Текст книги "Рядом со мной (ЛП)"

Автор книги: Nina36

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Босиком он проходит в гостиную, открывает окно и делает глубокий вдох.

Сон, просто сон – не первый и не последний в его жизни кошмар.

Он пьет воду, и прохладным воздухом легче дышать: вдох и выдох, вдох и выдох.

Он сразу замечает припаркованную рядом с домом черную машину и двоих мужчин внутри. Разрываясь между облегчением и страхом, он выбирает злость.

– Эй… – шепчет за его спиной Виктория. Он не слышал, как она подошла, но не удивился.

Он закрывает глаза. Он так не хотел, чтобы она проснулась. Не хотел, чтобы она увидела – поняла (а она поймет, просто посмотрит на него и поймет, что он до смерти напуган дурацким кошмаром), что он чувствует, что он увидел и почувствовал.

Он оборачивается и улыбается, и она идет к нему, на ней одна только его рубашка, и волосы торчат в разные стороны, и он, кажется, никого так не любил, как любит ее. Это пугает его – и это лучшее, что когда-либо с ним случалось.

– Я… – начинает он, но замирает, не зная, как закончить.

А она идет к нему, и его руки сами обнимают ее, и это успокаивает его колотящееся сердце, уравновешивает его.

Если она и замечает черный автомобиль снаружи, она ничего не говорит. Даже сквозь майку он чувствует ее почти невесомый поцелуй прямо над сердцем.

– Так тихо… – говорит она.

Ничего не тихо – но он не может сказать ей.

– Пойдем в постель, прости, что разбудил, – говорит он.

Склонив голову набок, она смотрит на него, и он видит в ее глазах беспокойство, но она молчит – за что он безмерно ей благодарен.

– Ага, пойдем, – соглашается она. Она не спрашивает, всё ли нормально. Сейчас не всё нормально, и они оба это знают.

Ему трудно дышать от всё сжимающегося в желудке комка страха. Он не суеверен, он никогда не был суеверен – но (и об этом он не говорил никому, даже Эмме) в последний раз он ощущал нечто похожее прямо перед тем, как включил свет в своей старой квартире и увидел Огастаса и Каро – и это, пожалуй, пугает его сильнее всего.

Взяв его за руку, Виктория ведет его обратно к кровати, она целует его в лоб, она ничего не говорит, ей не нужно ничего говорить. Они редко разговаривают в действительно важные моменты.

Он долго смотрит на нее спящую – сам он уснуть уже и не пытается.

Она теплая, настоящая в его объятиях. Она – живая. И он твердит себе: сон, просто сон.

И больше в ту ночь не смыкает глаз.

***

Он ничего не планировал. Виктория гуляет с Эммой, что само по себе уму непостижимо – столкнулись его прошлое и настоящее, дав начало чему-то новому и прекрасному. Он останавливается у витрины. По пятам за ним следует черный автомобиль – его так и подмывает подойти, постучать в стекло и переброситься с этими двумя парой слов, но он держится.

Он входит в магазин и видит его, это кольцо – и видит его на безымянном пальце левой руки Виктории: неброское (она не носит драгоценности, только серебряный браслет, принадлежавший, как оказалось, ее отцу), но бриллиант в центре изящного орнамента переливается мягким блеском. Из магазина Уильям выходит с кольцом в кармане.

Они не говорили о будущем, не обсуждали, что делать с жильем – они просто проживают свои жизни вместе. В том-то и весь смысл, так ведь? Он знает, что в его жизни не будет больше никого другого – не может быть в его жизни никого другого.

Он хочет провести остаток жизни с Викторией, и он старомоден: его не особенно привлекает мысль просить руки Виктории у ее отчима, к тому же, попытайся он, и она его просто распнет, но встать на одно колено и сделать ей предложение? Это он может. Он хочет.

Просто нужно выбрать подходящее время.

Но время, как выясняется позже, не на их стороне.

***

Всё происходит как в замедленной съемке. Так он будет вспоминать это впоследствии, зная даже, что в реальности прошло всего несколько секунд.

Он будет помнить кровь, он будет помнить – и это будет скорее ощущение, чем реальное воспоминание – как он не слышал ни звука, после того как всё потемнело, и он ничего острее и страшнее не чувствовал за всю свою жизнь. Даже тогда, когда вошел в квартиру и обнаружил тела сына и жены.

Всё начинается с обычного уточняющего опроса на месте пятого преступления. Тот факт, что преступник не серийный убийца, а человек, систематически истребляющий правительственных агентов, мало что меняет: они должны его остановить.

Погода стоит прекрасная, даже солнце выглядывает разок, в машине по дороге она рассказывает о том, как провела год перед поступлением в университет, как впервые в жизни заработала солнечный ожог, путешествуя по Италии.

Она улыбается, когда он смеется над ней, а потом он рассказывает, что делал перед университетом сам, она смеется – он рассказывает ей, как выпил воды со льдом в Египте и какой дрянной идеей это оказалось.

Они пьют свой привычный один на двоих огромный стакан кофе, передавая его друг другу, улыбаются друг другу, он для разнообразия сам ведет машину, у нее на носу солнечные очки, она просматривает их заметки.

В зеркале заднего вида он видит держащийся у них на хвосте черный автомобиль: он привыкает, он понимает: каким бы гадом ни был дядя Виктории, он хотя бы пытается защитить ее, пусть Виктория и усердно игнорирует и автомобиль, и сидящих в нем мужчин.

В реальности всё происходит быстро – но он видит происходящее в замедленном движении.

Соседи по-прежнему ничего не знают, ничего не помнят о ночи, когда была убита мисс Коннелли – или делают вид. Это бесит, просто бесит, но им не впервой такое слышать. В конце концов, не могут же они арестовывать людей за то, что они мудаки, не осознающие свой гражданский долг.

Подвал должен быть пуст и заперт, но они слышат доносящийся снизу шум, находясь в квартире на первом этаже, где опрашивают пожилого мужчину. Уильям смотрит на Викторию, замечая, как она напряглась.

Он вызывает подкрепление, но она бежит вперед по коридору.

Подвал был проверен и заперт – и он помнит, что подвал был заперт, когда они приехали.

Может быть, какая-нибудь ерунда, убеждает он себя, но то, как Виктория, обычно рациональная и рассудительная в работе, бросилась вперед, крушит его надежду в прах. Они прочесали квартиру мисс Коннелли вдоль и поперек, и там всё уже было вверх дном, когда полиция прибыла туда в первый раз. Что бы ни искал преступник (если он вообще искал что-то), искомого в квартире не было. Подвал обыскивали только тогда, когда на месте преступления были все, и это был беглый осмотр – нужно было проверить, нет ли там кого.

С тех пор прошла неделя, и впервые за всё это время перед зданием и внутри здания не снует рой полицейских и журналистов.

Уильям знает – чувствует, что это не может быть совпадением.

Он бросается следом за Викторией, но он будто спит, спит и видит дурной сон, когда хочешь бежать, а не можешь, и он слышит крик, и у него леденеет кровь.

Виктория.

Всё происходит как в замедленной съемке: он спускается в подвал, пытаясь приспособить зрение к мерцающему свету. Наполовину подвал, наполовину котельная. Он тянется за шокером, который должен быть при нем, но шокера нет. Он идет дальше, идет и думает, может быть, Виктория увидела крысу и испугалась, она ведь боится крыс – он это знает, потому что они напарники и любовники, они знают такое вот друг о друге, так и должно быть, правда ведь? Где же чертово подкрепление, и где те двое из черной машины?

И тогда он видит их – вот так же он включил свет и поперхнулся собственным сердцем, увидев мертвых сына и жену. Он останавливается, он замирает на месте.

Высокий мужчина, белый, совершенно непримечательный – он бы не опознал его в линейке подозреваемых, что, пожалуй, и важно в таком деле. Сильная рука держит Викторию захватом сзади за шею, к ее груди приставлен нож.

Не пистолет. От пистолетов много шума, пистолеты привлекают внимание, а гильзы, порох, баллистика могут помочь вычислить преступника. Они с Викторией говорили о выборе оружия, обсуждали причины, и его мозг запинается, спотыкается обо всю эту ерунду, потому что Викторию держат за шею, и его тело не сразу вспоминает нужные навыки.

Он никогда, никогда не простит себя за этот миг промедления.

– Не двигаться, блядь! – говорит человек. Без явного акцента. Уильям не сомневается, что тот не блефует. Выхода отсюда нет: окна зарешечены, а дверь всего одна. Он уверен, что этого человека это не остановит. Уже не остановит. В отличие от Уильяма, этому человеку нечего терять.

Уильям поднимает руки и говорит:

– Не двигаюсь.

Он работал в ситуациях с заложниками, но заложником никогда не был его напарник, никогда – человек, которого он любил больше жизни. Вот к чему эти правила, вот почему напарники не должны влюбляться друг в друга, долг должен быть превыше всего, а он сейчас готов сделать что угодно, чтобы этот нож не вонзился в Викторию.

Виктория спокойна, мерзавец, должно быть, застал ее врасплох, потому она и вскрикнула. Уильям знает, что она способна позаботиться о себе, она при желании может оглушить этого человека, она специально тренирована для этого, но она стоит смирно и совершенно не выглядит встревоженной, и он не понимает почему.

Он дышит и говорит на автопилоте: десятилетия опыта позволяют ему казаться увереннее и спокойнее, чем он чувствует себя на самом деле. Кончик ножа плотно прижат к грудине, он видит, как по рубашке Виктории расплывается красное пятнышко, он пытается перевести внимание преступника на себя. Он ведет переговоры, он пытается выиграть время – делает то, за что получает зарплату, но никогда еще это не было для него более личным. Пока этот человек говорит с ним, пока Уильям занимает его, он не убьет Викторию.

Он не спрашивает его, чего тот хочет, ему всё равно, ему нужно только, чтобы он опустил чертов нож и отпустил Викторию. Человек с ножом должен ведь знать, что он ни за что не выйдет из этого подвала свободным человеком, они оба это знают. Перед ним не наркоман, не отчаявшийся, сорвавшийся человек, совершающий глупый поступок.

Перед ним человек, убивший пятерых: теперь Уильям в этом уверен, он не знает причины, но этот человек подходит под психологический портрет, он одолел троих правительственных агентов – а Виктория не шевелится! Человек, стоящий перед ним, не любитель, и Уильям тщательно подбирает слова. Ему не нужно даже говорить, что убийство сержанта Скотланд-Ярда только ухудшит его положение – этот человек это знает и ему все равно.

Будь это кино, будь он американским полицейским, он бы уже всадил мерзавцу пулю в голову. Но это не кино, он не носит пистолета, он не помнит даже, когда в последний раз стрелял из пистолета. И неважно – всё происходит в реальности, как бы ему ни хотелось, чтобы это было сценой из фильма или сном.

Да, он, конечно, знает, что на деле проходит всего несколько секунд, но время замедляется: выстрелы как из ниоткуда, из-за его спины, однако человек, держащий Викторию, быстрее – быстрее стреляющих, быстрее даже, чем пули, и Уильям видит всё так ясно, что хочет обернуться и крикнуть, чтобы перестали стрелять, хочет предупредить Викторию, но не может, ничего не может. Ничего не успевает – потому что в реальности всё происходит в одно мгновение.

И в следующее мгновение он видит кровь, только кровь, ничего кроме крови. И Виктория, и державший ее человек падают, и Уильям бросается к ней на онемевших ногах, не слыша ни единого звука, не видя ничего, кроме Виктории.

Кровь, столько крови, и такой яркой, такой неестественно яркой. Он падает на колени, рубашка Виктории насквозь пропитана кровью (артериальной? спрашивает слабый голос в его голове, но он резко велит голосу заткнуться), и из груди ее торчит рукоять ножа, и он вдруг не может вдохнуть, не может выдохнуть.

Из уголков ее рта бегут струйки крови – и она смотрит на него со слезами в глазах. Он осторожно придерживает ее за плечи: у него будто вырвали сердце из груди, но он помнит о ее ране, он кричит, чтобы вызвали скорую, он не трогает лезвие, не трогает ее туловище, потому что она еще жива только благодаря тому, что нож остается в ране, как пробка в бутылке – тронь лезвие, и она истечет кровью.

Она ощупью ищет его руку, и он ничего не чувствует – всего мгновение, и вдруг окружающий мир вмиг обрушивается на него: он слышит голоса людей в подвале, слышит, как вяжут подстреленного (тот ранен, не убит), слишком шумно, слишком громко, и Виктория лежит на земле, на его руках, и этого не может быть.

– Всё хорошо, – слышит он собственный голос – глупо, но он не перестает повторять это с тех пор, как подхватил Викторию на руки.

Она пытается говорить, но не может сложить звуки в слова, и он успокаивает ее, молчи, молчи, он гладит ее по волосам, а она кашляет, и на губах ее кровь.

Он не может ее потерять – у него будто сердце выдирают из груди, и на ее лице кровь, и он понимает, что это он измазал ее лицо, потому что чувствует ее теплую кровь на своих руках, и стряхивает с себя оцепенение.

– Всё будет хорошо… – говорит он. Больше он ничего не может сказать, потому что не иначе быть не может – просто не может быть иначе. С ней всё должно быть хорошо. Она должна выжить.

Она не улыбается, она едва может дышать, и веки ее смыкаются.

– Нет, нет, нет! – повторяет он, умоляет он. – Не закрывай глаза, оставайся со мной…

Она кивает, и он заторможенно замечает, что вдруг слишком много света и людей, много людей вокруг. Он не слышал, как они вошли, ему насрать, его мир сосредоточен в лежащей на его руках женщине, которая пытается, отчаянно, послушно пытается не закрывать глаза, потому что он просит, и у нее почти серая кожа, и Уильям ничего, ничего не может сделать, ничем не может помочь.

– Оставайся со мной, – повторяет он, прижимаясь губами к слишком холодному лбу, – пожалуйста, оставайся со мной.

Прибыли парамедики, и он моргает, глупо таращась на них в ответ на их вопросы, искренне не понимая, о чем они говорят, но рука Виктории вдруг обмякает в его руке, и его будто пронзает электрическим током.

Ему остается только смотреть, как работают парамедики. Он точно знает, сколько крови может потерять человек, прежде чем умрет – а крови на земле так много, слишком много, и Виктория закрывает глаза, и если она закроет глаза, он просто сойдет с ума.

Виктория закрывает глаза.

***

Он не сошел с ума. Он четко помнит, как неслась скорая, как парамедики спрашивали, не ранен ли он сам, и как он не понимал ни слова, пока они не ткнули в его залитые кровью рубашку и руки.

Он не помнит, как ему удалось сесть в скорую к ней, наверное, включил босса или пригрозил кого-нибудь убить, бог его знает, и плевать вообще-то.

В комнате ожидания слишком тепло, и у него зудят руки, и он знает – знает почему. Его руки, его одежда по-прежнему покрыты ее кровью, и он не сдвинулся с места с того момента, как его впихнули в эту комнату.

Он не знает, сколько он пробыл тут, не знает и не хочет знать – пока не вошел врач с вежливо-сочувствующим выражением лица, он может дышать, он может функционировать.

Открывается дверь, и он вскидывает голову, и сердце подскакивает к горлу и опускается обратно от облегчения: не врач и не медсестра. Эмма. Он шатается, но не может пошевелить ни единым мускулом.

У Эммы под пальто форма, ей, наверное, сообщили о произошедшем, когда она была в морге – он чувствует запах (его органы чувств, онемевшие в подвале, сейчас обострены до предела) ее химического мыла. Эмма ничего не говорит, ни слова. Она помогает ему сесть, как если бы он был немощным стариком, и он моргает – он не помнит даже, как встал со стула.

– Уильям… – зовет она.

Он всё смотрит на стену, стена белая, на ней плакаты, что-то о здоровье, о вреде курения, незащищенного секса, и кому звонить в случаях домашнего насилия, он смотрит на стену и дергается, отстраняясь от прикосновения Эммы.

– Посмотри на меня!

Он слушается – неохотно, но у Эммы испуганный голос, поэтому он слушается.

– Поговори со мной!

Он слышит то, чего она не произносит: не смотри на гребаную стену, не разваливайся, держи себя в руках.

А он просто не знает, что говорить. В отделение скорой помощи их уже ждала команда травматологов. О чем ему говорить с Эммой? Рассказать, как минуты в воющей машине с мигалками казались ему часами, как он боялся, что по монитору поползет ровная линия? Что она умрет прежде, чем они доберутся до клиники?

– Мне нужно вымыть руки.

Он встает со стула, понятия не имея, где находится туалет, и он смотрит на свои руки, удивляясь, как один-единственный человек может потерять столько крови и до сих пор быть живым, и слова вырываются из его рта, выдираются прямо из кишок.

– Я не могу потерять ее, Эмма. Не могу… – он выскакивает из комнаты, и разум его, наверное, всё же не раскололся на части, потому что туалет он находит – маленький, пропитанный запахом хлорки, разъедающим его глаза так, что он всё моргает и моргает.

Вода болезненно горячая и красная, такая красная – это кровь Виктории, кровь Виктории не должна быть на его руках, они должны сейчас пить кофе и игнорировать многозначительные взгляды коллег, а вечер им предстоял поистине изысканный, как утром заявила Виктория: стирка и спасение его холодильника от давно поселившихся в нем чудовищных форм жизни.

«Да не нужно всё это», – сказал он тогда. Разговор происходил в ванной. Она собрала волосы, заколола их наверх, закатила глаза и сказала: «Ты знаешь, что плесень у тебя в холодильнике эволюционировала настолько, что избрала собственный парламент?»

«Я в смысле…»

«А потом пино гриджо, и я даже позволю тебе выбрать фильм. Идет?» – ответила она с ослепительной улыбкой.

Вода розовеет – а кровь всё упорно не смывается, кровь забилась ему под ногти, и он не может смотреть на себя в зеркало, ему нужно сосредоточиться на дыхании.

– Уильям, – голос Эммы из-за закрытой двери.

– Я в порядке.

Она открывает дверь, игнорируя его слова, и, хотя он не оборачивается, сует ему в руки бутылочку с мылом, тем самым, которым она пользуется в морге, и кладет ладонь на его плечо.

– Она выкарабкается, – говорит она.

Ему хочется ей верить, ему так нужно верить ее словам. Но Эммы там не было. Эмма не смотрела в лицо Виктории, не видела, как Виктория теряет сознание.

Ему никогда в жизни не было так страшно.

***

Врачи отделения травматологии и скорой помощи сотворили маленькое чудо. Уильям всегда с гордостью считал себя агностиком, но то, что сделали эти врачи – не дали ей умереть – не что иное как чудо. Хирург говорил что-то о поврежденной аорте, тяжелой кровопотере, и да, она должна была умереть там, в том подвале, но она еще жива. Уильям вообще-то не верит в Бога, но он готов прямо здесь и сейчас опуститься на колени и молиться, до хрипоты молиться, если это поможет ей выжить.

Доктора те еще сволочи. Уильям судит по опыту: они не понимают или их просто не заботит то, какое воздействие их слова оказывают на людей.

Виктория должна была умереть на месте. Так сказал хирург, и жива она только потому, что ее туловище чуть сдвинулось или бог весть что еще – какие-то полдюйма, и она жива.

Врач говорит о статистике, проценте выживаемости, но его слова отскакивают от Уильяма, как от стенки. Впрочем, рядом Эмма, чей мозг еще работает, и она задает вопросы, чтобы убедиться, что врач ничего не скрывает под хитрым медицинским жаргоном.

У него доверенность на принятие решений в вопросах ее здоровья – он еще несколько месяцев назад подписал сотню бумаг, и то же самое сделала Виктория. В то время, когда они еще не были любовниками, это казалось практичным и таким незначительным. Так поступают иногда поддерживающие близкие отношения напарники, в напоминание о том, что они делают опасную работу, и порой быстро принятое решение означает разницу между жизнью и смертью.

Он подписывает согласие на операцию трясущейся рукой, но врач, заметил ли он это или нет, ничего не говорит, потому что врачу, наверное, насрать.

– Тебе нужно попить, ты обезвожен, ты в шоке, – говорит Эмма.

Он в шоке? Уильям смотрит на свои дрожащие руки, Уильям знает, что у него стучат зубы – да, наверное, он в шоке, а когда шок развеется… вот тогда-то он точно сойдет с ума. Но Эмме нужно чем-то заняться, и он говорит:

– Кофе.

– Нет. Принесу воды – я быстро.

Она выходит, и он закрывает глаза. Его тело, быть может, и в шоке – да, в шоке, Эмма права – но разум его работает, шестеренки крутятся. Он не может перестать быть полицейским, перестать быть детективом, перестать складывать кусочки головоломки – это его натура, и он ненавидит себя за это.

Виктория настояла, что нужно вернуться и еще раз опросить соседей мисс Коннелли. Он согласился, потому что – потому что она тоже соглашается, когда он хочет проверить что-то. Она пустила его за руль, а сама сидела и всё просматривала без конца свои заметки, и то, и другое крайне необычно – у нее точнейшая память, и она никогда не позволяет ему водить при исполнении.

Британские полицейские не носят огнестрельного оружия, только электрошокеры и дубинки, но их обучают, как вести себя в таких ситуациях. У Виктории была – черт, черт! – у Виктории отличная подготовка, он видел, как она обезоруживает подозреваемых в два раза крупнее себя.

А еще он видел, как она изображает тупую телочку, чтобы выудить нужную информацию, а еще он видел, как она играет на допросах хорошего копа, когда он сам играет плохого копа, и наоборот. Она всегда делает то, что нужно делать. Без исключения.

Нет. Не может быть…

– Господи… – бормочет он – и его голос кажется ему самому таким странным, что он немедленно замолкает и комкает, комкает полусырые мысли и запихивает их поглубже, потому что просто не может их принять.

Когда открывается дверь, он стискивает подлокотники, умом понимая, что это, скорее всего, Эмма. Викторию оперируют, врач четко сказал, сколько времени займет операция и что-то еще, о чем он упорно отказывается думать.

Это и правда Эмма, и он расслабляет пальцы. Он берет стакан, пьет воду. Кто знает, удержится ли эта вода в его желудке, но всё лучше, чем думать о том, что сказал врач, или мысленно собирать воедино кусочки случившегося.

Они не разговаривают – Эмма слишком хорошо его знает и не пытается отвлечь его бессодержательными беседами. На стене цифровые часы, на которые он старательно не смотрит.

– Хочешь, я позвоню ее матери? – спрашивает Эмма, и ему ненавистен тон ее голоса.

И то, что она говорит.

– Нет, – отвечает он, и говорить больно, и он не хочет говорить, он хочет – поменяться с Викторией местами. Он с радостью, не задумываясь, занял бы ее место на операционном столе.

– Я ее… – Напарник? Бойфренд? Чмо, которое не сумело вовремя добраться до этого гребаного подвала, у которого в ящике для носков уже несколько дней лежит кольцо? Он смотрит на Эмму. – Я должен сам.

Но ему не нужно ничего делать, потому что открывается дверь, и Уильям сразу узнает женщину, стоящую между двумя мужчинами: это мать Виктории.

***

Мать Виктории безутешна, она виснет на Джоне Конрое, как персонаж дрянной мелодрамы девятнадцатого века. Ее первый муж был оперативником секретной службы, убитым при исполнении служебных обязанностей, ее брат, насколько известно Уильяму, так вообще нахер руководит секретными службами, а она выглядит нежным цветочком на грани обморока.

– Что случилось с моей Дриной? – кричит она, и Уильям рад, что ему есть на чем сосредоточиться: теперь понятно, думает он, почему Виктория из кожи вон лезет, чтобы не сталкиваться с матерью.

Он несправедлив к ней, но он не способен заставить себя ей сопереживать.

– Что случилось с моей дочерью? – повторяет мать Виктории.

Он смотрит на дядю Виктории. Хороший вопрос, на который ему тоже хотелось бы получить ответ.

О, Уильям знает, что случилось – он был там, чего он не понимает, так это почему.

Взглянув на него, женщина бледнеет.

– Боже мой! – восклицает она. – Это что, это кровь моей дочери?

И у него в голове словно щелкает переключатель – он не способен уже чувствовать к ней ни гнева, ни возмущения. Он знает, что она переживает сейчас, потому что пережил это сам, и никому на свете не пожелает такого душераздирающего горя.

– Что произошло? – всё повторяет и повторяет она, с каждым разом всё отчаяннее. – Что вы сделали с моей девочкой?

Он игнорирует ее слова, он даже не вздрагивает, вспомнив, что Каро сказала нечто похожее, когда умерла Эмили, он просто помогает ей сесть. Он ощущает на себе взгляды дяди Виктории и и Конроя – и как-то рассеянно понимает, что хоть и смыл кровь с рук, рубашка его всё так же вымочена насквозь.

– Вы должны были ее уберечь, она говорила, что с вами она в безопасности! – говорит мать Виктории – не говорит – кричит, и Уильям держит ее руки, потому что – ну что еще ему остается?

Она права. Он напарник Виктории, и он подвел ее, он так ее подвел.

– Достаточно, Мари-Луиза! – говорит дядя Виктории, говорит холодным, не терпящим возражений голосом.

Мать Виктории сжимает губы и отдергивает руки.

– Я полагаю, – обращается дядя Виктории к Уильяму, – что вы обладаете исключительным правом принимать медицинские решения в отношении моей племянницы. Я прав?

Исключительным правом? Такое вообще возможно?

Уильям кивает. О, если этот мудила хочет оспорить его право, он его просто убьет. Но дядя Виктории, кажется, читает его мысли:

– Не соблаговолите ли пойти со мной, чтобы ознакомиться с текущим прогнозом ее состояния?

Его глаза не голубые, как у Виктории, но взгляд и изгиб брови необыкновенно похожи. Только врет он гораздо лучше, чем Виктория.

Он переглядывается с Эммой, и та кивает. Она скажет ему, если что-нибудь изменится. Ему очень не хочется выходить, но дядя Виктории говорит:

– Это займет всего минуту, Уильям.

Уильям не агрессивный человек, никогда таковым не был, но он также никогда не ходил в рубашке, пропитанной кровью Виктории – всё когда-то бывает в первый раз, и едва они делают несколько шагов за порог комнаты, как он швыряет дядю Виктории к стене.

Леопольд выше него, Леопольд кажется совершенно ошеломленным этой его вспышкой, и это стряхивает с Уильяма последние остатки оцепенения.

– Вы использовали ее как приманку!

Он надеется, что ошибся, что Виктория просто оказалась не в то время не в том месте, но его слова, кажется, по-настоящему задевают Леопольда – и Леопольд ничего не отрицает.

Тот человек в подвале держал Викторию за шею, и Уильяму хочется, чтобы этот напыщенный засранец на собственной шкуре ощутил то, через что пришлось пройти его племяннице – он подозревает, что дядя Виктории при желании легко мог бы вырваться и вырубить его, но тот не делает и попытки.

– Она захлебывалась кровью, слышите? Вы использовали ее как приманку, и теперь она умирает! – шипит Уильям.

Это правда. Всё правда. И то, что Виктория кашляла кровью – и то, что ее дядя использовал ее как приманку, чтобы изловить человека, убивавшего оперативников МИ-6, и теперь она может умереть.

Он отступает на шаг. Леопольд смотрит ему в глаза. Он любит Викторию – он только-только начинает осознавать, что произошло, но Уильям не способен сейчас сочувствовать ему.

– Вы использовали наши с ней отношения, чтобы добраться до нужного вам человека, теперь-то вы счастливы?

– Она… предложила это добровольно, – не сразу отвечает дядя Виктории. В нем сейчас нет ничего от того мудака, с которым он когда-то сидел в машине. Леопольд выглядит до смерти напуганным.

– А, ну так это совсем другое дело, тогда всё в порядке, да? – Он совсем не удивлен, что Виктория вызвалась быть приманкой. Ох, как он будет зол, когда Виктория выкарабкается, когда ей зашьют аорту, когда она перестанет кашлять кровью. Сейчас ему нужно только одно: чтобы она выжила. Он просто не может ее потерять.

– Нет, – говорит Леопольд, – не в порядке. Я не… и я не счастлив, Уильям. Отнюдь!

– Вы приказали ей не реагировать? Не вырубать мерзавца? – спрашивает Уильям.

Леопольд кивает.

– Знаете, она говорила мне, что вы самый порядочный человек в вашей семье. Она явно ошибалась!

Он мотает головой, он хочет быть как можно дальше от этого человека, но слова Леопольда останавливают его:

– Я люблю свою племянницу больше всего на свете, Уильям – всё должно было пройти иначе!

– Значит, у нас с вами есть что-то общее, – говорит Уильям.

Дядя Виктории на секунду прикрывает глаза.

– Я велел привезти вам сменную одежду – и кстати, поздравляю с поимкой первого серийного убийцы!

Когда кулак Уильяма врезается в челюсть мудака, костяшкам его пальцев даже не очень больно.

========== Глава 4 ==========

Время идет. Дверь всё не открывается, и Уильям меряет шагами пол. Родственники Виктории по-прежнему здесь, и все они старательно игнорируют друг друга. Он подписывает бумаги, заранее подготовленные рапорты о том, что произошло в том злосчастном подвале, всё это безо всякого интереса.

Он пьет воду, он запускает пальцы в волосы, он дремлет на стуле, и кошмары его так страшны, что когда он просыпается, даже мать Виктории глядит на него с жалостью.

– Я хочу жениться на ней, – говорит он спустя шесть часов ожидания.

Он произносит это вслух, не волнуясь о реакции ее родственников, ему насрать на их возможные возражения, он не спрашивает у них разрешения. Если он нужен Виктории (если она выживет, услужливо подсказывает голос в голове, если она такая сумасшедшая, что захочет быть с ним), он почтет за честь провести с ней остаток жизни. Только дурак не захотел бы провести всю жизнь с Викторией.

– Да неужели? – спрашивает Джон Конрой.

Он чувствует, как напрягается рядом Эмма, кладет руку на ее предплечье и говорит:

– Это не обсуждается.

Невероятно, но мать Виктории улыбается сквозь слезы.

– Моя дочь любит вас, мистер Мельбурн. – Она нервно терзает зубами нижнюю губу и добавляет: – Она счастлива?

Уильям улыбается против воли, несмотря на до сих пор жгущую его кожу кровь Виктории, несмотря на то, что все его органы чувств напряжены до предела. Он вспоминает Викторию в своей кровати: она таскает у него подушки и тихонько хихикает, прижимаясь к нему, они смотрят телевизор, она закатывает глаза на очередной нереалистичной сцене из полицейского сериала.

Он видит Викторию на кухне в ее квартире: она печет пирог к его дню рождения, прихлебывая красное вино, на ней ее дурацкие пижамные штаны (невыразимо сексуально), его рубашка, она во весь голос измывается над колдплеевской «Yellow» (она умеет играть на пианино, но пение ее всё равно что вой котов по весне), пока он читает газету.

Он думает о долгих рабочих днях, о том, как его кабинет фактически стал их кабинетом, он вспоминает о том, как Виктория постучалась в его дверь в три часа ночи и отважно призналась ему в любви.

Он только и видит, что ее улыбку, он вспоминает, как она закрыла оба их мобильника в ящике в те выходные – после того, как они впервые занимались любовью – и решительно заявила, что это их единственные общие выходные и весь Скотланд-Ярд может отправляться в пешее эротическое путешествие, и: «Может, поцелуешь меня уже?»