Текст книги "... и незабудкой цветя (СИ)"

Автор книги: паренек-коса.n

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Ему отчаянно не хочется туда идти, и виски ломит от одной необходимости, но хрипы становятся громче, и вряд ли он может позволить себе остаться. Одним мощным рывком он садится, на всякий случай, замирая – нет, ничего не изменилось, брат не замолчал. Цветы не исчезли. Ничто не пришло в норму. Не то чтобы Папирус надеется на это каждое серое утро, но всё же...

Но всё же.

В этот раз он не позволяет себе медлить перед дверью, опасаясь, что снова не найдёт в себе силы её открыть. Он жмёт на ручку, и та проворачивается, скрипит под его ладонью; полоса света падает на пол чужой спальни.

Первое, что он чувствует: запах цветов, душный и горький. Обычно мягкий и незаметный, теперь он разливается по комнате, опьяняя и дурманя; Папирус старается не вдыхать его, но иначе никак. Всякий раз, думает он, всякий раз, как Санс видит кошмары или чувствует себя плохо, когда ему больно и одиноко, цветы реагируют на это. Он заметил совсем недавно, и сам удивился, что вообще смог заметить, однако так и было. Санс оставлял за собой горький шлейф, из-за которого душа Папируса бесконтрольно сжималась в тревоге – это нельзя было остановить.

Проходит несколько секунд, прежде чем глаза привыкают к темноте. Папирус оставляет дверь приоткрытой и пробирается к кровати, к дрожащей фигуре брата, завёрнутой в простыни наподобие капусты. Нужны некоторые усилия, чтобы осторожно размотать их и высвободить тело; Папирус несколько раз путается в ткани и еле сдерживается, чтобы не разорвать простыни на части, но это может разбудить Санса и напугать его. Цветок говорил когда-то, что действовать нужно медленно. Если Санс очнётся слишком резко, то может не успеть вдохнуть вовремя, и тогда... ну, тогда необходимость во Флауи однозначно отпадёт.

Папирус отметает эту дурацкую мысль.

Он отбрасывает простыни в сторону. Брат кажется ему ужасно маленьким: он скорчился, сжался в позу эмбриона, подтянув колени к груди и спрятав голову. Папирус слышит его учащённое хриплое дыхание, срывающееся на стоны всякий раз, как воздух быстро проходит сквозь заросшее горло, и зачарованно смотрит на его мучительно искривленное лицо. Сансу снится что-то плохое. Сансу снится человек. Папирус глядит на его страдания и думает, что, возможно, стоило помочь ему и убить тогда, когда он просил.

– Санс? – он дотрагивается до черепа, там, где нет цветов. – Санс, проснись. Это лишь кошмар.

Он не слышит. Где-то глубоко в своём сне Санс раз за разом теряет человека. Папирус плохо представляет, что брат чувствует при этом, но знает, что обязан вытащить его в реальность, потому что дыхание становится опасно рваным. Из-за неудобной позы цветы гнутся, он видит, как они вжимаются в подушку – примерно то же происходит и внутри. Лепестки и стебли закупоривают горло, перекрывая доступ воздуха; Санс умирает во сне и умирает наяву.

Папирус просовывает руки ему под спину, приподнимая. Чёрт бы побрал этого человека, чёрт бы побрал эти цветы. Тело брата кажется лёгким и невесомым; Папирус прижимает его к груди, пытаясь найти правильное положение, в котором Санс сможет дышать нормально.

– Проснись, – шепчет он ему на ухо. – Чёрт, да проснись же!

Он отклоняется назад, зная, что так будет лучше – нужно опустить его голову, чтобы цветы распрямились. Параллельно Папирус пытается разбудить его, беспрерывно шепча первое, что приходит в голову, но Санс не реагирует. Он всегда спит так крепко, словно хочет никогда не проснуться; будто хочет целую бесконечность видеть, как умирает человек.

– Ну, давай же! – он постепенно теряет терпение и легонько встряхивает спящее тело. Это неожиданно помогает: нет, Санс не просыпается, но всхлипывает и дёргается вперёд, толкая Папируса. Тот теряет равновесие и заваливается на спину, на груду простыней, из которой недавно выкапывал брата. Это неудобное положение злит, поскольку он упирается черепом в спинку кровати, и колено Санса больно утыкается в бедро, но Папирус не решается двигаться, потому что слышит, как начинает выравниваться дыхание брата. Вдох-выдох. От толчка цветы высвободились; воздух ещё немного скулит, проходя через трахею, но это больше не похоже на стоны, что разносились по дому. На лице Санса по-прежнему написана боль, но, по крайней мере, теперь он хотя бы не рискует задохнуться.

Папирус устало выдыхает. События, происходящие последнее время, изрядно его выматывают. Какое-то время он размышляет о том, что стоит послать всех и вся к чёрту и продолжить жить, как раньше, но в итоге просто расслабляется и кладёт руку Сансу на спину – наверное, одно из немногих мест, где цветов нет, и никогда не будет. Ну, он надеется на это.

Брат дышит не слишком ровно, и Папирус остаётся, чтобы удостовериться, что всё в порядке. Санс так и не просыпается, а он так и не решается подвинуться, чтобы снова не спровоцировать асфиксию, поэтому до самого утра они лежат вместе, на скомканных простынях. Папирус долго не может заснуть из-за дискомфорта, но тот вызван вовсе не весом чужого тела. Он чувствует, как под футболкой Санса, за рёбрами и цветами, тревожно пульсирует его душа, израненная смертью человека и собственной болью. Эта тревога невольно передаётся Папирусу, и он изо всех сил сдерживается, чтобы не разбудить брата окончательно и не сказать ему об этом.

В конце концов, он просто позволяет своей душе загореться ярче и тем самым успокоить Санса. Когда-то давно, ещё детьми, Санс делал так, чтобы помочь ему самому – Папирус помнит это смутно, как и всё, что было в детстве, но всё же помнит. Образ обнимающего его брата, тепло его души всплывают в памяти слишком легко для того, кто всю жизнь старался прятать такие воспоминания подальше.

Почему-то Папирус совсем не против этого.

***

Когда Флауи возвращается рано утром, в доме стоит тишина. Он поднимается к комнате Санса, чтобы проверить его самочувствие, но застывает на пороге, с недоумением глядя на двух скелетов, переплетённых вместе куда прочнее, чем простыни, на которых они лежат. Но, что гораздо лучше, Флауи слышит дыхание Санса, и оно в кои-то веки звучит почти ровно. Это заставляет его улыбнуться и тихо уйти, притворив за собой дверь.

В воздухе сладко пахнет цветами.

Пойми

У Папируса редко бывают предчувствия.

Он останавливается, неуверенно прислушиваясь к себе. Тянущее чувство внизу, там, где у остальных монстров находится живот, появляется внезапно и на секунду скручивает, заставляя выдохнуть. Это быстро проходит, но дискомфорт остаётся.

Он находится посреди леса, неподалёку от границы Сноудина, совершая ежедневный обход территории. С тех пор как Санс ушёл с человеком, на него легла обязанность проверять вход в Руины, и из-за этого путь затягивается, но Папирус не собирается как-то это исправлять. Он в жизни не вернёт брата на эту работу. Он никогда не скажет кому-то другому делать это. Если честно, то он всё ещё мечтает поймать человека – следующего – самостоятельно, и чтобы больше никаких промахов. Никаких ошибок. Он убьёт его, возьмёт душу, освободит всех и...

Ну, Папирус не уверен, что будет дальше. В любом случае, у него есть время продумать детали.

Он переминается с ноги на ногу. Сегодня у Руин не было ничьих следов, и теперь ему стоит заглянуть к Догами и Догарессе – убедиться, что эти двое не валяют дурака на посту. Затем можно вернуться в Сноудин, на обед, а после отправиться в Водопад с отчётом для Андайн. Это его обычный план действий, но Папирусу не очень хочется следовать ему именно сегодня. Тянущее ощущение становится сильнее, и он начинает медленно двигаться в сторону Сноудина, пытаясь решить, что же делать.

Он ненавидит эти предчувствия. Они никогда не сулят ничего хорошего: всякий раз, как возникает это беспокойство, происходит что-то плохое. Как в тот день, когда пришёл человек – тогда Папирус изнывал от выжимающей боли с самого утра, и вот, пожалуйста: Санс предал его. В другой день, до человека, он крепко повздорил с Андайн, и та чуть не вышибла его со службы. Ещё был случай, когда Санс ввязался в драку с каким-то уродцем из Хотлэнда, и тот чуть не развеял его в пыль; брату повезло, что из-за проклятого предчувствия Папирус вернулся в город раньше обычного. Это происшествие Папирус особенно не любит вспоминать: монстр, которого он убил одним движением, выбил Сансу зуб, и теперь у него во рту красуется золотой. Раньше – до человека – Санс частенько выводил его из себя тем, что широко улыбался и нарочно, нарочно светил им направо и налево. Словно показывая всем свою слабость. Словно укоряя брата за то, что не пришёл раньше.

Что ж, даже это не шло в сравнение с человеком. Папирус вздохнул, подводя черту – жизнь его теперь делилась на «до» и «после». Как и жизнь брата, впрочем.

И вообще, тот зуб уже не особо видно из-за золотых цветов. Он сливается с ними. И Санс почти не улыбается больше.

Его начинает мутить от этой мысли.

В конце концов, он прибавляет шаг и проходит мимо поста Догами и Догарессы. Эти двое подождут. Ловушки, которые нужно починить и переделать, тоже. Он говорит себе, что первым делом заглянет домой, проверить, как обстоят дела. Только для подстраховки. А потом это дурацкое ощущение пройдёт, и он сможет спокойно заняться своими делами, зная, что Санс в порядке.

Он почти бежит.

***

Чёрную куртку видно издалека, она прекрасно выделяется на фоне снега. Маленький силуэт медленно двигается вдоль стены, от заднего двора к крыльцу; Папирус чувствует, как приливом накатывает раздражение. Он, чёрт возьми, волновался, а этот придурок разгуливает по улице, где любой монстр может запросто его убить. Конечно, это не то, что тревожит Санса в настоящий момент, но он мог бы хоть иногда думать о ком-то, кроме проклятой умершей девчонки. Мог бы иногда хотя бы пытаться понять, что думает Папирус по этому поводу и вообще...

Он не успевает его догнать. Санс скрывается в доме, хлопнув дверью. Папирус подбегает через пару минут, глубоко дыша и намереваясь высказать брату всё, что он о нём думает, но это желание улетучивается, когда взгляд его падает на снег. Там видны смазанные следы, дорожкой огибающие дом, и это было бы предсказуемо, если бы они не были красные. Папирус наклоняется, осторожно перетирая меж пальцев снег – тот мгновенно тает и капает алой водой.

Запах крови, металлический и знакомый, щекочет ноздри. Тугой змеёй замирает внутри предчувствие.

Он распрямляется и говорит себе успокоиться, но это мало помогает.

***

Санс вздрагивает от грохота распахнувшейся двери. Папирус врывается в дом, не зная, что именно собирается сделать, и видит брата на диване в гостиной: он сидит, откинувшись на спинку, а от входа к нему тянется кровавый пунктир. Хлопочущий над ним Флауи тоже поворачивается на звук, лицо его слегка меняется, будто он совсем не ожидал появления кого-то ещё. В листьях у него зажаты бинты, рядом валяются ножницы и аптечка – почему-то оба, и Санс, и Флауи выглядят так, словно смущены и застигнуты врасплох.

Папирус подходит к этим двоим медленнее, чем хочет. Встаёт перед ними, глядя сверху вниз, и спрашивает сверхъестественно спокойно:

– Что. Это. Такое?

Они молчат. Флауи отводит взгляд, неловко глядя куда-то в сторону; Папирус скрещивает руки на груди, повторяя вопрос:

– Что это?

Капля крови скатывается по щеке Санса подобно слезе и запутывается в золотой поросли, окрашивая лепестки красным, просачивается сквозь зубы. Брат морщится и сглатывает.

Папирус почти не ощущает запаха цветов из-за привкуса металла в воздухе.

Он протягивает руку и осторожно касается черепа брата, там, где виднеется неровная крошечная трещина. Из неё выкатываются редкие капли, огибающие голову и оставляющие бурые дорожки. Папирус вскользь думает, что наверняка останется шрам.

– Это всё?

Санс поднимает руки, чтобы сказать что-то, но передумывает и просто стягивает куртку, порванную в нескольких местах. На такой же чёрной футболке, теперь безнадёжно рваной, красуются более серьёзные пятна; он снимает и её тоже.

Почему-то первое, на что глядит Папирус – вовсе не раны, а поблескивающая меж рёбер душа, отливающая кобальтом. Он видел её лишь несколько раз, её, притаившуюся и дрожащую в клетке костей, и оттого кажущуюся уязвимой. Он смотрит, как неё, похожую на пламя свечи – маленькую и готовую угаснуть в любой момент.

Сбоку деликатно кашляет Флауи, и Папирус вспоминает, зачем он здесь.

Раны.

Их всего несколько. На плече, пара на рёбрах, в опасной близости от души, на ногах, у кромки шорт. Все глубокие и кровоточащие – видно, что нанесены чем-то режущим и острым, твёрдой уверенной рукой. Ещё он замечает, что некоторые цветы тоже были задеты и разрезаны надвое; он думает, причиняет ли это Сансу боль большую, чем другие повреждения. Он даже касается некоторых раскрошенных лепестков, сжимая их пальцами; Санс хмурится, но ничего не говорит.

Из-за кровавых подтёков на лице Папирусу чудится, что он плачет.

– Кто это сделал? – голос по-прежнему чудовищно ровный, и это пугает его самого.

«Я в порядке».

– Кажется, я спросил о другом.

– Может, сперва я перебинтую, а? – встревает Флауи, до того молча наблюдающий. – Он же зальёт тут всё кровью. Думаю, вы ещё успеете выяснить отношения.

Папирус сверлит его взглядом пару секунд, но всё же отходит в сторону. Листья Флауи мелькают перед глазами, пока он с чудовищной быстротой орудует бинтами, ловко заматывая раны. Щёлкают ножницы, отмеряя ленты белой марли; Папирус наблюдает, как трещина на черепе скрывается под ними слой за слоем. Впрочем, вскоре кровь просачивается и оставляет на повязке тёмные точки. Флауи аккуратно поправляет бинты, следя, чтобы те не мешали цветам, и удовлетворённо оглядывает свою работу.

– Так-то лучше.

«Спасибо». – Санс вскидывает голову, в глазнице его дрожат красные огоньки. – «Я не хочу об этом говорить».

– Но тебе придётся, – Папирус ловит его взгляд и чувствует, как в собственных глазах неизбежно вспыхивает магия, бросая отблеск на лицо брата. – Если ты не скажешь сам, то это сделает цветок.

Они одновременно смотрят на Флауи. Тот фыркает и качает головой:

– Вот уж нет. Прости, Папирус, но я всё же на его стороне, а не на твоей. И вообще, мне бы хотелось быть подальше отсюда, так что до скорого.

Он спрыгивает с дивана и исчезает. Секунду Папирус пялится на пустое место, пытаясь понять, как Флауи это сделал – ему никак не привыкнуть, что штуки с телепортацией может выделывать не только его безнадёжный братец. Что-то дёргает его за рукав, заставляя очнуться.

«Ты не должен волноваться».

– Тогда ты не должен влипать в неприятности, – он чувствует, что медленно начинает злиться. Пассивность брата всегда выводила его из себя. – Я спрошу ещё раз. Кто это сделал?

Санс молчит. Он всё ещё держит его за рукав, вцепившись в ткань, и это почему-то заставляет Папируса ощутить что-то схожее со смущением. Но от подобного он только сильнее раздражается.

– Хорошо. Если ты не хочешь сказать, то я просто пойду и буду выбивать это из каждого встречного, пока не найду нужного. Ты этого хочешь, Санс?

Неуловимая волна боли пробегает по его лицу. Папирус вдруг понимает, что сжимает его плечо – то, где под бинтами спрятана рана, – и резко отдёргивает руку.

«Не нужно делать больно кому-то ещё», – руки Санса движутся сами по себе. – «Меня достаточно».

Папирус ненавидит это. Равнодушие прячется во взгляде брата, когда он вопросительно смотрит снизу вверх. Папирус ненавидит то, как легко и просто Санс задвигает в угол свою жизнь после потери человека; он ненавидит, что то же самое и так же он проделывает и с его чувствами.

– Ты проклятый эгоист, – шипит Папирус, выдёргивая рукав из слабой хватки брата. – Мне всё равно, если ты плюёшь на себя, но не смей так же поступать со мной. Не смей делать больно мне.

В красных зрачках дрожит непонимание. Папирус впивается в них злым взглядом, потом снова смотрит на повязки, уже пропитавшиеся кровью, на отброшенную в сторону футболку, на порванную куртку. Несколько секунд он сосредоточенно изучает рваные края ткани, соображая, где видел подобное прежде, пока вдруг не понимает – на собственных доспехах. В тот день, когда его посетило одно из дурацких предчувствий.

Он внезапно понимает, кто сделал всё это, и наверняка озарение написано на его лице, потому что Санс вдруг поднимает руки в отчаянной попытке остановить:

«Не надо. Пожалуйста».

– Мне всё равно, что ты скажешь.

«Я того не стою, Папс», – от этих слов душа Папируса нервно дёргается. – «Я это заслужил».

Папирус отводит руку назад, будто собираясь его ударить, и Санс автоматически зажмуривается – больше по привычке, нежели от страха. Проходят мучительные секунды, но новая боль не приходит; вместо этого что-то твёрдое и холодное касается его щеки, задевая цветы, и проходится вверх-вниз.

Он приоткрывает глаза. Папирус осторожно стирает кровяную дорожку с его щеки, неловко сдвигая бинты в сторону; Санс замирает от неожиданности. В выражении брата он видит что-то новое, что-то трудноуловимое. Что-то, с чем сам Папирус пытается бороться, хоть у него это и выходит из рук вон плохо. В любом случае.

Ладонь ощущается ласковой.

– Это не тебе решать, – говорит Папирус, отстраняясь. – Хоть, возможно, ты и прав.

Он отворачивается, не дождавшись ответа, и быстрым шагом идёт к двери, чувствуя на себе удивлённый взгляд. Санс будет в порядке, теперь. А у него есть несколько неотложных дел, которыми нужно заняться до того, как это странное спокойствие пройдёт.

Он выходит из дома и направляется к Водопаду.

***

Дорогу он знает наизусть. Водопад длиннее Сноудина, и требуется больше времени, чтобы добраться до нужного места, но Папирусу известные некоторые обходные пути – не те, которыми пользуется Санс, а обычные. К счастью или нет, время как раз совпадает с его ежедневным докладом, а это означает, что Андайн точно будет дома.

Папирус ещё не уверен, как стоит поступить. Перед глазами у него трещина на черепе брата, кровавые дорожки, теряющиеся в лепестках; от этого душа сжимается и бьётся о рёбра, наполняя его гневом. Однако он прекрасно понимает, что у Андайн были причины – да и у кого не было? – и это запутывает всё ещё больше.

Он чуть не сбивает нескольких монстров; те отпрыгивают, озадаченно глядя ему вслед. Никто не решается ввязываться в спор, узнавая его, и Папирус рад этому сильнее обычного – он совсем не расположен устраивать драку с кем бы то ни было. Ему нужно сохранить силы... на всякий случай.

Если честно, воевать с Андайн ему совсем не хочется. Но и оставлять всё как есть нельзя.

Это дико сложно. Он рычит себе под нос что-то непроизносимое, когда огромными прыжками достигает её дома, готовый срывать дверь с петель, но этого не требуется: хозяйка во дворе, стоит напротив манекена и неторопливо разминается, готовясь к тренировке. На звук шагов она реагирует мгновенно, поворачивая голову к пришедшему, и губы её чуть подрагивают в намёке на улыбку.

– Привет, Папирус. Пришёл с докладом?

Он всматривается в её лицо, в кои-то веки не скрытое шлемом, но не может понять, есть ли на нём насмешка. Андайн без брони кажется ему меньше обычного, но это ни в коем случае не значит, что она становится слабее – он видит, как играют под кожей её мышцы при любом крошечном движении. И нет, он вовсе не боится её; просто знает, во что может вылиться драка. Скорее всего, Андайн победит. Они много раз сражались прежде, и никогда, никогда ему не удавалось её побить.

– С докладом, да, – он с трудом отрывается от своих мыслей. – Всё как всегда. Человека нет. Только вот...

– Только вот?

– Кто-то сильно ранил Санса.

Он делает паузу, напряжённо следя за её реакцией. Андайн вопросительно приподнимает бровь, всем своим видом выражая удивление.

– Вот как? Кто-то осмелился напасть на него? Чудеса, да и только.

Вот теперь он готов поклясться, что в глазах её мелькает смех. Она неторопливо продолжает разминаться, ожидая ответа, но всякий раз, как Папирус ловит её взгляд, в нём есть что-то, чего он прежде не видел. Жалость? Презрение? Ему трудно распознавать подобное, но притворство и старание, с которым она уклоняется от темы, не оставляют ему выбора.

К тому же он прекрасно знает, какие порезы оставляют её острые копья.

– Зачем ты это сделала?

– Думаешь, это была я? – она даже не поворачивается к нему, начиная делать наклоны из стороны в сторону. – С чего ты так решил, Папирус? Мы с Сансом всегда неплохо ладили.

– Ты всегда считала его слабаком, – цедит он сквозь зубы.

– Это не повод.

Прядь волос падает ей на лицо, она отбрасывает её нетерпеливым жестом. Папирус продолжает:

– Никто в Подземелье не стал бы на него нападать, помнишь? Он под моей защитой. Это могли сделать только монстры, которые заведомо сильнее меня.

– Это комплимент? – она хищно улыбается, оголяя острые зубы, и упирает руки в бока, наконец-то глядя на него прямо. – Послушай, Папирус. Я всегда считала, что то, как ты защищаешь своего слабого брата – довольно мило. Хоть и несправедливо, поскольку ты разгребаешь всё дерьмо, в которое он вляпывается, а в ответ получаешь ровным счётом ничего.

– Он даже не знает об этом.

– И чья это вина? – Андайн наклоняет голову, глядя исподлобья. – Ты мог бы ему сказать. Он бы боготворил тебя всю жизнь, ты в курсе?

– Мне это не нужно, – Папирус сжимает кулаки и почти слышит, как трещат суставы. – Я лишь хотел, чтоб он был в порядке. Поэтому повторяю: зачем ты это сделала?

– Я закрывала глаза на все ваши дела, поскольку ты довольно силён, и, к тому же, входишь в Гвардию. Мы коллеги. – Она прерывается, чтобы подойти к манекену и, отведя кулак назад, сильно ударить его в туловище. Дыхание её даже не учащается. – Мы друзья?

– Нет, – Папирус чувствует, что должен сказать это, хотя порой ему кажется иначе. Изящный и точный удар Андайн против воли доставляет ему эстетическое наслаждение, хотя он всё ещё зол.

– Верно, – она ритмично бьёт по манекену, используя малую часть своей силы. Слова вылетают на выдохе, рвано рубя фразы. – Мы монстры, которые уважают друг друга, не более. И из-за этого я мирилась с тем, что твой брат такое жалкое ничтожество. Но, – она поворачивается прежде, чем Папирус успевает возразить, – он предал нас всех, когда связался с человеком. И я стыжусь, что не смогла убить его ещё тогда.

Вот теперь он точно слышит, как хрустит кость. Магия рвётся наружу, и он с трудом сдерживает её, понимая, что драться будет просто глупо. В данной ситуации Андайн права со всех сторон, но, вот в чём проблема – с тех пор, как развеялась человеческая душа, Папирус не способен принимать законы Подземелья правильно. Он более не может следовать им. И слова Андайн, которые он раньше бы понял, впиваются ему в кости острыми копьями.

Она видит это ясно и чётко, вот что хуже всего.

– Я не буду оправдываться перед тобой. Я сделала то, что сделала, и ничуть не жалею. Санс должен был получить по заслугам. Но это было и вполовину не так занимательно, потому что он даже не пытался сопротивляться, – она вдруг усмехается, переводя взгляд в сторону. – В тот раз было лучше. Когда рядом был человек, твой брат казался мне куда сильнее, чем обычно. Я видела в нём решительность, а теперь... теперь она куда-то исчезла.

Эти слова доставляют ему куда больше боли, чем всё сказанное ранее; Папирус еле заставляет себя не скривиться. Упоминания о человеке всё серьёзнее калечат его душу. Знать – помнить – о том, что Санс был счастлив лишь с чужой маленькой девчонкой, которая не могла за себя постоять, неимоверно тяжело. Папирус говорит себе, что никогда не сможет заменить Фриск, и от этого его душа ноет и колется под рёбрами в разы сильнее.

– Кстати, – голос Андайн вырывает его в реальность. – Человек умер, верно? Но что случилось с душой?

– Он развеял её, – сухо говорит Папирус. Она недоумённо глядит на него пару секунд, словно ожидая, что это шутка, но, когда осознаёт, то заходится громким надрывным смехом.

– Серьёзно? – Андайн вытирает с глаз набежавшие слёзы. – Он ещё хуже, чем я думала. Жаль, что не успела выбить из него всё дерьмо прежде, чем он сбежал. Вернее, прежде чем тот говорящий цветок утащил его. – Папирус замечает, что глаза её загораются любопытством. – А что не так с ним?

– Без понятия.

Она подходит ближе, складывая руки на груди. Андайн ниже ростом, но Папирус всегда чувствует исходящую от неё угрозу, какую бы личину она не натягивала. Сейчас она улыбается и похлопывает его по плечу, но он всё равно не может избавиться от противного ощущения внутри.

– Скажи, Папирус, – её серьёзный голос плохо вяжется с ухмылкой, – почему ты позволил ему вернуться? Я думала, что хорошо тебя знаю. Прежний ты никогда не выдержал бы, что собственный брат стал предателем.

– Возможно, я уже не прежний, – он осторожно дёргает плечом, сбрасывая её руку. Андайн понимающе кивает. – И он тоже.

Он чувствует себя усталым и опустошённым. Он шёл сюда с мрачной решимостью разобраться, но теперь он хочет лишь вернуться домой и остаться в одиночестве. Андайн напомнила ему о многом, что он хотел бы всегда хранить в тайне; о многом, что он бы мечтал забыть. Некоторые вещи, некоторые слова... некоторых людей.

Всё чаще ему кажется, что это безнадёжно: вытаскивать Санса из всех бед и из всех ям, в которые он падает. Если раньше это получалось с горем пополам, то теперь у него опускаются руки; Папирус не знает, что делать. Санс не хочет, чтоб его спасали. Санс не хочет спасаться сам. Папирус думает, что единственное, чего желает его брат – чтоб человек был жив, и от этой мысли ему становится плохо, плохо, плохо.

Он постепенно начинает мечтать о том же самом.

– Эй, не кисни, – Андайн бьёт его по плечу, полушутя, но всё равно получается болезненно. – Я же не убила его, в конце концов. Даже не собиралась. Ну, только какое-то время. – Её глаза вдруг становятся задумчивыми. – То, что ты сказал,... что ты уже не прежний – я порой ощущаю это тоже. Что я – не я вовсе. Странно как-то.

Папирус пытливо смотрит на неё, зная, кто виноват во всём. Человеческая душа, развеянная в воздухе Подземелья, сделала мягким его самого, и от этого он страдает. Душа не дала Андайн убить его брата, и это её озадачивает. Ну, так или иначе, он не собирается рассказывать ей, в чём дело. Пусть это неведение станет наказанием за боль, что она причинила Сансу.

– Не подходи к нему больше, – предупреждает он, прежде чем уйти. – Я серьёзно.

– Не думаю, что захочу снова его избивать, – отвечает она. – Это совсем не весело, когда противник ведёт себя как тряпка.

Он не считает нужным спорить с этим.

Они прощаются вполне мирно. Папирус злится лишь чуть-чуть, да и то скорее на Санса, который полез на рожон, заявившись в Водопад, а ещё на себя, за то, что поддался эмоциям. Вот теперь Андайн глядит на него, будто говоря «я точно знаю, как ты к нему относишься», и это раздражает до ужаса. Он ведь сам точно этого не знает, и никогда не знал.

Андайн окликает его, когда он почти заворачивает за угол. Папирус оглядывается, чтобы увидеть, как она стоит, опираясь на манекен и высоко вздёрнув голову.

– Что это были за цветы? – кричит она вслед. – Цветы на нём?

Он думает несколько секунд, прежде чем ответить. Никто ведь не знает, откуда они взялись и почему. Чем он заслужил их?

Когда до Андайн доносится его голос, она уже не может разглядеть выражение лица Папируса.

– Это прощальный подарок человека.

***

Дверь комнаты он распахивает безо всякого промедления. Сидящий на кровати Санс вздрагивает и поворачивает голову, тут же встревожено вглядываясь в Папируса, но не находя никаких следов борьбы. В руках у него какая-то книга, что он до того увлечённо читал; Санс откладывает её в сторону, чтобы задать вопрос, но Папирус опережает его:

– Мы просто поговорили. Я её не тронул, – и, немного подумав, добавляет. – Даже бы если захотел.

«Спасибо», – Папирус по привычке смотрит ему в лицо, а не на руки, но и без того знает, что говорит брат. Санс пытается улыбнуться, и у него это получается, хотя улыбка всё равно кажется грустной и отстранённой. Но даже так – от этой простой благодарности Папирус не может удержаться, чтобы не улыбнуться в ответ. Вид окровавленных бинтов по-прежнему его злит и причиняет боль, но теперь пережить это немного легче. Санс в порядке... на какое-то время.

Они смотрят друг на друга несколько секунд. Молча. Папирус не помнит, чтобы раньше – до человека – они вообще часто разговаривали или признавали существование друг друга как-то иначе, чем криками и руганью. Это казалось правильным до тех пор, пока он вдруг не обнаружил, что есть и другие пути. Пока Санс вдруг не стал таким.

Молчание затягивается и, в конце концов, он просто прикрывает дверь, не сказав ничего на прощание, хотя на самом деле ему хочется остаться.

В глубине комнаты Санс устало прижимает голову к коленям и успокаивает неизвестно от чего сбившееся дыхание.

Поверь

Папирус замечает свет в гостиной ещё на подходе к дому. Закончить дежурство получилось лишь к вечеру, и на улице уже стемнело, поэтому квадраты окон ярко горят путеводными светлячками. Он быстрым шагом доходит до двери и немного топчется на пороге, стряхивая снег с сапог, а затем заходит внутрь, вдыхая тёплый воздух.

Он не ожидает встретить кого-то – обычно они оставляют свет включённым везде, где можно, – но на диване вдруг обнаруживается Флауи. Папирус замечает его с трудом, потому что обивка зелёная, и стебли с листьями тоже, а подушка, на которую цветок облокачивается, жёлтая. Папирус глядит на неё, пытаясь вспомнить, откуда бы у них вообще такая взялась, но никак не может.

– О, ты вернулся, – сухо бросает Флауи вместо приветствия. Папирус кивает ему, не торопясь идти к себе, и цепляется взглядом за включённый телевизор, идущий разноцветными полосами – сигнал периодически плохо ловит. Но к счастью, или же сожалению, помехи пропадают, и он видит кривляющегося на камеру Меттатона.

– Серьёзно? – он даже не пытается спрятать ухмылку, когда поворачивается к цветку. – Ты смотришь эту дерьмовую передачу?

– Отвали, – отмахивается Флауи, ничуть не смущаясь. – Ничего я не смотрю. Просто по всем каналам показывают только его, а заняться в вашем доме, откровенно сказать, и нечем...

Папирус подходит к дивану и падает на противоположный край. Трудно сказать, зачем он это делает: они с Флауи по-прежнему не очень-то ладят, да и смотреть на Меттатона у него нет никакого желания. Однако он всё же остаётся, глядя себе под ноги и с раздражением замечая, что остатки снега растаяли, образовав грязную лужицу.

– Ты мог бы почитать, – говорит он, скорее чтобы отвлечься, чем для поддержания беседы. – Одолжил бы у Санса какую-нибудь книжку. Я видел, он много читает в последнее время.