Текст книги "Приключения Капрала Шницеля (СИ)"

Автор книги: Mortu

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Сегодня Александр плохо выспался, голова была тяжелой, словно с похмелья, хотя вечером, против обыкновения, была выпита самая малая толика французского коньяку, и мысль о том, что день начался и вскоре предстоит заниматься делами, выслушивать министров, читать депеши и подписывать бумаги, приводила его в уныние.

Он то и дело вставал с кресла, прохаживался, заложив руки за спину, по кабинету и бросал раздраженные взгляды на дверь, которая в любой момент могла открыться, чтобы потом уже не закрываться до обеда, сулившего лишь недолгую передышку: во второй половине дня предстояла верховая прогулка, но в сопровождении все тех же лиц, с которыми он общался почти ежедневно, так что знал наверняка не только то, что они скажут, но и то, о чем не скажут, а только подумают.

Что это было – обычная болезнь или апатия? Или просто разочарование? Благие намерения, с которыми он когда-то вступал на престол в трудные для России дни, не оправдались, задуманные им добрые дела были сотворены во зло, и вместо всеобщего восхищения и благодарности он пожинал на засеянной им ниве семена вражды и холодного равнодушия.

14

Ав это время на террасе, расположенной чуть ниже дворца и невидимой из окна царского кабинета, расположилось в креслах изысканное, в основном дамское, общество, среди которого можно было увидеть двух молодых людей – поручика Всеволода Ильича Зарубина и Димитра Лечева, только что вернувшихся из Сербии.

По всему было видно, что захватившая всех беседа началась не очень давно.

– Вот так я и попал к генералу Черняеву, – подытожил Всеволод Ильич.

– А что, – прервала его одна из дам, миловидная брюнетка, – генерал и в самом деле так безрассудно храбр, как о нем пишут наши газеты?

– Я бы не сказал, что Михаил Григорьевич безрассуден, – любезно повернулся в ее сторону Зарубин, – но в решительную минуту он действительно проявляет чудеса смелости. Да вспомните хотя бы, как он взял Ташкент, не дожидаясь подкрепления, а потом разгуливал по городу в сопровождении одного из казаков, и заметьте, никто не посмел его пальцем тронуть.

– Говорят, князь Милан был им буквально очарован, – сказала сидевшая напротив него полная блондинка в накинутой на плечи легкой тальме.

– Да и было отчего, – отвечал Зарубин, – Михаил Григорьевич как истинный знаток своего дела развернул перед Миланом блистательные планы. Впрочем, я не присутствовал при их конфиденциальных встречах, не могу утверждать наверное, о чем они вели беседы. Но генерал сразу же приступил к делу, и не без успеха. Уж это-то у всех было на виду – турок били не раз, так что очень скоро от их самоуверенности не осталось и следа.

И поручик принялся расписывать с красочными подробностями операции, которыми руководил Черняев.

– Однако же мой друг Лечев расскажет вам больше интересного, – вдруг повернулся Зарубин к своему приятелю. – Он даже побывал в плену у башибузуков, и князь Милан вручил ему за храбрость памятную саблю. Да не скромничай же ты, Димитр, – подтолкнул он локтем соседа.

Тот смутился и как-то беспомощно огляделся вокруг, будто искал, куда бы спрятаться от устремленных на него любопытных взглядов.

– Мы ждем, – сказала, кокетливо посматривая на Лечева, полная блондинка. – Что же вы молчите? Говорите же!..

Лечев совершенно растерялся, а слова, которые должны бы приободрить, ввергали его в еще большее смущение.

– Да я не знаю, право. Всеволод, как всегда, преувеличивает…

– Но саблю-то вам жаловали? – не унималась блондинка. Ей явно доставляло удовольствие его поддразнивать.

– Нет, простите… то есть, разумеется, но…

– Он оставил ее дома, – с легким смешком поспешил ему на выручку Зарубин.

– Совершенно верно, – облегченно выпалил Лечев и вдруг вовсе смутился: ему отчего-то показалось, что он допустил невероятную оплошность.

– Да полно тебе, Димитр, – обнял его за плечо Зарубин. – Уж коли сам не хочешь, дай мне рассказать.

– И верно, – с благодарностью поглядел на товарища Лечев, – у тебя это лучше получится…

– Нет-нет, – запротестовали дамы, – пусть ваш приятель расскажет сам.

– Вот видишь, – пожал плечами Зарубин. – Так что уж будь добр.

– Вам про саблю или про башибузуков? – все еще с трудом подбирая слова, начал молодой человек.

– Ты про все рассказывай, – приободрил его Зарубин с той простоватой грубоватостью, которая возможна лишь между близкими людьми. – Саблю-то тебе за что пожаловали?

– Да, верно, ничего такого и не было, – сказал Лечев, – разве что за пленного? Ну так я по порядку, хотя уверяю, что ничего интересного в этом нет… Послали меня в разведку, и не одного, а с сербом Петрой Кочичем, Всеволод его хорошо знает. Помнишь Кочича?

– Еще бы не помнить! – живо подхватил Зарубин. – Веселый был малый и сорвиголова.

– Вот-вот, именно: как в разведку, так тут и непременно Кочич. Он и по-турецки говорил, как на своем родном, и в горах любую тропинку знал, потому что в этих местах родился и вырос. А еще у Кочича злости было на троих: турки у него сестру замордовали, а мать скончалась от горя. Да и ловок был – сущая бестия, нож бросал на десять шагов, и все без промаха…

Робко начав, Лечев постепенно увлекся и, кажется, завладел вниманием капризных слушательниц. Даже Зарубин смотрел на него во все глаза, словно видел впервые.

Если не считать, что в словах Димитра была опущена одна очень важная деталь, то все в них было сущей правдой. Он и в самом деле ходил с Кочичем к туркам, оба они были схвачены, и Кочич умер под пытками, а Лечева заперли в сарай, откуда он бежал; затем, вместо того чтобы сразу же пробираться к своим, три дня терпеливо охотился за турецким бинбаши, ради которого и был послан во вражеский тыл. Охота оказалась удачной; еще сутки он тащил связанного турка к своим, где и сдал с рук на руки начальству…

Все именно так и произошло, а то, о чем умолчал Димитр, знали только он и Зарубин: задание взять бинбаши было сугубо секретное. Человек, пославший Лечева, не имел ни чинов, ни высокого титула, но чувствовалась в нем большая сила, побуждавшая относиться к нему с почтением и подчиняться беспрекословно. Короче: оба молодых офицера служили в разведке, а об этом, как известно, не трубят на всех перекрестках. Этим же обстоятельством объяснялось и смущение Лечева, хотя он и от природы был в отличие от Зарубина, весельчака и балагура, человеком скромным и малоразговорчивым…

– А скажите, – обратилась к нему все та же настойчивая блондинка в тальме, – правда ли, что князь Милан Обренович очень молод?

Опасная тема осталась позади, и Лечев облегченно улыбнулся:

– Милану двадцать два года.

– Что вы говорите! – изумленно воскликнула дама. – Эти горцы настоящие мужчины…

– Уж не хотите ли вы сказать, что у нас мужчины перевелись? – с наигранной обидой обратился к ней Зарубин.

– Ах нет, что вы. – Дама обмахнула лицо кончиком кружевного платочка.

– Вот Лечев, – продолжал поручик, – вы только что изволили выслушать его историю, а ведь ему нет и двадцати.

Лечев с укоризной посмотрел на приятеля.

– Что же в этом удивительного? – продолжал Зарубин. – Или вы здесь и впрямь думаете, что наши старички, столь бойко стреляющие друг в друга депешами и посланиями, столь же бойко владеют и оружием?..

– Однако же вы сами рассказывали про Черняева, – попробовала возразить дама.

– Михаил Григорьевич тоже отнюдь не стар, – заметил поручик, – ему еще нет и пятидесяти. К тому же он – боевой генерал, я вам давеча об этом докладывал…

– Да-да, – сказала блондинка. – А вы, что же вы, господин Зарубин, не расскажете нам о своих подвигах?

– Всеволод Ильич поскромничал, – вмешался в разговор Лечев. – И так почти всегда. А про то и ни слова, что у него золотое оружие…

Обстановка разрядилась; забыв о Лечеве, все дружно приступили к поручику, но Зарубин был не промах; он шутил и отделывался вместо рассказов анекдотами и прибаутками.

Тем временем близился завтрак, общество стало понемножку распадаться, и скоро друзья остались на террасе в одиночестве. Зарубин прохаживался между креслами, хмыкал и чему-то улыбался, Лечев сидел молча, погрузившись в свои мысли.

Пока они плыли из Одессы в Ливадию, куца его уговорил ехать с собою Зарубин, отец которого состоял в должности при генерале Милютине, пока за бортом голубело море, настроение его было приподнятым и даже праздничным и мрачные мысли, которые нет-нет да и одолевали его еще по дороге в Россию, быстро рассеялись.

Легко и просто ему жилось также и в первые дни после того, как они высадились на берег, потому что дни эти были заполнены дальними прогулками по окрестным лесам к водопаду и на яйлу, беззаботными спорами и пирушками в холостяцких компаниях, где говорили о лошадях и о женщинах и очень редко о политике. И уж тем более невозможно было предположить, что именно сегодня, когда утро обещало быть таким приятным, а вокруг сидели хоть и не очень умные, но милые и воспитанные дамы, Зарубину вдруг взбредет в голову представлять своего приятеля как героя и отчаянного рубаку, а потом заставить его рассказывать о себе. С этого все и началось: одни воспоминания потянули за собой другие, и так пошла перед его взором череда прожитых дней, не все из которых хотелось бы и вспоминать, но так уж беспощадно устроена наша память; она – как подернутые пеплом угли костра: пошевели их слегка, а дальше они засветятся сами, иные лишь сверкнут и тут же погаснут, а другие вспыхнут затаенным и злым огнем…

Детство Лечева прошло неподалеку от Стара-Загоры – вернее, не детство, а первые дни его детства, от которых только что и остались какие-то сны не сны, но трудно уловимые и еще труднее объяснимые смутные образы: берег незнакомой реки, белая мазанка, розы у крыльца, чье-то морщинистое лицо, высокое дерево и горы вдалеке; потом, уже яснее, вспоминалась пыльная дорога, скрип телег, костры, гортанные крики, детский плач и он, Димитр, маленький, брошенный всеми, семенящий босыми ногами по усеянной колючей травой тропинке, взбегающей к самому небу, к зацепившемуся за вершину белому облаку…

Наконец пришло знание. Дядька, живший в Одессе, рассказал, как разыскал его у дальних бухарестских родичей, привез к себе на Дерибасовскую, где у него была мелочная лавка, и отдал учиться в русскую школу.

В старинном доме у порта, где они квартировали, по вечерам собирались эмигранты, строили фантастические планы, спорили до хрипоты. На столе под большой керосиновой лампой дымился чай, гости ели домашние хлебцы с острой закуской, пили болгарское кислое вино, пели песни, вспоминали друзей, погибших за Дунаем.

Однажды, когда Димитру исполнилось шестнадцать лет, в доме появился высокий господин в сюртуке и шелковом шейном платке, не похожий на прочих посетителей. Дядя уважительно величал его Константином Борисовичем, а племяннику объяснил, что это доктор Бонов, который приехал в Одессу по очень важному делу. Димитру оставалось только догадываться, что это было за дело, потому что почти все дела, о которых умалчивалось, были связаны с борьбой против османов. Он уже знал, что в Бухаресте создаются повстанческие отряды – четы, что руководят четами энергичные молодые люди, сражающиеся за освобождение своей родины, и что болгары, живущие в Одессе, помогают им оружием и деньгами. Сам он тоже мечтал отправиться в Бухарест к повстанцам, но сделать это ему не было суждено: как-то вечером дядя зашел к нему в комнату и объявил, что Бонев согласился взять его с собою в Москву, чтобы определить на медицинский факультет университета, где у того были близкие знакомые. "Тебе нужно учиться, – напутствовал он племянника. – Скоро нам понадобятся хорошие врачи".

Жизнь в древней русской столице увлекла юного Лечева. Дни были заполнены лекциями в университете, вечерами он встречался со своими новыми друзьями, среди которых оказалось много его соплеменников, или ходил в театр и аплодировал с галерки молодой Ермоловой в "Грозе" Островского, иногда наведывался к Боневу, работавшему уездным врачом в Подольске. Константин Борисович был общительным человеком и интересным собеседником. От него Димитр узнал много нового о судьбе несчастной родины, и именно в это время в нем созрело окончательное решение посвятить себя в самом ближайшем будущем делу освобождения своего народа. Бонев ввел его в круг своих единомышленников, поддерживавших тесную связь со Славянским комитетом, одним из руководителей которого был Иван Сергеевич Аксаков.

Сам Константин Борисович был родом из Тырнова, но, как и Лечев, воспитывался в России, а во время Крымской войны участвовал в боевых действиях в качестве добровольца русской армии. Как-то он показал Димитру письмо от полковника Столетова из Туркестана. Со Столетовым их свела боевая судьба на подступах к Севастополю, им в одно и то же время присвоили первое офицерское звание, вместе они мыкались по гиблым пескам под Красноводском, но впоследствии их пути разошлись, хотя из виду они друг друга и не теряли. Столетов обещал во время отпуска быть в Москве у брата, а заодно и навестить Бонева в Подольске.

Однажды, приехав в Москву за медикаментами, Константин Борисович познакомил своего приятеля с обществом таких же молодых людей, где тот встретился с Варварой Щегловой, отец которой, как сообщил по секрету Бонев, находился в эмиграции – не то в Англии, не то в Италии.

Первое время Лечев очень робел при Варе, но простота и сердечность девушки подали ему надежду, и он, собравшись с духом, признался ей в любви. Она не отвергла его, но и не дала согласия на немедленный брак, как он настаивал, а просила еще немного повременить. Чем была вызвана ее нерешительность, он так и не понял.

Тут в Болгарии вспыхнуло апрельское восстание, на борьбу с турками поднялись Босния и Герцеговина, а потом в войну вступили Сербия и Черногория. Казалось, день освобождения совсем близок. Многие из друзей Лечева уехали на театр военных действий волонтерами, подал прошение в Славянский комитет и Бонев, но его почему-то оставили без внимания. Димитру же повезло: совершенно случайно он познакомился на одной из вечеринок с поручиком, который сообщил ему, что подал рапорт об отпуске, чтобы отдохнуть в горах, где проводит лето близкий знакомый его отца – генерал Черняев. Лечев понял его и стал горячо упрашивать взять его с собою, потому что горный климат уже давно предписывали ему врачи, а другой такой случай вряд ли еще подвернется в ближайшее время. Зарубин (так звали поручика), тронутый его искренностью, обещал все устроить. Вскоре они получили пособие и прибыли в Кишинев, где их радушно встретил земский исправник Иван 'Степанович Иванов. В находившемся при них сопроводительном письме Аксакова генералу Черняеву оба молодых человека характеризовались самым положительным образом. Из Кишинева через Яссы и Бухарест они добрались железной дорогой до Турно-Северина, а оттуда пароходом по Дунаю до Кладова, где высадились на берег и, воспользовавшись услугами опытных проводников, вскоре оказались в Белграде.

Переезд был так неожидан и так стремителен, что Димитр еще долго не мог освоиться со своим новым положением. В конце концов уроки, преподанные еще в Подольске Боневым, не пропали даром: он учил молодого человека не только искусству владеть скальпелем, но и стрельбе из пистолета и карабина, в чем Лечев значительно преуспел, а в Сербии вследствие этого был отмечен своим начальством…

Лечев уже принял участие в нескольких сражениях, был легко ранен и находился в госпитале, когда его навестил Зарубин, и не один, а в сопровождении поручика Сергея Силыча Воропаева. До обеда они гуляли в саду, говорили о разных разностях, балагурили и вообще делали все то, что обычно делают симпатичные друг другу люди, как вдруг Зарубин задумался, как-то загадочно посмотрел на своего друга и неожиданно объявил, что хочет сделать ему весьма деликатное предложение. Тут он повернулся к поручику, и Воропаев без обиняков, по-военному коротко и ясно изложил, что давно наблюдает за Лечевым, весьма наслышан о его храбрости, но убежден, что Лечев принес бы неизмеримо большую пользу своему несчастному Отечеству, если бы, оставаясь, как и прежде, для всех обыкновенным волонтером, согласился выполнять секретные поручения того ведомства, к которому принадлежит он сам и его друг Зарубин.

Недолго подумав, Лечев согласился. Они расстались друзьями, а по выписке из госпиталя он был представлен своему новому начальству при штабе генерала Черняева.

Жизнь его наполнилась иным, значительным содержанием, хотя внешне он оставался все тем же рубакой и молодцом, каким его и прежде знали окружающие. Время от времени он получал опасные задания, уходил надолго в тыл противника; преображаясь то в турецкого солдата, то в болгарского крестьянина, приносил нужные сведения, а чтобы оправдать его частые отлучки, ему была предложена должность, требовавшая постоянных разъездов…

И вот все это позади. Командование предоставило ему и Зарубину короткий отпуск, который они могли использовать по своему усмотрению, после чего им предстояло явиться в Петербург для нового назначения. Слава о русских волонтерах к тому времени широко распространилась во всех слоях общества, славянофилы повсюду подогревали патриотические чувства, и оказанный им в России прием превзошел все ожидания. Никто, конечно, не догадывался об их истинном участии в происходящих событиях, на официальных приемах и в узком кругу им оказывались всевозможные почести, и они постепенно, и не без удовольствия, входили в предложенную им почетную роль. Особенно в этом преуспел Зарубин. Приятному времяпрепровождению способствовало и высокое положение его отца. Они были приняты при дворе, обласканы императрицей и даже удостоились короткой аудиенции царя.

Привыкший к скромности и постоянному воздержанию, Лечев был буквально ошеломлен бушевавшим вокруг них праздничным фейерверком. Но мало-помалу острое ощущение новизны притупилось и все чаще стало уступать место тихому раздумью.

Он то и дело увиливал от очередных пирушек, на которые был так изобретателен Зарубин, и, оставаясь дома один, с грустью вспоминал Москву, Бонева и Вареньку, с которыми так и не смог проститься перед своим отъездом в Сербию. "Помнит ли меня Варя? – думал он. – Не обиделась ли моему внезапному исчезновению?.." В спешке он не оставил даже письма и впоследствии очень жалел об этом. А теперь, поторапливая Зарубина в Петербург, втайне надеялся вырваться хотя бы на день в Москву. По пути он рассчитывал заглянуть и в Подольск, обнять Бонева и посидеть с ним, как бывало, за стаканом терпкого болгарского вина.

15

А Варенька тем временем лежала на диване в вагоне поезда, увозившего ее все дальше и дальше от Москвы, от уютной комнаты в доме на Конной площади, в которой все ей было так знакомо, мило и понятно.

То, что она чувствовала в эту минуту, было противоречиво и смутно и вызывало в ней то боль, то радость, а больше всего недовольство собой и тем, как поворотилась ее жизнь после приезда отца и появления Дымова.

Любила ли она Лечева? Как знать. Она привыкла к вниманию со стороны молодых людей, ухаживания их принимала как должное, немного кокетничала, но не больше, чем кокетничала бы на ее месте любая другая девушка. Варенька была воспитана в целомудрии и строгости и первое время, оказавшись предоставленной самой себе, робела в присутствии ровесниц, говоривших с развязной откровенностью об эмансипации, свободной любви и общественном предназначении женщины. Подруги были энергичны и предприимчивы, носили короткую стрижку, курили, читали госпожу Адан и Женни Дерикур и посмеивались над ее старомодными взглядами. Однако скоро она выработала свой тон в общении, слегка ироничный и не назидательный, кое в чем уступила распространившейся моде, но не в ущерб своим взглядам, и с удивлением обнаружила, что ее выслушивают с уважительным вниманием и вообще воспринимают как личность, с которой невозможно не считаться. Она по-прежнему с упоением читала Тургенева, но не чуралась и современных книг, стараясь извлечь из них все для себя полезное. Ее пытались вовлечь в одну из студенческих коммун, она с твердостью отвергла предложение, хотя и не без интереса посещала вечеринки, спорила вместе со всеми и с упоением пела под гитару.

Димитр Лечев во многом был ей сродни. Она чувствовала себя с ним духовно связанной, взгляды их на жизнь если и не совпадали полностью, то, во всяком случае, были очень близки. Близости их взглядов во многом способствовала и похожесть судеб: Лечев, как и Варенька, с детства не знал родителей и ощущал это с болезненной обостренностью.

Совсем по-другому и не так просто складывались ее отношения с Дымовым. Дымов был из того мира, который она не то чтобы отвергала, но которому противилась, чувствуя в нем какую-то неизбежную и роковую силу, которая и влекла и отталкивала ее одновременно.

Варенька, конечно же, знала о тайных обществах (да и кто о них не знал!) и, хотя дед неоднократно остерегал ее от знакомства с "злоумышленниками против царя и Отечества", с трепетным любопытством следила за проходившими в ту пору политическими процессами. Среди осужденных были и лично известные ей люди. Человеком, пострадавшим за свои убеждения, был и ее отец. Но отец был отцом, и прошлое его она воспринимала как полузабытую семейную легенду.

Появление Дымова внесло в ее жизнь сумятицу противоречивых чувств.

Дымов любил ее – об этом она не догадывалась, это она как женщина знала наверное. И может быть, она откликнулась бы на его призыв, почему бы и нет? Но что-то стояло между ними, что-то разделяло их даже в те редкие минуты, когда они оставались вдвоем. И она поняла, что это было: это было его дело. И чтобы полюбить Дымова, она должна была полюбить не только его самого, но и его дело. На это ей недоставало сил.

Она часто задавала себе вопрос: догадывается ли о ее чувствах отец? Петр Евгеньевич никогда не заводил с ней разговора на эту тему. Но по его поведению в присутствии Дымова она понимала: отец не только догадывался, но и тревожился за нее. Возможно, у него были в отношении дочери совсем другие планы; возможно, забрав ее с собою в Лондон, он надеялся хоть в малой малости возместить ей долгое отсутствие родительской заботы.

Надо сразу признать, что в своих предположениях она была очень близка к истине. Но хотела ли сама Варенька таких изменений в своей жизни? И был ли Петр Евгеньевич совершенно уверен в том, что собирается поступить правильно?

Лежа на диване с закрытыми глазами и притворяясь спящей, Варенька даже не подозревала о том, что отец ее тоже не спит и тоже лежит с закрытыми глазами, притворяясь спящим, и что те же самые мысли проносятся и в его голове, а сердце сжимается от тупой, застарелой боли. Многое из того, что казалось ему из его далека таким простым и ясным, было и не просто и не ясно; молодые люди, с которыми он встречался, возбуждали в нем живую симпатию, ему был близок их благородный порыв, толкавший одних под турецкие пули, а других в ссылку и на каторгу…

Щеглов думал о Варе, о Дымове, о своем отце, о пережитом и о том, что ему еще предстояло пережить, и о том, что еще предстояло пережить десяткам, сотням, да что там сотням – тысячам! – людей, оглушенным потоками лжи и собственных заблуждений.

Не спал в эту ночь и Дымов. Он лежал в соседнем отделении, один. По стенам купе проносились размытые тени, колеса ровно постукивали; словно призывая кого-то из тьмы обступивших железную дорогу лесов, хрипло покрикивал паровоз.

"Неотвратимость судьбы, – размышлял Дымов, – какая чушь!" И тут же опровергал себя: "Судьба. Еще вчера я не смел и думать, что все повернется таким неожиданным и счастливым образом…"

"Вам нельзя оставаться в Москве, – сказал Петр Евгеньевич, выслушав Дымова. – Ваши друзья схвачены. Поверьте мне, я достаточно знаю этих господ из Третьего отделения, рано или поздно они выйдут и на ваш след. Оставайтесь у нас. Завтра мы отправляемся во Владимир к моему отцу – вы едете с нами. Я должен пробыть в России еще месяц, от силы – два. А там поутихнут страсти, и мы что-нибудь придумаем".

"Что?" – спросил Дымов.

"Вам необходимо перебраться за границу".

"Это невозможно", – сказал Дымов.

"Не возражайте, так будет лучше, – оборвал его Щеглов. – Не спорю, совершить путешествие вместе с нами вы не сможете, это опасно для всех, но у меня сохранились кое-какие связи в Одессе".

"Неужели так просто?" – удивился Дымов.

Щеглов пристально посмотрел на него. По губам его скользнула добрая усмешка.

"Простите, но вы все-таки мальчишка", – сказал Щеглов. Впрочем, и сам он был таким же в его годы.

Дымов не обиделся.

И тот вечер, и весь следующий день пролетели как миг. Варенька была внимательна к нему, Петр Евгеньевич куда-то надолго уходил, вернулся только под вечер. Раза два или три в комнату заглядывала квартирная хозяйка. Когда они сказали об этом Щеглову, он задумался.

"Знает ли она о твоем деде?" – спросил он у дочери.

"Конечно, – сказала Варенька, – когда он приезжал, мы играли у нас в лото и пили чай".

Щеглов только покачал головой, и они стали готовиться к отъезду. Но Дымов понял его озабоченность и, улучив минутку, когда они были вдвоем, сказал, что лучше ему за ними не увязываться и попытаться сразу пробраться в Одессу.

"Вы это серьезно? – удивился Щеглов. – Да вас снимут на первой же станции. Не сомневаюсь, если вас разыскивают, то непременно в поездах, следующих до границы".

Как и было задумано, они прибыли на вокзал к самому отправлению. Ни на перроне, ни в вагоне их никто не потревожил. Кондуктор был любезен и предупредителен. Господа, путешествующие в первом классе, не могли вызвать у него и тени подозрения…

Дымов задремал только под утро.

Из рапорта жандармского ротмистра В.А. Фадеичева:

"…О задержанном нами государственном преступнике Т.Л. Добровольском имею сообщить следующее. Сразу же после ареста он был доставлен в жандармское управление и определен в одиночную камеру. Утром я распорядился доставить его для допроса, во время которого он вел себя вызывающе дерзко, вины не признавал и категорически отказывался назвать имена сообщников. Вследствие этого я вынужден был пригласить господина Кобышева, который сразу же и явился по моему вызову. На мой вопрос, знакомы ли они, государственный преступник пожал плечами и отвернулся к окну. Господин Кобышев был взволнован и, как мне показалось, испуган. "Что же ты, Тимофей? – сказал он. – Мы же были с тобой друзьями". Тогда Добровольский, не произнеся ни звука, встал, взял с моего стола чернильницу и ударил ею г-на Кобышева по голове. Схватившись руками за облитое чернилами лицо, г-н Кобышев упал. В кабинет вошли дежурившие у двери два младших чина и скрутили Добровольскому руки. Затем его вывели. "Запомни, – крикнул он Кобышеву с порога, – запомни, мерзавец, товарищи уже внесли тебя в свой список, и пули тебе все равно не миновать!" Как известно, у этих господ входит в обычай жестоко расправляться с провокаторами. По моему наблюдению, угроза Добровольского произвела на г-на Кобышева сильное действие. Кобышев знал, что один из членов преступного кружка остался на свободе, и понимал, какой опасности отныне подвергается его жизнь. Все мои попытки успокоить его окончились неудачей…

На следующий день во время очередного допроса Т.Л. Добровольский заявил мне протест в связи с грубым обращением и от дальнейших показаний вновь отказался. Я посоветовал ему подумать и отдал приказ отвести в карцер. По дороге государственный преступник оттолкнул сопровождавшего его низшего чина и бросился в лестничный пролет.

Медицинское заключение о смерти г-на Добровольского к сему прилагаю".

16

– Ваша фамилия? – спросил Бибикова жандармский чин с пушистыми, слегка седеющими усами и короткими, как колбаски, пальцами покоящихся на зеленом сукне стола рук.

– Вы только что ознакомились с моими документами, – небрежно ответил Бибиков. – К чему, право, эти формальности?

– Отвечайте по существу, – потребовал чин и постарался сделать строгое лицо, что, однако, было не просто, так как чин только что отобедал, даже выпил немного слабого вина и пребывал в благодушном состоянии человека сытого и вполне довольного собой. К тому же вечером ему предстояло свидание с особой, благосклонности которой он добивался целый месяц, – событие немаловажное, если не вообще решительное в жизни пятидесятилетнего вдовца.

– Ну, если вы настаиваете, – сказал арестованный, – пожалуйста: Степан Орестович Бибиков.

– Так-то лучше, – удовлетворенно отчеканил жандарм и прихлопнул по столу колбасками. – Какого изволите быть происхождения?

– Мой отец дворянин.

– Оч-чень хорошо, – словно бы обрадовался чин и даже улыбнулся заключенному. – Когда родились?

– В сорок шестом году.

– Немолоды, а играете в нихилиста… Простите, вы каких убеждений?

– Объяснитесь.

– Кто вы – социалист, коммуналист или еще как там у вас? – поморщился чин, прислушиваясь к растекающемуся по всему телу приятному теплу. "А отбивные сегодня были хороши", – внезапно подумал он, что было совсем некстати и не имело никакого отношения к допросу.

– Вы меня явно с кем-то путаете, – благодушно отвечал Бибиков.

"Что он, притворяется или в самом деле так глуп?" – прикидывал Степан, внимательно изучая сидящего перед ним человека.

– Да нет уж, я вас ни с кем не путаю, – сухо заметил чин, сделал какую-то пометку в лежащем перед ним листке плотной бумаги – похоже, поставил "галочку" – и удовлетворенно откинулся в кресле, сложив руки на туго обтянутом голубым мундиром животе. – Если вы действительно Степан Орестович Бибиков, дворянин, сорок шестого года рождения, то я вас ни с кем не путаю. К тому же при обыске у вас изъято оружие…

– Это подарок покойного отца, и я не вижу ничего предосудительного в том, что всюду вожу его с собой, – довольно натурально разыгрывая удивление, сказал Бибиков.

– Другого ответа я и не ожидал, – словно бы даже обрадовался чин, пальцами-колбасками ловко поймал на груди невидимую пылинку, вытянул сочные губы трубочкой и сдул ее в пространство обширного кабинета.

Бибиков вздрогнул. Наверное, угрозы и крики менее смутили бы его, нежели этот обыденный и даже нелепый жест скучающего жандарма. "Да ему вовсе и не нужны мои признания, – подумал он. – У него есть нечто, чего вполне достаточно, чтобы преспокойно отправить меня на каторгу".

Чин уловил перемену, происшедшую в арестованном. И тогда он выбросил один из козырей:

– Скажите, господин Бибиков, в каких отношениях вы находились к покойному Александру Ивановичу Герцену? В шестьдесят восьмом году выезжали за границу, якобы на лечение…

– У вас точные сведения, – ответил Бибиков. – Но разве из этого следует, что, будучи за границей, я непременно встречался с Герценом?