Текст книги "... и незабудкой цветя (СИ)"

Автор книги: паренек-коса.n

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Да, – её голос звучит словно издалека, – конец един для всех.

Флауи трясёт. Он не смог бы спасти Фриск – это становится очевидным. С каждым цветком, что появлялся на её теле, душа становилась всё слабее и, в конце концов, малышка не выдержала. Теперь то же самое происходит с Сансом. Это походит на водоворот; Флауи тянет на дно, и он не может, не знает, как выбраться на поверхность.

Он не хочет снова оставаться один.

Альфис окликает его, и Флауи возвращается в реальность, к полумраку лаборатории и проклятым цветам в банке. Он ненавидит их всей своей маленькой душой.

– Есть ещё кое-что, – говорит учёная, пристально смотря на Флауи. – Мне, в общем-то, всё равно, что с ним будет. Жив он или нет, почва для исследований сохраняется. Однако для чистоты эксперимента я должна сказать, что заметила интересную тенденцию: процесс угасания становится быстрее.

– Почему? – в который раз спрашивает Флауи, так отчаянно, словно отсрочка неизбежного сможет помочь хоть кому-то.

– Душа слабеет, – задумчиво тянет она, – душа уменьшается. Цветы начинают бороться за каждый кусочек пищи, это естественный процесс. Чем меньше становится душа, тем больше поглощают цветы, тем хуже становится Сансу. К тому же, подозреваю, что играют роль внешние факторы: его настроение, отношения с окружающими и прочее. Чем больше он подавлен, тем меньше сопротивляется цветам. Понимаешь, к чему я клоню?

Флауи понимает. Это не то, что можно легко поправить – Санс морально разбит и раздавлен, Санс безвозвратно сломан и вряд ли кто-то, кроме малышки, способен что-то поделать с этим. Санс несчастен и не сопротивляется смерти. Флауи думает об этом и осознаёт, что, рано или поздно, цветы возьмут вверх – снова. Опять.

Самое ужасное в том, что Санс теперь тоже знает об этом, и вряд ли это придаёт ему сил дожить до следующего дня.

Флауи собирается с мыслями, заставляя себя сконцентрироваться. У них катастрофически мало времени. Каждый день, каждый час промедления приближает Санса к концу.

– Ты можешь ему помочь? – спрашивает он сквозь зубы, ненавидя просить о чём-либо. – Альфис, если есть хоть что-то, что ты можешь сделать...

– Вряд ли я что-то могу, – с сожалением отвечает она, всё же выглядя польщённой тем, что он почти умоляет. – Заменить душу в качестве источника жизни не способен никто, даже я. Подобного просто не существует. А так как цветы принимают только её, то... ты сам понимаешь.

Флауи лихорадочно соображает.

– Если просто вырвать их все? Да, это будет больно, но, может...

Она качает головой.

– Я думала об этом. Но пойми, цветы растут из него. Они связаны, Азриэль. Санс и цветы – единый организм. Если вырвать их, его душа, скорее всего, пойдёт трещинами, а затем распадётся. Он умрёт, в любом случае.

Флауи тихо стонет, вцепляясь листьями в острый край стола, почти разрывая тонкие волокна. Ему больно, но физическая боль кажется благословением по сравнению со многим другим.

– Он знает? – отрывисто бросает цветок, не глядя на Альфис. – Санс знает?

– Да, – она складывает руки на груди, с любопытством наблюдая за эмоциями на его лице. – Должна сказать, он неплохо держится.

Флауи еле сдерживает горький смешок. Санс держится? Это всё чушь. Может, он делает хорошую мину при плохой игре, чтобы водить за нос Папируса и Альфис, но Флауи в жизни не поверит в подобную ерунду. Флауи всё видит, всё: и как Санс запирается в комнате, часами глядя в одну точку и беззвучно плача, и как он задыхается во сне от кошмаров и цветов, и как он кривится от боли, стоит только неосторожно пошевелиться и задеть золотую поросль. Флауи плевать хочет на его показные улыбки и внешнее спокойствие; он знает, что Санс вовсе не в порядке.

Да и как бы он мог быть?

– Мне нужно идти, – говорит он, спрыгивая со стола. Больше всего на свете ему хочется быть подальше отсюда. Ему хочется забиться в тёмный укромный угол, где никого нет, где чужие чувства не достанут его измученную душу; он желает остаться один и просто подумать. Обо всём.

Альфис пожимает плечами. Ей всё равно.

Флауи почти исчезает, когда она вдруг окликает его, словно передумав. Он оборачивается, несколько раздражённый очередной задержкой.

– Может, тебе будет интересно узнать, что мы сильно продвинулись с проектом Гастера, – она изучающе сверлит его взглядом. – Не знаю, в курсе ли ты....

Флауи поворачивается к ней целиком, забывая о своём желании скорее уйти. Санс не рассказывал ему об этом. Он проводит много времени в лаборатории, но не говорит, что там делает; Флауи не считает, что имеет право подглядывать или выспрашивать. Но раз Альфис заговорила об этом, он может... если это даст хотя бы крошечный шанс...

Он сглатывает и делает шаг вперёд. Он обязан узнать.

– Расскажи мне, – просит он. Голос звучит хрипло и устало. – Расскажи мне всё.

Она улыбается.

– Как пожелаешь, Азриэль.

***

Флауи видит всё. Флауи чувствует всё. Это проклятье, что он носит в себе, будучи чёртовым бесполезным цветком.

Но сейчас он сидит в лаборатории и не видит, что Санс лежит на кровати, свернувшись в клубок, и рвано дышит, тяжело кашляя. Грудь его вздымается с явным трудом, и от каждого вдоха начинает жечь внутри. Во рту скапливается горькая вязкая слюна; он сглатывает и снова задыхается, кашляет, потом опять сглатывает.... По щекам его текут слёзы, которых Санс давно не замечает. Почему-то ноет шрам на черепе. Он прижимает руки к груди, надеясь хоть как-то облегчить боль, но ничего не выходит.

В голове звучит голос Фриск.

Санс смотрит на стену, но не видит её.

Горький запах цветов пронизывает воздух.

Флауи не видит этого, не знает этого. Флауи далеко, а перед дверью Санса стоит Папирус и сверлит её тяжёлым взглядом, теряясь в равнозначных по силе желаниях. Войти? Убежать? Его душа нервно дёргается, когда он слышит надрывный кашель, но он мешается в его голове с голосом брата, который Папирус слышал будто бы много лет назад.

Папирус глядит на дверь, а перед глазами встаёт образ измученного болезнью Санса. Папирус здоров, и в его теле нечему болеть, но душа беспрестанно ноет и требует, чтобы он сделал... что-то. Папирус не знает, что. Сломанной пластинкой крутится в мозгу фраза, приносящая ему страдания.

Он знает, что заслужил их.

Флауи здесь нет. Он не видит, как Папирус медленно поворачивает дверную ручку, и как в комнате поднимает голову Санс, отзываясь на звук. Он не видит, как их глаза встречаются.

Папирус переступает порог.

Примечание к части

Думаю, стоит внести ясность насчёт Флауи. В оригинальной истории говорится, что он перестал чувствовать что-либо к окружающим, когда стал цветком. Мне подумалось, что раз уж это АУ, то можно сделать всё наоборот: в форме цветка Флауи ощущает эмоции монстров очень остро. Может, в данной вселенной такого не предусмотрено, но это всё же фик, а не прописные истины. Я вижу Underfell!Флауи именно таким.

>

Сопротивляйся

Рычаг проворачивается со скрипом, хотя Санс смазывал его уже несколько раз. Видимо, потребуется больше времени, чтобы он заработал как надо. Так или иначе, рычаг всё же двигается; Санс сжимает круглую рукоять и внимательно смотрит на серое табло, не подающее признаков жизни. Нужно пять нажатий, чтобы оно зажглось. Санс вздыхает сквозь зубы и опускает рычаг в последний, пятый раз, ощущая, как внутри знакомо замирает душа в преддверии результата.

Несколько секунд ничего не происходит. Потом табло загорается белым светом, генерируя какие-то цифры – Санс не успевает их запомнить, – и начинает лихорадочно мигать. Цифры пропадают. Санс дёргает рычаг ещё раз, но это ничего не меняет: спустя мгновение табло гаснет окончательно, и энергия снижается до нуля.

Он не удерживает раздосадованный стон, хоть это и приносит боль заросшему горлу. Энергия всегда кончается слишком быстро, а на её восстановление нужна почти вся ночь. Каждый эксперимент занимает несколько минут, но на подготовку тратится много часов, а время – не та роскошь, которую Санс может себе позволить.

Он дотрагивается до табло пальцами, нетерпеливо постукивая по стеклу и ведя дальше, вверх, к железному корпусу машины. Обшивка издаёт слабый гул, когда он проходится по ней костяшками; Санс бессознательно отстукивает печальную мелодию музыкальной шкатулки, прежде чем отнять руку и накинуть на машину тяжёлое покрывало, скрыв под ним всё, кроме мёртвого табло.

Перед тем, как подключить батареи к источнику питания, он тратит пару минут на заполнение журнала. Опираясь о заваленный бумагами стол, Санс корябает короткую запись; писать трудно, потому что на руке есть несколько цветов, из-за которых он плохо управляет пальцами. Почерк оставляет желать лучшего, но, в любом случае – вряд ли кто-то, кроме него, будет разбирать эти каракули.

Запись 183. Энергии не хватает. Нужно придумать способ увеличения рабочего времени, чем скорее, тем лучше.

Записей в журнале много, большая часть написана его рукой. Временные интервалы варьируются: последние десять-двенадцать штук относятся к настоящему, однако основной массив датируется несколькими годами ранее. Санс лениво проглядывает их, и без того зная наизусть почти все: каждая запись содержит почти одну и ту же информацию. Проблема мощности является основной причиной того, что машина до сих пор не работает. Если он сможет придумать, как обойти это до того, как его душа распадётся, то, возможно, надежда всё же появится.

Санс отбрасывает журнал в сторону, когда добирается до первых страниц. Самые первые записи сделаны не им, а хозяином журнала – тем, кто собрал эту машину и положил начало эксперименту. Санс плохо помнит Гастера, хоть они и работали над проектом вместе; это было много лет назад, и лишь несколько месяцев, пока Гастера не сделали королевским учёным. Какое-то время он появлялся, чтобы поработать с Сансом, но проект с Ядром занимал большую часть его времени. Санс понимал, и потому не перечил; к тому же, в его жизни были проблемы и похуже. Вроде начавшего задираться Папируса, к примеру.

А потом Гастер исчез. Санс не знает, что произошло: говорили, что он упал в Ядро, и, возможно, так и было, да только Санс полагал, что дело скорее в его разногласиях с Азгором. Скелет долго не мог понять, какие чувства испытывает по этому поводу. Осталась лаборатория, где они работали вместе, осталась незаконченная машина, идею которой Гастер так и не объяснил ему до конца, остались записи в журнале. Какое-то время Санс думал, что остались и фотографии, однако так и не сумел найти ни одной, перебирая бумаги. Ничего. Какое-то время он пытался их найти, но...

Его жизнь была сложной и без Гастера. Сострадание – не то, что присуще монстрам. Санс обнаружил, что не может найти в своём сердце места для жалости к кому-то, потому что всё оно было занято жалостью к самому себе. Папирус уже успел вымахать и стать сильным, отдалиться от брата дальше, чем ему бы хотелось, и это волновало Санса куда больше, чем пропавший учёный. Многое было важнее: монстры, что могли его убить, драки, в которых он мог умереть; брат, смотрящий на него сверху вниз, как на кусок дерьма. Всё это выбивало из колеи. Санс забыл о проекте, отягощённый обстоятельствами, и лаборатория была закрыта долгие годы. Машина успела покрыться пылью, журнал пропитался сыростью. Это помещение не видело света очень давно; Санс заменил лампы, протёр машину, вытряхнул весь мусор и вдохнул в лабораторию новую жизнь. Это было необходимо. Необходимо, чтобы вдохнуть жизнь в него самого.

Он подключает батареи и задумчиво сидит, смотря в стену. Он пробовал многое, но пока что так и не смог найти нужный источник питания. Возможно, у Гастера были идеи по этому поводу, но он уже наверняка сгинул в темницах Азгора, если только и вправду не расщепился в Ядре. В любом случае, у Санса нет возможности узнать, что стало с его бывшим напарником. Приходится действовать самому.

Он отправляет несколько сообщений Альфис, надеясь, что у неё возникли варианты решения. Она не отвечает – скорее всего, увлечена исследованием цветов, которые отчего-то занимают её даже больше машины. Санс понимает это – причину, по которой она работает с ним меньше, чем над ним. Он умирает. У Альфис не так уж много дней, чтобы основательно разобраться в цветах и поставить все эксперименты; Санс понимает это и не возражает, хотя бы потому, что это может стать чьим-то спасением в будущем.

Он больше не строит иллюзий насчёт... ну, ничего на свете. Вряд ли монстры когда-либо выйдут на свободу. Вряд ли он сможет выжить. Сансу почти всё равно; он лишь надеется, что если новый человек придёт, то цветы не будут расти на нём.

Он сжимает зубы в бессильной злобе. Господи, пусть человек никогда не придёт. Подземелье не заслужило от людей ничего, кроме ненависти; если он, чёрт возьми, не смог спасти даже единственного ребёнка, то весь этот проклятый мир обязан пойти ко дну вместе с ними.

Санс замечает, что плачет, когда переводит взгляд на журнал: его страницы покрыты маленькими каплями, что впитываются в бумагу. Синяя паста расплывается, делая и без того корявый почерк почти нечитаемым; Санс бессмысленно смотрит на слившиеся в одно пятно буквы, прежде чем захлопнуть журнал и одним резким движением кинуть его в ящик стола. Работа всё равно не спорится.

Перед тем, как уйти из лаборатории, он открывает потайную дверцу в стене и вытаскивает чуть запылившийся альбом, который легко раскрывается на середине. В нём много старых, потёртых фотографий, на которые Санс смотреть не хочет: там он и некоторые монстры, которых он когда-то звал друзьями. Большинства из них уже нет, или же они неузнаваемо изменились. Там Папирус, ещё не познавший вкуса крови и улыбающийся; там пустые страницы, где раньше были исчезнувшие фотографии Гастера. Санс ненавидит этот альбом – он напоминает ему о прошлом, что было лучше настоящего, – но не может удержаться от того, чтобы открыть его ровно посередине и застыть, глядя на единственное свежее фото.

Оно тёмное. Флауи отвратительный фотограф. К тому же, фотоаппарат работал на последнем издыхании – чудо, что плёнка ещё сохранилась. Санс внимательно разглядывает снимок, чуть прищуриваясь: на нём ярким пятном выделяются эхо-цветы и обрывок Водопада с его кристально-чистой водой. Голубоватое свечение цветов выхватывает из тьмы камень, где сидит он сам – пока ещё почти здоровый и говорящий – и малышка, чьё лицо уже неумолимо покрыто золотыми цветами. Они говорят о Папирусе – Санс помнит это, помнит дословно, и воспоминания проскальзывают в голове наравне с виной. Но Папируса на фото нет, и Санс жадно вглядывается в маленькую детскую фигурку, в её аккуратное личико. Она улыбается ему – нежно и ласково, и касается руки, и говорит, что всё не так плохо, как ему кажется. Санс почти что слышит её голос. Несколько капель падают на фотографию со звонким стуком; он поспешно смахивает их, стараясь не испортить снимок. У него мало что осталось от Фриск: только эти цветы, музыкальная шкатулка, да фотография – случайно выхваченный момент, драгоценный клочок воспоминаний. Он ненавидит многие воспоминания, но это... это он ни за что и никогда не потеряет.

Монстры не способны быть так же решительны, как люди, Санс знает. Но, смотря на фото, он чувствует, что наполняется ею – наполняется решимостью. Фото в его руках дрожит, но Санс всё же остаётся сильным.

Он умирает, да. Но пока что его душа отказывается.

***

В доме никого нет. Санс снова чувствует постыдное облегчение, пока медленно бредёт наверх, в свою комнату: последнее время ему всё легче находиться одному. Это не то, как если бы его тяготило общество Папируса или Флауи; не то, что он не желает их видеть. Он просто... не может? Санс не знает, как это объяснить.

Он захлопывает дверь и со свистом вздыхает, первым делом заходя в ванную, по привычке глядя на своё тело. Скелеты не худеют, но Сансу кажется, что он выглядит всё хуже с каждым днём. Дело ли в исчезающей душе, что рвут на части цветы, или же во внутренних противоречиях, или ещё в чём-то, но он кажется себе уставшим и вымотанным. Санс осторожно дотрагивается до холодных стеблей на лице и пытается произнести собственное имя – ничего не выходит. Горло напрягается в бесплотных попытках, извергая лишь потоки воздуха. Он окончательно онемел. Считать ли это за какой-то симптом, Санс не знает; в любом случае, голос ему давно не нужен. Нет ничего, что он хотел бы сказать окружающим; если только Папирусу, да и то... вряд ли он стал бы.

Санс устало вздыхает и падает на кровать. Смотреть на цветы становится тяжело. Двигаться становится болезненно. Дышать – трудно. Он чувствует, как разрывается на части душа – это странно и почти не больно; ощущение, что твоё тело распадается, будто в замедленной съёмке. Порой Санс почти видит, как с его рук осыпается прах, но это лишь видения; на деле тело остаётся цельным. Он разрушается лишь изнутри, и это необратимый, неизбежный во всех смыслах процесс.

Санс закрывает глаза. Утро в лаборатории ничего ему не дало: машина по-прежнему не работает, и у него нет идей, как это исправить. Цветы по-прежнему на нём, и он всё ещё умирает, теперь это окончательно ясно. Малышки нет. Нет ничего. Но всякий раз, как на него накатывает подобная апатия, он вновь и вновь смотрит на фото, сделанное неумёхой Флауи, и будто возрождается заново.

Санс засыпает, представляя себе Фриск.

***

Где-то в лаборатории Альфис Флауи тоже дремлет, спрятавшись среди пыльных полок шкафа. Это был тяжёлый день: он вновь приходил к Ториэль и наблюдал за ней издалека; он вновь сидел у отца, молча глядящего на золотые цветы в саду. Он снова и снова спрашивал Альфис, есть ли способ спасти Санса, и та по-прежнему усмехалась, глядя на него свысока и отвечая безжалостное «нет». Он так долго доставал её расспросами, что, в конце концов, Альфис выгнала его из лаборатории, заявив, что он мешает работать; Флауи послушно убрался наверх, спрятавшись в какой-то старой кладовке. Альфис не возражала. Она махнула рукой на видеопроигрыватель и сказала, что он может перебрать кассеты, если ему нечем заняться.

– Они были в замке Азгора, – сказала она, сверкая стёклами очков. – Думаю, ты найдёшь их интересными, Азриэль.

Он уже устал поправлять её, поэтому только кивнул. Альфис ушла работать, а он включил кассеты, не зная, чем ещё можно заняться; с первых секунд записи, впрочем, он горько пожалел о своём решении.

Он смотрит на чёрный экран без единой мысли в голове. Из динамиков тихо разносится знакомый голос, который он не слышал уже очень давно – свой собственный, настоящий. И он разговаривает с кем-то по ту сторону, с кем-то, кого на видео нет, потому что он забыл снять крышку с камеры. Флауи не видит, но знает, кто там, и оттого его сердце сжимается.

«Ну же, сделай то страшное лицо!»

Флауи молча глядит в экран. Он помнит жуткое выражение на лице своего давнего – единственного – друга.

«Я больше не считаю, что это хороший план. Но я всё ещё верю тебе».

Флауи чувствует, как пульсирует внутри душа. Тот план был глупым, эгоистичным, во всех смыслах ошибочным. Он не понравился ему с самого начала, но тогда его детское наивное существо не способно было осознать возможные масштабы последствий.

«Проснись, пожалуйста! Проснись же! Я... я больше не думаю, что это хорошая идея...»

Флауи ждёт, пока кассета оборвётся. Плёнка крутится некоторое время, тихо шурша, и под этот звук он закрывает глаза, ощущая лишь горечь. Он помнит лёгкость чужого бездыханного тела и хрупкие плечи в своих неожиданно сильных руках. Он помнит яркость вечной бессмертной души, слившейся с его собственной – незабываемое, пропитанное болью от потери воспоминание. Невыразимо прекрасное, бесконечно ранящее. Флауи почти может снова ощутить тепло этой близкой ему души.

Кассета заканчивается. В кладовой тишина; Флауи проводит несколько минут перед пустым экраном, то ли жалея, то ли радуясь, что давным-давно забыл снять с камеры крышку. Сколько бы времени ни прошло, он всегда будет помнить это лицо.

Он устраивается среди пыльных книг, на полке, прикрывшись листьями и забившись в угол. Он смертельно устал от всего, что происходит вокруг. Чужая боль смешивается с его собственной. Флауи давно разучился отделять одного от другого, но в единственной вещи он уверен – страдания от потери этого человека всегда стоят в стороне.

Флауи засыпает, тревожно хмурясь, и в этом чутком беспокойном сне к нему приходит тот, кого он ждёт всю свою бесполезную жизнь.

***

Санс просыпается из-за того, что не может дышать. Он открывает глаза, но перед ними пелена, и мир расплывается неясными пятнами; в голове что-то стучит набатом, и цветы по всему телу почему-то ноют и будто впиваются в кости. Санс пытается захватить воздуха, широко открывая рот, но глотка словно заросла: цветы не пропускают кислород. Он сжимает простыни, чувствуя, как всё яростнее пульсирует его несчастная, раздираемая паразитами душа; без воздуха он умрёт. Он скелет, но это лишь форма, как и множество других; он – живое существо, которому нужно дышать. Но он не может, и его несуществующее сердце медленно останавливается, и цветы, наверное, пахнут всё острее, наполняя комнату густым запахом.

Он всё равно не может ощутить этого.

Он пытается нащупать в себе остатки решимости. Он пытается дотянуться до той части души, что ещё способна бороться. Он вспоминает Фриск. Это всегда, всегда придаёт сил; Санс усилием воли представляет её лицо (её глаза, спрятанные цветами), её ласковый успокаивающий голос.

«Будь решительным, милый».

Он отказывается, отказывается умирать, отказывается...

Он твердит это себе, задыхаясь, пока мысли не начинают путаться. Тогда он пытается прохрипеть это, используя остатки воздуха, но голоса нет. Там, где из тела растут цветы, кости будто начинают холодеть; Санс с ужасом ощущает, как медленно отнимается левая, покрытая бутонами щека.

Это конец, думает он. Бесславный, тихий, мучительный – такой, какой он и заслужил. Это то, к чему он шёл, это...

Где-то позади щёлкает дверной замок. Санс не может увидеть, но он слышит быстрые шаги по направлению к кровати; он хочет сказать, чтобы его оставили в покое, дали умереть, но, ах да, он же не способен говорить, а руки не двигаются. Сансу хочется зайтись лихорадочным смехом, от которого всё тело трясётся в конвульсиях, но у него нет сил, нет воздуха, нет голоса...

Он молча просит Папируса простить его. Он никогда не хотел умирать на руках собственного брата.

– Сопротивляйся, идиот! – неожиданно злобный голос вклинивается в бессвязный поток. – Дыши, или я заставлю тебя, клянусь!

Санс чувствует, как сильные руки рывком поднимают его с кровати и насильно гнут вниз, к полу. Он прижимается к коленям, прогибает позвоночник в глубоком наклоне; успокаивающая твёрдая ладонь на голове держит крепко, но осторожно, стараясь не касаться цветов.

Своими притупленными чувствами Санс всё же ощущает это – трепещущую от страха душу брата. Она тянется к нему, умоляя не сдаваться, и он внемлет – Санс изо всех сил пытается вдохнуть вот уже в сотый раз, и в какой-то момент цветы расступаются, давая воздуху пройти. Он врывается в него, свежий и лёгкий, причиняя неожиданную боль; Санс вдыхает полной грудью и заходится кашлем, от которого на глазах выступают слёзы. Он дышит, рвано и прерывисто, но дышит, и пелены на глазах больше нет. Санс со странным оцепенением рассматривает собственные ноги, и в голове его пусто. Щека постепенно возвращает чувствительность.

Он жив.

– Ещё хоть раз, – слышит он голос брата, и, Санс готов поклясться, что тот еле заметно дрожит, – ещё раз выкинешь подобное, и я сам тебя убью. Слышишь? Своими руками, долбанный ты придурок...

Тяжесть на спине пропадает. Санс распрямляется, ощущая лёгкое головокружение; в грудной клетке ещё немного саднит, но эта боль кажется настолько незаметной, что он просто игнорирует её. Санс садится, осторожно поднимая голову, чтобы не потревожить цветы вновь. Он снова дышит, но его душа по-прежнему слабо трепещет, отзываясь на чужой страх и растерянность. Санс дотягивается до брата, чтобы дать ему знать – всё хорошо.

Папирус не выглядит так, будто всё в порядке. Санс видел много выражений его лица, но такое – впервые: нахмуренное, едва-едва дёргающееся, словно он сдерживает что-то – слова, слёзы? В глазницах его дрожат плохо контролируемые красные огоньки, и Санс чувствует магию, что теплится в его теле и рвётся на свободу; он осторожно касается его руки, пытаясь её успокоить, и Папирус безотчётно переплетает их пальцы, даже не задумавшись. Он открывает рот, словно собираясь сказать что-то, но Санс не слышит ни звука.

Папирус не двигается, и тогда Санс сам подаётся навстречу, хотя это отзывается ломотой в костях. Цветы приносят краткую боль, когда он неудобно упирается в грудь брата; Санс не обращает внимания. Чужая душа беспокойно мечется за костяной клеткой, и нет силы, что смогла бы её утешить – Санс вдруг осознаёт, каким был эгоистом, когда так страстно мечтал умереть ради своей свободы.

– Как же я тебя ненавижу, – деревянным голосом, в котором нет и капли прежней злости, говорит Папирус. Он глядит не на Санса, а поверх него. – Ты бы знал, брат, как я порой тебя...

Он прерывается. Санс терпеливо ждёт, пока рука Папируса всё же не обнимает его в ответ – неловко, невесомо, чтобы не причинить боль, – и тогда позволяет своей израненной цветами душе разрастись чуть больше. Он знает, что это, по всей вероятности, сделает её более уязвимой, но сейчас важно другое. На магию откликается другая магия. Папирус вздрагивает, когда вздрагивает его душа, приникающая к самым рёбрам; Санс прижимается к ним теснее и вздыхает, поняв, что смог установить контакт.

Теперь он чувствует. Его мысли, его страхи, его непонимание... его отчаяние. Все эти эмоции знакомы Сансу, как родные. Он покрепче обнимает брата, впервые до конца поняв его, и позволяет себе поднять голову, вопросительно глядя в глаза.

У Папируса снова странное лицо. Он будто борется сам с собой, но, когда он наклоняется, прижимаясь к нему лбом, внутренние противоречия постепенно уходят; покой медленно сменяет волнение. Огоньки в глазницах гаснут.

Санс жив. Санс дышит. Санс отказывается умирать по многим причинам и, господи, это делает Папируса достаточно счастливым.

– Чёрт бы тебя побрал! – вырывается у него в сердцах, хрипло. Папирус ощущает подступающие к горлу слёзы, и рад бы отвернуться, да только не в силах разорвать объятья. – Что прикажешь мне делать, если ты вдруг... если бы ты...

Санс жертвует несколькими секундами, чтобы высвободить руки и прочертить в воздухе поспешное «прости». Вряд ли это поможет, но Папирус пытается усмехнуться, так что Санс просто обнимает его снова.

Его челюсть заросла цветами, и он мало что ощущает, когда дотягивается до лица брата. Если бы цветов не было, он смог бы почувствовать его зубы; сквозь краткое прикосновение уловить трепет души. Однако он заражён, и цветы мягко сжимаются меж ними; Папирус потрясённо выдыхает, заставляя стебли колыхаться, но остаётся на месте и не отстраняется. Что-то тёплое зарождается внутри и бьётся, колотится как сумасшедшее, мешаясь с облегчением и радостью.

Санс прикрывает глаза, улыбаясь в поцелуй. Ему больно по многим причинам, и так же тяжело, но это не повод сдаваться. Он говорит себе, что нужно быть решительным: ради тех, кто умер. Ради тех, кто жив.

Его душа вспыхивает миллионами искр, на миг развеивая тьму. Она отказывается умирать.

Будь

Это сон. Флауи знает, что это сон, потому что всё вокруг кажется размытым и нечётким, и никаких запахов нет, как бы он ни старался вдохнуть поглубже. Он щурится от падающих сверху лучей: Флауи вновь в Руинах, в самом сердце горы Эббот, где он вынужден был коротать долгие года, прежде чем пришла Фриск. Солнце светит, но не греет; трава вокруг цветка еле заметно колышется от ветра, которого он не чувствует. Флауи поднимает голову, пытаясь увидеть небо, но всё, что оказывается наверху: лишь идеально круглое жерло горы, превратившееся в сплошную белую точку.

– Ты здесь? – спрашивает он безнадёжно. – Ты здесь, ответь?

Молчание. Флауи всегда, всегда зовёт малышку, но она не приходит. Это горько и несправедливо – Фриск снится Сансу куда чаще, чем ему, – но он почти научился смиряться с этим. Так проще, в какой-то степени. Так легче. И, даже если Фриск здесь нет, всегда есть тот, кого звать не нужно.

– Она не придёт, Азриэль.

Флауи задерживает дыхание, прежде чем повернуться на голос. Силуэт, что прячется в тени, делает шаг навстречу, входя в пределы солнечного круга.

– Я знаю, – говорит он, не в силах сдержать горькую улыбку. – Я знаю, Чара.

Она хмыкает и приподнимает уголки губ. Флауи ждёт, пока она присядет рядом, осторожно опустившись на будто выцветшую траву.

– Ты скучаешь по ней? – спрашивает Чара, не глядя на него. Флауи изучающе рассматривает её лицо, что повёрнуто к нему лишь одной стороной: румянец на щеках, полуприкрытые ресницы, за которыми влажно поблескивает бордовая радужка. Чара прижимает колени к груди, натягивая рукава полосатого свитера до самых пальцев, и кажется ему удивительно беззащитной.

– Конечно.

– А по мне?

Она не смотрит в его сторону. Флауи дотягивается стеблем до её руки и осторожно обвивает запястье в тёплом и ласковом жесте.

– Ты ещё спрашиваешь, – шепчет он, потому что голос отчего-то дрожит и срывается. – Я так хочу, чтобы ты вернулась, Чара.

Она наклоняет голову, наконец-то бросая на него взгляд. В нём нет насмешки; только печаль, безграничная и глубокая.

– Я бы хотела, Азриэль, правда, – она поднимает руку, и невесомо касается стебля губами. – Но мы не можем обмануть судьбу. Я никогда не вернусь, ты знаешь это.

Флауи позволяет себе усмехнуться. Это сон, и Чара давно уже мертва; но, даже так, разговаривая сам с собой, со своим больным сознанием, он не способен подарить себе надежду.

– Ты всё делаешь правильно, Азриэль, – говорит Чара, заправляя прядь волос за ухо. – Не вини себя. Ты можешь многое, но её смерть – не то, что ты смог бы исправить. Моя – тоже. Ты ни в чём не виноват.

– Но кто тогда?! – вырывается у него отчаянно. – Скажи, почему это происходит?

Она качает головой. Флауи расслабляется, позволяя листьям безвольно выскользнуть из её рук.

– На этот вопрос нет ответа, Азриэль, – её голос тихий и ровный. Флауи закрывает глаза и чувствует, как он отдаляется всё дальше и дальше. – Ни у живых, ни у мёртвых.

На краткий миг несуществующий ветер взвывает в расселине скалы, заставляя Флауи вздрогнуть. Он открывает глаза, но всё, что он видит: тёмный экран телевизора в доме скелетов и своё напуганное отражение.