Текст книги "Рядом со мной (ЛП)"

Автор книги: Nina36

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Какое-то время оба молчат, и он вдруг понимает, что на нем только футболка и пижамные штаны.

– Виктория… Ты что здесь делаешь?

Она влетает в прихожую, и до него доходит наконец, что это не сон, что оба они бодрствуют. Она никогда не бывала в его квартире, и он несколько боится узнать, что привело ее сюда посреди ночи.

– Ты не брал трубку!

Уильям еще не совсем трезв и не сразу понимает, о чем она говорит.

– Три часа ночи, – говорит он.

– Ты всегда берешь трубку! – восклицает она, в ее голосе и облегчение, и злость, и… это что, котята у нее на пижаме нарисованы?

– Пожалуйста, – говорит он, замечая, что она осматривается по сторонам, – чувствуй себя как дома!

А они ведь не оставались наедине с того самого разговора – с тех пор, как он рассказал ей о своей семье. Викторию в тот же день вызвали в Прагу давать показания по одному из тех дел, на которых она сотрудничала с Интерполом, и они почти неделю не виделись.

Он жестом показывает на диван, и она садится. В этой своей пижаме, кедах и гигантском пальто такая… совсем ребенок. Но как же, Господи, он по ней соскучился!

– Я… – начинает Виктория и трясет головой. Она смущена, и Уильяму опять чудится, что всё это ему только снится. Они, наверное, выглядят сейчас полными идиотами.

– Со мной всё нормально, – говорит он. Не может же он на нее злиться за то, что ей не всё равно, тем более после последнего разговора.

– Правда? – Она смотрит на него, и ему знаком этот взгляд – таким она буравит подозреваемых и юлящих свидетелей. Она ему не верит.

– У меня выходные. Я выпил пару кружек пива, но со мной всё нормально! – Он и сам понимает, что это звучит как агрессивное оправдание, слышит злость в своем голосе – да пожалуй, он и правда зол. Странно, он обычно жестко контролирует свои эмоции.

– Я не собираюсь кончать жизнь самоубийством, Виктория. И я думал, что ты не слушает сплетен и не веришь им! – срывается он против воли. Заткнись, заткнись же, просто скажи, что это была не лучшая идея – будить его посреди ночи после долгой тяжелой недели и после того, как он перебрал.

Скажи, что благодарен ей за заботу, что скучал – что тебе нравится ее пижама, только не рычи на нее, она этого не заслуживает.

– Понятно… – ледяным голосом тянет она и встает. И вот сейчас на долю секунды он видит, он понимает, почему Викторию на работе прозвали Ее Величеством: она ведет себя как истинная королева, она контролирует свой гнев, хотя на самом деле разъярена – и разочарована.

– Мне не следовало приходить. Я прошу прощения.

Сделав несколько шагов к двери, она оборачивается и произносит:

– А знаешь что? Я знаю, что ты не собираешься себя убивать и насрать мне на долбаные сплетни!

Ее всю трясет, ее руки сжаты в кулаки. Уильям делает шаг вперед.

Есть миллион благоразумных причин, почему ему не стоит приближаться к ней, и пусть она лучше злится на него, для нее так лучше в конечном счете. Он не человек – руины. Она заслуживает гораздо большего.

И все же он делает шаг. Потому что он все еще пьян, и защитные механизмы его ослаблены, просто порваны в клочья за последние несколько дней – он так скучал по ней, что даже коллеги прозорливо не решались заговаривать о ее отсутствии.

Он делает шаг и хватает ее за сжатые кулаки.

– Я знаю. Прости. Я…

Дальнейшее для него неожиданность. На сей раз в ее поцелуе нет ни робости, ни нерешительности. Она стоит на цыпочках, запрокинув голову под неловким углом, потому что он продолжает держать ее за руки, и он правда не ожидал, что она его поцелует.

Влетев спиной в стену, он выпускает ее руки – его пальцы медленно поднимаются выше, скользя по плотной шерсти пальто, касаясь ее волос, шелковистых, пахнущих ванилью и лимоном, и всё вдруг становится очень реальным.

Он целует Викторию. Льнет к нему тонкое тело, ее рука зарывается в его волосы, и надо бы остановиться, ох надо.

Но он не может.

Не хочет.

***

Уильям отрывается от ее губ, и Виктории делается страшно: сейчас он отошлет ее прочь, она видит сомнение в его глазах, видит это нелепое, необоснованное, смехотворное убеждение, что она заслуживает лучшего, чем он.

Она касается его лица обеими руками – каким-то образом, она не знает, как и когда, они сдвинулись с места, пока целовались, и ее спина прижата к стене, а начинался поцелуй точно не там – Уильям наверняка развернул их в процессе. Не то чтобы это было важно, важно то, что она с ним, важно, чтобы он знал, чтобы он почувствовал, понял: она не может представить себе жизни без него.

Он прикрывает глаза, льнет к ее ладоням, и она улыбается. И как ей не улыбаться? Как же она любит этого человека!

– Виктория… – шепчет он. Он по-прежнему стоит близко-близко, их тела по-прежнему прижимаются друг к другу, и она ощущает – буквально ощущает, как Уильям ее хочет.

– Я скучала по тебе, – говорит она. И это чистая правда – ни на секунду за последние несколько дней, и в Праге, и позднее, в Воксхолл-Кроссе, она не переставала скучать по нему, мечтая оказаться рядом с ним.

Его короткий смешок почему-то больно слышать – интересно, понимает ли Уильям, сколько боли, сколько растерянности в этом звуке.

– Ты и не представляешь, насколько это взаимно, – говорит он. – Но…

Она запечатывает его губы пальцем. Она целовала эти губы, и боже милостивый, он отлично знает, как и что ими делать – она не хочет, чтобы он продолжал говорить, не хочет, чтобы он озвучивал свои сомнения.

– Я кое-что поняла, пока была в отъезде, – говорит она и внутренне болезненно морщится от того, что приходится выражаться так туманно – только часть недели она провела в Праге, но рассказывать об этом Уильяму не имеет права. Она делает глубокий вдох.

Кенты никогда не отступают, никогда не уклоняются от правды и сложных ситуаций.

Мысли путаются, и страшно, но вслух она ясно и четко произносит:

– Я люблю тебя.

Всего три слова, но в них заключено гораздо больше. То, как они вместе пьют кофе по утрам, смеются над одними и теми же шутками, наскоро перекусывают в столовке – она таскает у него картошку, и он ей это позволяет, она давно подозревает, что он для нее картошку и заказывает. Долгие засады, уютное молчание. То, как они вместе поют отрывки из песен, когда сидят в пробке, отчаянно фальшивя кусочки песен и меняя по ходу слова. Как вместе заполняют отчеты о расходах, как Уильям сражается с компьютером, а она изо всех сил пытается не расхохотаться.

Его зеленые глаза, и то, как он всегда, всегда инстинктивно заслоняет ее своим телом во время полевой работы. Как она, отовариваясь в «Теско», вспоминает купить его любимое печенье, – а однажды наткнувшись там на него, замечает, что он сделал то же самое. Купил ее любимые сладости. Как они строчат друг другу смски в любое время дня и ночи, обмениваясь идеями и теориями по делам.

Его губы на ее губах на подземной парковке, его рука, ищущая ее руку, вкус его губ, горящий на ее губах еще долго после. Он часть ее. Вот так всё просто.

И опять – его губы на ее губах, шепот, опаляющий ее кожу: «Не хочу тянуть тебя на дно вместе с собой!» Потерянный, отчаявшийся, лучший из всех мужчин, что она когда-либо встречала.

Она снова обхватывает его лицо ладонями и говорит, пропитывая искренностью каждый слог: «Не утянешь. Я люблю тебя».

Пожалуйста. Пожалуйста, не прогоняй меня – не наказывай себя опять. Она умоляет его глазами, губами и проклятущими неудержимыми слезами.

Тогда он целует ее снова и снова, сцеловывая дурацкие слезы, и она трепещет, и сердце ее готово разорваться в груди. Она далеко не робкая девственница, но с Уильямом всё будто в первый раз: влюбленность, поцелуи, объятия, то, как ее пальто (вот ведь угораздило напялить) соскальзывает на пол, и ее невольный полный изумления судорожный вздох, когда он легко, без усилия подхватывает ее на руки. И да, на миг она чувствует себя смущенной робкой девственницей – ей это даже вроде бы нравится.

На ней самая идиотская ее пижама, она мало что соображала, когда хватала с вешалки старое пальто, ключи от машины и рулила к его квартире. Но ему как будто все равно, а ей – он бережно укладывает ее на кровать – тем более.

Его руки скользят по ее телу – и она знает теперь, что после него и взглянуть не сможет на другого мужчину, потому что никто никогда не касался ее так, как касается ее он – огонь, преданность, доверие, и всё, чем этот человек для нее является, сквозит в каждом легком касании кончиков его пальцев, в том, как его ладонь ложится на ее бедро, – да и неважно, потому что для нее больше никого не будет существовать. Никогда.

У него гладкая, мягкая кожа, теплая – она не может перестать целовать, пробовать его на вкус, помогая ему снять футболку (два сапога пара: страшные неряхи, спящие в распоследнем рванье, о да, это судьба), и теперь, отбросив последние преграды, они наконец – о, наконец! – кожа к коже, и она выгибает шею, ища его губы.

Но конечно, даже тогда Уильям не может перестать быть Уильямом.

– Нельзя… – выдыхает он в ее губы.

Она моргает, трясет головой.

– Что… почему?

Он целует ее, улыбаясь.

– Ты что, губы надула? – спрашивает он. Она обожает его улыбку. Впрочем, она пристрастна. И плевать.

Она вообще-то уже на грани самовозгорания, но против воли смеется.

– Уильям…

– У меня нет… – говорит он, и, видимо, есть доля правды в том, что о них болтают, что они заканчивают предложения друг друга и пользуются телепатической связью: сообразив, в чем дело, она краснеет и шепчет: – …презервативов…

Он кивает и размыкает объятья.

– Мне всё равно, – говорит она.

– А мне нет. – Вот он, его инстинкт защитника, работает на полную мощность, и Виктория по опыту знает, что его не переубедить.

Он целует ее в лоб – если поцелуй и задумывался как целомудренный, то планы Уильяма не вполне срабатывают, потому что она находит его губы, и он отвечает, и его пальцы чертят на ее покрывающейся мурашками коже огненные следы.

– Черт… – выдыхает она, когда перестает хватать кислорода, вынужденно прерывая поцелуй, и ей кажется, что вкус Уильяма пропитал всю ее насквозь, проник в самую душу.

В его глазах лукавый огонек. Смешок:

– Опять дуешься…

– Угу… – отвечает Виктория. Невероятно, она в постели с мужчиной, они оба почти нагие, и от одного разговора, от одного этого взгляда она способна так возбудиться. Да, на другого мужчину она теперь точно и не взглянет.

– Ну-ка, посмотрим, как можно это поправить… – говорит он.

И оказывается на высоте. Во всех отношениях.

***

Давно он не спал в одной постели с женщиной. Даже так: ни одна женщина до Виктории еще не спала в его кровати, в его квартире. К этому моменту он обычно паниковал, находил какой-нибудь повод или случай, чтобы совершенно по-свински свалить.

И теперь он ждет приступа этой паники, а паники всё нет. Уже много лет он не чувствовал себя уравновешеннее и спокойнее, чем сегодня, разбуженный красавицей-сержантом, любовью всей своей жизни, лежащей в его объятиях и бормочущей прямо ему в ухо что-то по-чешски. Ну, наверное, по-чешски.

Она лопочет тарабарщину во сне, она выглядит такой невинной, и он не может отвести от нее глаз. И не нужно. И не хочется.

Она любит его – она говорила ему, дважды, и показала это своими поцелуями и тем, как ее тело отвечает на его ласки. Она любит его – и теперь Уильям знает ее кожу на вкус. Знает, как тихонько она стонет прямо перед оргазмом и как сияют ее глаза после оргазма, знает ощущение ее губ на своей коже.

Он любит ее – и это совсем не новость. Это, наверное, самый известный секрет во всем Соединенном Королевстве, но ему всё равно.

Как оказалось, Виктория не из тех, кто стягивает с партнера одеяло, однако, она умудрилась стащить подушку из-под его затылка. Уильям сначала думает разбудить ее (рискуя навлечь на себя ее гнев: она ненавидит утро и представляет опасность для окружающих до первой чашки кофе – это он выяснил еще когда они только начинали работать вместе) и сказать, что он ее любит.

Он сдерживает свой порыв. Она бормочет что-то еще – на сей раз, кажется, на фарси, Уильям не уверен: Виктория знает с миллион языков, если верить ее личному делу – и он прикрывает ее одеялом. Невольно улыбается. Она, пожалуй, за считанные минуты вывернется из одеяла и воспользуется им самим как подушкой, но ему все равно.

Виктория уютно пристраивается у его бока, и он закрывает глаза.

Только один раз, только сейчас…

– Я люблю тебя… – шепчет он, целуя ее макушку.

Она не слышит, и в этом весь смысл.

***

Виктория стонет от досады, видя припаркованную у дома дядину машину, и подумывает вернуться к Уильяму, но нет, она не трус, никогда трусом не была и не собираться трусить теперь.

На ней всё та же дурацкая пижама и монструозное, на три размера больше, пальто, купленное в магазине винтажной одежды – ей тогда было девятнадцать и она с тех пор она так и не сподобилась его подогнать по фигуре. Разве что теперь ее волосы собраны в конский хвост, а на шее одолженный у Уильяма шарф, скрывающий засос (два засоса). Она подозревает, что Уильям никогда не перестанет ей напоминать о том, как она вдруг смутилась – в этой вот пижаме, без трусов и в этом пальто. Нет, серьезно, о чем она только думала?

Едва она подходит к двери, как дядя выходит из машины, и ей приходится приклеить к губам самую фальшивую улыбку из своего арсенала.

– Я ждал тебя.

– Вот ведь повезло мне! – Она открывает дверь и жестом приглашает его войти.

Виктория любит дядю. Правда любит. Еще ребенком, после того как умер отец, она хотела, когда вырастет, быть как дядя. Это она переросла, но дядя не перестал быть… собой.

– Чаю?

– Неужели ты умеешь заваривать чай? – Дядя вздергивает бровь. Он сидит в ее любимом кресле и улыбается.

– Не-а. Ты же знаешь, я больше по кофе, но разве это так уж сложно?

Дядя улыбается. Он любит ее – по-своему, властной, подавляющей дисфункциональной любовью.

– Просто воды, пожалуйста.

Виктория со вздохом вынимает из холодильника бутылку воды и стиснув зубы ждет неизбежного: сейчас последует лекция, сейчас он припомнит ей всю семейную историю, начиная с самого первого предка, ступившего на землю Англии во времена битвы при Гастингсе, и напомнит, что она всех позорит.

– Любопытный наряд… – Дядя берет бутылку, склонив голову набок.

Понеслась… Она снимает пальто и садится на диван.

– Чем я могу тебе помочь, дядя?

– Я пытался до тебя дозвониться.

– Забыла мобильный дома, – отвечает она, глазом не моргнув. А что, чистая правда.

– Не сомневаюсь. – Ну чего ему стоит хоть раз перейти сразу к делу, не превращая разговор в шахматную партию? Виктория вздыхает: – Может, просто скажешь, зачем пришел? Пожалуйста, а?

– Ты проделала отличную работу – твой вклад в дело оказался ключевым.

Опять это.

– Я всего лишь перевела несколько телефонных звонков и проанализировала несколько строчек данных, – сухо отвечает она.

Строго говоря, она не состоит в СРС, но имеет высокий уровень допуска – и, что бы там ни было, служит королеве и отечеству. Долг у нее в крови. Именно этим на протяжении множества поколений занимается ее семья, за несколькими заметными исключениями. Это ее натура, это то, кто она есть.

– И я тебе весьма за это признателен.

– Я не работаю на тебя, дядя. И никогда не буду. – Она едва не содрогается при мысли об этом.

– Ты, разумеется, понимаешь, что не можешь продолжать работать вместе со своим драгоценным инспектором?

Ну слава богу – маски сброшены.

– Не вижу оснований прекращать. – Виктория не любить изображать из себя дурочку, ненавидит даже, но это и не ложь.

Дядя смеряет ее изучающим взглядом, она знает, что есть границы, которых не переступит даже он: даже спрашивая, не пытался ли Уильям за ней приударить, он выразился изощренно-витиевато – то, как Виктория тогда закатила глаза, наверняка можно было разглядеть на гугл-картах. Однако он вполне способен использовать как оружие правду – в чем она немедленно убеждается.

– Его репутация и без того, так сказать, мутновата, скандал навредит и ему, и его карьере. А жаль, я слышал, что он отличный полицейский. – И это не гипотетический или пессимистический расклад – Виктория понимает, что дядя сейчас рассказывает ей точный сценарий будущего.

Семья убережет ее, ее репутация не пострадает – Кентов никогда не поливают грязью. Она знает семейную историю, часть этой истории вершилась на ее глазах.

– Ты… – она осекается, – что именно ты пытаешься сделать?

Он шантажирует ее, он угрожает человеку, которого она любит – и делает это с улыбкой, попивая воду в ее доме.

– Я просто говорю тебе правду, Виктория. Не строй из себя дурочку, тебе это не идет.

– И что – что ты мне предлагаешь? Бросить его?

Он откровенно смеется над ее словами, и ей до смерти хочется шибануть его табельным электрошокером. Какая жалость, что электрошокер остался в машине.

– Господи, да нет же… кем ты меня считаешь – чудовищем или каким-нибудь опереточным злодеем? Я предлагаю тебе решение…

Чудовище ее дядя или нет – вопрос спорный. В данный момент она точно не самый верный его фанат.

– А давай я попробую угадать: включиться в семейное дело? – спрашивает она. Ее пальцы касаются шарфа Уильяма, и шарф каким-то образом придает ей сил.

Дядя закатывает глаза. Вообще-то, он практически заменил ей отца, поскольку ее отчим наигнуснейший тип их всех, кого она знает, а ведь ее работа – ловить убийц, воров и насильников.

Виктория любит дядю – и знает, что он стремится ее защитить.

Методы его никуда не годятся, но в его благонамеренности она никогда не сомневалась.

– Ты останешься в Лондоне – он сохранит свою работу, ситуация, как говорится, беспроигрышная, не так ли?

– Я люблю свою работу! – отвечает она. И это сущая правда: она любит свою работу – у нее получается всё лучше, и она чувствует, что наконец нашла свое место в мире.

– А еще ты любишь инспектора Мельбурна, – говорит дядя. – Виктория, ты не ребенок. Тебе прекрасно известно, что нельзя получить всё, чего хочешь. Жизнь редко оказывается настолько справедливой.

Дядя потерял жену и новорожденную дочь – неудачные роды. Он каждый день посылает людей на самоубийственные задания – и кроме нее, быть может, никто не знает, никто не видит, какой груз, какое бремя он несет, как он на самом деле одинок. Он могущественный человек, но он – он одинок.

– Неужели ты и правда готов погубить его карьеру, потому что хочешь, чтобы я работала в МИ-5?

– Вообще-то, в МИ-6 – и я никогда такого не сделал бы! Однако, мне кажется, ты и сама понимаешь, что ваши отношения однажды перестанут быть тайной, это просто вопрос времени. Ты даже не пытаешься ничего скрывать!

И Виктория смеется – безудержно хохочет. В голосе дяди и на его лице – изумление, гордость и возмущение. Его губы дергаются, он старательно сдерживает улыбку, и на какой-то миг ей кажется, что всё опять как раньше, когда она была ребенком, и дядин дом в Белгравии был ее единственным спасением от матери и презренного человека, за которого та вышла замуж. Дядя научил ее водить и играть в покер – научил ее любить оперу и роллингов, поделился лучшими способами избежать похмелья.

– Обдумай всё хорошенько. Я искренне желаю тебе счастья, Виктория, и искренне считаю, что ты станешь ценным ресурсом для наших секретных служб.

Дядя встает с кресла, улыбается и подходит к двери, обронив:

– Милый у тебя шарф, Виктория – засосы, правда, все равно видно.

– Проваливай… – бормочет она, силясь не покраснеть.

– Мой помощник завтра привезет тебе записи с камер наблюдения. Как ты знаешь, я был чрезвычайно занят и не мог заняться твоей просьбой раньше, прошу прощения. – Он по-прежнему улыбается.

– Спасибо.

– Будь осторожна. – Дядя медлит на пороге, и она видит, что ему хочется добавить еще что-то, а еще она понимает вдруг, что он впервые в жизни сказал ей это – будь осторожна. Кенты осознают и принимают риски – это одно из миллионов правил ее семьи.

Ничего больше так и не сказав, дядя покидает ее квартиру. Виктории приходит в голову, что он на самом деле вовсе не возражает против их с Уильямом отношений.

И она против воли думает, что дядино напутствие почему-то прозвучало как прощание. Ей не нравится это чувство – это зловещее предчувствие, навеянное его словами.

***

У Виктории свободные от дежурства выходные после долгой напряженной недели, и он определенно готов пересмотреть свои агностические взгляды: на работе обошлось без сюрпризов, он закруглился в нормальное время, Виктория прислала смску с просьбой захватить красного вина – всё это сильно смахивает на чудо, на божественное вмешательство.

Квартира у нее великолепная, и это единственное, что выдает принадлежность Виктории к старой финансовой аристократии – какой сержант может позволить себе такие жилищные условия? Но на ней самой старые джинсы и голубой свитер, и Уильям думает, что, пожалуй, ему как-то даже чересчур приятно видеть исчезающие засосы на ее шее, а потом она целует его, и он решает, что на самом деле ему на все это совершенно плевать.

Они поужинали – интересно, перестанет ли Виктория когда-нибудь удивлять его? Она отлично готовит. Они сидят на диване – точнее, лежат – слушая Pink Floyd (если у него и оставались еще какие-то сомнения в том, что она любовь всей его жизни, то ее коллекция музыкальных дисков их окончательно развеяла), и Уильям вдруг понимает, что они вроде как на первом свидании.

Когда он так и говорит Виктории, она, едва не захлебнувшись вином, трясет головой и хихикает.

– Ты чего? – удивляется он.

– Чудной же ты человек, Уильям… – отвечает она, с улыбкой, правда, и он хочет сказать, что любит ее. Очень хочет.

Но раздается звонок в дверь.

– Ты кого-то ждешь?

Виктория поджимает губы, и в глазах у нее выражение, которого он никогда не видел прежде: она кажется почти испуганной. И очень, очень разозленной.

– Нет, – отвечает она, – но это ему никогда не мешало.

***

Виктория права: ее отчим, выражаясь ее же словами, тот еще говна мешок. Дядя ее напыщенный хрен, но тот по крайней мере любит племянницу. Уильям хорошо помнит их встречу: его беспокойство о Виктории было искренним, как и гордость за ее достижения. Пусть Уильяму и не нравится, когда копаются в его личной жизни и прошлом, но Уильям сам отец – был отцом – и разделяет подобные переживания.

Джону Конрою на Викторию наплевать, и это ясно по презрительному выражению его лица и глаз, по тому, как он смотрит на нее, как к ней обращается.

Уильяму хочется его ударить.

– Виктория, – говорит Конрой, войдя в квартиру. Уильям заметил, что Виктория не предлагала ему войти, и он никогда еще не видел ее такой: в какой-то момент он видит в ней маленькую девочку, ужасно напряженную и сердитую.

– Джон, – цедит она. Губы мужчины брезгливо дергаются при взгляде на Уильяма, и Уильям делает шаг вперед, ведомый инстинктом – он редко испытывал такое: и коп, и возлюбленный в нем сливаются в единое целое. Он хочет защитить Викторию, увести ее подальше от этого человека. Этот человек отвратителен.

И ему так больно, что Виктория принимает этот его шовинистический порыв – обычно она ясно дает понять, что способна позаботиться о себе, что она какая-нибудь трепетная лань.

– Значит, это правда, – произносит отчим Виктории. – Я надеялся, что твоя мать всё приняла слишком близко к сердцу. Дрина, о чем ты только думала?

О да. Мешок говна. Виктория была абсолютно права. Уильям тогда решил, что она преувеличивает. Но он должен был понимать. Виктория всегда справедливо оценивает людей.

Ее отчим игнорирует присутствие Уильяма и на Викторию смотрит как на шкодливую собачку, написавшую на персидский ковер. Уильям по натуре не агрессивен, но он всерьез помышляет вырубить стоящего перед ним мужчину.

– Передай маме, что со мной все нормально, – говорит Виктория, сохраняя минимальную видимость приличий.

Ничем хорошим это не кончится. Уильяму приходилось бывать рядом с бомбой незадолго до взрыва, и сейчас, в этой комнате, он испытывает очень похожие ощущения.

– Она это знала бы, если бы ты соизволила ей позвонить, – резко отвечает Конрой. – Скандал разобьет ей сердце…

Виктория закатывает глаза, но ледяным голосом произносит:

– Гиперболы – это так пошло, Джон, даже в твоих устах…

Ее волосы распущены по плечам, Уильям знает, что ее губы еще пухлые от поцелуев, и она босая – и каким-то образом этот человек пользуется этим. Уильям не представляет, как тому это удается, но он ясно видит, какой Виктория была в детстве, видит и невольно делает еще шаг вперед.

Теперь он стоит за ее спиной, и ее плечи слегка расслабляются, чувствуя его близость.

– Дрина, – говорит Конрой, качая головой, едва не цыкая, – ты уже выставила себя на посмешище. Я считал, что сильнее навредить себе и семье ты не можешь, но я, очевидно, ошибался.

Конрой смотрит на Уильяма, в первый раз с момента своего появления отмечая сам факт его присутствия, скользя по нему полным отвращения взглядом. Уильям кладет руку на плечо Виктории.

Жалкий человек. Виктория его не интересует. Ему все равно, что она прекрасно справляется с любимой работой, ему плевать даже на то, что по какой-то причине, для Уильяма откровенно непостижимой, она в него, Уильяма, влюблена и выглядит счастливой.

– Я чего-то не понимаю… – помолчав, говорит Виктория. О, Уильяму знаком этот голос. Он слышал его раньше, во время допросов, и это обычно значило, что она вот-вот вцепится подозреваемому в яремную вену. Уильяма так и подмывает широко улыбнуться. Этот человек очевидно не знает Викторию. Совсем не знает.

– О чьей конкретно семье ты говоришь? – спрашивает она. Маленькая, с растрепанной копной волос на плечах (дело рук Уильяма), босая и божественно прекрасная. Неужели Конрой этого не видит?

– Не о моей же, – продолжает она, – уж точно не о Кентах. – Она гордо вздергивает голову. Ее отчим высок, на нем идеально подогнанный серый костюм, одно такое пальто обходится в их общую зарплату за два месяца, но Виктория – она самый настоящий колосс.

Она боец, воин, солдат, шпион, государственный служащий, коп в каждом дюйме, и Уильям невероятно ею горд.

Он чувствует, что сцена, развернувшаяся перед ним, готовилась давно, чувствует гнев Виктории, ее гордость – груз истории семьи, преданно служившей стране и короне поколениями, и он чувствует, что не знает на самом деле, как далеко простирается верность и могущество ее семьи.

Он не знает – и он будет ждать, пока она сама не расскажет – сколько боли причинил ей в прошлом этот человек.

– Ты обычный бухгалтер с красивой должностью, – закипает Виктория, – и ничего больше. Не смей даже делать вид, что знаешь что-либо о моей семье!

Она гордится своей фамилией, гордится семейной историей, понимает Уильям. Она просто выбрала иной способ служить своей стране, делать мир лучше.

– Я твой… – начинает Конрой, но Викторию уже не остановить. Если этот человек и правда думал, что может пристыдить ее, явившись без предупреждения и застав их с Уильямом вместе, он явно ее не знает.

– Ты ничего не знаешь о моей семье, – неистовствует она, – ты просто трахаешь вдову моего отца, и ближе к Кентам тебе не стать никогда!

Уильям никогда раньше не слышал, чтобы Виктория ругалась. Она очень эмоциональна, но за то время, что он ее знает, он успел понять, что она обычно держит свои эмоции под надежным замком. Поразительно, какая ненависть сейчас в ее голосе.

– Дрина… – лепечет Конрой, шокированный ее вспышкой.

– Виктория. Дрина – это маленькая девочка, которую ты услал в Уикэм на следующий день после похорон ее отца!

– Я смотрю, ты всё считаешь себя диккенсовской горемычной сиротой, – мрачно произносит отчим. – Напомнить, что ты только что сказала мне про гиперболы?

Виктория оборачивается:

– Уильям, ты не мог бы оставить нас вдвоем на минутку?

Она улыбается, но Уильям видит, что она сдерживает со слезами. Кивнув, он стискивает ее плечо.

Он не хочет уходить, не хочет оставлять ее наедине с этим человеком. У него ужасное чувство, что Конрой обидел ее сильнее, чем она это показывает, но Виктория продолжает улыбаться и говорит:

– Всего на минуту.

Он выходит из гостиной и потому не знает, что именно Виктория говорит Конрою. Сидеть в ее спальне ему как-то диковато, пусть они и спят друг с другом, но это единственная комната, куда он может пойти, чтобы дать ей остаться наедине с отчимом.

Понятно, почему она постоянно таскает у него подушки: на ее кровати подушек добрая сотня. На тумбочке фотография в рамке. Уильям садится на кровать, берет рамку в руки и улыбается: Виктории тут, наверное, лет десять, она радостно улыбается, сидя верхом на лошади вместе с мужчиной с темными волосами и такими же, как у нее, голубыми глазами.

Со вздохом он возвращает фотографию на место. Ему не слышна беседа в гостиной – у Виктории наверняка есть собственные демоны, о которых она еще не готова с ним говорить. Он не слышит, как Конрой уходит, и не знает, сколько он уже сидит в этой спальне, а потом просто чувствует, что Виктория не появится сама на пороге комнаты, не придет за ним после этого разговора.

Уильям обнаруживает ее в ванной, на полу, с мокрым лицом – значит, плакала, а потом умывалась.

– Виктория…

Она поднимает глаза и произносит дрожащими губами:

– Он назвал меня шлюхой.

Уильям вздыхает. Его руки трясутся от ярости, но его собственные чувства подождут. Он опускается на пол рядом, тоже прислонившись спиной к ванне, берет ее ледяную руку.

– Ты не шлюха!

Ее губы опять дрожат, глаза наполняются слезами, и его сердце болезненно сжимается. Он понимает, что дело не в словах Конроя – причина глубже, причина в тех шрамах, на которые ему только сейчас было позволено мимолетом взглянуть.

Она утыкается лицом в его шею, и он кожей чувствует ее слезы.

Он молчит, сжимая ее в объятиях: она кажется такой маленькой, слишком маленькой даже для собственного миниатюрного тела и, против обыкновения, совершенно беззащитной.

– Ему по-прежнему удается меня задеть… – бормочет она.

Виктория запрокидывает голову, кладя подбородок ему на плечо.

– Прости…

– Не извиняйся, – отвечает он хриплым голосом, ему больно, что она чувствует потребность извиняться перед ним за произошедшее. – Это ты прости меня. Я виноват.

Она стирает руками слезы с лица, качая головой.

– Ты лучшее, что когда-либо случалось со мной.

Она действительно так думает: он видит это в ее глазах, слышит в ее голосе. Он целует ее щеки, кончик носа, ямочки, губы.

Он не может сказать это вслух – как бы ему ни хотелось, но она улыбается и искренне смеется в ответ на его:

– Наверное, твой дядя мог бы устроить так, чтобы он исчез…

– Не искушай меня, – говорит она, – только не сейчас…

Они не двигаются с места, хотя пол холодный, и обоим не особенно удобно. Он слышит ее дыхание, ощущает, как ее тело, прижимающееся к нему, расслабляется, и думает, что мог бы провести остаток своей жизни вот так, рядом с ней.