Текст книги "Приключения Капрала Шницеля (СИ)"

Автор книги: Mortu

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

– Кстати, – сказал Столетов, – Дмитрий Алексеевич благодарит вас за участие…

– А что… – Третьяков оставил без внимания замечание Столетова. – Как ваши дела с ополчением?

– Неплохо. Встретил кое-кого из болгар, старых товарищей по Туркестану. Перед отъездом сюда беседовал с великим князем: в общих чертах все решено.

– А вы до сих пор разочарованы? – Сергей Михайлович взял Столетова под руку. – Не жалейте, Николай Григорьевич.

Дело ваше серьезное и очень нужное. Поверьте мне, я душой кривить не мастак. Вон и Иван Сергеевич позавидовал. Столетову, говорит, повезло больше всех, дай Бог ему успешных трудов и терпения… Да вот, не угодно ли со мной в Славянский базар? Там и с Аксаковым побеседуете, а?

Столетов отказался. Ему еще предстояло несколько деловых встреч.

Из дневника Д.А. Милютина:

"31 октября. Воскресенье. – Вчера утром, до смотра, был я с докладом у государя и представил на подпись его указы о мобилизации войск и приказы о формировании армии, корпусов и о главных назначениях на должности по полевому управлению. Все это было подписано и утверждено с пометкой 1-м числом ноября, в Царском Селе; первым же днем мобилизации назначено 2 ноября, и положено в этот же день разослать циркуляры Государственного канцлера.

Смотр войскам московского гарнизона происходил в полдень на Театральной площади; государь был весьма доволен всеми частями. После смотра начальники были приглашены во дворец к завтраку, а затем было у государя обычное совещание. Известия из Лондона и Константинополя становятся с каждым днем все хуже, и надежды на мирное разрешение вопроса уменьшаются.

К обеду во дворце было опять приглашено несколько лиц высшей московской иерархии и дам, а вечером был раут у генерал-губернатора…

Сегодня… после обедни был прием депутаций с адресами: одной – от московского дворянства, другой – от города. Адресы эти, без сомнения, поднимут страшный переполох в Европе. Уже и теперь во всех столицах произвела громовое впечатление речь, произнесенная государем в пятницу в Кремлевском дворце. Наверное, скажут, что теперь Россия сбрасывает с себя маску миролюбия, что она-то и будет виновницей общей европейской войны.

В час пополудни был обычный развод в манеже (по-московски – "экзерцир-гаузе").

В 3 часа принимал я представителей от Славянского комитета; во главе депутации был И.С. Аксаков, депутатами – купцы Третьяков и Морозов. С ними приехал и ген.-м. Столетов, на которого возлагается формирование болгарского ополчения. Беседа наша продолжалась более часа; мы условились о плане действий по болгарскому вооружению…"

49

Княжна Бек-Назарова носила короткую стрижку, курила испанские папироски, почитывала Михайловского и даже вступала в рискованные политические споры, но главным образом эмансипация ее выразилась все-таки в том, в чем чаще всего она и выражается у женщин ее склада, – в более равноправном отношении к мужчине, которое, увы, чаще объясняется окружающими не самостоятельностью взглядов, а их полным отсутствием, ветреностью или же оскорбляющей порядочное общество распущенностью.

Распущенной Бек-Назарова не была, оригинальной – пожалуй.

Мужчин всегда тянуло к ней, хотя они и побаивались ее острого язычка. Увлекшись ею, граф Скопин позволял ей вить из себя веревки. Над ним подшучивали, но он не отступался, тщательно следил за собой, молодился как мог и жил надеждами.

Бек-Назарова не любила его. Она любила Зарубина, но ей хотелось, чтобы Зарубин страдал и думал, что она любит кого угодно, только не его.

Так продолжалось уже около года, возможно, продолжалось бы и дальше, но Зарубин явился, увез ее с собою – и все забылось: она была счастлива.

Она отбросила самолюбие, разрушила мир, который создавала так долго и так основательно. Еще совсем недавно удивлявшая всех своей холодностью и сама поверившая в нее, она стала вдруг подозрительна и ревнива. Бек-Назарова докатилась до того, что посылала к Зарубину лакеев с записками, в которых настаивала на свиданиях. Зарубин не отвечал. Она снова унижалась и снова настаивала.

Наконец, не выдержав, в один из морозных декабрьских дней она сама отправилась к нему на Мойку.

Дверь ей открыл слегка хмельной нахальный малый в небрежно накинутой на плечи камердинерской ливрее, неприлично оглядел с головы до ног и заявил, что Зарубин болен и не принимает. Она настаивала, камердинер отказывался доложить. Дело закончилось тем, что он весьма невежливо закрыл перед самым ее носом дверь.

Бек-Назарова порвала зубами перчатку, швырнула ее под ноги и села в экипаж.

– Куда изволите? – спросил кучер.

Вид униженной хозяйки был ему невыносим. Он давно служил у Бек-Назаровых и привык к причудам молодой княжны. Но, помня ее с детства, он знал также и о ее добром сердце и постоянной готовности откликнуться на чужую боль.

– Поезжай-ка, братец, прямо, а там я распоряжусь, – изменившимся голосом отвечала Бек-Назарова; глаза ее были полны слез. "Больше в этот дом ни ногой, – мстительно думала она. – Больше он меня не увидит".

И тотчас же вспомнила о Скопине; она решила почти сразу же, что выйдет за графа, а там будь что будет. Пылкое воображение тут же услужливо нарисовало ей образ отчаянно оскорбленного молодого офицера – и княжна незаметно для себя успокоилась.

Разрумянившееся лицо ее прижигал морозец, санки приятно поскрипывали, взгляд беззаботно скользил по фасадам залепленных снегом домов, по лицам прохожих; княжна поглубже засунула озябшие руки в меховую муфту и, откинувшись на обитых сафьяновой кожей подушках, уже привычно улыбалась приятным мыслям, в которых не было места для Зарубина.

Тут она вспомнила, что еще на прошлой неделе сговорилась заглянуть в салон мадам Леваже, чтобы примерить новое платье, и, прикоснувшись рукой к плечу кучера, велела сворачивать на Невский. Кучер покорно натянул поводья, санки накренились, взрыхлили у обочины тротуара снег и лихо понесли вдоль нарядных магазинов и кухмистерских, возле которых привычно толпился петербургский неспокойный люд. Краешком глаза княжна с удовольствием отмечала, как внезапно останавливались и завороженно глядели вслед возку молодые офицеры и штатские: "Господи, как хорошо-то, как хорошо!"

Возле торговых рядов ей внезапно вздумалось заглянуть к ювелиру: веселые дорогие камушки, которые она разглядывала в витрине, и тяжелое колье с изумрудными зернышками в золотых овалах, которое она придирчиво примеривала, крутясь перед высоким венецианским зеркалом, окончательно вернули ей уверенность и привычно-радостное расположение духа.

У мадам Леваже Бек-Назарову встречали с шиком, усаживали на красный бархатный диванчик с кокетливо витыми ножками, угощали крепким кофе и развлекали великосветскими сплетнями, которые поначалу были ей интересны, а потом вызвали раздражение и тупую головную боль.

Платье ей не понравилось, она выговаривала резко; мадам Леваже, слушая ее, менялась в лице и смешно, как гузку, морщила накрашенные губки. "Но, Мари!" – бормотала она расстроенным голосом.

"Все, все, переделайте все", – оборвала ее княжна. Она отодвинула чашечку с кофе, вынула из сумочки папироску и, закинув ногу на ногу, закурила. Это был вызов. Мадам Леваже едва сдержалась: она не жаловала эмансипированных девиц, но княжна была княжна – это во-первых, а во-вторых, она щедро платила. Заискивающе улыбаясь, француженка проводила ее до двери.

"Не извольте беспокоиться, мадемуазель, – пообещала она на прощание. – Все ваши пожелания будут нами исполнены…"

Бек-Назарова не удостоила мадам даже кивка: в лихо пролетавших по Невскому санках она распознала Зарубина; легкомысленный и здоровехонький молодой офицер посматривал по сторонам из-под нахлобученной на лоб мохнатой волчьей шапки.

"Гони, гони!" – Мари проворно вспорхнула в возок. "Подлец, – мстительно думала она о Зарубине, – он не принял меня умышленно, заставил унижаться перед пьяным лакеем… У него другая женщина!"

Но санки с молодым офицером уже растворились в мглистой дали проспекта.

На площади перед Казанским собором, выдыхая белые клубы пара, грудилась большая толпа.

"А это еще что за столпотворение?" – удивилась княжна. На приступках собора у главного входа и вдоль всей колоннады народ стоял еще гуще: все больше мастеровые и студенты, но встречались среди них и прилично одетые господа. В толпе растерянно шныряли дворники; несколько полицейских, сгрудившись, топтались на тротуаре. Вид у всех был возбужденный.

Бек-Назарова остановила возок.

– Скажи-ка, любезный, – обратилась она к стоящему поблизости от нее фабричному, – по какому случаю богослужение?

Фабричный обернулся; это был еще совсем молодой паренек со светлым пушком на губе и щеках и озорно сверкающими голубыми глазами.

– По рабу божьему Николаю. – Помолчал и дружелюбно добавил: – Вы бы проезжали, барынька: а то, не приведи Бог, зашибут…

Тут вся толпа подалась вперед, на приступок раскованно взбежал студент в башлыке, вскинул руку:

– Товарищи! Мы только что отслужили молебен во здравие Николая Гавриловича и других мучеников за народное дело. Вам, собравшимся здесь работникам, давно пора знать, кто такой Чернышевский…

Последние слова потонули в гуле голосов, толпа встречала студентов одобрительно; но вот все замерли, и снова стал слышен оратор:

– Мы собрались, чтобы заявить здесь перед всем Петербургом… перед всей Россией… наше знамя – их знамя… На нем написано: земля и воля крестьянину и работнику! Вот оно, это знамя, – да здравствует земля и воля!..

Многие закричали "ура" и "живио"; закричал "ура" и стоявший рядом с санками мастеровой, он даже сорвал с головы и подкинул в воздух свой заячий треух.

Княжна Бек-Назарова, привстав, глядела вокруг себя с недоумением. Всеобщее ликование нарастало. Кто-то развернул на приступках собора красное полотнище – толпа разделилась и стала быстро растекаться в разные стороны по Невскому проспекту.

Послышались свистки, откуда-то опять вынырнули дворники, синие мундиры полицейских замелькали среди людей, неподалеку от санок завязалась жаркая потасовка.

Перед лошадьми возник унтер (сорванный погон болтался на рукаве), взял под козырек:

– Прошу вас, мадемуазель.

И, повернувшись к кучеру, гаркнул так, что Бек-Назарова вздрогнула:

– Пошел!..

Санки рванули с места, княжна упала на подушки, забарахталась, запутавшись в юбках, сбоку мелькнуло испуганное молодое лицо, под ноги Бек-Назаровой повалилось тяжелое тело – все в снегу, голова без шапки, синяя полоса поперек щеки – тот самый фабричный, с которым она только что так мирно беседовала.

– Эх, мать честна, – озорно блестя глазами, с каким-то особым чувством, не то отчаянием, не то ликованием выкрикнул он. – Уносите, милые!..

Княжна тоже закричала – от страха, но крик ее не был слышен; разбрасывая по сторонам комья слепящего снега, санки летели по Невскому.

Она не помнит, сколько времени продолжалась эта бешеная скачка. Но вот на одном из перекрестков санки приостановились.

– Благодарствуйте, барынька, – склонившись над ней, сказал фабричный и спрыгнул в снег. Она обернулась: черная фигура метнулась и скрылась за углом. Дуя в свисток, по скользкому тротуару вслед за ним бежал дворник в нагольном тулупе…

Из воспоминаний Петра Щеглова:

"Демонстрация на Казанской площади была для меня полной неожиданностью. О том, что случилось в этот день, рассказал мне со всеми подробностями Крайнев – он там присутствовал с самого начала и даже угодил в числе прочих в полицейский околоток, но отделался лишь легким волнением, так как вскоре выяснилось, что он корреспондент. Жандармский офицер, любезно беседовавший с ним в околотке, доверительно сообщил ему, что личность студента, подстрекавшего к бунту, пока окончательно не выяснена, но один из схваченных якобы проговорился, что это некто Плеханов… Нет, не вовсе замерла общественная жизнь в России, не все схвачены и сидят по тюрьмам, есть среди молодых людей смелые, готовые на риск и серьезную работу!.. Весь вечер я был под впечатлением этого известия".

50

Из дневника Вари Щегловой:

Все кончено: Дымов уехал, отец арестован! В доме пусто, дедушка совсем плох. Боюсь, не протянет и до весны. Вчера заходил наш бывший садовник Аким, сказал, что привез дров; долго сидел на кухне, вздыхал и покачивал головой. Наконец взялся истопить печь, надымил страшно; вечером пришла его жена, наша кухарка Прасковья. "Что уж так кручиниться, барынька, – успокаивала она меня, – и не такое бывает… Как-нибудь переможется". Наверное, у меня убитый и несчастный вид. Прасковья принялась за стряпню, я помогала ей, но все валилось из рук. За вечерним чаем дедушка молчал, что не в его обычае. Молчал он и на следующий день. Страшно. Страшнее всего ночью: в трубе завывает ветер, ледяная крупа стучит в замерзшие окна. Иногда засыпаю, но ненадолго. Просыпаюсь внезапно, будто слышу чьи-то голоса. Но в доме никого. Холод. Пустота…

Иногда всплывают в памяти события последних дней. Хотела бы забыть, но не могу. Вижу лицо Дымова. В то утро, перед отъездом, он был смущен и неловок, пытался говорить, но тут же сбивался и замолкал. Я поцеловала его при всех. Он вспыхнул и потупился. Увижу ли его еще когда-нибудь? Отец сказал, что так надо, я не возражала ему. Конечно же, он обо всем догадывался и раньше. Дедушка, обычно сдержанный, трогательно распрощался с Дымовым, благословил его и трижды облобызал. "Да хранит вас Бог!" – сказал он. Был сильный мороз, мы провожали Дымова до речки. "Вы будете ждать меня, Варенька?" – шепнул он мне, протягивая руку. Мороз разрумянил его лицо, но глаза были грустны. "Возвращайтесь поскорее", – сказала я, сжимая ему руку. "Не потеряйте адреса", – напутствовал его отец. У них свои дела, они понимают друг друга с полуслова.

Вечером мы все собрались в гостиной, я играла Шуберта, отец читал книгу, но, кажется, не видел строк; дедушка сидел в кресле, закрыв глаза…

Утром нас разбудил стук в дверь. Это был Аким, а с ним офицер и два солдата. Отец побледнел и отступил в комнату. Я никогда еще не видела на его лице такого сильного выражения. "Что вам угодно, господа?" – спросил он. "Господин Щеглов, Петр Евгеньевич, если не ошибаюсь?" – сказал офицер. "Да, это я". – "Разрешите представиться, – любезно улыбнулся офицер. – Поручик Безбородко". – "Весьма рад, – сказал отец ровным голосом. – Проходите, господа, и объясните причину своего визита". – "Вот предписание, которое привело нас в ваш дом". – Поручик извлек из кармана какую-то бумажку и подал ее отцу. "Это недоразумение", – сдержанно сказал отец, ознакомившись с бумагой. "Не думаю, – как-то нехорошо усмехнулся Безбородко. – Впрочем, все выяснится в ближайшие дни". Затем он добавил, что, по имеющимся у них сведениям в доме находится еще один человек, некто Дымов. Я чуть не вскрикнула. Отец выразительно посмотрел на меня. "В доме нет и не было никого, кроме престарелого отца и дочери", – сказал он. "Нам указано произвести обыск". – "Что ж, это ваша обязанность". Они осмотрели дом и были разочарованы. "Собирайтесь, – раздраженно сказал Безбородко отцу. – Поедете с нами", – "Прости, Варенька, – печально улыбнулся мне отец, – я вынужден подчиниться". Отец обнял и расцеловал меня, а потом вместе с поручиком зашел в комнату дедушки.

Когда все ушли, со мной случилась истерика. Но в присутствии посторонних мы все вели себя достойно…

…Аким и его жена заботятся о нас. Дедушка слег. Вчера был врач из Владимира, трогательный розовощекий старичок. Внимательно осмотрев дедушку, он зашел ко мне и сказал, что следует быть готовыми к худшему.

…Вот уже месяц как я не записала в дневник ни строчки. Дедушка умер. Перед смертью он призвал меня к себе, чтобы проститься. Говорил с трудом и поминутно откидывался на подушки. "Не осуждай отца", – сказал он мне и добавил еще что-то неразборчивое. Мне показалось, что он называл Дымова. Аким с Прасковьей плакали навзрыд, я едва сдерживала слезы… Похоронили дедушку на местном кладбище рядом с мамой и прадедом. Народу было немного, приехали знакомые из Владимира и еще кое-кто из соседей. Был также Василий Григорьевич Столетов, взявший на себя, как потом выяснилось, все расходы по похоронам. После поминок Василий Григорьевич задержался и, обняв меня, предложил переехать к нему во Владимир. "Помни, ты не одна", – сказал он. Я обещала подумать.

…Отца судили в Москве в закрытом заседании. Нам разрешили встретиться лишь после вынесения приговора, и то ненадолго. Пять лет каторги и последующая ссылка. Но он выглядел бодро, даже шутил. Спрашивал о Дымове. Но я ничего не могла ему сказать. "Не волнуйся, он не арестован, – успокоил меня отец. – Я бы об этом непременно узнал".

Здесь все только и говорят, что о войне. Вчера проснулась от сумасшедшей мысли: почему я здесь? Мне следует быть рядом с Дымовым. Узнала от знакомых: в случае открытия военных действий, будут нужны и сестры милосердия. Думала об этом остаток ночи и весь следующий день…

…Вчера снова была в Москве. Мне рассказали, что отца и Дымова выдала моя подруга Поливанова. Но не умышленно, просто проболталась по легкомыслию. Говорят, она и сама пострадала. Бросила курсы, живет у матери под Пензой, друзья отвернулись от нее.

Подтвердилось: санитарные отряды на случай войны – это вполне серьезно. От Дымова ни строчки. Вчера ходила на могилку дедушки, разгребла снег, поплакала. Газеты полны тревожных сообщений…"

51

Полковник Самохвалов сдержал свое слово: через день Бибиков был переведен из Петропавловской крепости на Шпалерную. Вскоре ему было предъявлено и обвинительное заключение, пестревшее подтасовкой фактов и показаниями подставных лиц.

Бибиков заявил протест, потребовал прокурора, но его не выслушали. Ничего другого, как только ждать суда и окончательного приговора, ему не оставалось.

Дом предварительного заключения, или ДПЗ, как его называли для краткости, представлял собой образцовую по тому времени тюрьму, но обладал одним весьма существенным изъяном, доставлявшим начальству немало хлопот, – весь он простукивался и прослушивался от фундамента и до крыши. Для заключенных, естественно, это было ниспосланным свыше благом. Трудно поверить, но дело доходило даже до того, что в тюрьме было организовано несколько клубов: дискуссии велись при помощи труб, которые проходили с верхнего и до нижнего этажа. А разносившие пищу уголовники использовались в качестве почтальонов.

Словом, если бы не решетки на окнах и плохая пища, Бибиков назвал бы свое положение весьма и весьма сносным. Правда, писем ему получать было не от кого и дискутировать не с кем; однако же, пристраиваясь вечером у трубы, он слушал других, что вносило в его жизнь хоть какое-то разнообразие.

Но однажды призыв был обращен прямо к нему: неизвестный собеседник вызывал Бибикова.

Сначала Степан Орестович усомнился в правильности своей догадки и решил, что ослышался, однако голос требовательно повторял:

– Би-би-ков! Би-би-ков!

Он откликнулся.

– Степан Орестович? – уточнил голос.

Бибиков подтвердил.

В трубах гудели посторонние звуки, слышались отдаленные всхлипывания и крики: тюрьма жила по своему обычному дневному расписанию.

– Ночью… Слушай меня ночью, Бибиков! – едва донесся до него голос друга.

Друга? Степан Орестович упал на койку и прикрыл глаза.

Неужели Дымов? Тоже схвачен? Но его голос он бы узнал из тысячи.

"Спокойно, спокойно", – одернул себя Бибиков. Дымов бежал, и это бесспорно. В предъявленном обвинении имя его не фигурировало… Но кто же?

День тянулся мучительно долго. Бибиков ходил по камере, считая шаги: двести пятьдесят, двести пятьдесят один… В зарешеченном окне – квадрат сумрачного петербургского неба. Пятьсот двадцать три, пятьсот двадцать четыре… На стену упал красноватый солнечный зайчик, и сразу же камеру окутала густая и вязкая мгла…

Загремели засовы.

– Ужинать…

Наконец-то! Баланда обжигала рот, была, как всегда, жидкой и пресной, но Бибиков не почувствовал ее вкуса, отодвинул миску и снова двинулся по камере: семьсот девяносто пять, семьсот девяносто шесть…

За решеткой в белесом тумане вспыхнули газовые фонари. Трубы выплеснули еще несколько голосов и стихли. Тюрьма погрузилась в ночное безмолвие.

– Бибиков!

Степан Орестович вздрогнул и прильнул к трубе:

– Я слушаю!

– Меня попросили связаться с вами.

– Кто?

– Неосторожный вопрос, – сказал голос.

Бибиков молчал. Теперь он взвешивал каждое слово.

– Вы меня слышите?

Даже если это провокация, думал Бибиков, терять все равно нечего: дело его закрыто, со дня на день будет вынесен приговор – чего же опасаться?

– Почему вы молчите? – встревожился незнакомец.

– Я думаю.

– Вам уже предъявлено обвинение?

– Да.

– Значит, мы не должны терять времени. Дело, о котором пойдет речь, для вас очень важно. Будьте осмотрительны. – Незнакомец намекнул Бибикову, что ничему не следует удивляться, надо лишь в точности выполнять то, что ему посоветуют. – Мужайтесь, – сказал незнакомец на прощание, – друзья помнят о вас…

Утром один из уголовников, принесший в сопровождении дежурного завтрак, незаметно передал ему свернутый в трубочку листок папиросной бумаги.

Бибиков развернул его. Это была записка от Крайнева.

52

Планы освобождения Бибикова, которые строили Щеглов и Крайнев, были один фантастичнее другого. Но это их не останавливало, а только сильнее подстегивало воображение. Установить связь с заключенным в Петропавловской крепости Владимир Кириллович не сумел, но, когда Бибикова перевели на Шпалерную, все неожиданно быстро встало на свои места; необходимо было продумать только детали…

Внезапный арест Петра Евгеньевича, о котором Крайневу тут же стало известно, едва не расстроил их планы. Событие это могло означать все, что угодно, но больше всего Владимир Кириллович опасался доноса. Поэтому некоторое время понадобилось на то, чтобы навести справки. Это оказалось непросто и потребовало большой изобретательности, но в конце концов все выяснилось окончательно: Щеглов был схвачен не по доносу, а в силу нелепого стечения обстоятельств. Ни о каких его связях в Петербурге и Москве Третьему отделению так и не стало известно. На допросах Петр Евгеньевич молчал, и Крайнев решил, что оттягивать дело с освобождением Бибикова не только бессмысленно, но и опасно. По горячности своей он даже задумал было организовать побег и Щеглову и даже связался с ним, но тот решительно воспротивился, не желая подвергать риску уже наладившееся предприятие. С ним согласились и товарищи из-за границы. "Ваши корреспонденции нам очень дороги, – сообщали они Крайневу, – но оставаться и далее в Петербурге считаем для вас опасным. Устроив побег Бибикову, попытайтесь в случае открытия военных действий наладить регулярную присылку материала с театра войны. Для связи обратитесь в Одессе к адвокату Артуру Всеволодовичу Левашову. Что же касается Щеглова, то о нем позаботятся другие".

Крайневу сообщили также, что на Шпалерной сидит давнишний друг Бакунина, Олег Михайлович Громов, известный среди конспираторов под кличкой "Гром". Если передать ему записку, он сможет связаться с Бибиковым, используя для этого уголовников.

У "Грома" была разработана простая и надежная схема побега; предполагалось, что к нему присоединится и Бибиков. В Одессе их уже ждали надежные люди, которые должны были обеспечить безопасный переход через границу. Единственное, о чем не сообщили Крайневу, так это о том, как связаться с самим "Громом", потому что надзиратель, через которого до сих пор поддерживалась связь, был с повышением переведен в другую тюрьму.

По этой причине и заявился Крайнев в один из погожих дней к своему старому знакомцу – "шпику по вдохновению" – Евлампию Сидоровичу, частенько поставлявшему для фельетонов "горяченький" материален из жизни уголовного мира и блюстителей порядка. Заявился в совершенно общительном расположении духа, потому что, как он сказал, накануне у него был день рождения.

– С праздничком вас, Владимир Кириллович! – осклабился Евлампий Сидорович, предчувствуя, что день обещает быть веселым и даже, может быть, нетрезвым.

– Спасибо тебе, Евлампий Сидорович, – растроганно отвечал Крайнев, – да вот какая история: друзья мои разбежались по службам, а мой праздник еще не кончился.

– Стоит ли огорчаться, любезнейший Владимир Кириллович?! – воскликнул Евлампий Сидорович, еще больше утверждаясь в своих предположениях. – Ежели вы насчет кумпанства, то я весь к вашим услугам.

Иногда он умел выражаться вежливо и с изысканностью, что позволяло подозревать в нем некоторые беллетристические способности: иные фразы он прямо на лету и с замечательной памятью выхватывал из прочитанных дешевеньких изданий, которые регулярно покупал на рынке.

– Твой кураж я знаю, но он не для меня, – сказал Владимир Кириллович. – Мне бы в укромном местечке, да чтобы с беседой, и не просто так, а по душам.

– Так вот со мною и побеседуете, я вам такого порасскажу! А ежели здесь не угодно, то можно и в кабак.

– В кабак – хорошо, – согласился Крайнев. – В кабаке интересные людишки…

"А ведь он не рюмочку выпил с утра", – с завистью подумал Евлампий Сидорович и, опять же из книжки, вежливо отвечал:

– Сия диспозиция не столь затруднительна. Не извольте беспокоиться, я только надену штаны, и все будет в самом разе…

– А что, – проговорил Владимир Кириллович, глядя, как Евлампий Сидорович облекает шароварами свои мохнатые ноги, – нет ли у тебя знакомцев со Шпалерной?

– Да как же нет, есть и со Шпалерной, – сказал Евлампий Сидорович. – Да вам-то на что?

– Вот те раз!

Евлампий Сидорович ударил себя ладонью по лбу:

– И как же это я? Ей-богу, запамятовал! Уж не про политических ли собираетесь статейку писать?

– Может, и про политических, а может, и наоборот, – сказал Крайнев, все время памятуя, что с Евлампием Сидоровичем следует ухо держать востро. – А может, и просто любопытствую.

– Дело ваше, – согласился Евлампий Сидорович, – но человечек такой у меня и впрямь на примете имеется. Саввой его зовут, а по батюшке не припомню.

– Ладно, – вроде бы пьяненько отмахнулся Владимир Кириллович, – обойдемся и без батюшки.

Евлампий Сидорович по достоинству оценил его шутку, и они, недолго думая, отправились к знакомому надзирателю.

Савва оказался человеком пожилых лет, степенным и неразговорчивым.

– В кабак так в кабак, – сказал он без улыбки, ждать не заставил и натянул на себя потертую овчину.

– Что же ты в таком затрапезном виде? – упрекнул его Евлампий Сидорович. Но Савва хмуро буркнул что-то и переодеваться не стал: в кабаке он выглядел естественнее остальных.

Определенного плана у Крайнева не было: все надежды он возлагал на один только случай и на свою находчивость. Однако, приглядевшись к Савве, засомневался: с таким-то молчуном вряд ли сваришь кашу.

Ели они, пили, о том о сем говорили, а нужная беседа все не клеилась. Однако же одну слабинку у Саввы Владимир Кириллович все-таки нащупал: едва только заговаривали о каком-нибудь миллионщике с Гороховой, как глаза у Саввы загорались, и он бормотал:

– Вот живуть, вот живуть…

– Да кто ж тебе-то не велит? – однажды не выдержал и подковырнул его Евлампий Сидорович. – Стукни по голове какого ни на есть ювелира, а камушки в карман.

– Эвона как ты! – встрепенулся Савва. – У меня-то сколько таких стукателей на Шпалерной суда дожидается…

"Денежки любит, а трус", – почему-то решил Владимир Кириллович, хотя и он не пошел бы на грабеж, но трусом себя не считал. В то же время он был глубоко убежден, что всякий надзиратель – человек со щербинкой: не может же многолетнее, изо дня в день, общение с преступниками остаться без следа!..

И Крайнев правильно угадал его характер.

Гулянка прошла на славу, а через три дня Владимир Кириллович снова встретился с надзирателем. На этот раз, в известной степени рискуя, он повел прямой разговор.

Сначала Савва испугался, но Крайнев убедил его, что нет никакой опасности: и до него носили в тюрьму записки, будут носить и после него.

– У меня особого интереса в этом деле нет, – сказал он, – но вот ведь какая история: Громов – мой бывший сосед, а ни родных, ни близких. Да и то, что я хочу ему написать, не хотелось бы в чужие руки. Не ты, так другой, все там у вас этим промышляют.

Савва еще немного поупирался и дал согласие, не бескорыстно, понятно (в этом-то весь и гвоздь!).

Громов ответил. В своем письме он уточнил номер камеры, в которой был заключен Бибиков. Но связываться со Степаном Орестовичем напрямую Крайнев поостерегся; Громову же терять было нечего: его и так схватили с поличным на границе (полный чемодан запрещенных цензурой книг!).

Савва увязал все глубже и делался все мрачнее.

– Ты, милый, не дури, – напомнил ему Крайнев. – И Евлампию Сидоровичу чтобы ни-ни – наш с тобою уговор.

– Да как же это? – захныкал Савва. – Вроде бы с записочки началось, а ныне, выходит, дело отчаянное…

– Святое, – поправил Крайнев, чем еще больше озадачил Савву. Но, как ни странно, словечко это возымело словно бы какую-то магическую силу. К тому же Громов свел его с одним разбитным надзирателем, согласившимся ему помогать: может быть, на миру и смерть красна? Но, пожалуй, Савву больше всего прельщали разноцветные бумажки кредитного банка, которые он по вечерам заботливо пересчитывал и складывал в потайную кубышку.

Почта работала исправно. Бибиков окончательно уверовал в задуманное и теперь только ждал условленного часа.

53

Прошло еще несколько дней.

Однажды ночью, когда Бибиков спал, дверь в его камеру отворилась; он вскочил: на пороге стоял Савва со связкой ключей.

– Пожалуйте в гости, барин, – сказал он и, неуклюже переваливаясь, тут же вышел. Шаркающие шаги его замерли в отдалении.

Бибиков торопливо оделся; в коридоре, отбрасывая на стены фантастические тени, горели газовые рожки, было тихо.

Спустившись по лестнице на первый этаж, Степан Орестович остановился перед камерой Громова. Дверь была приоткрыта, он вошел.

В камере, лицом к окну, стоял коренастый человек в арестантской одежде. На шум шагов он стремительно обернулся.

– Громов?

– Бибиков?

Человек шагнул навстречу Степану Орестовичу и крепко стиснул его руку.

– Садитесь и говорите тихо, – предупредил он, увлекая Бибикова к койке. – У нас мало времени, поэтому коротко изложу свой план. Окно налево в конце коридора выходит на Шпалерную; решетка легко вынимается, я проверил…

Он говорил окая, с приятным волжским акцентом.

– А дальше? – спросил Бибиков.

– Дальше совсем просто, – сказал Громов. – Владимир Кириллович ждет нас с санками во дворе напротив. Теплая одежда и паспорта при нем. Поезд отходит через час.

– А как же надзиратели?

– Нас хватятся только к утру… Ну, с Богом?

Бибиков кивнул. "Можно только позавидовать его деловитости и спокойствию", – подумал он. Громов выглянул в дверь и сделал ему знак приблизиться.