Текст книги "Непрошеная повесть"
Автор книги: Нидзё
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
* * *
Пришла весна, запел соловей в ветвях сливы, цветущей возле карниза кровли, а я грустила о том, что невозвратно уходят годы и с ними – жизнь; радость новой весны была бессильна осушить мои слезы.
В середине второй луны я отправилась в храм Сияния Добра. Я прошла перевал Усуи и висячий мост на горной Дороге Кисо – то была поистине опасная переправа; страшно было даже ступить ногой на бревнышко, заменявшее мост… Мне хотелось получше посмотреть все прославленные места, мимо которых лежал наш путь, но я шла не одна и, влекомая остальными паломниками, вынуждена была идти не останавливаясь. Путешествовать не одной, а в целой толпе поистине весьма неудобно! Поэтому я сказала, что дала обет пробыть в храме Сияния Добра несколько дней, и осталась там, расставшись со спутниками.
Они выражали беспокойство, боялись оставить меня одну, но я сказала:
– А разве кто-нибудь сопровождает нас, когда мы уходим в последний путь? Одинокими приходим мы в этот мир и уходим тоже одни… За каждой встречей неизбежно следует расставание, за каждым рождением – смерть. Прекрасны цветы сливы и персика, но, в конце концов, они возвращаются к своим корням. Ярко окрашены осенние кленовые листья, пышно разукрасившие деревья, но краса осени тоже недолговечна – она длится лишь до первого дуновения ветра… Грусть расставания быстро проходит! – И, сказав так, я осталась в храме одна.
Храм Сияния Добра расположен не так красиво, как святилище Хатимана в столице или в Камакуре, но зато я узнала, что здесь было явление живого будды, и сердце исполнилось упования и веры. Я встречала утро и вечер, непрерывно твердя молитву, решив повторить ее десятикратно сто тысяч раз. [120]
Проживал здесь некий Ивами из Такаоки, также носивший духовное звание, большой ценитель изящного,, постоянно слагавший стихи, любивший музыку. Придя к нему в гости вместе с другими паломниками и монахинями, я увидала поистине изысканное жилище, совсем неожиданное для деревенского жителя. Многое в здешнем краю дарило отраду сердцу, и я осталась в храме до осени.
* * *
Вплоть до восьмой луны я оставалась в горном краю Синано, ибо хотела на обратном пути увидеть осень на равнине Мусаси, но вот, наконец, покинула храм Сияния Добра.
В краю Мусаси есть храм Асакуса, посвященный Одиннадцатиглавой Каннон. Все восхваляли чудотворную силу этого священного изваяния, мне захотелось побывать там, и я отправилась в храм Асакуса. Углубившись далеко в поле, я шла, раздвигая густые травы. Кругом рос только кустарник хаги, шафран и китайский мискант, такой высокий, что всадник верхом на лошади скрывался в зарослях с головой. Дня три пробиралась я сквозь эти травы, а им все не видно было конца. Чуть в стороне, у боковых тропинок встречался иногда дорожный приют, но в остальном место было безлюдно, позади и впереди только поле, равнина без конца и без края.
Храм богини Каннон стоял на небольшом холме, тоже посреди поля, кругом ни деревца, поистине, как в песне, сложенной Ёсицунэ Фудзиварой:
Далеко-далеко,
где небо сливается с лугом,
будто прямо из трав
поднимается светлый месяц,
озарив равнину Мусаси.
Был вечер пятнадцатого числа, пора полнолуния. В этот вечер во дворце всегда звучали струны… Правда, со мной не было косодэ, полученного в дар от государя, – я поднесла его храму Хатимана в столице вместе с переписанными мною свитками Лотосовой сутры, и потому хоть и не вправе была сказать:
Государев подарок
со мной, придворное платье,
Ароматы былые
и ныне могу вдыхать я…
но это не означает, что я забыла дворец, мои чувства не уступали глубиной чувствам человека, сложившего эти строчки…
По мере того как сгущалась тьма, луна, поднимаясь над травянистой равниной, блестела все ярче, и светлые капли росы, висевшие на кончиках травинок, сверкали, как драгоценные камни.
Вспоминаю, как встарь
любовалась луной затененной
из пределов дворца -
а теперь запомню навеки
эту ночь в печальном сиянье!… -
думала я, едва не утопая в слезах.
Созерцаю луну,
что светит в безоблачном небе…
Разве в силах моих
позабыть, навсегда отринуть
образ, в сердце запечатленный?
Настало утро. Нельзя было до бесконечности оставаться в пустынном поле, и я ушла.
* * *
Наконец, я очутилась у реки Сумиды, переправилась на другой берег по большому, длинному мосту, похожему на мосты Киёмидзу или Гион в столице. Здесь встретились мне двое мужчин в чистом дорожном платье.
– Скажите, где протекает речка Сумида? – спросила я.
– Она перед вами! – услышала я в ответ. – А это мост Суда. В прежние времена здесь не было моста, приходилось переправляться на лодках, это было очень неудобно, поэтому построили мост. Сумида – ласковое название, хотя простой народ зовет эту речку «Суда»… На том берегу было когда-то селение Миёси, крестьяне сажали рис, но зерно не родилось, было много пустых колосьев. Однажды правитель края спросил, как называется это селение, и, услышав в ответ: «Миёси!», сказал: «Неудивительно, что рис не родится [121]!» Он приказал дать деревне новое название «Ёсида» – Хорошее Поле. После этого колос стал полновесным…
Мне вспомнилось, что Нарихира вопрошал здесь «мияко-дори» [122] – Столичных птиц, но теперь у реки не было никаких птиц, и я сложила:
Напрасно пришла я
к тебе, о Сумида-река!
Уж нет и в помине
тех птиц, воспетых поэтом,
что некогда здесь обитали…
Над рекой клубился туман, застилая дорогу. Стемнело, я шла, погруженная в печальные думы, а высоко в небе, словно вторя моей печали, кричали перелетные гуси.
Небо чуждых краев…
Мне слезы глаза застилают.
Слышу жалобный клич -
будто спрашивает о минувшем
у меня гусиная стая.
Колодец Хориканэ, многократно воспетый в стихах, теперь бесследно исчез, на прежнем месте стояло лишь одно засохшее дерево… Мне хотелось пойти отсюда еще дальше, углубиться в восточные земли, но в печальном мире нашем есть преграды на каждом пути, и, передумав, я пошла в Камакуру, чтобы оттуда возвратиться в столицу.
Время шло, в середине девятой луны я собралась в обратный путь.
Люди, с которыми я близко сошлась за время жизни в Камакуре, жалели о предстоящей разлуке; один из них, самурай Иинума навестил меня вечером, накануне отъезда, и принес разное угощение. «Этот последний вечер нужно провести за сочинением стихов-цепочек!» – сказал он. Я была тронута его вниманием и умением ценить искусство поэзии. До поздней ночи мы занимались стихосложением. Помнится, как-то раз, в один из предыдущих вечеров, тоже посвященных поэзии, он спросил, известно ли мне, где находится «река Слез», и я ответила тогда, что не знаю. Теперь он снова спросил меня: «Так вы и в самом деле непременно должны уехать завтра?» – «Да, остаться никак не могу…» – ответила я, и тогда, прежде чем удалиться, он подал мне на подносе чарку сакэ, а на подносе было написано:
Не ведал я прежде,
что ложем реки Горьких слез
рукав мой послужит -
но и вчуже молвить не смею
в час разлуки слово: «Помедли!»
Пока я размышляла, надо ли послать ему вдогонку ответ и что написать, он вернулся, на этот раз – с подарком, дорожной одеждой.
Это платье надев,
с ним в дороге не расставайся -
пусть хотя бы оно
сохранит печальную память
о недолгих отрадных встречах…
Я вспомнила, что люди с неодобрением косились на наши частые встречи, а некоторые даже подозревали, будто между нами существуют какие-то особые отношения, и ответила:
Из-за сплетен, наветов
доселе печалилась я,
обливаясь слезами,
а в разлуке от слез горючих
рукава и вовсе истлеют…
Не то чтобы я особенно спешила в столицу, но в Камакуре оставаться тоже не собиралась и с рассветом пустилась в путь. Меня проводили очень сердечно, отправили назад в паланкине и по очереди сопровождали от одного постоялого двора до другого, так что путешествие продвигалось успешно и вскоре я прибыла в Сая-но Накаяму. Мне вспомнились стихи Сайге [123]:
Разве подумать я мог,
что вновь через эти горы
пойду на старости лет?
Вершины жизни моей -
Сая-но Накаяма.
И я сложила:
Перевал позади,
но печалюсь – едва ли придется
в этой жизни хоть раз
миновать мне, страннице,
снова горы Сая-но Накаяма…
* * *
В краю Овари я пошла помолиться в храм Ацута. Всю ночь я провела в храме; паломники, молившиеся вместе со мной, рассказали, что пришли из Великого храма Исэ. «Стало быть, Исэ близко отсюда?» – спросила я, и они пояснили, что туда можно отправиться водным путем от пристани Цусимы. Я очень обрадовалась, что Исэ так близко, и хотела тотчас же ехать, но решила сперва завершить давнишний свой обет – переписку тридцати последних разделов сутры Кэгон – и пожертвовать рукопись в здешний храм Ацута.
Я намеревалась продать все одежды, полученные в дар от разных людей в Камакуре, – конечно, они предназначали эти подарки для совсем другой цели! – и на вырученные средства некоторое время прожить при храме, занимаясь переписыванием священных текстов. Но главный жрец стал учить меня, как писать, докучать разными советами, указаниями… К тому же снова разыгрался мой старинный недуг. В таком болезненном состоянии я все равно не смогла бы трудиться над перепиской, и я вернулась в столицу.
* * *
Домой я вернулась, если не ошибаюсь, в конце десятой луны, но покоя не обрела – напротив, мне было тягостно оставаться в столице, и я отправилась в Нару. До сих пор все как-то не случалось побывать там, ведь я происходила не из семейства Фудзивара. Но теперь, когда я устала от дальних странствий, такое богомолье было как раз по силам, ведь Нара отстоит совсем недалеко от столицы. У меня не было там знакомых, я все время была одна. Прежде всего я пошла поклониться великому храму Касуга. Двухъярусные, увенчанные башней ворота и все четыре строения храма, крытые черепицей, выглядели поистине величаво. Посвист бури, веявшей с гор, мнился ветром, пробуждающим смертных от сна земных заблуждений, а воды, журчавшие у подножья горы, казалось, смывают скверну нашей грешной юдоли… В храме Вака-но-Мия я увидела жриц, молодых и изящных. Как раз в этот час лучи вечернего солнца озарили весь храм, заблестели на вершинах дерев, растущих на окрестных холмах, юные жрицы попарно исполняли священные пляски, и это было прекрасно!
Эту ночь я провела в бдении на галерее храма, слушала, как пришедшие на молитву паломники распевают стихи, и на сердце у меня стало спокойней. Я глубоко постигла не только великое милосердие Будды, ради спасения людей снизошедшего в этот край, в пыль и прах нашей грешной земли, но сподобилась также уразуметь и промысел божий, ведущий смертных к прозрению через создание стихов, – «празднословных пустых речей и суесловья» [124], – как иногда готовы назвать поэзию.
Предание гласит, что в давние времена епископ Синки, ученик преподобного Ринкая из монастыря Кофукудзи, очень сердился на грохот бубнов и звон колокольчиков, Долетавший из храма Касуга. «Если я когда-нибудь стану главой всех шести обителей Нары, – сказал он, – я на вечные времена запрещу бить в бубны и колокольцы!» Желание его исполнилось, он стал настоятелем всех монастырей Нары и тотчас же осуществил то, что давно замыслил, – запретил священные песни и пляски в храме Касуга. Тишина воцарилась за окрашенной в киноварь оградой, музыканты и танцовщицы погрузились в уныние, но, делать нечего, – молчали, положившись на волю божью. «Больше мне нечего желать в этой жизни, – сказал епископ. – Теперь буду ревностно молиться лишь о возрождении в грядущем существовании!» И затворившись в храме Касуга, он воззвал к богу, вложив в молитвы весь пыл своего благочестия. И светлый бог явился ему во сне и возгласил: «Я, всемогущий, ради спасения неразумных людей умерил свое сияние и добровольно окунулся в пыль и прах сего грешного мира, где жизнь сменяется смертью. Ныне велика моя скорбь, ибо, запретив звон бубнов и колокольцев, ты отдаляешь смертных от единения с Буддой! Я отвергаю твои молитвы, они мне неугодны!»
С тех пор кто бы ни противился священным песням и танцам, как бы ни порицал их исполнение, музыка и пение в храме Касуга и поныне не умолкают.
Когда мне рассказали об этом, душу охватило благоговение и на сердце стало спокойней.
На следующее утро я посетила женский монастырь Лотос Закона, Хокэдзи, и встретилась с живущей там монахиней Дзякуэнбо, дочерью министра Фуютады. Мы говорили о печалях нашего мира, где все недолговечно, все бренно, и за жизнью неизбежно приходит смерть. На какое-то мгновение я даже ощутила желание тоже поселиться в такой обители, но я понимала, что не создана для спокойной и тихой жизни, всецело посвященной изучению святой науки, и, влекомая грешным сердцем, для коего, видно, еще не приспела пора прозрения, покинула обитель и отправилась в монастырь Кофукудзи. По дороге я набрела на усадьбу преподобного Сукэиэ, старшего жреца храма Касуга.
Я не знала, чей это дом, и прошла было мимо; ворота выглядели так внушительно, что я приняла строение за какой-нибудь храм и вошла за ограду; оказалось, однако, что это не храм, а усадьба знатного человека. Прекрасное зрелище являли хризантемы, высаженные рядами наподобие изгороди. Они уже немного привяли, но все еще могли бы соперничать красотой с хризантемами, растущими во дворце. В это время ко мне подошли двое юношей. «Откуда вы?» – спросили они, и когда я ответила, что пришла из столицы, они сказали, что им стыдно за убогий вид увядших цветов… Речи их звучали изысканно. Это были сыновья Сукэиэ – старший Сукэнага, тоже жрец храма, и младший Сукэтоси, помощник правителя земли Мино.
Вдали от столицы скитаюсь и слухи ловлю о тех, кто мне дорог – парк дворцовый напоминают хризантемы в россыпи росной…
Дощечку с такими стихами я привязала к стеблю цветка и пошла было прочь, но хозяева увидали мои стихи, послали человека за мной вдогонку, заставили вернуться и оказали всяческое гостеприимство. «Побудьте у нас хотя бы недолго, отдохните!» – говорили они, и я, как то бывало и раньше во время моих скитаний, осталась на несколько дней в этом доме.
* * *
Храм Тюгудзи, посвященный принцу Сётоку [125], построен усердием его супруги, принцессы Оирацумэ. Я была растрогана, услышав рассказ об этом, и отправилась в этот храм. Настоятельницу, монахиню Синнёбо, я когда-то встречала во дворце. Как видно, она меня не узнала, может быть, потому, что стала уж очень стара годами, и я не стала называть себя, сказала только, что просто проходила, мол, мимо, вот и зашла. Не знаю, за кого она меня приняла, но встретила очень ласково; в этом храме я тоже осталась на день-другой.
Оттуда я направилась в храм Хорю и в храм Лес Созерцания, Дзэнриндзи, иначе называемый Тайма. С благоговением выслушала я рассказ, записанный в анналах этого храма:
«Одна из здешних монахинь, благородная Тюдзё, дочь министра Тоёнари Фудзивары, мечтала увидеть живого Будду. Однажды к ней явилась незнакомая монахиня. „Дайте мне десять связок лотосовых стеблей, – сказала она, – и я сотку из них картину рая во всем его несказанном великолепии!“ Получив стебли, она надергала из них нити, прополоскала нити водой, взятой из свежевыкопанного колодца, и они сами собой окрасились в пять цветов. Когда нити были готовы, явилась другая женщина, попросила наполнить светильник маслом и за время между часом Вепря и часом Тигра [126] соткала картину, после чего обе женщины удалились. «Когда же я снова увижу вас?» – спросила Тюдзё, и женщины ответили:
Великий Кашьяппа[127] в старину
Праведных поучал,
Затем бодхисаттва Хооки
Обитель здесь основал.
Ты к Чистой земле стремилась душой -
Ныне из наших рук
Прими эту мандалу[128] и молись!
Избавлена будешь от мук.
С этими словами женщины взмыли в небеса и улетели в сторону запада [129]».
Надгробие принца Сётоку, сложенное из камней, выглядело величественно, с волнением взирала я на эту могилу. В храме как раз шла переписка Лотосовой сутры, я обрадовалась благому совпадению и, прежде чем уйти, поднесла одеяние на нужды храма.
Так переходила я от одного святого места к другому, а тем временем подошел новый год.
* * *
Во вторую луну 4-го года Сёо [130] я вернулась в столицу и по дороге зашла помолиться в храм Хатимана, в Ива-Симидзу. Путь от Нары неблизкий, я пришла туда, когда день уже клонился к вечеру. Поднявшись на холм Кабаний Нос, Иносака, я подошла к храму. В пути мне встретился спутник – карлик, уроженец края Ивами, он тоже направлялся на богомолье. Мы пошли вместе.
– За какие грехи, свершенные в прошлой жизни, вы родились таким калекой? – спросила я. – Известно ли вам об этом?
Беседуя, мы приблизились к храму: я увидала, что ворота, ведущие к павильону Баба-доно, открыты. Их всегда открывали, когда туда приезжал главный смотритель, и я уже хотела пройти мимо, ибо никто, разумеется, не уведомил меня, что сегодня сюда пожаловал государь Го-Фукакуса. Вдруг ко мне подошел человек, похожий на придворного слугу.
– Пожалуйте в павильон Баба-доно! – сказал он.
– Кто приехал туда? И за кого меня принимает? Странно!… Может быть, вы ошиблись, зовут не меня, а этого карлика? – спросила я.
– Нет, никакой ошибки тут нет, – ответил слуга. – Зовут именно вас. С позавчерашнего дня здесь пребывает прежний государь Го-Фукакуса.
Слова замерли у меня на устах. Мы не виделись столько лет! Конечно, в глубине сердца я всегда помнила государя: в минувшие годы, перед тем как уйти от мира, я приходила к нему проститься, моя тетка Кёгоку устроила эту встречу, и я считала, что видела его тогда в последний раз в жизни… Я была уверена, что никто не может узнать прежнюю Нидзё в этой монахине, облаченной в изношенную черную рясу, иссеченную инеем, снегом, градом… «Кто опознал меня?» – думала я, все еще не в силах уразуметь, что меня зовет сам государь. Наверное, кто-нибудь из женщин свиты подумал: «А ведь похожа… Конечно, это не Нидзё, но все-таки позовем ее, дабы убедиться, что мы ошиблись…» Пока я так размышляла, прибежал еще один человек, самурай из дворцовой стражи, и принялся торопить: «Скорей! Скорей!» Больше у меня не нашлось отговорок, я пошла к павильону и остановилась в ожидании у раздвижных дверей на веранде северного фасада. Внезапно из-за дверей раздался голос: «Не сиди там, так тебя скорее могут заметить!»; знакомый голос этот ничуть не переменился за долгие годы. Сердце в груди забилось, я была не в силах двинуться с места, но государь опять сказал: «Иди же сюда, скорее!» Медлить было бы неприлично, и я вошла.
– Право, я заслужил похвалу! Сразу узнал тебя! Теперь ты видишь мою любовь… Сколько бы лет ни прошло, мое сердце не забыло тебя! – сказал государь. Он говорил еще о многом – о делах давно минувших, о событиях недавних, о том, что связь между мужчиной и женщиной, увы, неподвластна только велению сердца… Меж тем короткая ночь подошла к концу. Вскоре стало совсем светло. – Сейчас я затворился здесь по обету, нужно строго соблюдать весь устав, но мы обязательно снова встретимся как-нибудь на досуге… – сказал он вставая, снял с себя три косодэ и подал мне, говоря: – Это тебе на память мой тайный дар! Носи не снимая!
Эта любовь, эта забота заставила меня забыть обо всем – о прошлом и будущем, о мраке грядущего мира, все-все забыла я в ту минуту. Никакими словами не выразить скорбь, сдавившую сердце. А ночь меж тем безжалостно рассвела, государь сказал: «До свидания!» – прошел в глубину покоев и затворил за собой раздвижные перегородки. Как напоминание о нем остался лишь аромат дорогих курений, этот знакомый запах пропитал и мою одежду, как бы свидетельствуя, что я и впрямь была рядом с ним, совсем близко. Казалось, моя черная ряса насквозь пропахла благоуханием… Монашеская одежда чересчур бросалась в глаза, я заторопилась, кое-как надела под низ подаренные государем косодэ и покинула павильон.
Наряд златотканый
мы вместе на ложе любви
стелили когда-то -
а теперь лишь от слез бесплодных
черной рясы рукав намокает…
в слезах шептала я, унося в сердце дорогой образ. Мне казалось, я сплю и вижу сон, сон во сне… Ах, как хотелось мне остаться здесь, в храме, хотя бы еще на день, снова встретиться с государем хоть один-единственный раз! Но, с другой стороны, ведь я уже не та, что была, я превратилась в изможденную, худую монахиню в убогой черной одежде; он позвал меня, повинуясь внезапному порыву, и поэтому вынужден был ко мне выйти, а теперь, конечно, жалеет: «Позвал, не подумавши, и напрасно!…» Я должна понять это и не оставаться назойливо торчать здесь, как будто жду вторичного приглашения… Только глупая женщина способна так поступить. Разумом смирив сердце, я решила возвратиться в столицу. Нетрудно понять, что творилось при этом у меня на душе!
Мне захотелось еще раз увидеть государя, посмотреть, как он идет на молитву, хотя бы издали бросить взгляд. Из опасения, как бы черная ряса снова не остановила его внимание, я надела сверху одно из полученных в дар косодэ и стояла в толпе, замешавшись среди других женщин. По сравнению с прошлым, государь очень переменился, я с волнением смотрела на его изменившийся облик. Тюнагон Сукэтака вел его за руку, когда он всходил по ступеням в храм.
– Мне становится тепло на душе, как подумаю, что теперь мы оба, и ты и я, носим одинаковую монашескую одежду… – еще звучали в моих ушах слова, сказанные при вчерашнем свидании. О разном говорил он, вспомнил даже то время, когда я была малым ребенком, а на мокром от слез моем рукаве, казалось, остался запечатленным дорогой образ. Я покинула Гору Мужей, храм Хатимана, шла по дороге на север, в столицу, а душа моя, казалось, осталась там, на Горе.
* * *
Мне не хотелось долго оставаться в столице; решив на сей раз уж непременно выполнить давнишний свой обет – закончить переписку сутры Кэгон, начатую в прошлом году, я снова отправилась в храм Ацута. Я проводила ночь в бдении, когда, около полуночи, над храмом вспыхнуло пламя. Легко представить себе шум и переполох, поднявшийся среди служителей храма. Огонь так и не удалось погасить – уж не потому ли, что сам бог наслал тот огонь, смертные были не в силах его одолеть? В один миг храм вознесся ввысь, к небесам, обратившись в бесплотный дым. Когда рассвело, сбежались умельцы-плотники, дабы заново отстроить святыню, ставшую пеплом.
Старший жрец обошел пожарище. Среди строений храма имелся павильон – его называли «Неоткрываемым»; в эру богов его собственноручно построил Ямато Такэру, сам некоторое время там пребывавший. Что ж оказалось? Рядом с еще дымившимся каменным основанием стоял деревянный лакированный ларец шириной в один, а длиной в четыре сяку. Удивленные люди сбежались взглянуть на это чудо. Старший жрец, особенно причастный божеству, приблизившись, взял ларец, чуть приоткрыл, взглянул и сказал:
– В красных парчовых ножнах хранится здесь нечто – очевидно, священный меч! – И с этими словами, открыв Павильон Меча, поставил туда ларец.
Но вот что самое удивительное – в ларце оказалось послание, уцелевшее в пламени. Я слышала, как это послание читали вслух. Оно гласило:
«Бог сего храма, Ямато Такэру, родился в десятом году после восшествия на престол имератора Кэйко. Император повелел ему усмирить варваров эбису на востоке страны. Перед тем как отправиться в край Адзума, на восток, Ямато Такэру пришел в храм Исэ проститься с великой богиней Аматэрасу, и оракул великой богини возвестил: „В прошлом, до рождения в облике человека, ты был великим богом Сусаноо. Одолев восьмиглавого змея в краю Идзумо, ты извлек из его хребта сей меч и преподнес мне. Ныне возвращаю его тебе вместе с ножнами. Обнажи его, если жизни твоей будет грозить опасность!“ С этими словами ему вручили меч и парчовые ножны. В краю Суруга, в охотничьих угодьях, на равнине Микарино, враги пустили в поле огонь, чтобы погубить Ямато Такэру. Внезапно меч, которым он был опоясан, сам собой выскочил из ножен и пошел косить траву на все четыре стороны. Ямато Такэру достал лежавший в ножнах кремень, высек огонь, пламя побежало на врагов, помрачило им взор, и они погибли все до единого. С тех пор это поле называют Якид-зуно – Горелое, а меч получил название „Коси-Трава“ [131].
Я слушала, как читали это послание, вспомнила вещий сон, некогда мне приснившийся, и душу охватил благоговейный восторг.
* * *
В обстановке суматохи и треволнений, причиненных пожаром, невозможно было спокойно трудиться над перепиской сутры, и я решила отправиться к святилищу великой богини Аматэрасу в Исэ, воспользовавшись удобной морской переправой Цусима.
Было начало четвертой луны, деревья покрылись зеленой листвой, вид был чудесный.
Прежде всего я пошла к Внешнему храму. Здесь, в Ямада-но хара, роща криптомерии и впрямь вызывала желание дождаться первого кукования кукушки, как писал о том Сайге:
Пусть не слышно еще
твоих песен в тени криптомерии -
я тебя подожду,
о кукушка, в роще зеленой
подле храма Ямада-но хара!
Я увидела большое здание, предназначенное для жрецов разных рангов, – перед началом богослужения они совершали здесь обряд очищения. Мне говорили, что в храмы Исэ не допускают буддийских монахов и монахинь в их черных рясах, и потому, не зная как быть, я спросила, где и как мне поклониться богине.
– Вы можете пройти до вторых ворот и в большой двор за воротами… – сказал один из жрецов. Все кругом выглядело очень величественно. Из помещения вышло несколько человек, судя по одежде – жрецов. «Откуда вы?» – обратились они ко мне. «Я пришла из столицы в поисках благодати…» – ответила я.
– Вообще-то буддийская ряса не должна бывать здесь, – сказали они. – Но вы, как видно, устали, поэтому боги простят нас. – Меня пригласили войти в дом и обошлись со мной приветливо и любезно.
– Пойдемте, я покажу вам храм. Внутрь входить запрещается, но вы сможете поклониться богине издали, – сказал один из жрецов.
Мы прошли к священному пруду, над которым склонились ветви вековых криптомерий, здесь жрец торжественно совершил обряд очищения и удалился, держа в руках ритуальный священный жезл. «Увы, душа моя так греховна, что навряд ли этот обряд способен ее очистить…» – с грустью думала я.
Перед тем как уйти к себе, в маленькую хижинку неподалеку от храма, которую мне удалось отыскать, я спросила, кто тот добрый человек, который сопровождал меня.
– Меня зовут Юкитада, я третий помощник главного жреца, в моем ведении находится все хозяйство храма, – ответил один из моих собеседников. – А тот, кто сопровождал вас к священному пруду – Цунэёси, младший сын первого помощника.
Тронутая добротой жрецов, я сложила стихотворение, написала его на куске священной бумаги и послала жрецам, привязав письмо к ветке священного дерева «са-каки»:
Милосердным богам,
нисходящим на грешную землю,
верно служите вы -
оттого и снисходите, верно,
к бедной страннице в черной рясе…
Ответ Юкитады гласил:
Для ничтожных жрецов,
принесших обет состраданья,
все на свете равны -
как для игл вечнозеленых
в этой роще Ямада-но хара…
* * *
Я провела семь дней в молитвах при Внешнем храме, стараясь постичь великую тайну – смысл собственного существования. Жрецы то и дело присылали мне свои стихи, то и дело устраивали поэтические собрания, где мы слагали стихотворения-цепочки. Заниматься поэзией было отрадно, но здесь, как и в любом синтоистском храме, негде было читать сутру, совершать буддийские обряды. В нескольких те [132] от храмов Исэ находилась, однако, маленькая буддийская кумирня – Услада Закона, Хораку-ся. Я провела там целый день, читая молитвы, а когда стемнело, попросилась на ночлег в небольшой монастырь Каннон-до, тут же, поблизости, где обитало несколько буддийских монахинь, но они резко мне отказали и безжалостно выставили за дверь.
Отчего же у вас
не нашла я ни капли участья?
Разве суетный мир
не отринула я душою,
в рясу черную облачившись?…
Отломив ветку вечнозеленого дерева, растущего возле входа, я привязала к ней свое стихотворение и послала монахиням. Ответных стихов они не прислали, но тотчас же позвали назад и оставили ночевать. С этой ночи мы подружились.
По прошествии семи дней я собралась ко Внутреннему святилищу. Цунэёси, жрец, сопровождавший меня в первый день пребывания в Исэ, прислал мне стихотворение:
Ненадолго в сей храм
заглянули вы гостьей случайной
но едины сердца,
коль пленила их прелесть песен,
скорбна мысль о скорой разлуке!
Я ответила:
Пусть бы даже была
я здесь не случайною гостьей -
что печалиться зря!
Ведь ничто в этом бренном мире
неизменным не остается…
* * *
Жрецы Внутреннего святилища отличались особым пристрастием к поэзии. Они уже прослышали, что во Внешнем храме остановилась на богомолье поэтесса, и ждали меня – со временем, дескать, эта поэтесса обязательно придет на поклонение и во Внутреннее святилище… Я немного смутилась, узнав об этом, но делать было нечего, и я распростилась с Внешним храмом.
Я поселилась в местности, которая зовется Ямадой. Рядом находилось жилище одной благородной дамы. В один прекрасный день молодая служанка принесла мне от нее послание:
Довелось мне узнать,
что прибыли вы из столицы, -
и от вести такой
стало вдруг отрадно и грустно,
на рукав слезинка упала…
Эта дама была вдовой Нобунари, жреца второго ранга. В письме говорилось, что она непременно навестит меня. Я ответила:
О минувших годах
вы, должно быть, хотите услышать,
но лишь вспомню тот мир,
как от боли сжимается сердце -
я ответить, увы, не в силах…
Летней ночью я пошла во Внутреннее святилище, когда луна еще не показалась на небосводе. Сюда тоже не допускали паломников в черных буддийских рясах, я смотрела на храм издали, с берега священной речки Мимосусо. Вокруг святилища богини были во множестве расставлены деревья «сакаки», и, кроме того, его окружала ограда в несколько рядов, так что оно казалось далеким и неприступным, но когда я увидела горизонтально срезанные концы балок, скрещенных на фронтоне святилища, в знак того, что здесь, именно в этом храме, охраняется благополучие императора, я невольно была взволнована, и молитва «Да пребудет здравым и невредимым драгоценное тело!» сама собой невольно слетела с уст.
Не иссякла любовь,
чье начало сокрыто во мраке!
Пусть на веки веков
драгоценная жизнь продлится -
о тебе я молюсь, как и прежде…
Вея прохладой, пронесся порыв божественного ветра, плавно струились воды реки Мимосусо. Из-за горы Богов Камидзи, позади храма, взошла луна, мне казалось, она сияет здесь особенно ярко и свет ее виден далеко окрест, даже за пределами нашей страны…
Благополучно завершив поклонение богине, я пошла прочь и, проходя мимо строений, в которых жили жрецы, увидела, что в покоях главного жреца Хисаёси все ставни закрыты, – в ярком лунном свете его жилище выглядело удивительно печальным. «А ведь считается, что Внешний храм посвящен богу Луны…» – подумала я и сложила:
Отчего же луну
вы в жилище впустить не хотите,
ставни плотно прикрыв?
Знаю, что в святилище солнца
службу правите вы – и все же!…
Я написала стихотворение на священной бумаге, привязала к ветке дерева «сакаки», оставила на веранде дома и вернулась к себе. Не знаю, сам ли Хисаёси нашел мое послание, но его ответ, тоже привязанный к ветке «сакаки», гласил:
