Текст книги "Рядом со мной (ЛП)"

Автор книги: Nina36

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Правда, мог бы.

Он этого хочет.

========== Глава 3 ==========

Этого не может быть: он либо пьянее, чем думал (и этого тоже не может быть: с тех пор, как они с Викторией стали любовниками, он употребляет в разы меньше), либо в стельку пьяны его лучшая подруга и его любимая женщина, что, пожалуй, возможно. Тем не менее…

Да, он действительно нервничал по дороге к Эмме; Виктория не знает или великодушно притворяется, что не знает, каким прыжком в неизвестность был на самом деле для него этот вечер.

Эмма знает его прошлое: хорошее, плохое, неприглядное и откровенно ужасное, и поскольку его родственники по тем или иным причинам разбросаны по всему земному шару, Эмма заменяет ему семью.

Это свидание, и поэтому Виктория любезно пустила его за руль: для него оказалось сюрпризом, что оба они старомодны в отношении некоторых вещей.

Она по-прежнему не позволяет ему платить за нее, когда они едят не дома, особенно в рабочее время, но так приятно было ждать ее у ее квартиры, открыть для нее дверцу автомобиля и сказать, как великолепно она выглядит.

Виктория тоже нервничала, в машине она призналась, что какое-то время ревновала его к Эмме.

– Что, правда? Не замечал, – врет Уильям, отчаянно моргая.

– Господи, ты паршиво врешь, знаешь? – рассмеялась она, нащупывая его руку на рычаге переключения скоростей.

Виктория и Эмма отлично ладят, и для него это огромное облегчение, однако к его искреннему ужасу, Эмма начинает делиться байками об их кембриджских деньках. Она искусно редактирует свои истории, вырезая из них Каро, но он-то знает, что Виктория прекрасно умеет читать между строк. Он видит, как Эмма изучает Викторию, и одобрение в глазах подруги его обнадеживает.

Потом Эмма смущает их обоих сплетнями о них самих – сначала Уильям сидит ни жив ни мертв, но Виктория льнет к нему, ее пальцы под столом вырисовывают затейливые узоры на его правом бедре, а кое-что из той чепухи, которую болтают о них люди, звучит откровенно забавно, и реакция Виктории бесценна.

– Погоди… – говорит Виктория (Эмма только что выдала особенно грязную фантазию умов человеческих не откуда-нибудь, а из отдела бухгалтерии), – это вообще физически возможно? Потому что…

– Ну, если верить сплетням, он тот еще жеребец, – иронично комментирует Эмма.

Он сто лет так не смеялся.

Несколько часов спустя он с Рут, партнершей Эммы (почти двадцать пять лет вместе), моет посуду на кухне, болтая о теннисе (вернее, говорит Рут, а он просто кивает в нужных местах), и вдруг оба резко замирают, когда Эмма и Виктория взвизгивают в один голос, как маленькие девочки.

– Боюсь узнать, в чем там дело, – говорит Рут, но при этом улыбается. Уильям споласкивает очередную тарелку, качая головой. Всё это так… нормально, так по-домашнему: он ужинает с давними близкими друзьями и своей девушкой – так непривычно. С Каро всё всегда было так драматично, так напряженно, так остро, что, пожалуй, впервые за всю его взрослую жизнь у него спокойно на душе.

Он тоже улыбается. В последнее время ему трудно не улыбаться, трудно не думать, как невероятно, что всё это происходит с ним. Он по-прежнему считает, что не заслуживает этого, сколько бы Виктория ни повторяла, что она с ним, потому что хочет быть с ним.

Рут улыбается еще шире, слыша доносящееся из гостиной вступление знакомой песни, качает головой:

– Я должна это видеть!

Они с Уильямом выходят из кухни и застывают при виде развернувшейся перед ними сцены.

Не может быть. Он немедленно замечает источник музыки: айпод в док-станции (Рут), посреди комнаты Эмма и Виктория, Эмма, потому что она выше, обнимает рукой Викторию за плечи, обе размахивают пивными бутылками, распевая (калеча, будем откровенны) «Without You», в унисон с Гарри Нилссоном. Уильям в ужасе и шоке, Уильям не смог бы заставить себя перестать улыбаться, даже если бы от этого зависела его жизнь, и когда Виктория, раскрасневшаяся, переводит на него взгляд, вопя во всю мощь своих маленьких легких, он влюбляется в нее заново.

Он столько раз влюблялся в нее заново, что уже потерял счет.

I can’t live if living is without you

I can’t live, I can’t give anymore

I can’t live if living is without you

I can’t give, I can’t give anymore

– Она от тебя без ума, знаешь? Повезло тебе, Уилл… – говорит Рут, а потом подходит к Эмме и Виктории и подхватывает вместе с ними. Уильям почти слышит собачий вой где-то на улице – так хреново дамы поют, но он не может оторвать взгляд от Виктории и от сияющей для него улыбки.

Ты и представить себе не можешь… думает он.

Его улыбка растет до ушей, когда через несколько минут начинается другая песня, и вполне естественным кажется протянуть руку, приглашая ее на медленный танец – в этой самой комнате с этим самым диваном, на котором столько раз он валялся пьяный и/или парализованный горем, и не сосчитать.

Она не совсем твердо держится на ногах, и он подхватывает ее прежде, чем она успевает споткнуться (чертовы каблуки, надо поговорить с ней на эту тему), и прижимает к себе. Она выглядит такой счастливой, а он всё никак не может поверить, что всё из-за него.

– Я бы танцевала с тобой каждую ночь, – бормочет она в его грудь. Она восхитительно пьяна, и Уильям улыбается, не обращая внимания на взгляды Эммы и Рут. Он понимает, что эти двое не устанут напоминать ему об этой сцене, но ему плевать.

Он прижимает Викторию к себе еще крепче и шепчет, не зная, слышит ли она его слова: «Я хочу этого больше всего на свете…»

И каждый слог в каждом слове – правда.

***

Масштабы насилия, творимого этой нелюдью, растут. Они были правы – а как они надеялись ошибиться…

Записи с камер наблюдения совершенно бесполезны. Они прочесывали их часами, и всё без толку.

Пятую жертву нашли в ее собственной ванне, с отрубленными головой и руками. Тело женщины было обнаружено ее матерью – та зашла к ней, обеспокоенная, что дочь не отвечает на звонки. Бедняга вне себя от горя, и лишь взглянув на нее, Виктория уводит ее прочь с места преступления. Уильям знает, что она осторожно выведает, что произошло.

Квартира выглядит, как зона военных действий, но в ванной даже хуже: там мало места и столько крови, осколков костей, жидкостей организма, что даже Эмма с ее многолетним опытом в судебной медицине невольно кривится.

Он рад, что Виктории здесь нет, по крайней мере, пока – она, конечно же, к ним присоединится, как только проследит, чтобы мать жертвы отвезли домой, но к тому времени, надеется он, тело уже уберут.

– Господи боже мой… – бормочет Эмма, собирая образцы, – это кошмар – вот эта кровь на плитке, смотри, она наверняка была еще жива, когда он рубил руки…

Не имея причин не доверять мнению Эммы, он судорожно вздыхает. Он не из слабонервных, просто у него еще стоят перед глазами миссис Тейлор и ее сын и выражение ужаса на их лицах, то, как мерзавец выстроил всю сцену. Они обсуждали методы серийного убийцы – а отрицать, что это серийный убийца, больше невозможно – есть ли сексуальная подоплека в его действиях, и прочая подобная никчемная чепуха, но факт остается фактом: эта тварь убивает людей, и с всё растущим размахом. Будет только хуже. Всегда становится только хуже.

Эмме чуть ли не пинками приходится выставить его из ванной, и он без удивления обнаруживает Викторию на лестничной площадке. Держа в левой руке рацию, она слушает сообщение констебля… она, может быть, и ниже ростом, чем ее собеседник, но требует безраздельного внимания и получает его.

Не говоря ни слова, она вручает Уильяму свои заметки и прощается с констеблем, оставив тому точные инструкции не допускать в здание прессу и гражданских, а также проверить «гребаный подвал».

– Дело дрянь? – произносят они в одно и то же время.

– Ага… – говорит она. – Я предвижу пресс-конференцию в нашем будущем. Ах да, еще предвижу, что никто ничего не видел и не слышал. Удивительно, да?

– В ванной самая настоящая бойня, – только так он может описать то, что видел.

Она кивает, глаза ее мрачны. Она тоже не неженка, но это место преступления просто жуткое, одно из худших, что Уильяму доводилось видеть, а он видел тела жертв терактов в 2005 году.

И да, она права: соседи ничего не слышали или делают вид, что не слышали, и будет пресс-конференция – журналисты и стервятники захотят знать, какого черта происходят, и как бы они оба ни ненавидели эту сторону своей работы, этого теперь явно не избежать.

Они переглядываются. У них есть рабочая теория, не пользующая популярностью у коллег: ключ к убийце – двойное убийство Тейлоров. Не то чтобы коллеги им не верили, просто этому нет никаких веских подтверждений, и всё же с этим двойным убийством что-то не так: исполнитель, вероятно, тот же, но способ и выбор жертв…

– Пойду проверю, пока Эмма не упаковала тело, – говорит Виктория, обрывая его раздумья.

Он просматривает ее заметки, в пол-уха слушая рапорт констебля, допрашивавшего соседей: кто-то ничего не слышал, кто-то решил, что мисс Коннелли под музыку передвигает мебель посреди ночи. Уильям вздыхает. Они с Викторией оказались правы. Паршиво быть правым в таких вещах.

Интуиция подсказывает ему, что это конкретное место преступления и это убийство отличаются от прочих; он не может объяснить, чем именно, по крайней мере, не может объяснить рационально – это инстинкт, и он сам понимает, что не может руководствоваться одним только инстинктом, потому что это не кино и не сериал, где можно раскрыть преступление нюхом и интуицией, и всё же отмахнуться от этого чувства никак не удается.

Но есть и еще что-то, какое-то ощущение ужаса, засевшее у него глубоко в желудке свинцовым грузом с того самого момента, когда их вызвали на место преступления.

Он так и стоит на лестничной площадке в одиночестве, когда Виктория выходит из квартиры, бледная, хмурая, со скрещенными на груди руками.

– Виктория?

Она поднимает глаза, ее руки до сих пор в нитриловых перчатках, и выглядит она задумчивой.

– Ты был прав, – говорит она каким-то не своим голосом.

– С тобой всё нормально? – спрашивает он – как напарник, как старший по званию.

Кивнув, Виктория снимает перчатки.

– Просто воздуха глотнуть бы.

Такого с ней никогда не было, даже на самом первом ее месте преступления.

Он не может пойти за ней: она не ребенок, и если ей нужна передышка, если увиденное так сильно подействовало на нее… что ж, не она первая. В конце концов, каждый из них просто человек. Он не может пойти за ней, чтобы убедиться, что с ней всё в порядке, потому что не может оставить место преступления, пока тело не увезут в морг, пока они не закончат осмотр. Такова процедура, и он здесь главный.

Она уходит, и он ее не останавливает. Он, кажется, начинает понимать, для чего существуют правила, не поощряющие близкие отношения между коллегами.

Позднее он будет вспоминать об этом, понимая, что ничего тогда не заподозрил. Совсем ничего.

***

Придя домой, он обнаруживает ее на кухне. Дом сейчас – это место, где они могут быть вместе, неважно, его это квартира или ее. У него есть запасной ключ от ее квартиры, у нее – запасной ключ от его квартиры, в их спальнях и ванных выделено место для вещей друг друга.

Это происходило постепенно, так же, как развивались их рабочие отношения – видимо, им хорошо удается заполнять вакуумы друг друга. Они не живут вместе, они не обсуждают будущее, но он купил еще подушек для своей кровати, а Виктория купила новую эспрессо-машину в его кухню, в его гостиной лежат ее диски, на прикроватной тумбочке в спальне Виктории лежат его книги. Дом теперь – это нечто большее, чем просто четыре стены.

После возвращения с места преступления Виктория исчезла почти на весь день, ничего не объяснив толком, небрежно бросила только: «Нужно кое-что проверить».

На ней старые пижамные штаны и его футболка, она на скорую руку состряпала ужин, но лицо у нее бледное и усталое.

– С тобой всё в порядке? – спрашивает он.

Ему почему-то не по себе. Виктория взрослая женщина, она не обязана сообщать ему о каждом своем телодвижении. Он безоговорочно ей доверяет. Возможно, дело лишь в том, что он весь день провел с этим тяжелым липким комком страха в желудке, просматривая фотографии с места преступления, слишком остро ощущая ее отсутствие. А может быть, он просто патологически зависимый от нее идиот. Кто знает.

– Всё нормально, – отвечает она. На столе разложены всё те же фотографии, стоит открытый ее ноутбук. Она выглядит как угодно, только не нормально.

И он хочет спросить ее, где она была, хочет знать, почему у него такое чувство, что она что-то от него скрывает – и Виктория видит его насквозь. В конце концов, она его напарник. Она его возлюбленная, его любовница, его лучший друг, она – причина, по которой он не допился до алкогольной комы.

Но он ничего не может с собой поделать – он беспокоится.

– Серьезно, Уильям, всё хорошо. Это просто… сложно объяснить, – говорить она. – Это относится к делу.

Он садится, и на ее лице читается облегчение.

– Мисс Коннелли, последняя жертва. Я ее знала.

– Что? Откуда? – Комок страха тяжелеет. Почему она не сказала сразу?

– Она работает… работала на правительство. – Вот и ответ на его вопрос. Сделав глубокий вдох, она продолжает: – Я провела кое-какие исследования сегодня днем, и оказалось, что все жертвы имеют отношение к МИ-6 и одной текущей программе.

Она не называет эту программу, и хотя у него в голове крутится миллион вопросов – для начала, к примеру, с каких это пор она работает на МИ-6 – первый его вопрос связан с их делом.

– Что насчет миссис Тейлор и ее сына?

Явно расслабившись, она запускает пальцы в волосы.

– Вот тут и кроется сложность – миссис Тейлор и ее сын к правительственной службе отношения не имели – но мистер Тейлор? Уильям, моей категории допуска недостаточно, чтобы заглянуть в его файл. – В ее голосе слышится разочарование.

– И давно у тебя есть категория допуска? – спрашивает он. У него голова идет кругом.

Она моргает, и выражение ее глаз велит ему сосредоточиться на деле, потому что остальное может подождать. Уильям вздыхает.

– Ладно. Ты дядю своего спрашивала?

– Спрашивала. Он наотрез отказался сообщать мне что-либо о мистере Тейлоре. Он знал – он всё это время знал. Он почему-то хочет, чтобы мы рассматривали это дело как серию убийств, но я не думаю, что это серийный убийца.

Он замечает ее красные веки. Сколько она просидела за файлами, проводя собственное расследование? Однако за себя она как будто не переживает.

Что ж, Уильям достаточно переживает за них обоих. Теперь от давящего страха трудно дышать.

– Виктория, ты тоже работаешь в этой программе?

Он не хотел, чтобы его слова прозвучали так резко, так зло, совсем не хотел – но он сердит, он встревожен.

– Да, – признается она после секундного колебания, – в незначительной роли.

Он не думал, конечно, что она всё ему рассказывает. Видит Бог, есть вещи, которые и он держит при себе, которыми не может поделиться ни с ней, ни с кем-либо еще, но он не может понять, почему она не сказала ему об этом ни слова. Боялась, что он проявит свою женоненавистническую шовинистическую натуру и запретит ей делать то, что ей хочется? Боялась, что он не поймет и не поддержит?

Он не думал, что она ему лжет – Виктория хреново врет, если это нужно не по работе. Однако же она солгала ему, и он невольно чувствует, что она продолжает ему лгать.

– Как давно? – У него есть и другие вопросы, некоторые из которых нужно бы задать в первую очередь, потому что у них на руках, МИ-6 не МИ-6, пять нераскрытых убийств, но у него, видимо, все приоритеты смешались.

Может быть, думает он, пока Виктория еще не ответила, может быть, она работала там всё это время, с того дня, когда они познакомились. Он понимает принцип «служебной необходимости». Он уважает субординацию, инстанции и всё такое прочее. В конце концов, семья Виктории была влиятельной и служила короне за несколько веков до того, как были созданы МИ-5 и МИ-6.

– Уильям… – Она не хочет отвечать.

– Как давно? – спрашивает он снова, не веря, что первая ссора – вот об этом. Нормальные пары ссорятся о вымышленных или настоящих любовниках, об обыденном, он помнит, как в пух и прах разругался с Каро в самом начале отношений – о стирке.

– С Праги, – наконец отвечает она, – но там всё…

– Сложно. Да. Ты говорила. – Он весь немеет внутри. Не то чтобы Виктория ему изменила – он знает измену, измена ощущается совсем по-другому, но и сейчас больно. Ему больно говорить, но под всей этой болью он по-прежнему переживает за любимую женщину.

– У меня не было выбора, – говорит она, – ни тогда, когда меня попросили в первый раз, ни позже. И это секретная информация, я не могла и сейчас не могу говорить об этом, меня просто попросили перевести несколько телефонных звонков и проанализировать данные, прости… – тараторит она бессвязно.

Он никогда не видел ее такой, такой – очаровательно лепечущей, и его злость немного стихает, вернее, меняет направление, потому что он быстро соединяет все точки. Он ведь хороший детектив.

– И как именно дяде удалось тебя убедить?

Она не удивляется его словам, не удивляется, что он сделал верные выводы: они уже слишком долго работает вместе. Она знает его. А он знает, что она знала, что он быстро обо всем догадается. Они работают, как слаженный механизм.

Она тянет к нему руку через стол, и он берет ее, нет, он хватается за нее, потому что в глубине души он боится, так боится, и пульсирующий комок страха в желудке всё пухнет и давит, и он представить не может, как дядя Виктории мог подвергнуть ее такой опасности. Человек, утверждавший, что сделает всё, что в его власти, чтобы Виктории ничто не навредило!

– Он предложил мне заняться семейным делом, иначе…

– Иначе? – Кажется, он знает ответ, и ответ ему не понравится, но он должен это услышать.

– Иначе когда наши с тобой отношения перестанут быть самой известной тайной Скотланд-Ярда, тебя с головой обмакнут в грязь. Я серьезно, – произносит она, явно стыдясь. Ей стыдно за дядю, за ее влиятельную семью. Стыдно за то, что она не была с ним полностью откровенна.

– Виктория, – мягко произносит он. – Меня уже валяли в грязи… ничего нового.

– То-то и оно! Ты этого не заслуживаешь, ты потерял бы работу, и я не могу позволить, чтобы это произошло по моей вине!

– Это всего лишь работа, – пожимает он плечами, продолжая держать ее за руку, переплетая свои пальцы с ее. Наверное, он должен быть зол на нее, но он не может.

– Ты обожаешь свою работу…

– Это всего лишь работа, – повторяет он. Было время, когда он не мог представить себе иной жизни, без работы, без того единственного, что держало его на плаву, хотя бы автоматически. Но всё изменилось, и он сходит с ума от мысли, что Виктория оказалась в хоть сколь-нибудь опасной ситуации из-за него.

И черт побери, почему он не может сказать эти три слова? Вот же они, на кончике его языка, их давно нужно было сказать…

– У меня в жизни, – говорит он наконец, – есть вещи поважнее. Ты должна была мне сказать.

Он безнадежен. Правда, безнадежен. Эмма, наверное, шмякнула бы его по башке, будь она здесь. Он не может сердиться на Викторию. Просто не может.

Виктория смотрит на него, и в ее взгляде он видит что-то такое, чего он, кажется, не видел там раньше.

– Прости.

Он верит ей – и на миг, на краткий миг ему становится откровенно, по-настоящему страшно от того, какой властью над ним обладает эта необыкновенная молодая женщина. Она могла бы уничтожить его, если бы захотела, уничтожить целиком и полностью. Тем не менее, в его сердце, в его голове, в его душе нет ни капли сомнения, что она никогда не сделает ему больно намеренно.

Она не Каро. Она не его прошлое. Она сидит в его кухне, в одной из его футболок, она приготовила ужин, и на ней, скорее всего, его носки. Он счастлив – и отчаянно влюблен в нее.

– Итак… – обрывает она поток его мыслей, – что будем делать?

– Милая, пять человек погибло, и все они работали над… над чем ты там работаешь. Вот что меня беспокоит.

Ты. Ты меня беспокоишь. Я беспокоюсь за тебя. Он не произносит этого вслух, но она без труда читает это по его глазам.

– Уильям, я же не Джеймс Бонд. Я анализирую данные, перевожу записи электронного наблюдения. Это самая незаметная и безопасная работа на свете, честно. – Она хмурит брови и добавляет: – Милая? Серьезно?

– Заткнись… – бормочет он. Он знает, что улыбается, и на мгновение засевшее глубоко в желудке ощущение бледнеет. Он не спрашивает ее, чем занимались остальные жертвы. Спросит, но не сейчас.

Она двусмысленно выгибает бровь, и он не может удержаться от смеха. Она не пытается его соблазнить, она просто – Виктория, упрямая, честная, красивая, его.

– Твоя дядя тот еще мудак, ты же знаешь, да?

– Он еще самый порядочный из всех моих родственников, видел бы ты брата моего отца… – Она пожимает плечами. Покусывает нижнюю губу: – Я правда не хотела ничего от тебя скрывать. Я не…

Она не произносит имя Каро. Она видела несколько ее фотографий, что всё еще хранятся в его квартире, говорила, как похож на него Огастас, но имени его жены она не произносит.

– Нет, ты – нет, – соглашается он.

Кухня в его квартире крохотная: она встает, продолжая держать его за руку, и всего за несколько шагов оказывается прямо перед ним.

И всё становится легко – вот он, вот она, вот они двое: они смеются, они дразнятся, даже когда целуются, и он стягивает с нее растянутые пижамные штаны с нарисованными пингвинами, вместе с трусиками. Он не встречал женщины сексуальнее ее.

Он целует ее, и на вкус она – кофе и страх, как и он сам, наверное. Ему страшно. До чертиков страшно.

Оседлав его, она зарывается пальцами в его волосы, его руки обхватывают ее талию под футболкой, поглаживая гладкую теплую кожу, именно так, как ей нравится.

Он разрывает поцелуй, помогая ей снять футболку – его футболку. На нем всё еще возмутительно много одежды, он хочет чувствовать ее кожа к коже.

Он хочет ее.

Она нужна ему.

***

Галстук Уильяма скользит на пол, может быть, она слегка надорвала его, пока развязывала – манипуляции, которых требует высвобождение из пиджака, вызывают восхитительнейшее трение в нужных местах, но в итоге пиджак кое-как снят и летит скомканный под ноги.

Уильям горит – он целует ее так, будто хочет проглотить ее целиком, спрятать, уберечь от всех и вся.

Она покачивается, прижимаясь к нему, медленно – и дразнится, и трется – и он замедляет ее темп, останавливая ее бедра руками.

Его поцелуи почти болезненны, и она отвечает тем же. Это любовь – пусть Уильям не способен произнести три заветных слова вслух, но она-то знает, она ощущает это в каждом взгляде, в каждом жесте, в том, как он заявляет свои права на нее – своими губами, бедрами, языком, руками, стискивающими ее бедра, тем, как их бедра покачиваются вместе.

Разлетаются пуговицы его рубашки, ей плевать – плевать и Уильяму. И все равно на нем слишком много одежды, а она верхом на нем обнаженная, это нужно исправить.

Волосы рассыпаются по ее плечам. Уильям выпустил их из хвоста, и ей нравится, как его рука скользит вверх, запуская пальцы в густые пряди, и какое-то мгновение для нее существуют только его губы на ее губах, и то, как переплетаются их языки, как ощущается его кожа на ее коже, Господи, это – всё, в этом – всё: наслаждение, и любовь, и дом, и теперь она думает, что не только Уильям хочет проглотить ее целиком, спрятать, уберечь от всех и вся. Она хочет ровно того же.

Сдавленный смех, ее губы очерчивают линию его челюсти, его губы греют ее висок – в четыре руки они пытаются снять с него рубашку. Ему страшно от того, что она ему рассказала, она до смерти боится однажды потерять его, страх, страх торопит их руки.

Ему нужен контроль: он наклоняет ее лицо, углубляя поцелуй. Ей нужен – он, и она уступает. Это Уильям – единственный человек на свете, чьи поступки по отношению к ней не имеют скрытых мотивов. Она доверяет ему всеми фибрами души.

Ей нужно чувствовать его, чтобы никогда больше не ощущать того ужаса, который охватил ее в то утро, когда она узнала жертву и осознала масштабы дерьма, в которое влипла, и позже, в Воксхолл-Кросс, когда узнала, что именно стоит на кону.

Избавившись от рубашки, наверное, непоправимо искалеченной, их пальцы неуклюже толкаются, потому что они оба вместе одновременно пытаются и расстегнуть молнию на его брюках, и двигаться.

Их взгляды пересекаются: зелень Уильямовых глаз потемнела, она слышит тихие звуки, которые он издает, она не может отвести от него глаз – ей так нравится, она так любит, когда он отпускает свои сомнения и показывает эту сторону своей натуры.

Но ей нужно быть ближе – она обвивает его шею рукой, и ладони Уильяма скользят вниз, обхватывая ее ягодицы и рывком вжимая ее в себя.

Медленно, так медленно – она хочет почувствовать его, но он просто позволяет ей покачивать бедрами и тереться о него. Это сводит ее с ума. Огонь горит у нее между ног и у него в глазах, и всё, что она слышит, – их дыхание.

– Уильям, – шепчет она между поцелуями. Ее движения становятся еще порывистее, и он всё понимает, он улыбается, направляя ее, и, Господи, она знает эту улыбку, она так любит чувствовать эту улыбку на своей коже.

Вот оно – постепенно нарастающее напряжение, его улыбка, и то, как он не спешит, даже когда поцелуи обоих становятся горячо-небрежными, и то, как быстро бьется его сердце под ее ладонью, то, как он прижимается лбом к ее лбу, его дыхание на ее коже.

Вот оно – его рука скользит между их телами, лаская ее там, внизу, и она наконец, наконец тоже может протянуть руку вниз, дотронуться до него, чуть подвинуться и опуститься, нанизаться на него, пока он продолжает ласкать ее одной рукой, держа распростертую ладонь другой на ее спине.

Он уже не играет – и она не играет тоже, он больше не дразнит, он просто воплощенный огонь, огонь и любовь (неужели она и правда думала, что знала любовь до встречи с ним?), и его рука путается в ее волосах, и поцелуи всё небрежнее, и нетерпеливо движутся навстречу друг другу их бедра, и ее пальцы не могут оторваться от его лица, и она не может перестать пить вкус его кожи, его губ.

– Я здесь, я с тобой… – тяжело дышит он: одна рука в ее волосах, другая между ними, пальцы вжимаются, втираются в горячее, ведя дальше, выше сквозь пронизывающий ее оргазм.

Он тоже близок, она это чувствует, слышит в том, как он снова и снова произносит ее имя, дышит рваным шепотом ей в губы.

Она не особенно умеет шептать нужные соблазнительные слова в постели, но Уильям как будто не возражает, он зарывается лицом в ее шею, и она крепко вцепляется в него, и их движения всё неистовее, и когда он замирает, у нее вырывается стон… она так любит этот момент: их тела соединены, их запахи переплетены, оба сердца колотятся в еще безумном ритме.

– Вот так встретила тебя с работы… – говорит она и понимает, что не понимает, сколько уже прошло времени.

Уильям с усмешкой целует ее висок. Они каким-то образом переместились – она по-прежнему верхом на нем, его руки обвивают ее плечи.

– О, это было приятно, я жаловаться не собираюсь, – говорит он.

Она прячет лицо в ямку над его ключицей и улыбается.

– Виктория, – говорит он наконец, – пять человек мертвы – и все они работали в одной программе, а твой дядя хочет, чтобы мы расследовали эти дела как серию убийств. Почему?

– Я не знаю – я не в СРС, Уильям. – Это не совсем правда, но долг есть долг, долг слишком глубоко укоренен в ней.

Она не знает, верит ли ей Уильям, в глубине души ей не хочется, чтобы он поверил – ей не нравится быть не до конца откровенной с ним, но она невольно вспоминает о жене и сыне мистера Тейлора, которых наверняка убили, чтобы причинить ему боль. Она понимает, что Уильям способен о себе позаботиться, он, в конце концов, полицейский, но рисковать она всё равно не станет.

Помни, кто ты есть, Виктория.

Так сказал дядя, объяснив серьезность ситуации. Уильям тревожится, она это видит, и ей тревожно тоже: мутная давящая пелена окутывает ее сердце с тех самых пор, как она увидела тело мисс Коннелли.

– Надо бы встать… – бормочет она.

– Это верно, надо, – отвечает Уильям, но прижимает ее к себе еще крепче.

Так они скоро замерзнут, нагие, липкие – но оба еще долго не двигаются с места.

Если есть на свете совершенство – то ближе, чем сейчас, к нему подойти невозможно.

***

Посреди ночи он вздрагивает и просыпается, сердце его с грохотом бьется от ребра, качая в вены адреналин и страх. Он моргает в темноте, на мгновение сбитый с толку.

Он двигается бесшумно – не разбудить бы Викторию; мелькает иррациональная мысль, что если он останется в кровати, она почувствует – увидит то, что ему приснилось.

Он давно смирился с тем, что кошмары стали частью его жизни – от них всегда больно, всегда страшно, но тот вечер в его старой квартире, когда он нашел Каро и Огастаса в гостиной, – такая же часть его жизни, как и всё остальное.

Но этот сон был другим – он был с Каро, не с той женщиной, которой она стала под конец, а с девушкой, которую он встретил на вечеринке много лет назад: юной, яркой, полной жизни, девушкой, чьи демоны еще тщательно таились и спали. Он пытается открыть дверь в свою квартиру, в их старую квартиру, а она накрывает его руку своей ладонью, и на тыльной стороне ее ладони он видит кровь, но это его не останавливает.

«Не надо!» – говорит она, и перед ним уже женщина, пытавшаяся вскрыть себе вены посреди ужина в гостях – она пытается помешать ему открыть дверь, и он видит, как открываются резаные раны на запястьях. «Пожалуйста, не надо!» – умоляет она.

Но он открывает дверь – и видит, и хочет сдвинуться с места, отступить, убежать, но не может. Он видит Огастаса, своего первенца, своего любимого мальчика, лежащего с открытыми невидящими глазами, тоненькое тельце в луже крови из перерезанного горла.

А потом он видит Викторию, видит, как на ее белой рубашке расцветает пятно крови, как кровь струится вниз по ее рукам, и он не хочет двигаться, не хочет видеть – но движется и видит все равно, и его будто разрывает на части. Страх и тоска взрываются в его легких, в его сердце, и он наконец просыпается.

И в темноте у него перед глазами еще стоит ее окровавленная фигура, хотя он знает, что Виктория спит рядом, что она жива, что с ней всё в порядке, что она в безопасности.

Он неслышно выходит из спальни, обхватив себя за плечи, дрожа – не от холода. Он даже не находит в себе сил улыбнуться при виде бардака на кухне: на полу его скомканные рубашка, галстук и пиджак, посуда в раковине, фотографии на столе.

Он пьет – воду, с огромным трудом поборов искушение выпить чего-нибудь покрепче. Нужно быть в форме, нужно трезво соображать, нужно, черт возьми, держать себя в руках на работе. Не шуметь. Виктория проснется, Виктория будет волноваться.