Текст книги "Непрошеная повесть"

Автор книги: Нидзё

О, если к другому

склонишься ты сердцем, то знай:

в тоске безутешной

я, должно быть, погибну скоро,

словно дым на ветру, растаю…

Дальше было написано: «До сих пор я жил надеждой когда-нибудь с тобой соединиться, но теперь о чем мне мечтать, ради чего жить на свете?» Письмо было написано на тонком синеватом листе, на котором цветной вязью была оттиснута старинная танка:

 
Уйдите, о тучи,
с вершины Синобу-горы,
с вершины Терпенья -
из души моей омраченной
без следа исчезните, тучи!
 

Его собственное стихотворение было написано поверх этих стихов.

Я оторвала от бумаги кусочек, как раз тот, на котором стояли слова «гора Синобу», и написала: «Ах, ты ведь не знаешь, что в сердце творится моем! Объята смятеньем, я другому не покорилась, ускользнула, как дым вечерний». И сама не могла бы сказать, как я решилась отправить ему такой ответ.

* * *

Так прошел день, я не притронулась даже к лекарственному настою. «Уж и впрямь не захворала ли она по-настоящему?» – говорили домашние. Но когда день померк, раздался голос: «Поезд его величества!» – и не успела я подумать, что же теперь случится, как государь, открыв раздвижные перегородки, как ни в чем не бывало вошел ко мне с самым дружелюбным, привычным видом.

– Говорят, ты нездорова? Что с тобой? – спросил он, но я была не в силах ответить и продолжала лежать, пряча лицо. Государь прилег рядом, стал ласково меня уговаривать, спрашивать. Мне хотелось сказать ему: «Хорошо, я согласна, если только все, что вы говорите, правда…», я уже готова была вымолвить эти слова, но в смятении подумала: «Ведь он будет так страдать, узнав, что я всецело предалась государю…» – и потому не сказала ни слова.

В эту ночь государь был со мной очень груб, мои тонкие одежды совсем измялись, и в конце концов все свершилось по его воле. А меж тем постепенно стало светать, я смотрела с горечью даже на ясный месяц, – мне хотелось бы спрятать луну за тучи! – но, увы, это тоже было не в моей власти…

 
Увы, против воли
пришлось распустить мне шнурки
исподнего платья -
и каким повлечет потоком
о бесчестье славу дурную, -
 

неотступно думала я. Даже ныне я удивляюсь, что в такие минуты была способна так здраво мыслить…

Государь всячески утешал меня.

– В нашем мире любовный союз складывается по-разному, – говорил он, – но наша с тобой связь никогда не прервется… Пусть мы не сможем все ночи проводить вместе, сердце мое все равно будет всегда принадлежать одной тебе безраздельно!

Ночь, короткая, как сон мимолетный, посветлела, Ударил рассветный колокол.

– Скоро будет совсем светло… Не стоит смущать людей, оставаясь у тебя слишком долго… – сказал государь и, выходя, промолвил: – Ты, конечно, не слишком опечалена расставаньем, но все-таки встань, хотя бы проводи меня на прощание!… – Я и сама подумала, что и впрямь больше нельзя вести себя так неприветливо, поднялась и вышла, набросив только легкое одеяние поверх моего ночного платья, насквозь промокшего от слез, потому что я плакала всю ночь напролет.

Полная луна клонилась к западу, на восточной стороне неба протянулись полосками облака. Государь был в теплой одежде вишневого цвета на зеленоватом исподе, в сасинуки [14] с гербами, сверху он набросил светло-серое одеяние. Странное дело, в это утро его облик почему-то особенно ярко запечатлелся в моей памяти… «Так вот, стало быть, каков союз женщины и мужчины…» – думала я.

Дайнагон Дзэнседзи, мой дядя, в темно-голубом охотничьем кафтане подал карету. Из числа придворных государя сопровождал только вельможа Тамэката. Остальная свита состояла из нескольких стражников-самураев да низших слуг. Когда подали карету, громко запели птицы, как будто нарочно дожидались этой минуты, чтобы возвестить наступление утра; в ближнем храме богини Каннон [15] ударили в колокол, мне казалось: он звучит совсем рядом, на душе было невыразимо грустно. «Из-за любви государя промокли от слез рукава…» – вспомнились мне строчки «Повести о Гэндзи» [16]. Наверное, там написано именно о таких чувствах…

– Проводи меня, ведь мне так грустно расставаться с тобой! – все еще не отъезжая, позвал меня государь. Возможно, он понимал, что творится в моей душе, но я, вся во власти смятенных чувств, продолжала стоять не двигаясь, а меж тем с каждой минутой становилось светлей, и месяц, сиявший на безоблачном небе, почти совсем побелел. Внезапно государь обнял меня, подхватил на руки, посадил в карету, и она тут же тронулась с места. Точь-в-точь, как в старинном романе, так неожиданно… «Что со мной будет?» – думала я.

 
Уж звон колокольный
вещает, что близок рассвет.
Лишь горечь осталась
от печальных снов этой ночи,
проведенной в слезах и пенях…
 

Пока мы ехали, государь твердил мне о любви, обещал любить меня вечно, совсем как будто впервые в жизни похищал женщину, все это звучало прекрасно, но, по правде сказать, чем дальше мы ехали, тем тяжелее становилось у меня на душе, и, кроме слез, я ничем не могла ему ответить. Наконец мы прибыли во дворец на улице Томикодзи.

Карета въехала в главные ворота Углового дворца.

– Нидзё – совсем еще неразумный ребенок, – выходя из кареты, сказал государь дайнагону Дзэнседзи. – Мне было жаль ее покидать, и я привез ее с собой. Хотелось бы, чтобы некоторое время государыня об этом не знала. А ты о ней позаботься! – И с этими словами он удалился в свои покои.

Дворец, к которому я привыкла с младенческих лет, теперь показался мне чужим, незнакомым, мне было страшно, стыдно встречаться с людьми, не хотелось выходить из кареты, я неотступно думала, что со мной теперь будет, а слезы все текли и текли. Внезапно до меня донесся голос отца – стало быть, он приехал следом за нами, значит, все-таки тревожится обо мне… Я была глубоко тронута отцовской заботой. Дайнагон Дзэнседзи передал отцу слова государя, но отец сказал:

– Нет, напротив, никакого особого обращения не нужно! Пусть все остается по-старому, пусть она прислуживает ему, как до сих пор. Чем больше делать из всего тайну, тем скорее пойдут слухи и пересуды! – Затем послышались шаги: отец вышел.

«В самом деле, отец прав… Что меня теперь ждет?»– подумала я, и снова горестно сжалось сердце, я места себе не находила от снедавшей меня тревоги, но в это время ко мне опять вошел государь, снова зазвучали слова о вечной, неугасимой любви, и мало-помалу я упокоилась. «Такова уж, видно, моя судьба, наверное, этот союз уготован мне еще в прошлой жизни [17], а стало быть, он неизбежен…» – решила я.

Так прошло не менее десяти дней. Государь проводил со мной ночь за ночью, и мне самой было странно, отчего в моем сердце все еще живет образ того, кто написал мне:

 
О, если к другому
склонишься ты сердцем, то знай…
 

Мой отец, дайнагон, считал, что теперь мне не следует жить во дворце, как раньше, и я в конце концов оставила придворную службу. Мне было там грустно, я не смела по-прежнему открыто смотреть людям в лицо и под предлогом болезни возвратилась домой. Вскоре от государя пришло ласковое письмо.

«Я привык, чтобы ты всегда была рядом, – писал он, – мне кажется, прошла уже целая вечность с тех пор, как мы расстались. Поскорей возвращайся!» Письмо заканчивалось стихотворением:

 
Знаю, горькой тоской
Ты в разлуке не станешь томиться, -
Рассказать бы тебе,
сколько слез я пролил украдкой,
рукава одежд увлажняя!…
 

Еще недавно письмо государя внушало мне отвращение, а теперь я с нетерпением ждала от него послания, тотчас прочитала, и сердце забилось радостью. Я ответила:

 
Ах, едва ли по мне
слезы вы проливаете ночью, -
но при вести такой
я сама слезами печали
увлажила рукав атласный…
 

* * *

Вскоре после этого я вернулась во дворец, теперь уже без особых волнений, но на душе было все время тревожно, и в самом деле очень скоро принялись злые языки судачить на мой счет:

– Дайнагон Масатада недаром носился со своей Нидзё, недаром дорожил ею, словно невесть какой драгоценностью… Прислал ее во дворец с такими почестями, прямо как будто она – младшая государыня… Как он о ней заботится!

Злобные намеки сделали свое дело: государыня с каждым днем относилась ко мне все хуже, а у меня на душе становилось все тревожней и холоднее. Моя связь с государем продолжалась, он по-прежнему относился ко мне с любовью, но мне было грустно, когда он долго не звал меня. Конечно, я не могла пожаловаться, как многие другие женщины во дворце, что государь вовсе забыл меня, он часто проводил, со мной ночи, но всякий раз, когда мне приходилось провожать к нему какую-нибудь даму из свиты, я с болью сознавала, что, однажды вступив на путь любви, нужно быть готовой к страданиям. И все-таки, думалось мне, кто знает, – может быть, когда-нибудь я буду вспоминать это время, полное тяжких переживаний, как самые счастливые дни моей жизни…

 
По прошествии лет
на тяготы бренного мира
я иначе взгляну -
ведь недаром дороги сердцу
все печали, все горести жизни…
 

Так жила я, дни сменялись ночами, а меж тем уже наступила осень.

Государыне предстояло разрешиться от бремени в восьмую луну. В ожидании родов она переехала в Угловой павильон. Во дворце все очень тревожились, ибо государыня была уже не так молода и к тому же предыдущие роды проходили у нее тяжело, неудачно. Поэтому служили молебны, непрерывно возносили молитвы, общеизвестные и самые сокровенные; молились целителю Якуси во всех его семи ипостасях, богу Фугэну, продлевателю жизни, защитнику веры Конго-додзи, богу Айдзэну и Пяти Светлым богам – Фудо, Гундари, Конго-яся, Годзандзэ и Дайитоку. По заведенному обычаю, молебны богу Фудо совершались иждивением края Овари, но на сей раз мой отец, правитель Овари, пожелал проявить особое усердие и взял на себя также устройство молебнов богу Конго-додзи. Для заклятия злых духов во дворец пригласили праведного монаха из храма Вечная Обитель, Дзёдзюдзи.

Двадцатого числа поднялся переполох – начались роды. Мы ждали, что ребенок вот-вот родится, но миновал день, другой, третий… Не описать всеобщего беспокойства! Тут сообщили, что состояние роженицы, непонятно почему, внезапно резко ухудшилось. Доложили об этом государю, он распорядился, чтобы заклинатель творил молитвы в непосредственной близости от роженицы, как можно ближе к ней, отделенной только переносным занавесом. Кроме него, к государыне призвали праведного священника из храма Добра и Мира, Ниннадзи, он расположился совсем рядом, с внутренней стороны занавеса.

– Боюсь, она совсем безнадежна…– обратился к нему государь. – Что делать?!

– Будды и бодхисаттвы властны изменять даже закон кармы, они торжественно в том поклялись, – ответил ему монах. – Ни о чем не тревожьтесь, все завершится благополучно! – И он начал читать молитвы. Одновременно по другую сторону занавеса заклинатель молился перед рисованным изображением бога Фудо – если не ошибаюсь, то было прославленное изображение, к которому взывал праведный монах Сёкуу, когда бог Фудо, воплотившись в него, сохранил ему жизнь. Перебирая четки, заклинатель вещал:

 
Каждого, каждого карма ведет,
судьбы изначальной нить.
Много превратностей в жизни ждет,
но карму как изменить?
Ты в моленьях усердье удвой, утрой,
о спасенье вечном радей -
и тогда заслужишь в жизни земной
перемену кармы своей!
 

– С детских лет я проводил в молитвах все ночи, – продолжал заклинатель, – а возмужав, долгими днями подвергал свою плоть суровым испытаниям. Стало быть, светлый бог не может не внять моим молитвам! – говорил он, и казалось, государыня вот-вот разродится, а заклинатель еще усерднее раздувал ритуальный огонь, так что клубы дыма вздымались к небу.

В это время придворные дамы подавали из-под бамбуковых штор отрезы шелка-сырца и сшитые одеяния, церемониймейстер принимал эти дары и раздавал их придворным, а стражники-самураи средних и младших рангов вручали дары священникам, читавшим молитвы. У парадной лестницы, в ожидании известия о рождении принца, сидели вельможи. На дворе расставили жертвенные столики жрецы Инь-Ян и произносили Тысячекратную молитву Очищения. Предметы, прошедшие очищение, снова передавали дамам, и те принимали их на рукав, опять-таки просунутый из-под шторы. Стражники и личные слуги государя проводили перед ним «божьих коней», предназначавшихся в дар двадцати одному храму. Что говорить, каждая женщина была бы счастлива удостоиться такого торжества, так прекрасно все это было! Преподобный Дзидзэн, глава вероучения Тэндай, прибыл в сопровождении трех монахов, отличавшихся особенно звучными голосами, они начали читать сутру целителя Якуси, и, как только дошли до слов: «Ликуйте все, кто это видит!», в тот же миг младенец родился. Раздался всеобщий крик радости, но тут все увидели, что глиняную миску скатили по северному скату крыши. Конечно, огорчительно было, что родилась девочка, а не мальчик; но все равно всех, творивших молитвы и заклинания, наградили так же щедро, как если б родился принц.

* * *

Итак, родилась принцесса. Прежний государь Го-Сага был в восторге от внучки, церемонии Пятой и Седьмой ночи совершались с особой пышностью. После окончания церемонии Седьмой ночи государь беседовал с отцом в одном из покоев дворца Томинокодзи, как вдруг, в час Быка, в Померанцевом саду подул сильный ветер и раздался такой оглушительный грохот, как будто волны ударились о прибрежные скалы. «Что это, пойди посмотри!»– приказал мне государь. Я вышла и увидела привидения, не меньше десятка; во все стороны скакали они по саду, синевато-белые, с головой, напоминавшей черпак, и длинными, тонкими хвостами. Я закричала от страха и бросилась назад, в комнату. На веранде дворца стояли придворные, в ужасе глядя в сад. «Это души умерших!»– крикнул кто-то. «Смотрите, смотрите, там, под ивой, на земле разбросано что-то похожее на вареные овощи…»– в испуге шумели люди.

Спешно произвели гадание, и оказалось, что душа государя-отца Го-Саги временно покинула тело. Тотчас же начали молиться богу горы Тайшань и служить молебны, призывающие душу вернуться.

А в начале девятой луны я услышала, что государь-отец захворал. Говорили, что у него бери-бери [18], делали прижигание моксой, лечили и так и этак, весьма усердно, но все напрасно, больному с каждым днем становилось хуже. Так закончился этот год.

Наступил новый год, но в состоянии больного не заметно было ни малейших признаков улучшения. К концу первой луны стало ясно, что надежды на выздоровление нет, и больного в паланкине перевезли во дворец Сага. Государь Го-Фукакуса тоже сразу поехал следом, я сопровождала его в одной карете. Матушка и супруга государя ехали вместе в другой карете. Придворные лекари, Танэнари и Моронари изготовили лекарственный настой, чтобы давать больному в дороге, на глазах у него разлили настой по двум бутылям, и Цунэтоо приказал двум стражникам-самураям нести напиток. Однако, когда по прибытии в Утино решили дать больному лекарство, оказалось, что в обеих бутылях не осталось ни капли… Поистине странное, непонятное происшествие! Больной государь был очень испуган и, кажется, совсем пал духом. Мне рассказывали, что самочувствие его сразу резко ухудшилось. Государь Го-Фукакуса расположился в павильоне Оидоно и посылал всех подряд, кто попадался ему на глаза, будь то мужчина или женщина, узнавать о состоянии больного отца. Нужно было пройти по длинной галерее, а внизу и днем и ночью так уныло шумели волны реки, что меня невольно пробирала дрожь.

С началом второй луны больному стало так худо, что с минуты на минуту ждали, когда наступит конец. Помню, проведать больного приехали оба наместника из Южной и Северной Рокухары [19] – если не ошибаюсь, в девятый день; оба выражали глубокую скорбь. Наместников принял дайнагон Санэканэ Сайондзи, он же передал больному их соболезнование. В одиннадцатый день прибыл сам царствующий император Камэяма [20], он провел у больного отца весь следующий двенадцатый день и на тринадцатый день отбыл, так что хлопот у всех было по горло, но во дворце было мрачно, посещение императора не отмечалось ни музыкой, ни какими-либо торжествами. Государь Го-Фукакуса встретился с микадо, и когда я увидела, что братья непрестанно льют слезы, сама невольно заплакала.

Прошел день, другой, и вскоре, пятнадцатого числа, мы заметили вдали, над столицей, густой, черный столб дыма. «Чья это усадьба горит?» – спросила я и услыхала в ответ:

– Убили наместника Токискэ и подожгли его дом!

Ни кистью, ни словами не передать, как сжалось у меня сердце. О, бренность нашего мира! Человек, совсем недавно, всего лишь в минувший девятый день, приезжавший проведать государя-инока Го-Сагу, умирает раньше больного, дни которого уже сочтены! Конечно, никто не знает, кто раньше сойдет в могилу, юноша или старец, это давно известная истина, и все же я была охвачена глубокой скорбью. У больного государя еще в ночь на тринадцатое число отнялся язык, поэтому рассказывать об этом печальном событии ему, разумеется, не стали.

А в семнадцатый день, с самого утра, поднялся страшный переполох – близился смертный час. Для последнего наставления умирающему прибыли епископ Кёкай и настоятель храма Вечной жизни, они читали молитвы.

– В награду за соблюдение Десяти добродетелей в прежней жизни вы удостоились в этом мире императорского престола, повелевали сотнями вельмож и военачальников, стало быть, и грядущая ваша участь в мире потустороннем не внушает ни малейшей тревоги! Мгновенно воссядете вы в чаше чистого лотоса [21] и, с высоты взирая на землю, будете помогать всем созданиям в сей печальной юдоли обрести путь, ведущий в Чистую землю рая! – на все лады утешали и наставляли они умирающего, но государь-инок, все еще, как видно, привязанный к нашему греховному миру, не подал никаких признаков обращения на путь истинный и, не вняв благим увещаниям, не проявив стремления отрешиться от сего мира, в конце концов скончался в час Петуха [22], восемнадцатого дня второй луны 9-го года Бунъэй, пятидесяти трех лет от роду.

С его кончиной, казалось, тучи закрыли небо, народ погрузился в скорбь, яркие наряды в одно мгновенье сменились темными траурными одеждами.

В восемнадцатый день тело покойного государя отправили для сожжения в храм Якусоин. Из императорского дворца для участия в похоронах прибыл вельможа Санэ-фую, присутствовали настоятели храмов Добра и Мира, Ниннадзи, Эмаин, Сёгоин, Додайин, Сёрэнъин. Кисть бессильна передать скорбную красоту этой ночи!

«Покойный государь так любил Цунэтоо… Он несомненно пострижется в монахи!» – думали все, но, вопреки ожиданиям, Цунэтоо нес ларец с прахом, одетый, на удивление всем, в яркое парчовое платье.

Государь Го-Фукакуса горевал больше всех, не осушал глаз ни днем ни ночью; видя это, приближенные тоже невольно плакали. Мир погрузился в траур, все замерло, не стало слышно ни переклички стражи, ни голосов, возвещающих наступление очередного часа. Казалось, даже деревья сакуры на горе Камэяма в знак скорби расцветут черным цветом. Мой отец надел одежды темнее, чем у всех остальных, мне он тоже велел одеться в черное, но государь сказал:

– Нидзё еще слишком молода, пусть она носит платье обычного цвета, незачем облачаться в чересчур темные одеяния!

Отец уже не раз обращался к нашему государю и его матушке с просьбой отпустить его, позволить удалиться от мира, но ему отвечали: «Еще не время…» – и разрешения не давали. И все же отец больше всех горевал по покойному государю-иноку, ежедневно ходил на его могилу и через дайнагона Сададзанэ снова подал нашему государю прошение, в котором просил позволить ему принять постриг. Прошение гласило:

«Девяти лет от роду я впервые преклонил колени перед покойным государем Го-Сагой, и за все долгие годы, проведенные при его дворе, не было случая, чтобы при раздаче наград меня обошла монаршая милость. Когда умер мой отец и меня покинула мачеха, покойный государь отнесся ко мне с особым участием. Со своей стороны, я всегда служил ему верой и правдой, оттого и продвижение мое в чинах шло быстрее обычного. В дни присвоения новых званий и должностей я всякий раз радовался, разворачивая наградные листы, и без устали занимался делами службы, довольный и своей личной судьбой, и тем, как вершится управление страной.

Жизнь при дворе дарила мне радость, много лет кряду я участвовал в празднике Вкушения первого риса, пил допьяна на пиршествах, принимал участие в пении и танцах, исполнял священные пляски в ритуальных одеждах на праздниках храмов Ива-Симидзу и Камо, и в водах священной реки отражался мой счастливый, веселый облик. Я стал старшим среди вельмож, дайнагоном старшего Второго ранга и одновременно – главой всего нашего рода. Мне пожаловали должность министра, но я почтительно отклонил это назначение, поскольку, как справедливо указал Митимаса, военачальник Правой дворцовой стражи [23], в прошлом не имел воинских званий. Однако к этому времени государь-инок Го-Сага скончался. Засохло могучее дерево, в тени коего обретал я прибежище и укрытие. Какую бы почетную должность ни занимал я отныне, чувствую – все напрасно. Уже пятьдесят лет живу я на свете – много ли еще мне осталось? Отказавшись от милостей двора, вступить на путь недеяния – вот подлинная отплата за покровительство, оказанное мне незабвенным государем Го-Сагой! Получив разрешение принять постриг, я выполнил бы заветное свое желание и молился бы за упокой святой души почившего государя». Так почтительно просил мой отец, но государь Го-Фукакуса опять не согласился на его просьбу, самолично всячески отговаривал, а меж тем время шло, и хоть память о покойном государе, конечно, не поросла травой забвения в душе отца, все же скорбь несколько притупилась, и пока утром и вечером он неустанно свершал молитвы, со дня смерти государя Го-Саги прошло уже сорок и девять дней. Миновал срок, положенный для заупокойных молебствий, и все вернулись в столицу. С этого времени государственные дела перешли в руки государя Го-Фукакусы, нужно было отправить посла на восток страны, в Камакуру [24], все это было чревато осложнениями, беспокойно и хлопотно, и не успели мы оглянуться, как уже наступила пятая луна.

* * *

В пятую луну рукава всегда влажны от весенних дождей, а в том году влаги выпало даже больше, чем осенью, когда обильна роса, – то были слезы моего отца, дайнагона, неутешно горевавшего по покойному государю. Человек, раньше не проводивший без женщин ни одной ночи, теперь полностью отказался от всех любовных утех, забросил развлечения, пиры… «Не по этой ли причине он так неузнаваемо исхудал?» – тревожилась я. В пятнадцатый день пятой луны отец возвращался с богослужения в Отани, когда его слуга-скороход и прочие челядинцы заметили:

– Лицо у вас совсем пожелтело… Что с вами?

Отец и сам нашел это странным, призвал врача, и тот сказал, что отец захворал желтухой. «Этот недуг часто возникает из-за сильного горя…» – пояснил врач. Больного стали лечить, усердно делали прижигания моксой, но день ото дня ему становилось хуже. В довершение беды, в это самое время, в начале шестой луны, я убедилась, что жду ребенка, страшно перепугалась, но, разумеется, не решилась сообщить эту новость больному. Он говорил:

– Чувствую, что на сей раз уже не встану… Умереть как можно скорее, стать спутником покойного государя – вот единственное мое желание! – и не хотел возносить молитвы о выздоровлении. В первое время отец оставался в нашей городской усадьбе Роккаку-Кусигэ, но в седьмую луну, вечером, в четырнадцатый день, переехал в загородную усадьбу Кавасаки. Мои маленькие братья и сестры остались, согласно его воле, в столице – отцу хотелось в одиночестве подготовиться к смертному часу. Только я одна, как старшая дочь, безотлучно находилась у ложа больного. Меня уже тошнило, пища внушала отвращение, есть совсем не хотелось, отец всячески меня ободрял, а вскоре, сам догадавшись о моем положении, прямо спросил: «Ты в тягости?» И когда он узнал, что я и вправду беременна, в нем проснулась жажда жизни. «В таком случае, хочу жить!» – решил он, и если раньше решительно запрещал всяческие богослужения, то теперь сам заказал семидневный молебен о продлении жизни в главном храме на Святой горе Хиэй, ритуальные песнопения в Семи храмах Хиёси, целодневное чтение Сутры Высшей мудрости Хання в храме Ива-Симидзу, а в храме Камокавара приказал воздвигнуть каменную ступу [25]. Все это он предпринял не потому, что сожалел о собственной жизни, а лишь затем, что стремился увидеть, как сложится дальнейшая моя участь – ведь я носила семя самого государя. Поняв отца, я еще острее осознала свою греховность. [26]

В конце пятой луны отцу стало как будто полегче, я несколько успокоилась и снова на некоторое время уехала во дворец. Узнав, что я в тягости, государь стал ко мне еще ласковее, но я с невольной тревогой думала, долго ли будет длиться его любовь. А тут еще случилось, что в эту шестую луну скончалась родами госпожа Микусигэ. Со страхом узнала я эту новость – ведь и мне предстояли роды, к тому же болезнь отца все еще внушала мне опасения. «Что будет со мной, если его не станет?» – неотступно терзали меня горькие думы. Меж тем незаметно подошла к концу и седьмая луна.

Помнится, был вечер двадцать седьмого дня: «Пора спать!» – сказал государь и позвал меня с собой в опочивальню. Мы остались вдвоем, можно было никого не стесняться, и государь проникновенно беседовал со мной о делах нынешних и минувших…

– Непостоянство – извечный закон нашего мира, – говорил он, – и все же болезнь твоего отца печалит меня до глубины души… как бы мы ни жалели о дайнагоне, навряд ли он выздоровеет. С его кончиной ты станешь круглой сироткой, совсем беззащитной… Бедняжка, как я тебя жалею! Я один о тебе позабочусь, ты мне близка и дорога! – со слезами на глазах говорил государь. Его ласковые слова успокоили меня, и в то же время вся боль, все тревоги, которые я так долго, молча скрывала, как будто разом нахлынули на меня, и мне стало так горько, что казалось, сердце не вынесет, разорвется… Была темная, безлунная ночь, только на дворе чуть заметно светились огоньки, дворец погрузился во мрак, и в этой темноте за полночь длилась наша беседа на ночном ложе. Вдруг послышались громкие шаги: кто-то шел по веранде, окликая меня по имени.

– Кто там? – спросила я. Оказалось, что из усадьбы Кавасаки прислали человека с известием – отцу внезапно стало хуже, он при смерти.

Торопливо, в чем была, я покинула дворец и по дороге чуть не сошла с ума от страха, что опоздаю, не застану отца в живых, а дорога была такой бесконечной! Мучительно тяжелым показался мне этот путь, точь-в-точь как если б я пробиралась сквозь заросшие лесом тропинки в краю Адзума, на востоке! К счастью, когда мы, наконец, приехали, я услышала, что отец еще жив.

– Моя жизнь подобна росинке… Повиснув на кончике лепестка, она ждет лишь дуновения ветра, чтобы упасть и исчезнуть… Но видишь, я еще жив. Горько причинять вам всем столько хлопот… И все же с тех пор, как я узнал, что ты в тягости, мне больно уходить, оставлять тебя одну в целом свете… – горевал больной, проливая малодушные слезы. В это время ударил колокол, возвестив середину ночи, и почти в тот же миг раздался голос: «Поезд его величества!» От неожиданности больной совсем растерялся.

Я поспешно выбежала и встретила подкатившую к дому карету. Государь прибыл тайно, в сопровождении всего лишь одного придворного и двух стражников. Как раз в этот миг поздний месяц двадцать седьмого дня взошел над зубцами гор, ярко озарив фигуру государя, он был в повседневном сером траурном платье. Увидев этот наряд, я поняла, что решение приехать было принято внезапно, и преисполнилась благодарности, сочла его посещение за честь для нашего дома.

– Я так ослабел, что не могу даже встать и одеться, как подобает, и посему недостоин лицезреть государя… Но одно лишь сознание, что он соизволил пожаловать, чтобы проведать меня на ложе болезни, будет самым драгоценным воспоминанием об этом мире в потустороннем существовании… – велел отец передать государю, но тот, даже не дослушав, сам раздвинул перегородки и вошел в комнату больного. Отец в испуге попытался привстать, но у него не хватило сил.

– Лежите, лежите! – сказал государь, придвинув круглое сиденье к изголовью постели и опускаясь на подушку, – я услышал, что близится ваш конец, и так огорчился, что захотелось хотя бы в последний раз повидаться…

– О радость удостоиться высочайшего посещения! Я вовсе не достоин такого счастья! У меня не хватает слов, чтобы выразить мою благодарность… Позвольте сказать вам – мне нестерпимо жаль вот эту мою юную дочку. Еще младенцем она потеряла мать, я один растил ее, кроме меня, у нее нет никого на свете… Сейчас она в тягости, носит, недостойная, августейшее семя, а мне приходится оставлять ее, уходить на тот свет… Вот о чем я горюю больше всего, вот что причиняет мне невыразимое горе, – говорил отец, проливая слезы.

– Горечь разлуки не утешить никакими словами, – отвечал государь, – но за ее будущее будьте спокойны, за нее я в ответе. Покидая сей мир, ни о чем не тревожьтесь, пусть ничто не омрачает ваше странствие по подземному миру… – ласково успокаивал он отца. – А теперь отдыхайте! – вставая, добавил он.

С рассветом государь заторопился уехать: «Меня могут увидеть в столь неподобающем облачении…» Он уже уселся в карету, когда отец прислал ему подношения – драгоценную лютню, наследство моего деда – Главного министра Митимицу Кога, и меч, полученный в дар от государя Го-Тобы, когда того сослали на остров Оки в минувшие годы Сёкю [27]. К шнурам меча была привязана полоска голубой бумаги, на которой отец написал стихотворение:

 
Пусть расстанемся мы,
но, коль в трех поколеньях пребудет
связь меж нами крепка,-
в ожиданье конца взыскую
лишь грядущих милостей ваших…
 

– Я до глубины души тронут подарками и стихами, – сказал государь, – и буду бережно их хранить. Передайте дайнагону, пусть он будет совершенно спокоен! – снова повторил он и с этим отбыл, а в скором времени отец получил от него собственноручно начертанное ответное послание.

 
Верно, свидеться нам
суждено уж не в скорбной юдоли -
только в мире ином.
Этой встречи я ожидаю,
как зари порой предрассветной!
 

– Как бы то ни было, теперь он знает, что у меня на душе, – сказал отец. – Мои тревоги тронули его сердце! – И грустно, и трогательно было видеть, как он рад этому.

* * *

На второй день восьмой луны, – совсем скоро после посещения нашей усадьбы, государь прислал мне с дайна-гоном Дзэнсёдзи ритуальный пояс, который носят женщины в тягости.

– …и приказал, чтобы мы не надевали траурных одеяний! – пояснил дайнагон. Он был в парадном кафтане, слуги и стражники-самураи торжественно разодеты. Я поняла, что государь нарочно поспешил с этим обрядом, чтобы все свершилось еще при жизни отца. Больной очень обрадовался, приказал угостить посланцев и всячески беспокоился, чтобы им был оказан должный прием, но при мысли, что он и хлопочет, и радуется, наверное, в последний раз, мое сердце сжималось от невыразимой печали.