Текст книги "... и незабудкой цветя (СИ)"

Автор книги: паренек-коса.n

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Он намеревается выяснить это.

– Мне нужно взять образцы, – говорит Альфис, подходя к нему. Над столом горит яркая лампа, единственная во всём помещении, и под её лучами кожа учёной кажется не землистого, а песочного цвета. – Если, конечно, ты не против.

Он усмехается.

«Как будто у меня есть выбор».

– Верно, – улыбка её больше похожа на оскал. Санс проходится взглядом по зубам, непроизвольно замечая, какие они острые и белые. – У тебя нет. Но я обязана спрашивать, считай, что это соблюдение формальностей.

Она продевает пальцы в кольца ножниц с длинными тонкими лезвиями. Ножницы похожи на садовые, которыми пользуется Король. Это сравнение заставляет Санса нервно ухмыльнуться. Альфис добродушно кивает, поощряя его настрой, но глаза у неё блестят чересчур лихорадочно. Санс знает это чувство, эйфорию от неожиданно возникшего на горизонте увлекательного исследования – он понимает, что чувствует учёная. Он сам частенько испытывал подобное, но это впервые, когда на месте открытия выступает он сам.

«Скажи», – спрашивает Санс, чтобы отвлечься от нарастающего беспокойства. – «Возможно ли, чтобы развеянная человеческая душа продолжала жить?»

– Кто знает, – задумчиво хмыкает Альфис, отходя обратно к столу – он слышит, как чиркает лезвие об его острый край. – Я не сталкивалась с подобным экспериментом. Но души людей очень сильны, так что вероятен любой исход. Если умерший человек обладал огромным запасом решительности, то его душа – вернее, её остатки – вполне могла бы частично быть живой. Хотя, это не совсем верное слово. Почему ты спрашиваешь о таких вещах, Санс?

«Неважно», – он не горит желанием обсуждать с ней Фриск. – «А такая душа могла бы влиять на окружающих?»

– Возможно. Даже души монстров способны на некоторое время изменить общий магический фон, ты знал? Всякий раз, как кто-то умирает, на моих мониторах наблюдается всплеск, – она заканчивает заточку и возвращается к кушетке, крепко держа ножницы, но не спеша начинать. Её глаза любопытно блестят из-под очков. – Кстати об этом. Несколько недель назад датчики просто взрывались от магических волн, я никогда не видела подобного. Всё затихло через пару секунд, но с тех пор фон Подземелья поменялся, он словно... – она жуёт губу, подбирая нужное слово, – посветлел? Трудно пояснить, когда имеешь дело с одними только графиками.

«Я в состоянии понять».

– О, я знаю, – усмехается Альфис. – Папирус всегда недооценивал твои умственные способности, а? Какая жалость.

«Мы можем вернуться к предыдущей теме?»

Она нетерпеливо щёлкает ножницами.

– Да. Если вкратце, то кривая стала стремиться вниз, а не вверх. Понимаешь, что это значит?

Он понимает. Когда-то давно похожие графики висели на стенах его собственной лаборатории, хотя составлял их кое-кто другой. Но в те времена кривая почти достигала вершины листа, и с трудом верилось, что может быть по-другому.

– Активной магии становится меньше, – говорит Альфис, рассматривая цветы, – и всё больше растёт запас пассивной. Это довольно хорошо, хоть и нетипично для Подземелья. Я подумываю написать доклад на эту тему...

«Это значит», – он нетерпеливо прерывает её монолог, быстро жестикулируя, – «что убийства прекращаются?»

– Да, если говорить простыми словами. Ты прав. Монстры становятся терпимее друг к другу. Это странно, но чрезвычайно интересно. Хотела бы я выяснить, почему. Наверняка это связано с тем аномальным всплеском...

Она косится на Санса, и тот опускает взгляд, не собираясь ничего говорить. Альфис подтвердила его догадки – рассеянная душа Фриск оставила свой след не только в его жизни. Малышки больше нет, но она продолжает делать их крохотный ужасный мир немного лучше. Возможно, когда-нибудь Подземелье превратится в хорошее, или хотя бы просто терпимое место благодаря ей, но Санс не уверен, что доживёт до этого.

Он выныривает из мыслей со щёлчком над ухом.

– Будет немного больно, – предупреждает Альфис, поднося ножницы к его плечу. – Но ты и сам знаешь.

«Не там!» – поспешно вскидывается он. Учёная вопросительно смотрит из-под очков. – «Папирус увидит. Не там».

– Как скажешь, – она опускает руку, выискивая крупный цветок на нижнем ребре. – Тут сойдёт?

Он кивает. Да, там нормально. Папирус не заглядывает ему под футболку, а, значит, не узнает, что один из цветов исчез.

Санс зажмуривается, хоть ему и не страшно. Это вторая ложь, о которой он сожалеет. Вряд ли брат был бы рад узнать, что Альфис не станет просто консультировать его по вопросам цветочной болезни. Вряд ли он хотел бы, чтобы Санс добровольно стал объектом её опытов. Санс думает об этом, когда ножницы тихо разрезают тонкий стебель, и пальцы его впиваются в край кушетки.

Это должно было быть больно, но он не ожидал, что настолько. Отголоски боли расходятся от ребра по всему телу; Санс глубоко дышит, хотя это неимоверно трудно, и слышит голос Альфис откуда-то издалека. Он звучит почти сочувственно.

– Соберись, Санс. Осталось ещё два.

Он терпит, сжав зубы. Ещё два цветка покидают его тело, оставив голые концы стеблей; они сочатся соком и пачкают кости. Они болят. Левая часть грудины, где были взяты образцы, точечно немеет и гудит – возможно, если бы это были ноги, он не смог бы стоять какое-то время.

Санс говорит себе, что заслужил это. Подобная мысль немного успокаивает; он повторяет её, как мантру. Боль – лишь малое наказание за то, что он подвёл Фриск. К тому же, ей было намного, намного хуже, когда цветы покрыли всё её тело и она...

– Прекрасно! – голос Альфис вырывает его в реальность. Он открывает глаза, чтобы увидеть в её руках стеклянную банку с тремя цветами, которую учёная держит, словно сокровище. – Это будет невероятно увлекательно.

«Ты сможешь вылечить?»

Она пожимает плечами, любовно разглядывая цветы. Санс замечает жадные огоньки в её зрачках, когда она проходится взглядом по его телу, видя лишь золотую поросль, и понимает, что теперь окончательно приобрёл статус вещи в стенах этой лаборатории.

– Без понятия. Нужно время, – она ставит банку на стол и поправляет очки, внимательно глядя на Санса. – Но знаешь, что куда важнее? – она дожидается, пока он помотает головой, и продолжает. – Нам нужно выяснить, растут ли цветы на тебе, или из тебя.

Санс замирает. Он никогда не задумывался над этим.

– Обычно в таких случаях проводится вскрытие, но ты же, хм, скелет, – она хихикает в ладошку, словно эта шутка – лучшая, что была придумана ею за всю жизнь, – так что всё видно и без хирургического вмешательства. Но это лишь одна сторона медали. Из-за того, что у тебя нет плоти, я не могу понять, растут ли цветы из кости или на ней. Это довольно сложно, не находишь?

Санс подносит к лицу руку, рассматривая бутоны. Альфис права.

«И что с этим делать?»

Когда он поднимает глаза, в руках у неё уже зажата пара хирургических перчаток. Почему-то их безобидный вид бросает его в дрожь.

– Я хочу попробовать вырвать один, – говорит она, вовсе не спрашивая разрешения. – По реакции твоего тела всё будет ясно.

«Это действительно необходимо?»

– Это ускорит процесс, только и всего, – она натягивает перчатки, не дожидаясь согласия. – Ты должен сам понимать, Санс. Стоит использовать любую возможность ради знания. К тому же, если они растут на тебе, часть проблем отпадёт автоматически. Знаешь, всегда проще избавиться от того, что не связано с твоим организмом, чем от его части.

Санс медлит, прежде чем задать следующий вопрос.

«Что, если цветы растут из меня?»

Она неопределённо качает головой. В голосе Альфис он не слышит и нотки жалости.

– Скорее всего, ты умрёшь, Санс. Не сразу, но...

Он почему-то чувствует лишь усталость. Слова Альфис не являются откровением – Санс всегда подозревал, что лишь смерть Фриск отсрочила его собственную кончину. Цветы больше не растут, но тех, что есть, вполне достаточно, чтобы сделать его жизнь невыносимой. И с каждым днём дышать ему всё сложнее и сложнее, как бы он ни старался.

Смерть его не пугает, но у Санса ещё есть дела, которые требуют вмешательства. Есть лаборатория на заднем дворе, и формирующиеся в сознании мысли, и наброски со схемами на листах, спрятанных в книгах. Есть крохотная надежда, за которую он цепляется, чтобы не утонуть окончательно.

Есть ещё Папирус. Он пытается не думать об этом, но ничего не выходит.

Какое-то время он смотрит учёной в глаза, непроглядные, тёмные. Альфис всегда казалась ему куда более пугающей, чем Папирус или Андайн. У тех хотя бы были простые методы насилия, к которым он привык. Альфис же умела вынимать душу, не причиняя вреда телу – это было страшнее. Это было больнее. Ради науки она не останавливалась ни перед чем; Санс знает, что если вдруг их исследование зайдёт слишком далеко, он может умереть. Она даст ему умереть, если того потребует наука. Альфис определённо сумасшедшая, чокнутая, и Папирус был сто раз прав, когда не посчитал эту идею хорошей.

Но только она может ему помочь. К тому же, если она не убьёт его, это сделают цветы – так или иначе.

Санс выдыхает.

«Хорошо. Но с одним условием».

Она вопросительно приподнимает бровь. Санс считает: это, чёрт возьми, уже третья ложь, о которой он сожалеет. О которой не сказал Папирусу... и не скажет, наверное.

«Проект, над которым работал Гастер. Я хочу, чтоб ты помогла мне завершить его. Как можно скорее».

Он наблюдает, как по её лицу расползается счастливая неверящая улыбка. Вряд ли она вообще считает это условием – скорее, приятным дополнением к уже начатой работе.

– Ты мог просто попросить, – шепчет Альфис, с хрустом выламывая собственные пальцы. – Как будто я бы отказалась от его проекта. А теперь, раз мы договорились...

В этот раз он не закрывает глаз. Альфис нащупывает цветок, растущий на внутренней стороне ребра, крупный и красивый, и прочно сжимает пальцами стебель. Санс чувствует её хватку, пока ещё не болезненную, но уже неприятную.

А потом она резко дёргает, и мир становится белым.

Стон проходит сквозь заросшее горло с тем же успехом, как и во время ночных кошмаров, разбиваясь о потолок лаборатории. На глаза наворачиваются слёзы; Санс против воли жмурится, пытаясь успокоиться, но это слишком, это чересчур, это дико, чудовищно больно, невыносимо...

– Ты только погляди! – Альфис не трогает его реакция, она возбуждённо дёргает его за плечо, причиняя ещё большие страдания. – Посмотри, Санс. Теперь у нас есть самый первый ответ.

Он заставляет себя открыть глаза, хотя даже это простое действие сейчас доставляет дискомфорт. Сквозь наплывшие слёзы очертания собственных рёбер расплываются, и он с трудом поднимает руку, смахивая их – лишнее движение отзывается болью. Боль же расходится снизу пульсирующими волнами, достигая самых крошечных уголков; Санс еле-еле может пошевелиться, чтобы скосить взгляд и увидеть место, откуда был вырван бутон.

Левый зрачок расширяется и становится багряным. Санс чувствует, как безграничное отчаяние медленно и неотвратимо затапливает его сознание.

Потому что на месте цветка расплывается маленькое кровавое пятно.

Он поднимает руки в медленном безысходном жесте, говоря с самим собой.

...

«Это конец».

Наблюдай

Флауи видит всё. Многие вещи, что окружающие пытаются скрыть и спрятать; даже те, что он бы сам не хотел знать. Флауи видит, как Санс украдкой уходит в лабораторию на заднем дворе, считая, что никто этого не замечает. Флауи знает, как долго и отрешённо может смотреть в никуда Папирус, когда думает, что он один. Даже то, как резко останавливается перед манекеном Андайн, прежде чем ударить его со всей силы; изумление написано на её лице – о чём она думает? Флауи не знает. Он видит, но не знает. И пусть другие не в курсе, но он...

Да. Он всё это прекрасно видит.

***

Флауи сидит у раскидистого сухого дерева в Руинах, во дворе чужого дома. Он молча смотрит в окна, следя, как порой мелькает там знакомая фигура. До него доносится запах чуть подгорелой выпечки, еле слышный голос, напевающий какую-то песню, лёгкие шаги. Он напряжённо следит, и чувства, сильные и бесконтрольные, рождают в нём бурю.

Он почти привык уживаться с этим. Раньше, когда его звали иначе, Флауи испытывал разные эмоции, но теперь все они носят преимущественно печальный характер. Флауи не помнит, когда в последний раз радовался чему-то, или хотя бы был доволен происходящим. После смерти Фриск мир снова начал рушиться; на время, лишь на время он забыл, что стал цветком, но человек умер, и Флауи снова оказался одинок. Он никогда не считал кого-то, кроме неё, своим другом. Есть Санс, но Санс умирает и отказывается подпускать к себе посторонних. Есть Папирус, но... Флауи передёргивает, когда он представляет их друзьями. Есть ещё мама и папа – он с трудом выговаривает эти слова, – но он не имеет права приближаться к ним.

«Мама», – произносит он тихо, почти беззвучно, вовсе не надеясь, что кто-то услышит и придёт, но в доме вдруг слышится топот. В дверном проёме возникает Ториэль, обеспокоенно выглядывающая во двор; взгляд её направлен выше Флауи, куда-то вдаль, будто она надеется, что за поворотом может оказаться один из её драгоценных детей.

Флауи поспешно наклоняет голову и притворяется обычным цветком. Мама... Ториэль не должна видеть его. Не должна знать его. Он говорит себе это, но раз за разом приходит, чтобы просто поглядеть на неё в окно.

Ториэль кажется ему взволнованной. Она проходит мимо, абсолютно не обращая внимания на цветок, и скрывается из виду. Флауи слышит какие-то звуки спустя несколько мгновений, но боится обернуться, чтобы случайно не выдать себя. Проходят минуты, и Ториэль возвращается; на лице её грустное выражение, в глазах гаснет огонь. Флауи невольно вздрагивает, когда она минует его, направляясь к дому – с рук мамы падает и оседает на землю пепел.

Ториэль хлопает дверью. Флауи больше не видит её силуэта в окне. Он глядит на серую пыль возле себя, ещё недавно бывшую кем-то живым, и думает о маме, думает об отце, о себе и многих других. Когда боль от этих мыслей становится невыносимой, он просто исчезает, намереваясь выбраться из Руин, но это не приносит облегчения.

***

Флауи прячется среди золотых цветов, и капли воды оседают на его листьях, когда Король поливает землю. Он больше не занимается садом, цветы растут бесконтрольно, где попало; подступы к дворцу давно превратились в сплошное золотое поле. Мамин трон, закрытый чехлом, утопает в бутонах, как и трон Азгора; его большие лапы мнут стебли, когда он медленно передвигается по саду, и Флауи незаметно меняет местоположение, чтобы не быть раздавленным.

Папа. Он говорит это про себя, не боясь, что Король услышит: в нём никогда не было маминой чуткости. Он поливает цветы, и взгляд его устремлён вниз, но он пуст и бесстрастен. Душа Фриск ничего не смогла для него сделать. Кто бы смог излечить его боль, спрашивает себя Флауи? Боль от потери детей, жены, от вечного заточения под землёй? Флауи не винит Азгора ни в чём, когда видит его опустошённое лицо, его тяжёлую медленную поступь. Король садится на трон, подпирая голову рукой, и закрывает глаза; сквозь грязно-белый мех с трудом пробиваются редкие слёзы, теряющиеся в бороде. Азгор не издаёт ни звука, и Флауи дышит как можно тише, и боль заново сворачивается в нём, ещё сильнее, чем раньше.

Он хочет снова стать собой. Стать Азриэлем. Не потому что он скучает по этой форме, не потому что быть принцем радостней или лучше, просто... это проще. Флауи ощущает эмоции других в несколько раз острее, будучи цветком, и это приносит много проблем, когда он видит чужие страдания. Сперва Фриск. Затем Санс. Папирус, мама, папа... Он чувствует их. Видит их. Всё, всех.

Он не выносит этого и исчезает из дворца, никем не замеченный, оставив после себя пустое место. Он сам – пустое место. Лишь форма, забитая не своими эмоциями, не своей болью. Флауи давно разучился отделять себя от других, и это единственная печаль, которую он честно может назвать своей.

***

В Водопаде полумрак и тишина. Флауи слышит лишь отдалённый шум падающей воды, да тонкий отзвук музыкальной шкатулки, сидя среди высокой тёмной травы, что качается из стороны в сторону под порывами ветра. В этом удалённом от дорог месте никого нет, кроме него и Папируса, который сидит у противоположной стены, не зная, что Флауи неподалёку. Сперва цветок хочет исчезнуть и отсюда, потому что Папирус – не тот, чьи эмоции ему бы хотелось переживать. Но здесь спокойно, и знакомая печальная мелодия навевает воспоминания, и так приятно шуршит трава, касаясь его лепестков. Флауи закрывает глаза, притворяясь, что он здесь один, и на несколько минут сознание его становится белым чистым листом.

А потом он слышит голос Фриск, и мир разрывается, разрывается пополам без промедления.

– Он любит тебя, – говорит она ласково, – я знаю, он любит. Только не показывает.

Флауи осторожно выглядывает из травы, боясь столкнуться взглядом с Папирусом, но тот смотрит только на эхо-цветок, что растёт рядом с камнем, где он сидит. Папирус касается цветка, и голос Фриск разносится под потолком снова и снова.

Ах да, вспоминает Флауи. Когда малышка была жива – боже, как давно, кажется, это было, – они отдыхали здесь на пути к Хотлэнду. Санс и Фриск говорили о чём-то своём; Флауи дремал на её плече, не вслушиваясь. Было так же тихо и спокойно, и не было никакой печали и отчаяния. Фриск была жива. Фриск была...

Флауи невольно ёжится. Он ненавидит эхо-цветы. Даже когда ты думаешь, что ничто в мире не сможет сделать твою боль хуже, кто-то заставляет их повторять слова, и горечь возвращается. Он надеялся никогда не слышать этот голос, но Папирус прокручивает и прокручивает фразу, будто заезженную пластинку, а на лице его застыло странное выражение, которое Флауи распознать не может. Поодаль растут ещё цветы, и Папирус дотягивается до одного из них через какое-то время; пространство наполняется голосом Санса, который Флауи не слышал уже много, много дней.

Папирус странно дёргается, и – Флауи готов поклясться – кулаки его бесконтрольно сжимаются, скребут землю от тоски.

– Он ненавидит меня. Я для него никто, милая.

Флауи не нужно смотреть на Папируса, чтобы знать, что творится в его душе. Он ощущает исходящую от него магию всеми фибрами, каждой клеточкой тела; эта магия бушует в нём, грозя разрушить всё на своём пути, но скелет остаётся неподвижен и тих. Флауи почти молится, чтобы он прекратил себя терзать, но костлявая рука тянется к следующему цветку.

– Всё изменится, Санс, – Флауи прикрывает глаза, воссоздавая в памяти образ малышки. – Когда-нибудь всё образуется. Поверь, ты значишь для него больше, чем думаешь.

Потом звучит глухой смех Санса, слегка хриплый, будто ему трудновато дышать. Флауи вспоминает, что на тот момент несколько цветов уже проросли в его горле; это были первые из чудовищных дней, наполненных безграничным отчаянием. Но тогда они ещё делали вид, что могут совладать со всем на свете.

Папирус трогает другой цветок. Его движения кажутся неестественными и деревянными, словно он заставляет себя. Флауи надеется, что следующая фраза окажется безобидной, но голос Санса разрезает тишину, и он с трудом сдерживает тяжёлый вздох, понимая, что именно сейчас прозвучит.

– Все меняются, милая, – говорит Санс серьёзно. – Но не мой брат. Папирус, он... он никогда не сможет. Он навсегда останется таким.

Это катастрофа. Флауи клянёт себя за то, что не сдержался и проговорился Папирусу об этой дурацкой фразе. Он осторожно выглядывает, надеясь, что скелет не воспримет всё слишком близко к сердцу хотя бы в этот раз, но надежда, глупое чувство, в очередной раз обманывает его. Чужая боль и одиночество безумной волной накатывают на него; режущая дрожь предательства того, о ком заботился всю свою проклятую жизнь.

Он видит, как Папирус прижимает колени к груди, принимая несвойственную своему суровому образу позу, и прячет лицо. Ничего не слышно, но Флауи видит, видит, как рвано подрагивают его плечи. Ему становится жаль, потому что он понимает, действительно понимает, и хочет сказать, что это неправда, что Санс давно так не думает, что это в прошлом, но...

Он остаётся на месте. Папирус касается проклятого цветка, Санс снова и снова говорит эти жестокие слова, скелет съёживается сильнее и сильнее. Флауи задыхается среди травы – чужая боль прошивает его миллионами игл, и он силится закрыть сознание, но это выше его.

Невысказанное «лжец» витает в воздухе. Флауи отворачивается от Папируса и исчезает, оставляя его наедине с эхо-цветами и своими бедами. С него довольно на сегодня.

Но, конечно же, это ещё не конец.

***

Альфис не знает горечи. Флауи почти уверен, что в лаборатории он сможет хоть ненадолго отдохнуть и разобраться в себе, но эта уверенность улетучивается, когда он поудобнее устраивается на шкафу, в тени, и освобождает своё сознание.

Он не чувствует Альфис, нет. Она здесь, у стола, изучает какие-то графики и делает записи, но от неё не исходит ничего, кроме лихорадочной радости и интереса. Флауи легко может это заблокировать, но есть и другое – остаточные эмоции монстров, что побывали в лаборатории раньше. Он не знает почти никого из них, и их растерянность, отчаяние, тоска смешиваются в кучу, которая безвозвратно накрывает Флауи. Все они – живые ли, мёртвые, – все их души плавятся в единый поток, в котором Флауи тонет, обхватив себя листьями и дрожа. Это ещё хуже, чем наблюдать за родителями. Хуже, чем видеть трясущиеся плечи Папируса. Флауи хочет кричать и просить, чтобы этот кошмар прекратился, но не делает этого; он лишь съёживается в тёмном углу и ждёт, пока чужая боль уйдёт. Она всегда уходит, так или иначе.

На секунду ему удаётся распознать в этом потопе чужие скомканные мысли, обрывки болезненных видений. Санс. Флауи прекрасно знает, зачем он приходит сюда, и теперь, когда ему известны его мучения, вина и сожаление вновь пробуждаются в нём.

А потом Альфис всё же замечает его скорченный силуэт и удивлённо подходит, вглядываясь. Флауи поднимает голову; она изумлённо щурится и недоверчиво поправляет очки, словно не ожидая подобной компании.

– Это ты, какой сюрприз, – Альфис пытается улыбнуться, но выходит лишь насмешливая ухмылка. – Азриэль.

– Я больше не Азриэль, – говорит Флауи, и собственный голос, наконец, разгоняет демонов. Ему становится чуть лучше. – Но это уже неважно.

– Верно, – она приглашающе кивает в сторону стола. Флауи размышляет несколько мгновений, и всё же спрыгивает, добираясь до рабочего места в несколько движений. Он устраивается на краю, крепко вцепившись стеблями в ножку; сверху приятно греет лампа, и Флауи неизбежно подставляется её лучам, повинуясь инстинкту. Альфис наблюдает с той же усмешкой.

– Зачем ты пришёл? – спрашивает она и, не дожидаясь ответа, продолжает. – Я следила за вашим маленьким путешествием. Удивлена, что в этот раз ты сумел зайти так далеко. Ты почти спас седьмого человека, благодаря Сансу, в большей степени, но всё же.... Это достойно похвалы.

– Спасибо, – сдержанно говорит он, зная, что это вовсе не то, чем стоит гордиться. Предыдущих людей защитить не удалось, ну а Фриск... он повторяет себе, что смерть малышки – не вина любого из них, и твердит это же Сансу. Помогает плохо, очень плохо.

– Скажи, зачем Санс развеял душу? – интересуется Альфис, садясь на стул. – Андайн рассказала мне. Это было очень опрометчиво с его стороны, хотя последствия оказались весьма интересными. Почему он не отдал её Азгору?

– Я не хочу говорить об этом, – отрезает Флауи, избегая встречаться с ней взглядом. Обсуждать Фриск с кем-то, кроме Санса кажется кощунством.

– Как скажешь, – хмыкает учёная. – Тогда, может, поговорим о Сансе? Уж эта тема должна быть тебе интересна.

Флауи неопределённо качает головой. Он мало что понимает в науке, но это и не нужно: дурацкие графики Альфис может спокойно выкинуть на городскую свалку, потому что он и без них видит цветы. Они аккуратно сложены в банку, что стоит под лампой посреди стола: два крупных, красивых, почти увядших золотых цветка. Альфис прослеживает его взгляд и открывает крышку; в воздухе разливается приторная сладость, похожая на тягучий янтарный мёд. Флауи не помнит, чтобы цветы когда-либо пахли так резко.

– Чем больше они вянут, тем сильнее запах. Это очень любопытно, – говорит Альфис, любовно разглядывая цветы. – Но ещё интереснее то, что на теле Санса аромат может быть и горьким. Эти цветы – очень загадочная штука. Мне жаль, что человек, который принёс болезнь, умер, и у меня не было возможности исследовать первоисточник.

Флауи еле сдерживается, чтобы не скривиться. Никто бы не позволил ей ковыряться в теле Фриск, даже ради исцеления. Наверное. Он смотрит на цветы и пытается понять, была ли боль, что он ощутил ранее, вызвана вырванными ростками, или же это страдания скорее моральные? Отделить одно от другого порой бывает чрезвычайно трудно.

Он отрывается от банки и спрашивает:

– Что с ним будет?

Альфис пожимает плечами.

– Думаю, он умрёт. Возможно, через несколько недель. Может, быстрее.

– Но почему? – Флауи снова ощущает знакомое отчаяние. Он не смог помочь Фриск, потому что никто не знал, отчего ей становится хуже, но теперь у них есть время и возможности. Они обязаны спасти хотя бы одного. Пусть не человека, но... он должен защитить хоть кого-то, кто ему дорог.

Флауи требовательно смотрит на учёную; та хитро щурится в ответ.

– Спроси у него. Санс заходил сегодня утром, и я передала ему результаты вчерашнего эксперимента. Он знает, от чего умирает.

– Скажи сама! – взрывается Флауи, не в силах больше выносить напряжение. – Объясняться жестами не так уж и легко! Просто скажи, в чём дело, и я уйду!

Они сверлят друг друга глазами несколько минут. В итоге Альфис вздыхает, как бы говоря «ну что же, твоя взяла», и бухает перед ним целую стопку вычислений и записей, которые он отметает в сторону. У него нет времени и желания разбираться в прописных истинах.

– Объясни мне, – шипит он, видя, как она сдерживает смех. – Чёрт тебя побери, в чём причина?!

Она всё-таки не выдерживает и смеётся, запрокинув голову назад. Смех разлетается по лаборатории, он больше похож на повизгивание; к счастью, это длится недолго. Альфис поправляет очки, улыбаясь, и говорит:

– Хорошо, хорошо. Боже, ты такой нетерпеливый, Азриэль...

– Не зови меня так, – кричит он ей в спину. Альфис только отмахивается. Она роется в одном из шкафов, вытаскивая что-то, завёрнутое в тёмную ткань, которую она бережно разворачивает, и Флауи видит ещё один сосуд. В нём тоже золотой цветок, третий, но он вовсе не кажется увядшим и умирающим. Альфис ставит банку на стол, рядом с первой, чтобы он мог хорошенько всё рассмотреть и сравнить. Флауи приглядывается: третий цветок, похоже, совершенно свежий, словно она вырвала его только этим утром. Но на банке стоит число; Флауи прикидывает, что прошло уже недели полторы с тех пор, как он был сорван.

У него нет ни малейшего понятия, как такое может быть.

– Заинтригован? – Альфис подпирает голову ладошкой, хитро поглядывая на собеседника. – Эти образцы, все три, я собрала в один и тот же день. Санс может доказать это: на его костях до сих пор видны отметины. Ты знал, что цветы растут из него? Не знал, конечно, – говорит она, когда замечает расширяющиеся зрачки Флауи. – Это было первое, что мы выяснили. Но цветы живут только с ним. Оторванные от тела, они начинают вянуть, как любое другое растение. Кроме тебя, – Альфис снова хихикает под его хмурым взглядом.

– Что это значит? – прерывает её Флауи, напряжённо всматриваясь в третий, свежий цветок. Слова Альфис расходятся с тем, что он видит перед собой.

– Это значит, Азриэль, что, будучи сорванными, они теряют источник пищи. Все живые организмы чем-то питаются. Растения, в основном, предпочитают воду и микроорганизмы – их я и пробовала использовать, но ничего не помогало, – она вздыхает, вовсе не грустно. – Вода, земля... цветы всё отвергали и продолжали умирать. Я даже провела эксперимент с кровью, и снова – ничего. Я долго пыталась понять, что им нужно, и вот, спустя несколько дней, осознание пришло. Скажи, Азриэль, что такого есть в Сансе, что нельзя достать просто так? Что есть источник всего живого? Ты знаешь?

Она смотрит на него из-под очков, уже почти выдав ответ. Флауи чувствует, как холодеют и немеют стебли, потому что он теперь тоже понимает, о чём идёт речь, и это многое расставляет по местам.

Его голос звучит тихо и нечётко, когда он выдыхает:

– Душа.

– В точку, – Альфис указывает на сосуд с одним цветком. – Когда я допустила эту возможность, то решила провести небольшой эксперимент. Не так давно Король доверил мне кое-что, важные исследования решительности, и благодаря этому у меня теперь есть доступ к человеческим душам, – Флауи вздрагивает, неверяще вскидывая взгляд, но Альфис не выглядит так, словно это шутка. Да, она улыбается, но холодно и серьёзно. – Я могу использовать их на своё усмотрение. И я так и делаю. Человеческие души сильны, но также и хрупки – подобная субстанция подвержена распаду. Ничего не стоит отделить от неё крохотный кусочек, если есть такая необходимость...

Флауи благодарит Санса про себя, благодарит так сильно, как только может. Если раньше он сомневался, что развеять душу Фриск – хорошая идея, то сейчас он окончательно верит в это. Если бы не Санс, то душа малышки попала бы в руки этой ненормальной, и она бы издевалась над ней, как только могла. Нет ничего лучше, что Санс мог бы сделать для неё – кроме спасения, конечно.

– Понимаешь, в чём была суть эксперимента? – спрашивает Альфис, но вопрос этот риторический. – Я поместила кусочек души и цветок в один сосуд. Сперва ничего не происходило, поэтому я оставила всё как есть на ночь, и, когда вернулась...

– Он снова был свеж, – тихо говорит Флауи. Альфис согласно кивает.

– Да. Цветок был как новый. А частичка души исчезла, словно её и не было.

– Он сожрал её, – бормочет Флауи, в ужасе глядя на крохотный росток в банке. – Господи, он съел её...

– Верно! Души – вот чем питаются эти занятные цветы. Чрезвычайно интересно!

– Интересно? – непонимающе переспрашивает Флауи. Он всё никак не может оторвать глаз от безобидного на вид цветка. – Тебе это интересно? Они же едят души. И это лишь один цветок! А Санс ведь...

– На нём много таких, – подхватывает Альфис, вовсе не расстраиваясь по этому поводу. – И все они постепенно уничтожают его душу, подкармливаясь ею. Это медленная и не самая мучительная смерть, к тому же душа Санса всё же крупнее этого кусочка. Думаю, он сможет продержаться какое-то время.

– Но конец всё равно един, – шепчет Флауи почти беззвучно. Альфис забирает банку, снова заворачивая её в ткань.