то перебороть.

К тому же он не знает, может ли она как-то навредить Сансу. Папирус осторожно оглядывает брата, но не находит на нём никаких отметин; цветы тоже остаются нетронутыми. Имя Альфис никогда не звучало в упоминаниях о драках, и Папирус даже не уверен, что она вообще может сражаться, однако есть ещё тот проклятый робот, которого она соорудила несколько месяцев назад – этот мерзкий Меттатон. Папирус на дух его не выносит, но помнит, что в его железном теле спрятаны многие колюще-режущие предметы, которые легко могут оборвать чью-то жизнь. Ему же лучше, если это не будет жизнь Санса.

«Всё будет хорошо», – говорит Санс, заметив, что Папирус подозрительно тих. – «Альфис найдёт решение. А если нет...»

– Что, если нет? – переспрашивает Папирус. Глазницы Санса гаснут на миг, и это его настораживает, но дыхание продолжает жить своим почти ровным ритмом. Через секунду он моргает, и снова зажигаются красные огоньки.

«Если нет, мы ещё что-то придумаем».

– Вот как.

«Я буду ходить к ней каждый день», – говорит Санс. – «Не волнуйся за меня».

Папирус усмехается:

– Я и не волновался.

И с удовлетворением видит, как с трудом, но всё же искренне улыбается брат.

***

Вскоре Санс засыпает, прижавшись к нему во сне. Он выглядит умиротворённым; Папирус какое-то время наблюдает за ним, прежде чем осторожно взять за руку. Та не сжимается в ответ, но теперь это не сильно беспокоит.

Он не уверен, что Альфис способна вылечить брата от цветов. Папирус не уверен, что связываться с ней – хорошая идея. Однако других вариантов всё равно нет.

Он решает поверить Сансу в этот раз тоже. Им обоим давно уже нечего терять.

Лги

Когда он открывает глаза, за окном уже светло. Относительно. Серый пасмурный день, разбавленный белизной снега, похож на многие другие – это уже не новость.

Санс осторожно поворачивает голову и с облегчением выдыхает, поняв, что в комнате он один. Папируса уже нет, и это действительно радует, хоть и заставляет почувствовать себя виноватым. Он прислушивается к себе, привычно проверяя дыхание, но в эту ночь цветы на удивление не мешали; возможно, потому что брат не давал ему принять неудобное положение. Как бы то ни было, он дышит, со свистом и неглубоко, но дышит. Очередная простенькая победа в начале дня.

Санс встаёт так же осторожно и медленно, поправляет сползшую с плеча футболку и идёт в ванную, где несколько минут просто стоит перед зеркалом, уставившись на своё отражение. Он точно знает, где находится каждый проклятый цветок, сколько их, какие они. Когда-то он часами изучал их замысловатый рисунок на черепе, на шее, в рёбрах, но теперь он только глядит на их золотые бутоны, почти ничего не ощущая. Ни злости, ни боли. Ни страха. Мысль о том, что цветы могут снова начать расти, проскальзывала у него после смерти малышки, но никогда не пугала; какая-то часть Санса даже хотела, чтобы так случилось. За всю свою жизнь Санс много раз мечтал умереть. Это желание улетучилось, когда он встретил Фриск, но потом её не стало, и оно вернулось к нему, полное силы. Это странное ощущение, с которым он тоже смог свыкнуться.

Он вздыхает, и цветы у рта колышутся. Это не больно, но Санс всё же чувствует движение. Он всегда чувствует, что с ними происходит, будто его нервные окончания связаны со стеблями; возможно, так оно и есть. Альфис сможет ответить точнее. Альфис может многое прояснить, но, вряд ли она скажет, почему душа его нервно дёргается всякий раз, как Папирус прикасается к цветам.

Санс хмурится и отворачивается от зеркала. Ему трудно думать о брате. Многие трогали золотые бутоны, но он слишком явственно чувствует лишь его руки, и это странно, это слишком похоже на то, как касалась цветов Фриск. Ласково. Осторожно. Почти с трепетом. Санс никогда бы не мог представить, что руки брата способны причинять что-то, кроме боли, но вот он дотрагивается до него, как до чего-то хрупкого, и это не то, что Санс способен легко перенести. Это не то, к чему он привык. И, судя по неуверенности, застывающей в глазницах Папируса всякий такой раз, ему тоже нелегко справиться с этим.

Санс захлопывает дверь ванны, а затем и комнаты. Он больше не хочет размышлять на эту тему, но вряд ли сможет перестать. Это не то, чему в принципе можно помочь.

В доме тихо. На кухне Санс находит полупустую коробку с хлопьями и лениво высыпает их в миску, заливая соком. Он редко завтракал дома – раньше, – но теперь у него нет желания идти в Grillby’s, где он любил перекусывать в любое время дня. Вряд ли Папирус обрадуется, если узнает, что он разгуливал по городу. Вряд ли монстры не заметят растущие на нём цветы. Санс жуёт хлопья – они жёсткие и безвкусные, – подпирает голову рукой и позволяет ещё одному тяжёлому вздоху нарушить тишину.

Никто не откликается и не спрашивает, что не так. Это хорошо.

Сансу нравится быть одному. Нравилось и раньше, но теперь сильнее, потому что и Папирус и Флауи ведут себя не так, как бы ему хотелось. Они пытаются делать вид, что всё в порядке, но Санс видит насквозь – эти сочувствующие взгляды, и завуалированную жалость, и нарочитые улыбки. Он всё это видит, но не может их винить. Он сам поступает так же, когда речь заходит о Фриск.

Санс не доедает завтрак. Он натягивает куртку, привычным движением поправляя мех, хватает ключи с тумбочки и уходит из дома, в противоположном Сноудину направлении. У него есть несколько часов до того, как Папирус вернётся с дежурства, и это время стоит потратить с пользой. Флауи может прийти домой в любой момент, но это не беспокоит: вряд ли тот будет его искать. Последнее время Флауи всё меньше интересуется его самочувствием. У цветка появились свои проблемы, о которых он не любит рассказывать. К тому же, не то чтобы это действительно проблемы. Санс знает, что Флауи частенько уходит к Руинам и подолгу сидит там, притаившись за каким-нибудь камнем. Наблюдает за Ториэль. Санс не очень понимает, зачем ему это нужно, но не собирается лезть не в своё дело. Если Флауи хочет проводить время так, это его воля. У него тоже есть важные дела.

Он проходит Водопад быстрее, чем обычно. Короткие дороги словно сами ложатся ему под ноги, выводя к Хотлэнду, и лаборатория Альфис виднеется впереди, выделяясь белыми стенами. Санс непроизвольно замедляется, будто всё ещё раздумывая над необходимостью этого шага, однако стоит ему перейти мост, как обратного пути уже нет. Он натягивает капюшон, проскальзывая мимо стражников, и оказывается перед дверью, глядя в нависший над порогом экран.

Он знает, что Альфис смотрит на него сейчас. Это немного пугает, но не более.

Дверь медленно открывается, распахиваясь вовсе не гостеприимно. Внутри темно. Санс задерживает воздух, на секунду, а затем выдыхает и переступает порог.

Он уже сделал свой выбор.

***

Есть одна вещь, о которой он жалеет. Кроме того, что не смог спасти Фриск, конечно. Кроме того, что остался жив после этого.

Папирус.

Санс жалеет, что солгал ему. Дважды. Во-первых, насчёт задевшей его фразы – он и вправду не ожидал, что это произойдёт, и Флауи, чьи листья теперь медленно заживают, тоже. Он солгал прежде, чем понял, что лжёт, но иначе было никак. Ему действительно не хотелось объяснять Папирусу, что да, он говорил подобное раньше, когда они с малышкой ещё могли обсуждать всякие вещи. И да, что он назвал его безнадёжным, сказал, что такие, как Папирус, не меняются – но откуда бы Санс знал, что это не так? Откуда было ему знать, что человеческая душа развеется, навсегда изменив чужую суть? Никто бы не смог предугадать. Санс готов забрать свои слова назад, но теперь не может, поскольку разговаривать он не способен.

К тому же, он изменил мнение ещё до смерти Фриск. Но Папирусу необязательно знать.

Это первая ложь.

***

В лаборатории полумрак. Альфис хорошо видит в темноте, хоть и носит эти нелепые очки, и Санс следит за её грузным силуэтом, что уверенно перемещается от стола к столу, выискивая какие-то инструменты. Он сидит на кушетке, свесив ноги; рядом, на стуле, брошены куртка и футболка. В лаборатории вовсе не холодно, но он ёжится от непонятной дрожи; бутоны реагируют на это и закрывают венчики, будто пытаясь спрятаться. Они всегда знают, что с ним что-то не так. Словно они... живые?