Текст книги "Рядом со мной (ЛП)"

Автор книги: Nina36

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– По-моему… – говорит он мгновением – или часом? сердце тугим комком сжимается в груди – позже, – по-моему, да.

Мать Виктории поднимается со своего стула и садится рядом с ним. Может, она и замечает то, каким взглядом смотрит на нее муж, но не обращает внимания. Она берет Уильяма за руку. Молча. Молчит и он.

Время идет, и он понимает вдруг, что за всё то время, что они с Викторией были вместе, они никогда ещё так надолго не расставались.

– Моя дочь сильная, – говорит мать Виктории. Она не плачет, и голос ее напоминает ему голос Виктории: звонкий, четкий. – Я не знаю никого сильнее ее.

Уильям кивает. Всё верно. Она сильная, храбрая, глупая, она необыкновенная, и если Бог есть, Уильям не может ее потерять.

– Мне понадобится ваша помощь, чтобы убедить ее устроить свадьбу в Кенсингтоне.

Она на грани срыва. Он тоже. Он похоронил своих детей, он держал на руках дочь, когда та испускала последний вздох – он знает, он понимает, как она напугана. Как ей невыносимо страшно. Она любит Викторию, любит больше всего на свете.

– Вы переоцениваете мое влияние на нее.

На лице ее дорожки от слез, но она, безупречно одетая, пахнущая «Опиумом» от Диор и ванилью, улыбается и говорит:

– Очень в этом сомневаюсь.

– Я, собственно, даже еще не сделал ей предложение.

– Дорогой мой, – улыбается мать Виктории, – еще успеете…

И он отчаянно хочет ей верить.

***

Девять часов и двенадцать минут. Уильям ощущает каждую секунду кожей. Он не выходит из комнаты, он испытывает нелепую признательность дяде Виктории – за то, что тот занимается бюрократическими проволочками.

Он знакомится с дядей Виктории со стороны отца, из тех самых Кентов. Щеку старшего суперинтенданта Кента пересекает шрам. Уильям не вполне уверен, знает ли толком свою племянницу этот дядя, заботит ли она его хоть сколько-нибудь. Кент благодарит его, и Уильяму вдруг чудится, будто он попал в какую-то параллельную вселенную, где подозрительный правительственный служащий, владыка теней и тумана, ему менее отвратителен, чем один из его непосредственных начальников.

Виктория права, понимает он, когда Кент уходит: ее дядя по матери действительно самый порядочный из ее родственников.

***

Когда дверь наконец открывается, все вскакивают как один. Уильям задремал сидя. Ему опять снилась Виктория, но на сей раз сон был приятный: они в доме его родителей, в Брокет-холле – он не ездил туда уже много лет, но ни с чем не спутает этот сад и этих грачей в кронах деревьев. Ему снилось, что они танцуют. И теперь он надеется, что придется попросить у брата, Фредерика, ключи от старого дома. Он хочет показать его Виктории.

У доктора изможденный вид, но Уильям мгновенно выдыхает с облегчением, не заметив на его лице характерных зловещих признаков. Ему столько раз приходилось приносить дурные вести родственникам погибших, что он без труда читает их по лицам других людей. Да, доктор устал, но доктор доволен. Удовлетворен.

– Мистер Мельбурн? – зовет он.

У Уильяма затекли ноги, и он так рад, что Эмма здесь, рядом.

– Операция прошла успешно, – говорит доктор. – Сердце пришлось запускать заново дважды, но сержант Кент удивительно сильная женщина.

Мать Виктории обнимает его – в глубине души Уильям понимает, что Джон Конрой это так просто не оставит – и дядя Виктории на миг облегченно прикрывает глаза.

– При отсутствии осложнений в ближайшие двадцать четыре часа шансы на полное выздоровление весьма велики. – Доктор колеблется, видимо, нутром чуя присутствие могущественного человека… а может, он просто не конченая сволочь: – Жизненные показатели хорошие. Она молода, совершенно здорова – мой прогноз умеренно оптимистичный.

И, помешкав еще секунду, добавляет:

– Она сейчас в палате интенсивной терапии. Советую всем вам немного отдохнуть. Тут вы ей ничем не поможете.

Уильям подождет. Он никуда не собирается.

***

– Ступай домой, вымойся, ей-богу, Уильям, от тебя несет, как от помойки! – говорит Эмма.

Он не ушел из больницы. Говоря откровенно, он уже и не знает, сколько времени прошло – он отослал Эмму домой, но она вернулась. В какой-то момент в первые двенадцать часов после операции он послал на хуй Джона Конроя. Кажется, дядя Виктории за приступом кашля скрыл смешок.

Мари-Луиза ходила взглянуть на дочь: через двенадцать часов после операции к Виктории начали пускать посетителей, по одному за раз и всего на несколько минут.

Мари-Луиза вернулась расстроенная, но обнадеженная.

– Она дышит, – сказала она, – ее сердце бьется. Моя Виктория не сдается без боя!

И это правда. Он рад, что Мари-Луиза наконец понимает это. Виктория наверняка разозлится, узнав, что он не считает ее мать пустым и бесполезным существом, но Мари-Луиза не покидала больницы, сидела и ждала вместе с ним рассказывала ему истории из детства Виктории, делилась своими планами относительно их свадьбы. Виктории придется смириться.

– Уилл, иди домой, прими душ – клянусь, она очнется и скажет тебе то же самое! – говорит Эмма.

Виктория еще не очнулась. Она в коме. Ее организм пережил сильный стресс, и кома в таких случаях, оказывается, даже полезна, так у организма будет время восстановиться. Ножевое ранение в грудь – это не шутки, ей повезло, что она выжила.

Даже дядя Леопольд, отлучавшийся только совсем ненадолго, поддерживает Эмму. На самом деле одна мысль о том, чтобы уйти из больницы, вызывает у Уильяма ужас. Он понимает, что его присутствие бесполезно: он не отходил от дочери с самого ее рождения, но малютка всё равно умерла. Умерла у него на руках.

– Обещай, что позвонишь, если вдруг…

– Клянусь, – кивает Эмма.

– Вас будет ждать машина… – говорит дядя Виктории.

Он послушно встает, у него просто нет выбора. Он еще не видел Викторию сам – он пустил ее родных вперед, но сам, признаться, до дрожи боится увидеть ее такой.

Виктория рождена не для неподвижности – она всегда в движении. Он привык, что она беспокойно мечется во сне, забрасывая его одеялами, вытягивая из-под него подушки (как она умудряется делать это, не разбудив его, остается тайной). Он искренне удивляется, завидев у больницы журналистов: видимо, поимка серийного убийцы и переживания (отчаяние на грани безумия) за пострадавшего напарника обеспечивают сюжет в новостях.

Журналисты никогда не узнают, что произошло на самом деле: что это был вовсе не серийный убийца, что всё было гораздо сложнее, и он до сих пор толком не знает, что стояло на кону – у него нет категории допуска. Они никогда не узнают, что Виктория вообще-то исполняла роль наживки, что что-то пошло не по плану. Когда она очнется (она должна очнуться), она сама будет пинать себя за промах усерднее, чем кто-либо.

Он игнорирует рой журналистов, моргая от назойливого света вспышек, и садится в ожидающий его черный автомобиль. Не обнаружив в салоне сюрпризов в виде родственников Виктории, он вздыхает с облегчением.

Он возвращается в свою квартиру, на мгновение немея от иррационального страха перед дверью. Он знает, что там ничего нет, он знает то, что сказали ему врачи: Виктория молода, сильна, а кома помогает ее организму восстановиться, и показатели мозговой активности в пределах нормы. И всё же он боится увидеть ее за дверью, недвижную и истекающую кровью на диване. Он медленно выдыхает и открывает дверь, и квартира, конечно, пуста – то есть, нет, на самом деле не пуста: раньше это было место, где он спал (когда не ночевал на диване у Эммы) и хранил свои вещи, но Виктория всё изменила. Ее присутствие ощущается в каждом уголке его небольшой квартиры: вот голубое покрывало на диване, вот ее ноутбук на журнальном столике и ее записная книжка рядом. Он садится на диван. Он был так напряжен, так долго функционировал на голом адреналине, что теперь чувствует боль во всех мышцах, боль и опустошение.

Он невольно улыбается при виде записной книжки Виктории: она заносит туда всё подряд, от заметок по расследованиям, до списка покупок. Она не взяла ее с собой – и Уильям не может думать о том, что случилось, он трясет головой, он давно уже не злится – на гнев нужны силы, которых у него попросту нет. Что-то выскальзывает из книжки и падает на столик. Уильям моргает усталыми глазами, пытаясь разглядеть.

Это фотография, на фотографии он и Виктория – Эмма щелкнула их на свой мобильный, когда они вместе сидели в пабе. Он так явственно помнит, сколько они тогда смеялись, как удивительно было делать что-то настолько нормальное. На фотографии Виктория улыбается, глядя на него, они выглядят такими счастливыми и влюбленными. Он смотрит на фотографию, понимая, что Виктория – средоточие его жизни, а ее фотографий у него кот наплакал. Она могла умереть – и пока она не очнется, он не перестанет бояться ее потерять – она могла умереть, и у него не осталось бы даже их совместных фотографий, кроме той, что он сейчас держит в руке.

Он держит в руке фотографию и не сразу понимает, почему лица на ней расплываются. У него щиплет в глазах – он и не помнит, когда в последний раз плакал – и слезы не остановить, и тугой комок страха, столько недель сидевший у него в желудке, лопается, разрывается в клочья с такой силой, что он задыхается, глотая воздух широко раскрытым ртом, и боится закрыть глаза: если не считать того прекрасного сна, всякий раз, закрывая глаза, он видит кровь, кровь и ее стекленеющий взгляд, и ее безжизненно обмякающую в его ладони руку.

Он встает с дивана, не выпуская из руки фотографию, ему нужно двигаться, ему нужно, чтобы Виктория была здесь, рядом с ним.

Горячий душ встряхивает его электрошоком. Через несколько минут он осмеливается на миг закрыть глаза, и снова видит ее, и растекающуюся лужей кровь под ней, кровь на своих руках. Ему хочется ударить что-нибудь, ему даже нужно ударить что-нибудь, и он едва не поддается порыву, едва не всаживает кулак в кафельную плитку, но занесенный кулак зависает у стены – плечи опускаются, он не в силах пошевелиться. Еле держась на подгибающихся ногах, он касается плитки, чтобы удержать равновесие, и всё плачет и плачет, но под струями душа можно притвориться, что не различить, где вода, а где слезы.

***

Перед выходом из квартиры он сует фотографию в карман. Он маниакально проверяет телефон. Говорят: «поплачь, станет легче» – так вот, херня это всё на постном масле! Ему не легче, он не чувствует себя чистым, вдобавок болит горло от сдавленных рыданий, и веки опухшие и красные.

Он выходит из машины. Меньше всего на свете ему нужно сейчас видеть Джона Конроя, но он почему-то не удивлен, что этот мудак стоит сейчас снаружи, строча кому-то смску. Конрой его как будто поджидал. Он игнорировал его как мог, помня, как тот обидел Викторию. Понятно, что то было не в первый раз, мерзавец за столько лет наговорил и сделал ей гораздо больше. Уильям пытается совладать с собой: он слишком устал, он как оголенный нерв и не может сейчас разбираться с этим человеком, не может с ним воевать.

Он не хочет даже останавливаться и подавать вид, что видит его, так было бы лучше всего. Но Конрой открывает рот, и Уильям замирает на месте.

– У вас какой-то сверхъестественный талант, мистер Мельбурн.

Уильяму хочется опять послать его на три буквы, хочется сказать, что он не имеет права быть здесь, потому что ему плевать на Викторию, плевать, очнется ли она – или какой она очнется. Ногти до боли впиваются в ладони, и он сдерживается – едва, но сдерживается.

– Да ну? – говорит он холодно. Он совершенно неподвижен, он даже не смотрит на Конроя.

– О да – вы так умело губите близких вам женщин. Право слово, уникальный талант. – Сукин сын пытается его спровоцировать. – Как же вы неудачно забыли мобильный в пальто в ту ночь, когда ваша супруга покончила с собой.

Уильям глядит на него: неужели он и правда использует смерть Каро в своих бог знает каких целях?

– Неудачно и весьма удобно. Во многих отношениях, как я слышал, – продолжает Конрой, улыбаясь, и Уильяму приходится напоминать себе дышать через нос. Он не опустится до его уровня, он не доставит ему такого удовольствия. О, он знает об этих слухах – он помнит те дни, и ему почему-то совсем не удивительно, что из всей чуши, что о нем болтают, Конрой выудил то единственное, что его по-настоящему ранит.

– И вот вы увидели хорошенькую пташку, девочку, тоскующую по папочке, богатую наследницу – и мгновенно окрутили ее вокруг пальца, – ухмыляется Конрой, осторожно держась дистанцию, и шипит почти по-змеиному: – А вы знали, что Виктория недавно изменила свое завещание?

Он не знал. Он понятия не имел. Плевать он хотел на деньги Виктории. Конрой о ее завещании знать тоже не должен бы, а вот знает – впрочем, в этом ничего удивительного нет.

Конрой всё смотрит на него, и Уильям узнает этот взгляд, слишком часто он видел такой у хищников. Сейчас этот человек скажет ему правду – просто чтобы побольнее его ударить.

И он может, конечно, сказать: я не такой, как ты, я не подцепил слабую женщину из-за ее денег и могущества ее семьи – вот только зачем? Этому всё равно. Этот бесстыдно гордится собой – тем, что он есть.

– Она взялась за это дело из-за вас, чтобы уберечь ошметки вашей репутации. Пошла по стопам папочки. Ну что ж, добро пожаловать в семью, мистер Мельбурн. Это, конечно, если она очнется. Надеюсь, вы не доведете ее до сумасшествия, как свою покойную жену.

Когда он ударил дядю Виктории, это был катарсис. Избиение этой жалкой пародии на человека не послужило бы совершенно никакой цели. Ему даже легче не стало бы. И его вдруг озаряет – просыпается инстинкт, к которому ему следовало прислушиваться в последние несколько недель – он понимает, за что именно Джон Конрой ненавидит Викторию.

Он спокойно преодолевает несколько разделяющих их шагов. Конрой напрягается, готовясь к нападению, к удару, наверное.

Уильям хватает его за предплечья – вопреки мнению некоторых, он физически силен, он обученный коп – и удар головой в лицо на мгновение кажется ему заманчивой идеей.

Однако он просто шепчет что-то Конрою на ухо, тоже правду – то, чего не понимает Виктория, то, чего не понимает ее мать. Конрой дергается, пытаясь высвободиться, и Уильям стискивает пальцы крепче, а потом разжимает.

– Да вы чокнутый! – шипит Конрой.

– Может, и так, – парирует Уильям, – но вам бы тогда стоило быть поосторожнее и держаться нахер подальше от меня, как вы считаете?

Конрой шагает прочь, кипя от бессильной ярости. Уильям поворачивается и без удивления встречается взглядом с дядей Виктории.

– А в одном он прав, знаете ли, – говорит тот. – Добро пожаловать в семью.

Пройдя несколько шагов, дядя Виктории спрашивает:

– Мне нужно знать, что вы ему сказали?

– Нет, – говорит Уильям.

– Правильно о нем Виктория говорит: тот еще говна мешок! – с чувством отвечает Леопольд.

Уильям улыбается впервые за несколько дней, и Виктория наверняка ему не поверит, когда он ей расскажет.

***

Наконец, вопреки всем своим страхам, он понимает, что ему просто необходимо увидеть Викторию – он скучает по ней. Он нуждается в ней. Врачи настроены оптимистично, и есть все признаки того, что она вот-вот придет в себя – говорят, это бывает совсем не так, как показывают в кино. Никто вот так просто в один момент не выходит из комы. Говорят, это будет происходить постепенно, несколько часов.

Он входит в небольшую палату, где лежит Виктория. На нем врачебная форма и маска, и руки у него холодные и липко-влажные.

Она лежит неподвижно – этого он и боялся – такая маленькая, такая бледная. Он игнорирует гул оборудования, игнорирует капельницы и даже трубку, через которую она дышит. Он понимает, что надолго остаться тут не может, но ему нужно побыть поблизости от нее, пусть даже всего на несколько мгновений.

Ну и кого он пытается обмануть? Он хочет провести с ней остаток жизни.

Он не станет разговаривать с ней. Он не знает, услышит ли Виктория, но дело не в этом – он не хочет разговаривать с ней вот так. Ее рука теплая, маленькая – он считает пульс, доверяя своим ощущениям гораздо больше, чем всем этим машинам. Ее сердце бьется, она – жива.

Он уже плакал в своей квартире, но слезы опять наворачиваются на глаза. Он сдерживается. Он не заплачет здесь, в этой комнате, не заплачет, держа Викторию за руку – так велит он своему телу. Она просыпается, напоминает он себе, худшее позади – она выжила, и всё же каждый вдох и каждый выдох как будто по-прежнему требуют от него сознательного усилия.

Он не плачет, он рассказывает Виктории о ее матери, о том, как она упрямо сидела и ждала, в джинсах и свитере, он рассказывает ей о ее дяде, о его посещении, рассказывает, что выяснил, что у дяди зависимость от чая – совсем как у нее зависимость от кофе.

Он упоминает коллег, которые заглядывали к ней, спрашивали его о прогнозах врачей. До их медных лбов наконец дошло, что Виктория – это не просто симпатичное личико и громкая фамилия.

– Эмма вычистила холодильник в моей квартире – она говорит, там образовалась целая развитая цивилизация, готовящаяся запустить в космос свой первый корабль с гиперпространственным двигателем. Она говорит, я теперь у нее в долгу.

Он вздыхает. Время почти вышло, и он хочет сказать ей, что любит ее. Нет, он не станет говорить ей это тогда, когда она не слышит. Он уже говорил – когда она спала. Трус. Конечно, она и так знает о его чувствах, и она никогда-никогда ни слова не говорила об этой его неспособности произнести три простых слова – но теперь, теперь-то всё иначе.

Он хочет сказать ей, как сильно он ее любит, сказать тогда, когда она будет его слышать, когда она может улыбаться, когда он может смотреть в ее глаза.

Он не встречал в жизни никого храбрее ее, поэтому более чем справедливо, если он, для разнообразия, позволит себе тоже быть храбрым.

Он подождет. Он ждал ее, наверное, всю свою жизнь, он подождет, пока ей станет лучше.

***

Проходит час за часом – всё вокруг сговорилось не подпускать Уильяма к кофеину, но у него такое чувство, что он перепил кофе, потому что ему не сидится на месте. На сей раз, когда дверь открывается, он шагает из угла в угол, Эмма на работе, а дядя Виктории на улице, говорит по телефону. Уильям один с матерью Виктории в уютной комнате, которую умудрился выбить Леопольд (у Уильяма всё никак не укладывается в голове, что он теперь называет дядю Виктории вот так, просто по имени). Открывается дверь, и вошедший врач объявляет, что Виктория пришла в себя.

И он весь сдувается, опускаясь на стул, обмякает, словно его тело лишилось вдруг разом всех костей. Он слышит врача: тот говорит, что до выздоровления еще далеко, что Виктория слаба, что она будет испытывать сильную боль, что ей придется пролежать в больнице несколько недель, но только одно имеет значение – она жива.

Она жива – а значит, и он может жить тоже.

***

Она не помнит, что произошло. Последнее, что она помнит: она бежит в подвал, ей страшно как никогда, она знает и принимает роль, которую ей предстоит сыграть, и все сопутствующие риски.

Она не помнит совсем ничего после того момента, когда из ее легких вышибло весь воздух и убийца сбил ее на землю. Доктор сказал, что с учетом кровопотери и двух остановок сердца, подобная амнезия не редкость. Могло быть хуже. Должно было быть хуже – слишком много крови она потеряла, слишком близка была к смерти.

Больно. Она не может двигаться, не может даже поправить накрывающее ее одеяло, потому что тогда сразу накатывает изнеможение и невыносимая боль.

Викторию перевели из отделения интенсивной терапии в обычную палату. Она спросила медсестру, сколько времени она пробыла без сознания: когда она пожаловалась на дрянную подушку, Уильям с дядей (щеголяющим выцветающим кровоподтеком на челюсти) переглянулись многозначительно и весело, а мать обращается с ней как со взрослой и не зовет ее Дриной. Всё это как минимум странно. Еще страннее видеть, как мать болтает с Эммой и мило, даже ласково общается с Уильямом.

Чуть больше недели, объясняет медсестра и добавляет, что ее семья почти не покидала больницы.

– Ваш бойфренд вообще не уходил – я слышала, остальным пришлось заставить его поехать домой и принять душ.

По-видимому, их с Уильямом отношения уже ни для кого не секрет. Вряд ли для кого-то они стали открытием. Когда она перестанет чувствовать себя марафонцем на последних метрах дистанции, придется обстоятельно поговорить с дядей: она не допустит, чтобы что-либо угрожало карьере Уильяма.

К слову о Уильяме – нож в грудь всадили ей, в коме лежала тоже она, но он выглядит так, будто его пропустили через мясорубку.

Они одни (что редкость), сестры, заглядывающие в палату проверить ее показатели и капельницы, не обращают на него внимания. Морфин помогает, но от него ей хочется спать и в голове туман, и это ей не особенно нравится, поэтому она снижает дозу до минимума, хотя сам доктор сказал ей, что постоянная боль только замедляет восстановление организма.

– Тебе надо домой, – говорит она.

Уильям поднимает глаза от газеты.

– Не-а. Никуда я не поеду.

– Ты паршиво выглядишь, – говорит она. Это сущая правда: у него глубокие тени под глазами, он похудел, щетина на щеках постепенно становится бородой, у него изможденный вид.

– Серьезно, Уильям, я в порядке… – Она хочет пожать плечами, но сдерживается, узнав на горьком опыте, что плечами ей пока лучше не пожимать.

Уильям сворачивает газету, смотрит на нее и отвечает:

– Я именно там, где хочу быть, Виктория.

– Но работа… – начинает она.

– Я взял отпуск. – Уильям со вздохом берет ее за руку. – Я скажу это только один раз: мне плевать на работу и на репутацию, но тебя я потерять не могу!

Она смутно припоминает, что видела Уильяма в форме и маске в своей палате сразу после того, как вышла из комы. Тогда он выглядел еще хуже, и она не уверена, было ли это на самом деле или ей просто приснился очень реалистичный сон – один из тех безумных снов, что ей снятся теперь (никто не говорил ей, что кома может иметь такой эффект), и она обычно не помнит свои сны – но может быть, это было на самом деле.

– Не потеряешь, – говорит она, – никогда! Клянусь!

Она совершенно серьезна и искренна, она так надеется, что Уильям ей верит.

– Больше никакого героизма без предупреждения. – Уильям не улыбается и по-прежнему скверно выглядит, но он ей верит. Он сердит и утомлен, и ей хочется взъерошить ему волосы и втащить к себе в койку. Придется ограничиться его рукой.

– Никакой я не герой, – говорит она.

– Но выглядела в этой роли весьма убедительно…

Нет, только не сейчас. Она устала, ей больно, а Уильям выглядит так, будто не спал уже несколько дней. И он сдерживается, потому что она еще слаба, хотя имеет полное право злиться.

В отличие от нее, Уильям помнит всё, и как он ни пытается не подать вида, она видит его затравленные глаза. Тот человек в подвале ранил их обоих – и последнее, чего она хотела, – это видеть, как страдает Уильям.

– Уильям, я… – она не знает, что сказать и как. Как попросить прощения за тот ад, через который ему пришлось пройти по ее вине?

Уильям Мельбурн самый добрый, самый щедрый человек из всех, что она знает. Он уже простил ее. Она просто не уверена, что сама может себя простить.

***

Уильяма нет в палате, когда она просыпается. Ей пришлось объединиться с Эммой, Рут и собственной матерью (нет, серьезно, что ж такое произошло, пока она была в коме?), чтобы убедить его отправиться домой и отоспаться. Но в палате она не одна. С ней дядя, а она слишком слаба и плохо соображает под морфином, чтобы разбираться с ним.

– Что с лицом? – спрашивает она. Она давно собиралась спросить, но до этого момента они с дядей еще не оставались наедине.

– Наткнулся на кулак твоего бойфренда, – отвечает дядя. И улыбается.

Она пытается скрыть улыбку, честно – но накаченное морфином тело не слушается.

– И вполне заслуженно, – добавляет дядя, выдержав паузу.

Виктория хмурится. Если бы только можно было двигаться, не разоряя переплетение трубочек капельниц…

– Я сама вызвалась, – говорит она. Ее ведь и правда никто не заставлял. Дядя просто напомнил ей, кто она такая, но не просил бросаться на амбразуру.

Дядя молчит, и молчание его налито тяжелым свинцом. Виктория, пожалуй, еще никогда не видела его таким – таким разбитым.

– Твой отец был мне как брат, – говорит дядя, и Виктория хочет попросить его не продолжать.

Она знает эту историю, она знает в точности, что произошло, Джон Конрой позаботился об этом много лет назад – она знает и не хочет это слышать.

– Я знаю. Это было давно, – отзывается она. Изнеможение накатывает резкой волной. Неважно, что произошло и почему: она вызвалась быть наживкой, она знала возможный риск, и ничего не изменить, что толку говорить сейчас о том, что случилось с ее отцом.

Быть может, этот разговор между ними должен был состояться много лет назад, а не сейчас, когда она лежит в больничной койке и простое моргание глазами отбирает у нее все силы.

– Я не совершу одну и ту же ошибку дважды, Виктория, – говорит дядя.

Не пожертвую близким человеком во имя высшего блага, не стану наблюдать, как умирает человек, которого я так люблю. Она знает, что именно это хочет сказать дядя, и знает, чего ему стоят эти слова.

– И…

– И я думаю, твой отец очень гордился бы тобой. И я очень горжусь тобой.

Это всё из-за морфина, и потому, что у нее миллион швов на груди, и потому, что она не может пошевелиться, и все, от докторов до медсестер твердят, как ей повезло выжить, как быстро она восстанавливается, быстрее, чем они ожидали, и потому, что она скучает по дому и скучает по отцу, а может это потому, что дядя никогда так прямо не говорил, что он ею гордится – глаза ее наполняются неудержимыми слезами.

– Мне больше не нужно работать на МИ-6? – наконец спрашивает она, более-менее проморгавшись.

– Нет – то есть, возможно, тебя будут время от времени приглашать в качестве консультанта, – отвечает дядя и продолжает, игнорируя то, как она слабо закатывает глаза: – Но Скотланд-Ярду повезло, что ты у них работаешь.

– А Уильям? – спрашивает она. Ясное дело, когда она вернется на работу, они уже не будут напарниками, это неизбежно, но она не допустит, чтобы его карьера пострадала из-за нее.

– А что Уильям? – О, ей слишком хорошо знакомо это притворно-невинное выражение лица.

– Ты же говорил, что…

– Он член нашей семьи, Виктория, – говорит дядя.

Она моргает, осмысливая его слова. Похоже, дядя считает это делом решенным. Уильям член семьи, а значит, он под защитой семьи – он наверняка будет беситься, но сейчас, в этот момент она счастлива.

***

Выздоровление идет не вполне гладко: у нее обнаруживается легочная инфекция, которая какое-то время беспокоит врачей и пугает ее саму, заставляя осознать, насколько близко она подошла к смерти на самом деле. Бывают такие дни, когда она от слабости не может держать глаза открытыми, а бывают и такие, когда ей просто хочется встать с этой проклятой койки и пойти. Но она восстанавливается.

Она более-менее приняла тот факт, что пока она лежала в коме, ее родные и Уильям сблизились – она не спрашивает, почему ее никогда не навещает Джон Конрой, и никто сам не вызывается рассказать ей, в чем дело. Она рада до безумия. Уильям ударил ее дядю, но Конроя он наверняка и пальцем не тронул.

Уильям не агрессивен, он добрый и отзывчивый, и он поладил с дядей – не только ради нее. Впрочем, она подозревает, что будь у него возможность, Джона он не просто ткнул бы кулаком. Да, она рада, что Джон Конрой не попадается им на глаза. У нее на то больше причин, чем она может выразить словами.

Уильям приносит вещи из обеих их квартир, он читает ей. Он не каждую ночь проводит в ее палате, но он рядом каждое утро. Он больше не выглядит так, будто его пропустили через мясорубку, но взгляд его всё такой же затравленный.

Когда она пытается заговорить о том, что произошло в подвале – она читала донесения, и официальное, и настоящее, но у нее в памяти по-прежнему есть провалы – Уильям меняет тему.

Однако она по-прежнему видит, чувствует и слышит какие-то обрывки во сне. Сон никогда не повторяется: иногда она даже не в подвале, а где-то совсем в другом месте, в своей квартире или в своей старой комнате в родительском доме. Она не всегда видит того человека, она даже не знает его имени – да, ирония судьбы – но каждый раз без исключения видит Уильяма.

Видит страх в его глазах, видит, как он пытается образумить человека, приставившего нож к ее груди.

И каждый раз видит, как он с мертвенно-бледным лицом опускается на колени.

И слышит, как он умоляет ее не бросать его. Как будто это вообще возможно.

Она сходит с ума.

Она просыпается после очередного такого кошмара. Она должна сегодня быть одна, потому что ей уже лучше – она даже ходила, опираясь на Уильяма с одной стороны и на мать с другой, всего несколько метров, но ей это кажется важным рубежом.

Когда она попросила медбрата принести кофе, тот сказал, что теперь-то Виктория уж точно идет на поправку.

– Если пациенты просят кофе, это значит, им и в самом деле лучше.

– У нее зависимость, – сказал тогда Уильям.

Медбрат усмехнулся. Нет, ей и правда лучше. Ей очень повезло – она всё больше осознает этот факт.

Открыв глаза, она делает глубокий вдох. Окружающая полутьма на мгновение сбивает ее с толку, она не сразу вспоминает, где находится и почему.

Она вздыхает, хорошо помня, что каких-нибудь пару дней назад это естественное действие вызывало у нее нестерпимую боль. Она идет на поправку – ей нужно почаще напоминать себе об этом. Она прикрывает глаза и тут же распахивает их опять: перед глазами встает Уильям в подвале, ужас на лице, ужас в зеленых глазах.

Она не помнит, что произошло, но помнит, что закончиться всё должно было иначе. СРС, настоящие оперативники СРС должны были вмешаться немедленно. Ей нужно было всего лишь показаться на месте преступления – чтобы подозреваемый понервничал.

– Виктория.

Черт! Ее профессиональные навыки определенно ослабли. Она и не заметила, что Уильям находится в палате!

– Разве ты не собирался поехать домой? – спрашивает она.

Домой. Что это вообще такое – дом? Квартира Уильяма? Ее собственная квартира? Эта палата, когда Уильям тут, рядом с ней?

– Мне не спалось, и я решил вернуться. Дэйзи меня впустила.

Уильям очаровал всех медсестер больницы. Очевидно, они не способны устоять перед томным взглядом знойного детектива.

И она их вполне понимает.

Она вздыхает. Уильям мгновенно подходит и помогает ей приподняться. Всего одна подушка! Карма, злопамятная ты тварь.

– Всё нормально, – говорит она.

Уильям издает звук, означающий «ну да, не сомневаюсь».

– Нет, серьезно. Просто сон.

Он улыбается. Ей-богу, она бы всё отдала за возможность обнять его. Ей так его не хватает. Она скучает по своей привычной жизни – ей надоела боль, надоело чувствовать себя грязной, надоела пижама и эта паршивая подушка, а главное, надоело, что Уильям обращается с ней, как с фарфоровой, будто она разобьется, стоит ему до нее дотронуться.