Текст книги "... и незабудкой цветя (СИ)"

Автор книги: паренек-коса.n

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Annotation

... и незабудкой цветя

Направленность: Слэш

Автор: паренек-коса.n

Фэндом: Undertale

Пейринг или персонажи: Underfell!Папирус / Underfell!Санс

Рейтинг: PG-13

Жанры: Ангст, Драма, Психология, Hurt/comfort, AU

Никто в Подземелье не знает, отчего на человеке появились эти цветы. Никто не знает, почему они вдруг проросли и на нём. Когда болезнь поражает Санса, человек теряет свою решительность и умирает, не сумев перезапустив мир. Он вновь одинок. Ему ничего не остаётся, кроме как вернуться домой, к брату.

Живи

Помни

Усни

Пойми

Поверь

Лги

Наблюдай

Примечание к части

Сопротивляйся

Будь

Останься

Ступай

Созидай

Успей

Примечание к части

Возвращайся

Примечание к части

Цвети

Примечание к части

Живи

«Убей меня».

Папирус не силён в языке жестов, но это он понимает чётко. Несколько простых символов, нарисованных в воздухе, видятся ему горящими буквами. Санс ждёт, но, когда брат продолжает молчать в ответ, снова поднимает руки и говорит:

«Убей».

Папирус молчит.

Раньше он много думал об этом. Порой от раздражения, порой всерьёз; думал, что было бы неплохо испепелить никчёмного брата и избавиться от многих проблем. Санс доставлял определённые беспокойства ещё до того, как пришёл тот проклятый человек: Папирусу пришлось приложить много трудов, чтобы отвадить любых монстров от их дома. Санс был слаб, и о том знало всё Подземелье, а если кто-то слабый живёт в месте, где главный закон гласит «убей или будешь убит», то не приходится надеяться на лучшее. Его должны были уничтожить одним из первых.

Что ж, Папирус сильно постарался, чтобы этого не произошло. Он даже дал ему ту работу смотрителем, запихав брата в лес, чтобы он не ошивался в городе, на виду у всех. Там, у Руин, он был в безопасности. Хоть он и ненавидел эту работу, и был ленив, чтобы воспринимать её всерьёз. Это было неважно. Он возвращался домой не в виде пепла, так что Папирусу не в чем было себя упрекнуть.

Санс склоняет голову набок. Руки его двигаются будто сами по себе; взгляд отрешённый и пустой.

«Убей меня, Босс. Прошу тебя».

Он мог попросить об этом кого угодно. Он мог бы просто выйти на улицу и нарваться на неприятности, думает Папирус. Но Санс здесь, перед ним, стоит и задаёт один и тот же вопрос снова и снова.

Это жестоко, в какой-то степени. Не после того, как он защищал этого глупого сопляка долгие годы, вытягивая их семью в одиночку. Не после того, как появился человек, которого он не смог поймать, навсегда опозорившись в глазах Андайн, Короля и остальных. О боги, Санс не имеет права просить его – не после того, как предал, променяв на человека.

Он молчит, и Санс начинает жестикулировать, отрывисто и резко, чересчур быстро. Папирус не понимает. Он разбирает отдельные слова, но смысл уловить не способен. Он ищет взглядом цветок, что Санс постоянно таскает с собой в старом горшке, но того нет рядом именно сегодня, когда он особенно нужен. Цветок лучше понимает неумелый язык жестов, который Санс выучил за эти несколько недель. Папирус – практически ничего. О том, чтобы отвечать в подобной манере, не может быть и речи.

– Я не понимаю, – говорит он, в конце концов, желая оборвать эти лихорадочные взмахи. – Санс, я не знаю, чего ты хочешь от меня. Я не буду тебя убивать.

«Почему нет?» – разбирает он. Санс жестикулирует медленно, чтобы точно быть услышанным. – «Ты же ненавидишь меня».

Папирус хочет услышать эти слова. Ему до смерти надоели жесты – бездушные и бесчувственные. Он хочет слышать, как прорывается отчаяние в голосе брата, как звенят надрывные нотки, как он, чёрт возьми, теряет над собой контроль, срываясь на крик. За это, пожалуй, стоило бы уважить его просьбу.

Но Санс молчит. Папирус знает, что никогда больше ничего от него не услышит, но всё ещё с трудом осознаёт этот факт.

Он смотрит на него, на его движущиеся руки. Мех новой куртки – такой же чёрной, что и предыдущая, – щекочет шею брату, пушится у скул и задевает цветы, покрывающие всю его левую часть лица. Цветы золотистые, маленькие, и пахнут чем-то сладким и душным. Папирус знает, что золотая поросль огибает череп брата, тянется вниз, к грудной клетке, и топорщится изнутри. Он знает, что это болезненно, потому что видит, как морщится лицо Санса при попытке сделать глубокий вдох. Он знает, что ему нелегко приходится.

Не то чтобы ему жаль. Брат сам заслужил всё это.

Цветы пробиваются сквозь щели его зубов. Папирус смотрит на них, зачарованный, и думает, что Сансу чертовски повезло. Человек погиб, и цветы прекратили свой рост, тем самым спасая брата от неминуемой смерти. Он бы задохнулся – понимает Папирус в очередной раз, глядя на золотые бутоны. Они бы проросли в его трахее, перекрывая доступ кислорода, и он бы задохнулся, и развеялся бы пылью над могилой маленького странного человека.

Ему повезло. Папирус искренне уверен, что брату повезло выжить, но тот так не считает. Тот умоляюще глядит на него, и руки его складываются в одну и ту же фразу.

«Убей».

– Прекрати просить меня об этом, Санс.

Это бы ему ничего не стоило. Убить брата легче лёгкого: тот слаб и пассивен, он сам желает смерти. Одно движение, и его не станет. Никто даже о нём не вспомнит. Останется только пустая комната в доме, серые от пыли вещи, та заброшенная лаборатория на заднем дворе – Санс наивно полагал, что Папирус о ней не знает. Возможно, ещё и болтливый цветок, но в этом Папирус не уверен.

Больше ничего.

– Ты не заслужил смерти, брат. Ты слишком жалкий. Ты упустил человека.

Он помнит, что малявку звали Фриск, но намеренно не называет её по имени. Санс отводит взгляд в сторону, сжимая кулаки; Папирус запоздало подмечает несколько крошечных бутонов, примостившихся в уголке левой глазницы. Они так малы, что их с трудом можно заметить.

Человек ослеп от этих цветов, вспоминает он. Флауи, это говорливое недоразумение, что Санс притащил с собой, рассказал ему, что Фриск ослепла, и брату пришлось вести её за руку. Потом у неё отнялись ноги, и он нёс её долго, почти до самого дворца, у входа в который она и умерла, освободив драгоценную душу. Они могли бы быть свободны сейчас – так он думает, – но Санс пошёл на поводу эмоций. Он развеял её душу, расколол на части с помощью магии, лишив их шанса выйти на Поверхность. Когда Папирус спросил, почему он так поступил, брат уже не мог ничего сказать; он лишь поднял руки: «не с её душой».

Чёрт бы знал, что это вообще значило.

– Я не буду делать тебе одолжение, – говорит он, глядя прямо ему в лицо. – Ты сделал свой выбор, когда помог человеку. Теперь я делаю свой. Санс, я был достаточно милосерден: я позволил тебе и этому цветку вернуться сюда, когда вы потеряли человека. Я позволил вам остаться. Я даже не сообщил Андайн, хотя это моя прямая обязанность. Думаю, этого достаточно.

«Убей».

– Ты будешь жить, – Папирус чеканит каждое чёртово слова, почти ощущая, как они впиваются брату в кости. – Ты будешь жить с этим. Смерть ничего не искупит, Санс, ни одного из твоих грехов. Это не сотрёт вину. Ты будешь жить, и помнить, как не смог спасти её.

Он не хочет этого говорить, в самом деле, не хочет, но слова сами вырываются из горла. Санс весь напряжён; рот его болезненно кривится, словно он хочет заплакать, но Папирус не видит в его глазах слёз. Он знает, что говорит жестокие вещи, но такова жизнь и такова правда: никто не вернёт брату Фриск. Ничто не вернёт ему голос. И ему придётся смириться с этим, поскольку Папирус не собирается ничего – и никого – терять.

Где-то в глубине души, которую, как он думал, ничто не может ранить, остался небольшой шрам. Он возник в день, когда пришёл человек – в день, когда Санс осознанно воспротивился ему и сбежал. В день, когда Санс его предал. При мысли об этом у Папируса внутри гудит и тянет, поэтому он старается не вспоминать, но трудно не думать о подобном, когда брат каждый божий день ходит за ним с просьбой превратить его в пыль.

Брат хочет умереть и быть с ней, с маленькой проклятой девчонкой, которую едва знал. Папирус еле сдерживает злость, когда думает об этом; еле сдерживается, чтобы не сказать, что он чувствует на самом деле. Как чувствует. Обманутым. Одиноким. Несчастным. Есть ещё много слов, но он ограничивается этими. Он кажется себе таким же жалким, как сломанный брат, в этом постыдном желании быть нужным единственному близкому во всём Подземелье. Пусть даже они и не были особенно близки.

Но Санс тоскует по человеку и хрипло дышит из-за цветов в горле. Папирус чувствует, как они отдаляются друг от друга всё быстрее и быстрее. Он втайне боится, что когда-нибудь придёт новый человек, и брат пойдёт с ним, и цветы снова начнут расти. Он протягивает руку, неосознанно, касаясь нежных бутонов на его лице; в глазнице брата вспыхивают красные огоньки, мерцающие удивлением, но он не отталкивает.

Хорошо.

Лепестки под пальцами тонкие и мягкие. Он осторожно касается их, сперва кончиками пальцев, затем, осмелев, всей ладонью, чувствуя под хрупкими стеблями твёрдую белую кость. Брат колеблется, но всё же наклоняет голову, будто пытаясь положить её на руку; Папирус видит, как медленно гаснут угольки-отблески в его глазнице.

Он ужасно боится, что однажды где-то на его теле – на черепе, или на руке, или плече – появится новый цветок. Новый невинный цветок, который станет началом череды несчастий. Следом вырастут другие, и вскоре брат, и без того потерявший голос, не сможет дышать и задохнётся, умрёт прямо у него на глазах. Папирус много чего повидал в жизни, много кого убил сам, и, видит Бог – не раз ему хотелось прибить Санса за его поведение, но...

Но он не готов смотреть на это. Пока ещё нет.

– Это ты ненавидишь меня, – он говорит это прежде, чем понимает, почему. Санс приоткрывает глаза, вопросительно глядя исподлобья. – Ты же видел, как умирает человек. Ты же был к нему так привязан, и не смог спасти, и цветы выросли на всём его теле. Наверное, ему было ужасно больно.

Санс хмурится, поднимая руки, но Папирус перехватывает их, сжимая в своих. Он не настроен разбираться в жестах и устраивать споры – он хочет сказать всё так, чтобы брат понял это раз и навсегда.

– И потом он умер из-за них, – торопливо продолжает он, надеясь, что Санс дослушает. – Ты же отдал ему куртку, верно? Ты вернулся ко мне без неё, но... слушай, я был рад, что ты пришёл. Так или иначе.

Он прерывается на секунду, не зная, что именно нужно сказать сейчас. Шрам внутри болит и ноет, растревоженный происходящим, и это причиняет дискомфорт. Где-то неподалёку играет музыкальная шкатулка, которую починил человек – Папирус много раз видел, как Санс приходит к ней и сидит долгие часы, вслушиваясь в однообразную красивую мелодию. Он стоял неподалёку, зная, что брат ничего не замечает: только глядит на статую, укрытую зонтом, и слёзы тихо текут по его лицу. Он не позволял себе плакать дома, но там, у этой статуи, он всегда казался таким... уязвимым.

Папирус не знает, когда в нём проснулась подобная сентиментальность. Возможно, она всегда была в нём, спрятанная где-то глубоко-глубоко. Возможно, рассеянная человеческая душа нашла в нём свой приют, взрастив семена; порой Папирусу слышится тонкий голосок малышки, хотя он никогда прежде не слышал от неё эту фразу.

«Всегда будьте добры».

Это напоминает ему о чём-то. О чём-то давнем и забытом, что он знал ещё ребёнком, до того, как принял законы Подземелья, впитав их в себя. Ему кажется, что когда-то, наверное, они с Сансом были ближе, чем сейчас.

– Ты ненавидишь, – повторяет он, сжимая его ладони. – Ненавидишь меня, брат. Ты же знаешь, как это больно, ты видел их смерть. Почему тогда хочешь, чтобы и я прошёл через это?

Санс не может ответить. Он слабо дёргается, пытаясь высвободить руки, но, когда ему это не удаётся, то просто улыбается, хоть и грустно.

– Я не буду тебя убивать, – он сказал это уже тысячу раз, наверное. – Живи со своей болью, слышишь? Расплачивайся за то, чего не смог совершить. А я... я буду тоже. Это справедливо для нас обоих.

Это честно. Это правильно. Золотые цветы колышутся, когда Санс приоткрывает рот, пытаясь сказать что-то, но вместо звуков из горла вырывается лишь воздух. Он кивает вниз, на свои руки, и Папирус всё же отпускает их, нехотя. Санс слабо улыбается.

«Никогда не ненавидел тебя», – жесты упрощены, чтобы он понимал. – «Прости, Папс».

Цветы холодные, они обжигают ладонь. Папирус знает каждый проклятый бутон на его теле. Какая-то часть его искренне винит во всём себя: за то, что не послушал когда-то, за то, что долгие годы был неласков и далёк. Понадобилось многое, чтобы он вспомнил о важных вещах. Понадобилась чужая смерть, и эти цветы на белой кости, и безграничная боль, пережитая не им. Прошло много дней, прежде чем он выучил правильный урок.

Он не умеет быть добрым, правда. Но Санс доверчиво кладёт голову ему на ладонь, и цветы на его щеках становятся мокрыми от слёз.

Папирус чувствует, как разливается в воздухе их сладкая горечь.

Помни

Он просыпается от удушья. Темнота комнаты давит со всех сторон, когда он резко садится, наклоняясь вперёд и хватая ртом воздух. Наверное, несколько цветов снова согнулись, перекрывая доступ кислорода – такое уже случалось раньше. В первый раз он паниковал и думал, что всё же задохнётся, пока Флауи не заставил его просто успокоиться и попытаться найти правильное положение. После этого были ещё подобные ночи, но Санс уже знал, что делать. Задыхаться всегда страшно, но каким-то непостижимым образом он перестал бояться и этого тоже.

Дыхание восстановилось. Он слышит, как воздух проходит сквозь частично заросшее горло с противным свистом. От этого звука рядом с кроватью шевелится неясный силуэт – Флауи приподнимает голову, разбуженный шорохами. Санс ощущает на себе его изучающий взгляд.

– Снова?

Он кивает. Жестикулировать в темноте кажется плохой идеей.

– Ты в порядке? – Флауи прислушивается к его дыханию и, удовлетворившись, продолжает. – Отдыхай, тебе нужно поспать. Хорошо?

Он послушно откидывается на спину, осторожно, чтобы цветы остались на месте, и делает несколько глубоких вдохов. Отлично, теперь всё нормально. Флауи опускает голову, убедившись, что Санс внял его совету, и снова засыпает.

Санс хочет поступить так же, но вместо этого смотрит в потолок до утра.

***

Цветы причиняют много неудобств. С ними трудно есть, невозможно говорить – приходится использовать язык жестов, который прекрасно понимает один лишь Флауи. Ещё они болезненно тянут, когда он неосторожно одевается или цепляется за что-то. Но самое главное – они периодически заставляют задыхаться, и это, пожалуй, самое тяжёлое.

– Возможно, они завянут когда-нибудь, – говорит Флауи однажды, когда они сидят на кухне. Папирус заперся в своей комнате, громко хлопнув дверью: они с цветком снова что-то не поделили. Санс не знает, как заставить этих двоих ужиться, если такое вообще возможно. – Прошло довольно много времени с тех пор как Фриск.... В общем, они же прекратили расти. Может, они просто умрут, как любое другое растение, и тогда ты вылечишься.

Санс лениво поводит плечами. Никто в Подземелье не знает, отчего на человеке появились эти цветы. Никто не знает, отчего болезнь поразила и его самого. Он мог бы обратиться к Альфис, но ему не хочется, чтобы та ковырялась в его теле своими приборами и причиняла боль большую, чем уже есть. Не то чтобы цветы действительно мешают жить, учитывая то, что жить ему не очень-то и хочется; не после того, как Фриск умерла, не дойдя до барьера самую малость.

Цветы напоминают ему о ней. Золотые лепестки щекочут щёки, наверное – он почти ничего не ощущает там, где они растут. Цветы хранят в себе память и, даже если бы была возможность вылечиться, Санс сомневается, что он бы воспользовался ей.

– Эй, не грусти, – тихо просит Флауи, заметив, что он равнодушно смотрит на крошечный бутон на запястье. – Она не хотела бы видеть тебя несчастным.

«Я знаю».

Ему трудно улыбаться, это больно, поскольку цветы растут на лице, но он всё же пытается. Флауи улыбается в ответ, сочувствующе, и гладит его по руке, там, где ничего нет.

– Не кори себя, – он говорит это не в первый и не в последний раз. – Мы ничем не могли ей помочь. Цветов было слишком много, чтобы она выдержала. Это не твоя вина.

Санс кивает, глядя в сторону. Флауи повторяет ему это, как мантру, с тех пор, как они вернулись в Сноудин. Флауи твердит, что это была не его ошибка, а лишь стечение обстоятельств. Санс соглашается, хотя на самом деле в голове у него стучит одна мысль.

«Это я её убил».

И Флауи, чёрт побери, прекрасно знает об этом.

– Ты ничего не мог сделать, Санс, – Флауи пытается заглянуть ему в глаза, вернее, в тот глаз, где нет цветов. – Ты ничего не мог изменить, и я тоже. Но мы старались, ты не можешь этого отрицать, мы старались.

Он усмехается, прикрывая глаза. Он думает, что мог бы сделать хоть что-нибудь. Стоило бы сражаться лучше, чтобы Фриск умирала не так часто. Стоило бы быть решительнее и сильнее. Если бы они не умирали столько раз, цветов не было бы так много. Она бы не ослепла. Она бы не перестала ходить. Она бы не...

Он понимает, что плачет, когда слышит стук капель о стол. Слёзы задерживаются на лепестках несколько секунд, затем срываются вниз. Санс смотрит на них, опустошённый. Флауи неловко отводит глаза, давая ему время успокоиться.

Сзади хлопает дверь, и слышатся тяжёлые шаги. Папирус что-то говорит, когда подходит ближе, и Флауи раздражённо просит его замолчать хотя бы в этот раз. Санс встаёт, с грохотом отодвигая стул.

Папирус осекается, когда замечает странно блестящие на свету мокрые бутоны. Все трое молчат, и на кухне разливается тревожная тишина.

– Ты в порядке? – в конце концов, спрашивает брат. Это звучит ужасно неловко, и Санс до сих пор не привык к подобным вопросам от него, но всё же старается выглядеть лучше, чем есть на самом деле.

«Да».

Он уходит прежде, чем кто-то из них успевает его остановить.

***

Музыкальная шкатулка продолжает играть. Он знает мелодию наизусть и тихо подпевает, ведь никто не услышит – монстры редко здесь ходят. Под бесконечными каплями, что срываются с потолка пещеры, зонт отзывается глухим стуком, но это не мешает музыке звучать.

Санс прижимает голову к коленям. Он приходит сюда каждый день, иногда с Флауи, иногда без. Он слушает мелодию и думает о Фриск, и слёзы сами собой льются, даже когда он вовсе не чувствует себя настолько паршиво.

Люди не становятся пеплом. Люди покрываются цветами и умирают из-за них. Санс оставил её тело на поляне с золотыми цветами, где она слилась с ними навеки. Он никогда больше не возвращался туда.

Он оставил ей куртку и, видимо, частичку себя вместе с ней. Он не знает, что причиняет большую боль: проклятые цветы, мешающие дышать, или же горькая память. Он не видит смысла совершать какие-либо действия изо дня в день, но всё же приходит к статуе и сидит, сидит часами, слушая музыку и не давая дыре в груди перестать кровоточить.

Порой где-то сзади ему чудятся чьи-то тихие шаги, но, когда он оборачивается, дорога неизменно пуста.

«Вернись, милая».

Он даже не может сказать этого. Руки двигаются сами по себе, но она бы всё равно не смогла увидеть из-за цветов, что покрывали её лицо.

«Забери меня, милая».

Он плачет бесконтрольно, не осознавая этого. Сквозь слёзы статуя кажется размытой и нечёткой. Санс вжимается в стену, закрывая глаза; в кулак ему впиваются острые края подвески-звезды.

Всё из-за него. Он знает, и Флауи знает, и даже Папирус, наверное. Он позволил ей умереть там, у дворца, он позволил цветам одолеть их всех. Флауи говорит, что он не виноват, но Санс прекрасно осознаёт правду.

«Прости, милая».

Сквозь цветы болезненный стон вырывается глухим рыком. Он помнит её растерянное лицо и сдавленные всхлипы, когда она впервые поняла, что на нём теперь тоже есть цветы. Он помнит её боль как свою собственную.

Господи, она же обвиняла во всём себя, она, маленькая и невинная.

Всё пошло наперекосяк с тех самых пор. Чем больше цветов вырастало на нём, тем сильнее она падала духом. Когда он перестал говорить, всё было кончено – теперь он понимает, в тот момент всё было кончено. Фриск забыла, что значит решительность, и умерла, не сумев снова перезапустить мир.

«Это моя вина».

Он ненавидит себя и свою слабость. Он всё ещё чувствует в руках вес её хрупкого тела, мягкость золотых лепестков и их холод. Санс закрывает глаза, и перед его внутренним взором оказывается её горящая красным душа – она полыхала в его ладонях, когда Фриск перестала дышать.

Он до сих пор помнит, как она обжигала ему руки.

– Мы должны что-то сделать, – сказал тогда Флауи, растерянно глядя на душу. – Мы должны, не знаю... освободить всех? Она бы хотела, Санс.

Он не мог говорить с занятыми руками, поэтому просто помотал головой. Он не собирался отдавать душу Фриск Азгору или ещё кому-то, не был готов отпускать её уже сейчас. Подземелье, думал Санс, не заслужило свободы. И он тоже.

– Что тогда?

Душа оказалась удивительно хрупкой. Он сдавил её в ладонях, и она легко рассыпалась в миллионы красных огоньков, которые поднялись вверх, к потолку, растаяв там звёздами. Флауи тихо ахнул, глядя на это; Санс еле-еле видел их размытые очертания из-за подступивших слёз.

«Мы всегда будем вместе, милая».

Он знал это. Знал, что теперь Фриск всегда рядом, незримо; он ощущал её душу где-то внутри себя. Её тепло согревало.

***

Они вернулись в Сноудин только потому, что больше идти было некуда. Странно, но Папирус, открывший дверь, почти не стал ругаться и обвинять его во всех грехах. Он лишь спросил, где человек, но Санс не мог ответить, поэтому Флауи сделал это за него.

– Ты упустил его, брат, – сказал тогда Папирус, тяжело глядя сверху вниз. – Но я позволю тебе остаться.

Он ничего не спросил о цветах.

Санс ничего не сказал о них.

Усни

Папирус редко видит сны. Обычно сон его крепок и спокоен, и утром он просыпается, не помня, видел что-нибудь или нет. В какой-то степени он этому рад, поскольку вместе со снами зачастую приходят кошмары – он выучил это после того как Санс вернулся домой.

В эту ночь его снова будят чужие крики. Несколько минут Папирус лежит, глядя в темноту и прислушиваясь к стонам из соседней комнаты. Он никогда не знает, как нужно поступать в таких случаях: до всей этой чертовщины с человеком у брата не возникало подобных проблем. А если ему и снилось что-то плохое, то он никогда не плакал в подушку из-за этого, и не стонал так болезненно, словно ему вырывают душу. В конце концов, Санс никогда бы не осмелился потревожить его ради своей прихоти.

Но это было раньше. Папирус думает, что если бы всё было, как прежде, то он бы повернулся на другой бок и уснул, игнорируя посторонние звуки. Однако теперь Санс носит в себе и на себе зловещие золотые цветы, которые пахнут так невыносимо горько-сладко, и видит кошмары, где умирает человек. Теперь Папирус чувствует в себе что-то такое, что пульсирует и отзывается на боль брата всякий раз, как тот отводит глаза.

Он винит в этом человека и его проклятую душу, но ничего не изменишь.

Папирус заставляет себя встать.

В доме темно и тихо, если не считать звуков из комнаты Санса. Папирус доходит до неё, и даже протягивает руку, чтобы толкнуть, но останавливается на полпути. Изнутри доносятся тяжёлые вздохи и всхлипы: из-за цветов Сансу трудно дышать, и порой он почти задыхается. Папирус видел однажды, как брат наклоняет голову, чтобы цветы перестали перекрывать горло; Флауи научил его этому.

Он стоит перед проклятой дверью и всё не решается её открыть.

Это глупо, Папирус знает, что это глупо – если Санс вдруг посмотрит в сторону двери, то увидит тень его ног на полу. Он догадается, и утром будет ужасно неловко смотреть ему в глаза. Но это только если Санс проснулся. Папирус не знает, смог ли брат очнуться от кошмара – порой он кричит во сне, и не может выкарабкаться до тех пор, пока кто-то – обычно это Флауи – не разбудит его. Но вряд ли он стал бы так стонать, если бы до сих пор не спал.

Эта мысль успокаивает его.

Он прислушивается к звукам за дверью, ловит ритм чужого дыхания. Он почти научился распознавать опасный тембр, при котором брат близок к асфиксии, и теперь напряжённо считает секунды, пытаясь понять, что происходит. Вдох-выдох-вдох. Воздух выходит из груди со свистом, и этот не самый здоровый звук окончательно говорит, что всё нормально. Санс может дышать.

Этого достаточно. Какое-то время он ещё стоит, колеблясь, но в итоге всё же отходит от двери, оставляя Санса с его кошмарами. Негромкие стоны преследуют, пока он спускается вниз по лестнице, намереваясь ненадолго спрятаться от звуков на кухне, и постепенно затихают. В доме нет мест, где бы он не слышал Санса, но он просто не может заставить себя вернуться. Не сейчас.

На кухне горит лампа, которую они всегда оставляют вместо ночника, и в её свете Папирус вдруг замечает чью-то скукожившуюся фигурку.

Флауи.

– А, это ты, – Папирус проходит мимо, к холодильнику, демонстративно не смотря на цветок. – Почему не с Сансом?

Он чувствует его неодобрительный взгляд между лопаток, но Папирусу плевать. Они с Флауи не очень-то ладят, и он позволил брату оставить этот дурацкий цветок лишь потому, что через него можно было объясняться языком жестов. В принципе, теперь Папирус понимает Санса лучше, и необходимость во Флауи отпала, но брат смотрит на него исподлобья всякий раз, как он заговаривает на тему выселения. В итоге, всё остаётся, как было.

Но это всё равно не даёт им повода для хороших взаимоотношений.

– Я не обязан быть с ним каждую минуту, – отвечает Флауи неохотно. Папирус садится за стол, открывая контейнер со вчерашними спагетти, и наматывает их на вилку, затем отправляет в рот. Цветок следит за этим с трудночитаемым выражением, которое постепенно начинает раздражать.

– У него опять кошмар, – Папирус говорит это в надежде, что Флауи поймёт намёк и уберётся подальше отсюда. – Может, тебе стоит сходить и проверить, как он?

– Ты же его брат, – он готов поклясться, что слышит сарказм в его интонациях. – Так не лучше ли тебе пойти и успокоить Санса?

– Я не очень хорош в подобных вещах.

– Как и я.

Они глядят друг на друга какое-то время. Папирус мало что знает о цветке: только то, что тот пришёл из Руин вместе с девчонкой. Как и почему он туда попал, где был раньше – об этом Флауи молчит, и, сдаётся ему, даже Санс не в курсе деталей. Однако больше чем это, Папируса интересует другое: почему Флауи справляется со смертью человека так успешно, тогда как Санс с каждым днём выглядит всё хуже и хуже?

– Ему снова снится Фриск, – шепчет цветок, когда особенно громкий стон доносится до них сквозь стены. – Надеюсь, он не задыхается или...

– Нет, всё в порядке, я проверил, – это вырывается прежде, чем Папирус успевает закрыть рот. Флауи изумлённо вскидывается, недоверчиво глядя на него, но ничего не говорит. Папирус возвращается к спагетти, против воли прислушиваясь к звукам сверху.

– Думаю, дело в её душе, – Флауи будто продолжает прерванный разговор, хотя они молчат уже несколько минут. – Мы же развеяли её и... ну, никто не пробовал подобное раньше. Кто знает, к чему это могло привести.

– Зачем ты это сказал? – интересуется Папирус, накалывая на вилку последнюю фрикадельку. На цветок падают тени, и ему плохо видно выражение его лица, но оно наверняка грустное, как и всегда, когда речь заходит о человеке.

– Не знаю, – будь у Флауи плечи, он бы пожал ими. – Просто подумалось, что это могло повлиять на кого-то из нас. Фриск была доброй, и я порой замечаю, что окружающие будто тоже стали немного добрее. Тебе так не кажется? – Папирус мотает головой, на что цветок усмехается. – Конечно, нет. Но раньше, наверное, ты никогда бы не стал проверять, не задохнулся ли Санс во сне.

Папирус хочет что-то сказать, но слов внезапно не оказывается. Это то, о чём он думал недавно, когда шёл к двери брата – что он изменился, хоть и не очень сильно. Что как-то незаметно его стали волновать вещи, далёкие от идеалов; вещи, которым он не привык уделять внимание. Список длинный, но во главе его неизменно стоит Санс, хотя Папирус не знает, отчего – и до и после предательства брат всегда оставался важной частью его жизни. Просто теперь ему хочется... показать это.

Его злит, что кто-то вроде Флауи смог заметить эти перемены. С другой стороны, вряд ли их смог бы оценить сам Санс – не в его нынешнем состоянии.

Сверху доносится надрывный стон, и Флауи настороженно поднимает голову в сторону спальни. Папирус следит, как листья удлиняются, опираясь на стол и осторожно опуская цветок на пол.

– Нужно идти, – говорит Флауи. – Не хочу оставлять его в таком состоянии. А ведь странно, да? Цветы не позволяют ему говорить, но стонать от боли у него получается. Забавно выходит...

Папирус встаёт, убирая контейнер. Он не намерен проводить здесь ночь, но и помогать Сансу тоже. Флауи уже на полпути к лестнице, однако, он вдруг останавливается, поворачиваясь к Папирусу.

– Мне тоже снится Фриск, иногда, – он выговаривает это тихо, едва слышно. – Реже, чем ему. Но я не могу позволить себе расклеиться. В конце концов, это он задыхается из-за растущих на теле цветов, а не я. – Он вздыхает, пытаясь улыбнуться. Папирус изучающе глядит на него, не зная, нужно ли сказать что-то. – К тому же, я обещал Фриск, что буду заботиться о нём.

Потом он поворачивается, резво взбираясь по лестнице. Папирус медлит, размышляя над его словами и находя в них иронию – маленький цветок, оберегающий скелета, – но через некоторое время обнаруживает, что в этом есть смысл. А ещё боль и обречённость, учитывая, что у Санса всё же есть брат, способный помочь...

Но потом Папирус вспоминает, что никогда не пытался показать Сансу свою заботу. Пусть это и было из лучших побуждений, но всё же; он понимает, что Санс мог умереть, так никогда и не узнав этого.

Почему-то эта простая мысль окончательно выбивает его из колеи.

Вскоре стоны из комнаты брата прекращаются. Папирус возвращается к себе, но не может заснуть до самого утра.

***

Через несколько дней всё повторяется. Папирус просыпается от посторонних звуков, доносящихся сквозь стену, и лежит без движения. Звуки глухие, словно Санс утыкается в подушку, пытаясь быть тише; или же словно цветы снова согнулись где-то в горле, и он задыхается. Папирус холодеет, когда думает об этом.

Он ждёт какое-то время, малодушно надеясь, что Флауи всё же сделает хоть что-нибудь. Но буквально через несколько минут он вспоминает, что днём этот проклятый цветок исчез куда-то, направившись в сторону Руин и ни слова не сказав, зачем, а значит, Санс сейчас там один. Один и, судя по всему, дела у него хуже некуда.