Текст книги "Непрошеная повесть"
Автор книги: Нидзё
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
Мог ли я хоть на миг
пренебречь сиянием лунным,
путь лучам преградив?
Оттого не открылись ставни,
что у старца сон слишком крепок…
* * *
Я провела здесь семь дней, а когда собралась уходить, спросила – где находится бухта Футами, которая некогда пришлась по сердцу богине? «Хорошо, мы вас туда проводим», – гласил ответ, и мне любезно дали в провожатые младшего жреца Мунэнобу.
Мы пошли вместе, и я увидела все прославленные места – Чистое Взморье, где совершают очищение паломники, знаменитые сосны Макиэ на берегу бухты Футами, огромную скалу, которую бог Грома расколол пополам одним пинком ноги, увидела храм на побережье, посвященный богам-супругам Саби – здесь они приветствовали богиню Ямато-химэ. Дальнейший путь мы продолжили по воде, в лодке, по дороге осмотрели острова Тоси, Госэн и Тоору. У острова Госэн во множестве добывают съедобные водоросли, жрецы храмов Исэ приезжают сюда собирать эти водоросли, которые подносят затем как ритуальное угощение великой богине Аматэрасу… Отсюда произошло и название острова – Госэн, «подношение». А остров Тоору – «Проезжай!» – получил свое название оттого, что представляет собой гигантскую скалу, часть которой размыло море, так что посреди острова образовался как бы пролив. Лодка плывет по этому проливу, а сверху, наподобие огромной кровли, нависает скала. Безбрежное море простирается вдаль, вид чудесный!
В храме Коасакума, одном из двадцати четырех, подведомственных храмам Исэ, хранилось священное зеркало, изготовленное богом Литейщиком для великой богини Аматэрасу, дабы богиня видела в нем свой отраженный облик, но злоумышленники похитили зеркало и погрузили его на дно пучины. Но зеркало отыскали и снова вернули в храм. Тогда богиня возвестила через оракула: «Даю обет спасти все живущее в этом мире, вплоть до существ, одетых в чешую!» Как только она это сказала, зеркало само вышло из храма и явилось на вершине скалы. На этой скале растет одинокое дерево – дерево сакуры. Когда волны прилива вздымаются чересчур высоко, зеркало переходит с земли на верхушку дерева, в остальное же время пребывает на скале. Мне стало отрадно на сердце, когда я услышала о клятве богини спасти все живые существа в нашем мире, захотелось остаться здесь на день-другой, помолиться в тишине и покое, и я осталась в местечке Сиоай, найдя приют в доме главного жреца храма.
Ко мне отнеслись очень приветливо, на душе у меня было хорошо и спокойно, я провела здесь несколько дней. Мне сказали, что бухта Футами особенно прекрасна при лунном свете, и вместе с несколькими женщинами я отправилась на морской берег. Поистине, слова бессильны передать прекрасное зрелище, исполненное очарования! Мы провели на побережье всю ночь и вернулись только с рассветом.
Не забыть мне вовек
этой ночи в бухте Футами -
предрассветной порой
неизбывной луны сиянье
озаряет берег и волны…
Я никак не ожидала, что о моем пребывании в этих местах стало известно во дворце государя. Очевидно, это случилось потому, что одна из придворных дам, Тэрудзуки, служившая при трапезной, доводилась родственницей главному жрецу храма Исэ. И вот я неожиданно получила от нее письмо. Удивленная, я развернула послание – оказалось, что эта Тэрудзуки подробно передает мне чувства и слова государя: «Пристрастившись к луне, сияющей над бухтой Футами, ты, конечно, совсем забыла о дворце… Мне хотелось бы вновь побеседовать с тобой, как в прошлый раз…» Волнение переполнило мою душу, я была сама не своя.
Как могу я забыть
лик луны, что мне воссияла
там в покоях дворца!
В чужедальних краях повсюду
предо мною твой светлый образ… -
ответила я.
Оставаться здесь бесконечно было нельзя, я вернулась во Внешний храм и решила возвратиться оттуда в храм Ацута, чтобы продолжить мой труд – переписку сутры, ибо суматоха, вызванная пожаром, там, конечно, давно уже улеглась. Мне было грустно расставаться с храмами Исэ, и я сложила:
На божественный путь
направь меня, храм Вата рай, -
до конца моих дней,
буду я к тебе обращаться
в жизни суетной, многотрудной…
В день, когда я уже собралась в путь, рано утром мне принесли из Внутреннего храма письмо от главного жреца Хисаёси: «Я глубоко сожалею о Вашем отъезде. Непременно снова посетите нас на праздниках в девятой луне!» Тронутая его вниманием, я ответила:
Я надеюсь, что вас
смогу в долголетье счастливом
с государем сравнить -
и когда– нибудь снова мы будем
любоваться полной луною…
Поздним вечером мне опять принесли от него письмо. «Не знаю, о чем ваши заветные думы и мольбы, другим это знать не дано, но не могу не ответить на ваше стихотворение, в котором, прославляя государя, вы желаете счастья также и мне», – писал он. К письму были приложены подарок: два куска шелка, которым славится местность Исэ, и стихотворение:
Новых встреч под луной
буду ждать я, терпенья исполнясь,
ваши строки храня -
вместе с соснами вековыми
за священной оградой храма…
Чтобы поспеть к первой лодке, отплывающей ранним утром, я еще накануне пришла в селение, именуемое Ооминато – Большая Гавань. Я прилегла ненадолго вздремнуть в убогой хижине солевара, и мне невольно вспомнились слова древней песни:
Пусть меня ожидает
Простор морской
Или кручи, где гнезда бакланы вьют,
Только бы быть с тобой!,
Острова, куда кит заплывает порой,
Или степи,
Где тигры свирепые ждут,
Только бы быть с тобой!
А я?… Сколько бы я ни ждала, не будет мне утешения, в какую бы даль ни забрела – нет надежды на встречу…
Еще не рассвело, когда я покинула хижину, и тут мне принесли письмо от жреца Цунэёси. «Посылаю письмо, которое написал еще тогда, когда вы пребывали во Внутреннем святилище, но вовремя не отправил…
О, как горько теперь
даже слышать про бухту Наруми!
Ведь туда по волнам
вы отправитесь, нас покинув, -
я рукав слезой орошаю…»
Я ответила:
Пусть мы знали давно,
что нас ожидает разлука,
но настал этот час -
и теперь на пути к Наруми
не от волн рукава промокли…
* * *
В храме Ацута полным ходом шла постройка – восстанавливали сгоревший храм, кругом все были поглощены работой, но мне не хотелось опять откладывать переписку сутры, и я все-таки добилась, чтобы мне отвели помещение, где завершила, наконец, переписку последних тридцати свитков сутры Кэгон. Эти свитки я поднесла в дар храму. Церемонией подношения руководил неприметный провинциальный монах, похоже было, что он сам толком не понимает смысл того, что совершает, но я позаботилась, чтобы все обряды были соблюдены, в том числе – исполнение музыки для утехи богов-хранителей сутры. Затем я вернулась в столицу.
После неожиданной встречи с государем на Горе Мужей, Отокояма, – встречи, которую я не забуду даже в грядущем потустороннем мире, – государь через близкого мне человека то и дело снова звал меня, приглашал к себе; я была ему благодарна от всей души, но пойти не решалась. Так бесплодно шли дни и луны, сменился год, уже наступила девятая луна следующего 5-го года Сёо. [133]
Государь любил бывать в загородном дворце Фусими, там дышалось ему привольней.' «Здесь никто не узнал бы о нашей встрече…» – писал он мне. Помнится, я решила тогда, что и впрямь туда бы можно пойти, и, по всегдашней своей слабости, не в силах противиться зову сердца, все еще хранившего память о первой любви, тайно пошла во дворец Фусими.
Меня встретил доверенный человек и повел, указывая дорогу. Это было забавно – ведь я и без него знала здесь все входы и выходы.
В ожидании государя я вышла на высокий балкон зала Девяти Будд и огляделась вокруг. Река Удзи катила внизу печальные волны. Я смотрела на них со слезами волнения, и мне вспомнились стихи:
Так ярко сияет
над бухтой Акаси луна
порой предрассветной,
что лишь волны, гонимые ветром,
и напомнят про мглу ночную…
Около полуночи государь вышел ко мне. Я глядела на его неузнаваемо изменившийся облик, озаренный ярким светом луны, сиявшей на безоблачном небосводе, и слезы туманили взор, мешая ясно увидеть его лицо. Он говорил о многом, а я слушала, как он вспоминал минувшие времена, начиная с той поры, когда я малым ребенком сидела у него на коленях, и вплоть до того дня, когда, покинув дворец, навсегда с ним рассталась.
– Наша жизнь полна горя, так оно и должно быть, ибо мы живем в мире скорби… Но все же почему ты ни разу не пришла, не пожаловалась на свою тяжкую участь? – спросил он. Но о чем бы я стала жаловаться, если не о том, что он забыл меня, бросил, обрек на скитания по свету? А об этом горе, об этой обиде кому я могла поведать? И кто бы меня утешил? Но открыто высказать все, что было на сердце, я не могла и лишь с волнением слушала его речи. С горы Отова доносился жалобный клич оленя, колокольный звон в храме Фусими возвестил приближение утра.
И колокол гулкий,
и трубный олений призыв
меня вопрошают -
о чем под небом рассветным
проливаю сегодня слезы?…
Рассвело, и я ушла, унося глубоко запечатленный в сердце облик государя, и рукава мои были влажны от слез. Когда я уходила, государь сказал:
– Хотелось бы снова встретиться с тобой такой же лунной ночью, пока я еще живу в этом мире… Но ты как будто вовсе не стремишься к свиданиям, все время твердишь только о встрече на том свете, в раю… Отчего это? Какой зарок ты дала в душе? Дальние странствия на восток страны или даже в Танскую землю – обычное дело для мужчин, но женщинам, я слыхал, не под силу столь трудные путешествия, для женщин в дороге слишком много преград… Кто же твой спутник, вместе с тобой бегущий прочь от скорбного мира? С кем ты заключила союз? Не может быть, чтоб ты странствовала одна! Из твоих рассказов я заключаю, что люди, с которыми ты обменивалась стихами, не просто первые встречные, случайные спутники, обычные любители поэзии танка… Наверное, вас связывали тесные узы, соединяющие женщину и мужчину… Иначе не может быть, ведь на твоем пути встречалось так много мужчин… – упорно выпытывал государь.
– С тех пор как, покинув девятивратную [134] столицу, окутанную весенней дымкой, я пошла бродить сквозь туманы, – ответила я, – нет у меня пристанища, где я могу хотя бы на одну ночь спокойно преклонить голову. Ибо сказано: «Нигде не обрящете вы покоя!» И еще сказано: «О деяниях, свершенных в прошлом, узнаешь по воздаянию в нынешней жизни!…» Теперь я наконец поняла, что все мои горести – не что иное, как возмездие за грехи, свершенные в былых воплощениях. Союз, однажды расторгнутый, вновь заключить невозможно! Я родилась в семье Минамото, ведущей свой род от великого Хатимана, но тем не менее знаю – здесь, в этом мире, мне больше не видеть счастья… И все же, придя в восточные земли, я прежде всего поклонилась святилищу Хатимана, великого бодхисаттвы, на Журавлином Холме, Цуругаока. Я просила об исполнении заветной моей мечты – о воскресении к жизни вечной в раю, об искуплении моих грехов. Я говорю вам чистую правду, ибо недаром сказано: «Только правдивые сподобятся благодати!» Я исходила земли Востока, была всюду, вплоть до равнины Мусаси, до речки Сумиды, но за все это время ни одной ночи не провела в любовном союзе. Ибо согреши я хоть один-единственный раз, священная триада бодхисаттв в храме на Журавлином Холме навеки отвергла бы меня, изгнав из числа живых созданий, спасти которых эта троица клятвенно обещала, – я навсегда погрузилась бы в глубину преисподней, в ад Бесконечный! Если бы я заключила любовный союз во время паломничества к святыне Исэ у чистых вод речки Исудзу, если бы привязалась там к кому-нибудь сердцем, великий Дайнити-Нёрай, владыка и спаситель обоих миров, Телесного и Духовного, в тот же миг обрушил бы на меня свою кару! Стихи об осенних хризантемах, что сложила я в Наре, у подножья горы Микаса, возникли просто в порыве чувств, под впечатлением минуты. Если бы там, в Наре, я вступила в любовную связь, прилепилась бы к кому-нибудь сердцем, великий бог Касуга, охраняющий все четыре стороны света, отвернулся бы от меня, лишив бы защиты. Тогда напрасны стали бы все испытания, которым я себя подвергала, в удел мне достались бы лишь тяжкие муки в подземном мире!
Я потеряла мать в раннем детстве, двух лет от роду, даже лица ее не упомню; пятнадцати лет лишилась отца. С тех пор я всегда оплакивала покойных родителей, рукава до сих пор не просохли от слез, пролитых об их безвременной смерти. Но милосердие государя утешило мое юное сердце, в моем сиротстве я, недостойная, была согрета вашей заботой. Когда же я стала взрослой, вы были первым, кто сказал мне слова любви, – могла ли я не ответить всем сердцем на ваше чувство? Даже неразумной скотине ведома благодарность, стало быть, будучи человеком, я тем паче не могу забыть любовь, которой вы меня одарили! В раннем детстве ваша доброта была мне дороже света луны и солнца, а когда я выросла, вы стали мне роднее и ближе матери и отца. Много лун, много лет миновало с тех пор, как мне пришлось неожиданно вас покинуть. Но с тех пор, случайно увидев ваш выезд или посещение храма, я всякий раз проливала слезы тоски о прошлом, а в дни присвоения новых чинов и званий больно сжималось сердце при виде процветания других семейств, возвышения моих прежних товарок. Смирив тщеславные заблуждения, я бродила по всей стране в надежде, что странствия помогут развеять пустые думы, осушат бесполезные слезы. Да, я бывала среди мужчин, случалось, ночевала в кельях монахов. Мы обменивались стихами, наслаждались высоким искусством стихосложения – у таких людей я живала подолгу, и злые языки нередко судачили на мой счет, сомневаясь, что за дружба нас соединила? Злых людей на свете – без счета, много их и в столице, и в дальних пределах. Я слыхала, случается даже, что, встречая паломниц, смиренно протягивающих руку за подаянием, они склоняют их против воли к неправедному союзу… Не знаю, может быть, мне просто ни разу не встречались такие люди, но только я всегда стелила в изголовье лишь свой одинокий рукав… Если бы здесь, в столице, нашелся человек, с которым я могла бы соединить рукава, возможно, мне стало бы теплее холодной ночью, когда с гор веет студеный ветер, но такого друга у меня нет. Оттого провожу я весенние дни под сенью цветущей сакуры, а осенью ночую среди багряной листвы, в пустынных полях, где охапка травы служит мне изголовьем, и горюю, слыша замирающий звон цикад – ведь их участь так сходна с моей судьбой!
– Что ж, возможно, что, обходя храм за храмом, творя молитвы, ты и впрямь блюла чистоту, оттого ты и призываешь богов в свидетели… Но в столице… Говоря о своей жизни в столице, о богах, ты ничего не сказала… Не потому ли, что среди старых твоих знакомцев отыскался человек, к которому ты вновь возвратилась? – снова стал пытать меня государь.
– Навряд ли мне суждено еще долго прожить на свете, но сейчас мне нет еще и сорока лет… Не знаю, что будет дальше, но до сегодняшнего дня мне не встретился такой человек ни среди старых, ни среди новых друзей. Если я сказала неправду, пусть понапрасну пропадут все две тысячи дней, что я провела за чтением Лотосовой сутры, на которую единственно уповаю, пусть пойдут прахом все мои труды по переписке сей святой сутры, пусть они приведут меня после кончины вместо райской обители лишь к Трем сферам зла! Если я сказала неправду, пусть не будет мне блаженства в потустороннем мире, пусть я буду вечно терпеть мучения в аду Бесконечном, так и не увидев светлой зари, когда будда Майтрейя снова сойдет на землю!
Услышав мои слова, государь долго молчал.
– Поистине, никогда не следует ничего решать, полагаясь только на собственное суждение…– наконец сказал он. – После смерти твоей матери и кончины отца я один был обязан заботиться о тебе. Но вышло по-другому, мне казалось – из-за того, что ты по-настоящему меня не любила… А ты, оказывается, предана мне так глубоко! Теперь я вижу, что сам великий бодхисаттва Хатиман свел нас в тот раз в своем храме, чтобы я, наконец, узнал, как сильно ты меня любишь!
Меж тем луна, склонившись к западу, скрылась за краем гор, взошло солнце и засияло ярче с каждой минутой.
Я поспешила уйти, чтобы не привлекать внимания своей черной одеждой.
– Непременно встретимся снова в ближайшее время! – сказал государь; никогда не забуду звук его голоса, он будет раздаваться в моих ушах даже в потустороннем мире!
После возвращения государя в столицу ко мне в дом неожиданно явился человек, доставивший мне от него щедрый подарок. Благодарность переполнила мое сердце. Ласковые слова государя и то уже согрели мне душу, даже мимолетное его сострадание подарило мне радость. Что же говорить о такой сердечной заботе? Я не знала, что делать от счастья! Давно уже порвалась моя связь с государем, давно не оказывал он мне никакого внимания, я уж и думать об этом забыла, но оказалось, что в сердце его все еще сохранилась жалость ко мне – пожалуй, так следует назвать это чувство… – думала я и снова вспоминала все, что соединяло нас в прошлом.
Свиток пятый
Ицукусиму, храм в краю Аки, в давние времена посетил император Такакура [135], он прибыл морем, на корабле; меня манило морское странствие, хотелось пройти по его следам, по белопенным волнам, и я решила отправиться на богомолье в Ицукусиму. Как повелось, я села в лодку в селении Тоба, спустилась вниз по речке Ёдо и в устье пересела на морское судно. Робость невольно проникла в сердце, когда вверилась я жилищу на волнах…
Услышав, как люди на корабле толкуют: «Вот бухта Сума!…», я вспомнила, как в древности тосковал здесь в изгнании тюнагон Юкихира [136], и захотелось спросить хотя бы у ветерка, пролетавшего над заливом, где же стояла его одинокая хижина…
На ночь судно причалило к берегу. Было начало Девятой луны; в увядших, побитых инеем зарослях слабо, прерывисто звенели цикады, а откуда-то издалека долетал к изголовью неумолчный стук – то в окрестных селениях отбивали ткани деревянными колотушками. Приподняв голову, я невольно прислушивалась к этим унылым звукам, без слов передававшим печальную прелесть осени.
Утром, когда я проснулась, мимо проплывали суда, скрываясь в неведомой дали, как тот корабль, о котором сложена старинная песня:
Я вослед кораблю,
что за островом в бухте Акаси
предрассветной порой
исчезает, туманом сокрытый,
устремляюсь нынче душою…
Куда плывут они – кто знает?… Вот оно, грустное очарование плавания по морям…
Когда наше судно проплывало мимо бухты Акаси, мне показалось, я впервые по-настоящему ощутила, что было на сердце у блистательного принца Гэндзи, когда, тоскуя о столице, он обращался в стихах к луне:
Месяц, чалый скакун,
ты ночью осенней сквозь тучи
мчись в далекий дворец,
чтобы там хоть на миг увидеть
милый лик, меня покоривший!…[137]
Так плыли мы все дальше и дальше, и вскоре наш корабль пристал к берегу в гавани Томо, что в краю Бинго.
Это очень оживленное место, а неподалеку есть там маленький остров, именуемый Тайгасима. Здесь живут покинувшие мир девы веселья, выстроив в ряд хижины-кельи. Все они родились в семьях, погрязших в грехе, и сами тоже жили в плену пагубных земных страстей и желаний.
Нарядившись в пропитанные благоуханием одежды, мечтали они о любовных встречах и, расчесывая длинные черные волосы, гадали лишь о том, чья рука вновь спутает эти пряди на ложе любви следующей ночью; с заходом солнца ожидали, с кем свяжет их ночь в любовном союзе, а на рассвете грустили, что приходится расставаться… Не странно ли, что эти женщины отказались от такой жизни и затворились на этом острове?
– Какие же обряды совершаете вы по утрам и вечерам? Что привело вас к прозрению? – спросила я, и одна из монахинь ответила:
– Я была хозяйкой всех этих дев, ныне удалившихся от мира сюда, на остров. На пристани держала я дом, где обитало много красавиц, и жила тем, что добывали они своей красотой. Проезжие люди заходили к нам в гости, мы радовались, когда они «приходили, а когда корабль уплывал, – грустили… Так жили мы день за днем. Первым встречным, совсем незнакомым людям клялись в любви до гроба; под сенью цветущей сакуры, в знак вечной любви, подносили полную чарку сакэ, меж тем как в сердце не было ни капли настоящего чувства… Незаметно промчались годы, и вот мне уже перевалило за пятьдесят. Не знаю, видно, такова моя карма, – так, кажется говорится? – только разом очнулась я от этой жизни, подобной сновидению, полному пагубных заблуждений, и решила навсегда расстаться и с домом своим, и с грешной жизнью. Здесь, на острове, каждое утро хожу я в горы собираю цветы и подношу их буддам всех трех миров!
Слушая речь этой женщины, я почти позавидовала ее судьбе. Корабль стоял у этого острова день-другой, а потом поплыл дальше.
– Посетите нас снова на обратном пути! – говорили отшельницы, горюя, что наступает разлука, но я подумала: «Нет, мы расстаемся навеки, больше мне не суждено побывать здесь…» – и ответила:
Если б знать я могла,
сколько зорь еще встретить придется
в этом долгом пути!
Только страннице бесприютной
жребий свой угадать не под силу…
Наконец, корабль прибыл к острову Миядзима. Над безбрежными волнами издалека виднелись храмовые ворота, Тории, Птичий Насест: галереи храма, длиной в сто восемьдесят кэн, как будто поднимаются из воды; множество лодок и судов пристают прямо к этим галереям. Предстояла большая служба, и мне удалось полюбоваться разнообразным искусством здешних жриц «найси»: в двенадцатый день девятой луны, готовясь к предстоящему празднику, жрицы пели и танцевали на предназначенном для представлений помосте – так же, как галереи, помос.т устроен над водой, пройти туда можно прямо из храма, по галереям. Выступали восемь жриц «найси», все в разноцветных косодэ с длинными белыми шлейфами. Музыка была обычная, мне было отрадно слышать знакомую мелодию и видеть пляску «Платье из перьев», изображавшую Ян-Гуйфэй, возлюбленную танского императора Сюань-цзуна.
А в день праздника танцовщицы в синих и красных парчовых одеждах были прекрасны, как бодхисаттвы! Нарядные шпильки в волосах, блестящие позолоченные головные уборы – точь-в-точь такой же была, наверное, Ян-Гуйфэй! С наступлением темноты зазвучала музыка еще громче, мне особенно запомнилась мелодия «Осенние ветры». Когда же совсем стемнело, праздник окончился и люди – их собралось здесь множество – возвратились по домам. Все опустело, остались лишь редкие богомольцы, решившие провести всю ночь в молитве. Из-за гор, позади храма, взошла полная луна тринадцатой ночи; казалось, она выплыла прямо из сада, окружавшего храм. Волны прилива подступили под самые галереи, луна, сиявшая на безоблачном небосводе, отражалась в воде, так что невольно брало сомнение – уж не поселилась ли она на дне этих вод? Меня вдохновляло сознание, что светлый бог, с душой, чуждой грешных земных страстей, чистой, как это безбрежное море, обитает здесь, в Ицукусиме, и, так как в облике этого бога явил себя будда Амида, я шептала слова молитвы:
– О ты, сиянием озаряющий мир! Спаси и не отринь все живое, взывающее к тебе! Укажи и мне путь к спасению!
«О, если бы в сердце моем не было греха! Как счастлива я была бы!» – думала я, и против воли душа полнилась нетерпением.
* * *
Я недолго оставалась в Ицукусиме и вскоре пустилась в обратный путь по Внутреннему Японскому морю. На том же корабле ехала некая женщина почтенного вида.
– Я живу в Вати. что в краю Бинго, – сказала она. – По обету ездила молиться в Ицукусиму… Приезжайте погостить в нашем доме! – пригласила она меня.
– Я еду в край Тоса, хочу побывать на мысе Отчаяния, Асидзури… – ответила я. – Но на обратном пути навещу вас!
На этом мысе есть храм, посвященный бодхисаттве Каннон. Нет в том храме перегородок, нет и священника-настоятеля. Собираются только паломники да случайные прохожие, все вместе – и знатные, и простолюдины.
– Отчего так? – спросила я, и мне рассказали:
«В давние времена служил здесь некий монах. И был У него служка, монах меньшего чина. У этого служки было доброе сердце. Однажды неизвестно откуда забрел сюда какой-то монашек и стал кормиться в храме утром и вечером – служка каждый день делил с пришельцем свою трапезу. Настоятель стал ему выговаривать: „Добро бы ты поделился с ним раз-другой… А день за днем отдавать половину своей еды не годится!“ На следующее утро опять явился монашек. Служка и говорит: „Будь моя воля, я охотно делил бы с вами мою еду, но настоятель бранит меня, поэтому больше не приходите. Сегодня я в последний раз вас угощаю!“ – и опять накормил его, отделив половину от своей доли. Тогда пришелец сказал: „Вашу доброту я никогда не забуду! Пойдемте со мной в мое жилище!“ – и служка пошел за ним. Это показалось настоятелю странным, он тихонько отправился следом и увидел, что монашек и служка пришли на мыс, уселись в маленький челн и, отталкиваясь шестом, поплыли на юг. „Куда же ты едешь, покинув меня?!“ – в слезах закричал настоятель, и служка откликнулся: «Еду в горный край Поталаку [138]!» Глядит настоятель и видит, что оба монашка вдруг превратились в двух бодхисаттв – Каннон и Сэйси [139], один стоят на носу, другой на корме. Тут раскаялся настоятель в своем поступке, горечь проникла в сердце, и, обливаясь слезами, стал он в отчаянии колотить оземь ногами. Из-за того, что делал он различие между людьми, не признавал их равными, случилось с ним такое несчастье! С тех самых пор в этом храме не разделяют людей на низкорожденных и благородных…»
«Вот каковы превращения богов и будд! Тридцать три раза меняют они свой облик, дабы преподать урок смертным…» – с благоговением подумала я, услышав этот рассказ.
А в храме Сато, что в краю Аки, почитают бога Сусаноо; мне вспомнился храм Гион в столице, посвященный этому богу, и стало тепло на сердце. Я провела здесь ночь и пожертвовала храму священные бумажные ленты гохэй. [140]
* * *
В Мацуяме, в краю Сануки, у кручи Белый Пик, Сираминэ, похоронен государь Сутоку. Мне давно уже хотелось побывать там, а тут как раз нашелся в тех краях человек, доводившийся мне родней, я решила его навестить и, когда судно причалило к берегу, сошла с корабля.
В храме Цветок Закона, Хоккэдо, где покоится в могиле прах государя Сутоку [141], монахи переписывали Лотосовую сутру. Увидев их благой труд, я подумала, что даже если душе покойного императора суждено было попасть в сферу Зла, теперь он непременно будет спасен, и на сердце у меня полегчало. Мне вспомнились дела давно минувших времен, стихи Сайге, сложенные при посещении этой могилы, и, сама взволнованная до глубины души, я сложила:
Если в миро ином
ты память хранишь о минувшем.
о печалях земных, -
не оставь меня состраданьем
даже там, под могильными мхами!…
* * *
Меж тем уже наступил конец одиннадцатой луны, и тут как раз случился корабль, отплывавший в столицу; обрадованная, я решила вернуться домой с этим судном, но по дороге разбушевались волны и ветер, повалил снег, преграждая путь кораблю. «Зачем понапрасну обмирать от страха?» – подумала я и, узнав, что край Бинго недалеко, решила побывать там. В ближайшей гавани я сошла с корабля и стала спрашивать селение Вати, куда приглашала меня моя попутчица, когда я возвращалась из Ицукусимы. Оказалось, Вати отсюда очень близко, совсем рядом. Я обрадовалась и, долго не раздумывая, остановилась на несколько дней в доме у этой женщины. Однако я увидела, что каждый день к хозяину дома приводили мужчин и женщин и он так жестоко их избивал, что, право, глаза бы не глядели! «Что бы это значило?» – недоумевала я, но это было еще не все. Он спускал сокола – называя эту забаву «соколиной охотой» – и таким способом убивал разных птиц, а также охотился сам, приносил много дичи. Иными словами, этот самурай глубоко погряз в грехе. В это время пришло известие, что скоро в Вати прибудет из Камакуры по пути на богомолье в Кумано близкий родич хозяев, принявший постриг самурай Ёдзо Хиросава. Весь дом пришел в волнение, во всех близлежащих поселках стали готовиться к прибытию знатного гостя. Обтянули заново шелком раздвижные перегородки и очень огорчались, что некому их разрисовать.
– Если были бы под рукой кисти и краски, я могла бы это сделать, – сказала я без всякого умысла, но не успела вымолвить эти слова, как хозяева заявили: «Рисовальные принадлежности имеются в селении Томо!» – и приказали человеку бегом бежать туда за кистями и красками. «Вот незадача!» – раскаивалась я, но было уже поздно. Краски принесли, я нарисовала картину, и все домашние пришли в восхищение. Смешно было слышать, как они твердили: «Оставайтесь здесь жить!» Тем временем прибыл гость – знатный монах, или кто он там был… Его приняли с почетом, всячески ублажали, а он, увидев разрисованные перегородки, сказал:
– Вот уж не думал, что в такой глуши найдется человек, так хорошо владеющий кистью… Кто это рисовал?
– Это странница, живущая в нашем доме! – гласил ответ.
– Она, несомненно, умеет также слагать стихи. Среди богомольцев часто встречаются такие люди. Уверен, что не ошибся! Хотелось бы ее повидать… – пожелал гость.
«Ох, как нехорошо получилось!» – подумала я, но, зная, что он собирается на богомолье в Кумано, сказала, что встречусь с ним на обратном пути, когда он будет возвращаться, и сразу ушла.
Меж тем неподалеку от Вати, в селении Эда, жил старший брат хозяина. Оттуда пришли несколько женщин, чтобы помочь принять гостя, и стали говорить мне: «Приезжайте и к нам в Эду! Там красиво, как на картине!» Жить в доме жестокого самурая было тягостно; вернуться в столицу, когда все кругом завалило снегом, тоже было никак невозможно, и я решила поехать в Эду, остаться там до конца года. Не придав особого значения своему переезду, я отправилась в Эду, но оказалось, что мой поступок привел в ярость самурая из Вати и он стал кричать что есть мочи:
– Эта женщина – служанка, служившая у меня долгие годы! Она удрала, ее поймали в Ицукусиме и насилу вернули домой! А теперь ее опять у меня сманили! Убью!…
«Вот так новость!…» – подумала я, но брат самурая успокоил меня:
– Не обращайте внимания на речи неразумного человека!
У него в доме было много молодых девушек, обладавших, как мне показалось, душой чувствительной; не скажу, что я так уж сильно к ним привязалась, но все же здесь мне было не в пример спокойней, чем в прежнем жилище. Однако услышав об угрозах самурая из Вати, я все-таки испугалась – «Да что же это такое?». К счастью, в это время, завершив паломничество в Кумано, по пути домой снова прибыл тот знатный монах Хиросава. Самурай из Вати стал жаловаться ему на старшего брата, дескать, тот поступил неблаговидно, сманил у него служанку… Дело в том, что Хиросава, родной дядя обоих братьев, был наместником всего этого края.
– В толк не возьму! Это что же, тяжба из-за служанки? – воскликнул он. – Разве ты знаешь, кто она? Испокон веков повелось, что люди ходят на богомолье… И кто она в столице – никому не известно. Стыдно затевать по такому поводу непристойную ссору!
