Текст книги "Приключения Капрала Шницеля (СИ)"

Автор книги: Mortu

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

42

Ночью на море был сильный шквал. Горчаков еще с вечера предчувствовал его приближение: ныли распухшие ноги.

Возвратившись из Ливадии после совещания у даря, во время которого Александр несдержанно, а главное, в присутствии посторонних, довольно шумно повздорил с наследником-цесаревичем, Александр Михайлович отказался от ужина, попросив принести себе стакан холодной воды, и, недолго посидев на веранде, уже собирался лечь в постель, как в дверь постучали, вошел расстроенный Жомини и прочитал только что полученную телеграмму от управляющего Азиатским департаментом Николая Карловича Гирса. Текст телеграммы гласил:

"16 октября 1876 г. Секретно

Открытым текстом. Сербский агент просит передать Вашей Светлости следующую телеграмму, только что полученную им от Ристича.

Шифром. Принимая во внимание, что у нас наступила преждевременно суровая зима, между тем как заказанная для армии зимняя одежда еще не приготовлена, что ежедневно происходит жаркий бой, сопряженный с большими для нас потерями, что турецкое войско ежедневно усиливается свежими подкреплениями на левом берегу Моравы, что оно уже прорвалось через наши позиции и угрожает вторжением в глубь Сербии, признаем крайне необходимым неотложно заключить перемирие во что бы то ни стало. Если же оно не последует в самом скорейшем времени, и даже немедленно, то наше положение до того компрометируется, что его потом нельзя будет исправить никакими жертвами.

Медленность в этом отношении будет для нас гибельна.

Действуйте и доведите об этом через кого следует до сведения государя-императора и канцлера".

Жомини закончил чтение загробным голосом, отложил телеграмму на стол и вопросительно посмотрел на Горчакова.

Канцлер поморщился.

– У вас удивительная способность, Александр Генрихович, все дурные новости доставлять мне непременно к вечеру. Что же прикажете делать?

– Телеграмма поступила только что, – извиняющимся тоном ответил Жомини. – Ознакомившись с ее содержанием, я не счел для себя возможным откладывать дело на завтра…

– А зря, – прервал его канцлер, – не кинусь же я сейчас сломя голову к государю, тем более что он и так с утра был не в духе. Моя поспешность вряд ли уже что-либо изменит.

Жомини привык к ворчливым монологам князя, знал по опыту, что это ненадолго, что дурное настроение пройдет, и поэтому не торопился с уходом.

Но Горчаков хмурился, потирал колени и продолжал молчать. Плохое настроение его было вызвано не только шумным совещанием у царя (последнее время он не выносил шума и терял нить разговора, едва только кто-либо повышал голос), но и новым выпадом Милютина. Вечером предполагалось чтение его "Истории войны 1799 года", читать должен был граф Адлерберг. Дмитрий Алексеевич придавал этому какое-то особое значение. Подошел к Горчакову и напомнил, что накануне он обещал остаться.

"Разве? – спросил Горчаков. – Если мне не изменяет память, речь шла о каком-то другом романе". Он намекал на "Богатырей", чтение которых уже заканчивалось.

Милютин вспылил:

"Вашей светлости должно быть хорошо известно, что я не занимаюсь беллетристикой".

"А жаль", – сказал Александр Михайлович, которому уже вожжа попала под хвост.

По правде сказать, его "Войну" Горчаков читал сразу же после выхода из печати, и читал не без удовольствия; кажется, он даже сделал для себя из нее кое-какие выписки. Видимо, Дмитрий Алексеевич прослышал об этом и надеялся, что князь повторит свои впечатления в присутствии Александра II.

Затея его не удалась, и он сорвал свое разочарование на Горчакове.

"Кстати, хочу заметить, Александр Михайлович, что ваше отношение ко мне в последнее время резко изменилось, – сухо сказал он. – Уж не подозреваете ли вы меня в сочинении анонимных писем?"

"Ба, с чего бы это?" – удивился канцлер. В эту минуту он вдруг подумал, что Милютин и в самом деле мог приложить руку к известной всем грязной истории с письмами. Но тут же отбросил эту дикую и несообразную мысль.

Однако Дмитрий Алексеевич, видимо, заметив мелькнувшую в его глазах тревогу.

"Впрочем, как вам будет угодно, – сказал он. – Камня за пазухой я не держу, но во многом согласен с автором письма. Ваше нынешнее нерешительное поведение действительно очень странно".

Ну что с ним поделаешь? Прекрасный военный специалист, но никудышный дипломат, а все туда же со своими советами. На последнем совещании чуть не впал в истерику вместе с государем в связи с ответом Франца-Иосифа. А что они ожидали? Неужели и в самом деле надеялись, что Австрия будет покорно подыгрывать России? Не могут понять, что нам для предстоящих военных действий вполне достаточно ее нейтралитета, подкрепленного к тому же гарантиями Бисмарка. Поддакивая царю, Милютин кричит об изоляции, а что сделал лично он, чтобы избежать этого? Его откровенные разглагольствования об открытии военных действий только разжигают страсти.

"Все почему-то считают, что дипломатия – азартная игра и не более", – с горечью подумал Горчаков, садясь в карету, чтобы поскорее оказаться у себя дома, в Ореанде. Здесь он мог расслабиться, на время забыться над томиком стихов, предаться спокойным воспоминаниям, дававшим ему желанное отдохновение.

Но нарастающий гул событий все настойчивее вторгался в его жизнь – томик стихов лежал на ночном столике нераскрытым, а воспоминания были прерывисты и сумбурны. К тому же перед непогодой все чаще стали пошаливать ноги, и мало кто догадывался, каких неимоверных усилий стоило ему подыматься по утрам с постели (среди придворных даже ходили слухи, что, сказываясь больным, он просто притворяется).

Горчаков вздохнул, поморщился и вдруг спросил Жомини:

– А вы, Александр Генрихович, как вы расцениваете ситуацию? Судя по вашему лицу, телеграмма Гирса произвела на вас удручающее впечатление?

– Мне не хотелось бы вас разочаровывать, – осторожно сказал Жомини, – но мои прогнозы, увы, не оптимистичны. Если мы не остановим турок немедленно, Сербия будет поставлена на колени.

– Господи, – проворчал Горчаков, – оставьте этот "штиль" для ваших блестящих депеш и докладных, любезный Александр Генрихович… "Остановим турок", "на колени", – с издевкой повторил он. – Скажите лучше прямо и просто: если мы немедленно не принудим турок к перемирию на наших условиях, сербы будут разбиты.

Телеграмма Н.К. Гирса А.М. Горчакову

"18 октября 1876 г. Секретно

Открытым текстом. Ристич телеграфирует сегодня Протичу.

Шифром. Отечество в величайшей опасности. Черняев телеграфирует, что, если перемирие не последует в течение 24 часов, турки, опустошив все в десять дней, возьмут и сам Белград. Турки бомбардируют Алексинац, взяли Джунис, идут на Крушевац. С другой стороны, Дервиш-паша, покинув Черногорию, подошел к границе сербской. Необходимо отделить вопрос перемирия от остальных пунктов и, если возможно, хоть завтра остановить неприятельские действия – иначе катастрофа неизбежна. Не теряйте ни минуты времени".

Из дневника Д.А. Милютина:

"18 октября. Понедельник. – Получено печальное известие из Белграда о поражении сербов; Тимокско-Моравская армия сбита со своих позиций; сербы бежали; половина (?) русских добровольцев погибла; Алексинац должен скоро сдаться. Ген. Черняев умоляет о немедленном заключении перемирия; кн. Милан также просит спасти Сербию.

Между тем в Константинополе продолжаются одни проволочки и пустые разговоры; турки торгуются о сроке перемирия; о конференции же и речи нет.

Такое положение дел не может быть долее терпимо. Надобно принять решительный тон. Игнатьеву телеграфировано, чтобы он назначил Порте двухдневный срок для принятия нашего предложения о перемирии на 6 недель и до 2 месяцев, и если Порта не даст в эти два дня удовлетворительного ответа, то прервать дипломатические сношения и выехать из Константинополя.

Отрицательный ответ Порты даст нам повод к немедленной мобилизации войск. Целое утро мы совещались с великим князем Николаем Николаевичем о предстоящих военных распоряжениях. Государь дал окончательное приказание о формировании корпусов и назначении начальствующих лиц. Теперь настало время заключить конвенции с Австрией и Румынией. Государственный канцлер прочел нам проект инструкции послу в Вене Новикову.

Кн. Горчаков поднял хвост, как петух: он послал в "Правительственный вестник" известие о данном Игнатьеву энергичном приказании. "Теперь будут мной довольны", – говорит он дамам, как будто в том единственно и заключается вопрос: что говорят о Горчакове?

Приезжие удивлены спокойствию, царствующему в Ливадии, в противоположность возбужденному состоянию умов в Петербурге, Москве и других местах России.

20 октября. Среда. – Вчера и сегодня известия из Константинополя в смысле примирительном. Хотя турки еще не дали окончательного ответа на предъявленный им ультиматум, однако ж по всему видно, что они уступят. Сам Эллиот приехал к Игнатьеву и объявил ему, что Порта согласится на требование наше. Несмотря на то, у нас поддерживается воинственное настроение; великий князь Николай Николаевич, с поддержкой наследника, торопит начать мобилизацию. Государь уже хотел было сегодня подписать указ о мобилизации; но я предложил, что прежде следует царской фамилии оставить Ливадию; во время мобилизации уже не будет возможности пустить ни один экстренный поезд. Поэтому после моего доклада и панихиды по покойной императрице Александре Федоровне было совещание, в котором решено: выезд из Ливадии – в воскресенье, пребывание в Москве 3 дня, в продолжение этого времени – повеление о мобилизации.

Решение это произвело в ливадском обществе сильное впечатление. Сегодня же приезжала сюда жена моя с сыном, и мы обсуждали вопрос о том, как удобнее будет выбраться семье из Крыма. Решили всех дочерей, кроме одной, отправить с сыном неотлагательно; жена же с Надей останется в Симеизе сколько окажется возможным.

Сегодня государь принимал прусского посла Швейница; мне еще неизвестно содержание привезенных им заявлений берлинского кабинета. Прием Лофтуса отложен на следующий день.

В полночь великий князь уехал отсюда в Петербург. Большая часть назначений на разные должности в Дунайской армии уже решена; Главному штабу дано знать, чтобы представлены были статьи приказа и указы".

"Начальнику Одесского жандармского управления К.Г. Кнопу 20 октября 1876 г.

Попечитель Одесского учебного округа от 17 сего октября за № 7294 сообщает мне, что е. пр-во разрешил профессору императорского Новороссийского университета Илье Мечникову прочесть публичную лекцию "Очерк воззрений на человеческую природу" в пользу славянских семейств, пострадавших на войне.

Уведомляя о сем в. высокоблагородие, присовокупляю, что мною поручено одесскому полицмейстеру поставить Вас в известность о времени и месте чтения помянутой лекции.

И. д. градоначальника

(подпись неразборчива)".

43

"Шефу е. и. в. корпуса жандармов генерал-адъютанту Н.В. Мезенцову

Прошение

Находясь по причинам мне неизвестным и без предъявления мне обвинения в одиночном заключении, я прошу о скорейшем решении моего дела. Одновременно с этим прошу выдать мне паспорт для свободного выезда за границу, т. к., имея медицинское образование, я хочу отправиться в Сербию для работы в санитарном отряде.

Степан Бибиков 20 октября 1876 г."

Резолюция: "Какая наглость!"

Бибикова вызвали в канцелярию.

– Вы меня просто удивляете, Степан Орестович, – сказал ему полковник Самохвалов (у него было широкое монгольское лицо и совершенно лысый череп, который он поминутно поглаживал). – Допустим даже, что ваше прошение возымело силу и вам выдали заграничный паспорт. Вы что, и в самом деле собрались в Сербию?

– А вы исключаете такую возможность? – вопросом на вопрос ответил Бибиков.

– Следовательно, ваше заявление совершенно искренне?

– Вы правильно меня поняли.

– Простите, не верю, – сказал Самохвалов. – Скорее предполагаю, что, воспользовавшись паспортом, вы выедете за границу, чтобы пополнить ряды несчастных наших эмигрантов.

– Вы весьма примитивно рассматриваете этот вопрос.

– Примитивно?

– Конечно. Предполагая во мне опасного преступника, каковым я на самом деле не являюсь, – сказал Бибиков (Самохвалов иронически усмехнулся), – вы смешиваете две несовместимые вещи, забывая при этом, что борьба за национальное освобождение, которую сейчас ведут балканские народы, ничуть не противоречит принципам тех людей, к которым вы меня с такой легкостью причисляете.

– Выражайтесь точнее, – попросил полковник.

– Попытаюсь. Всякое рабство противно естественной природе человека.

– Предположим.

– Следовательно, борьба балканских народов за освобождение от турецкого рабства столь же естественна и необходима, как и всякая борьба против какого бы то ни было угнетения. Почему же в таком случае социалистам отказано в том священном праве, которое начертано на их знамени?

– Свобода, равенство, братство? – улыбнулся Самохвалов.

– Хотя бы и так.

– Хорошо. Тогда объясните, пожалуйста, почему же эмигрантская революционная печать, взять хотя бы ту же газету "Вперед", издаваемую в Лондоне господином Лавровым, подвергает всяческим нападкам тех, кто, движимый истинно христианскими чувствами, призывает к освобождению болгар?

– Думаю, что вы не совсем точны, полковник, – осторожно поправил Самохвалова Бибиков. – Повторяю, я не знаком ни с какими эмигрантскими изданиями, но предполагаю, что речь в них идет не о том.

– О чем же, если не секрет?

– Как бы это поделикатнее выразиться, – затруднился Бибиков.

– А вы не стесняйтесь, я ведь не веду протокол. И вообще, прошу не рассматривать нашу беседу как допрос, – успокоил его Самохвалов.

Бибиков понимающе усмехнулся.

– Между прочим, подобным же образом меня успокаивали и в Москве, – сказал он, – пока я не оказался в Петропавловской крепости.

– Вот видите, вы мне не доверяете. И все-таки интересно было бы знать, каково ваше мнение по поводу нынешнего положения дел?

– Вот вы, полковник, – сказал Бибиков, внезапно решившись, – вы когда-нибудь задумывались над происхождением слова, которое сейчас стало едва ли не самым популярным?

– Самым популярным? Каким же?

– Доброволец.

– Ах, вот вы о чем, – разочарованно протянул Самохвалов и, морща лоб, погладил череп. – И это имеет отношение к нашему разговору?

– Самое непосредственное. Думаю, что Николай Павлович, я имею в виду покойного императора Николая I, никогда не допустил бы его в наш обиход. Доброволец – значит человек, идущий по своей доброй воле сражаться за независимость соседей или собратий.

– Разве это плохо?

– А вы подумайте: любовь к независимости очень прилипчива. Человек, проливший кровь за чужую независимость, непременно подумает и о том, как и себе упрочить ту же независимость на родной земле.

– Ого, – вскинул на него блеснувшие глаза Самохвалов, – сие уже попахивает пропагаторством.

– В таком случае главный пропагатор – само наше правительство. Ведь это оно, вторя славянофилам, возбудило внимание народа к балканским делам. Вы представьте только, русский человек, отвыкший не то что говорить, но даже дышать свободно, вдруг с разрешения начальства получил возможность высказывать свое сочувствие подавленным и притесненным, которые решились выступить на борьбу против притеснителей!..

– Весьма, весьма любопытно, – с улыбкой поощрил его Самохвалов. – И что же дальше?

– А дальше вот что, – все более возгораясь, продолжал Бибиков. – Единоплеменность и единоверность – дело не столь существенное, и отнюдь не это вызвало всенародный подъем, хотя именно об этом больше всего кричат наши газеты. Главное в том, что русский человек хоть немножко почувствовал себя человеком, получив возможность открыто говорить о своем сочувствии мятежникам и даже с оружием в руках драться за свободу, которой пока не предвидится у него дома.

– По-вашему, наше правительство близоруко?

– Я об этом не говорил, – с живостью возразил Бибиков, чувствуя, что откровенность для него губительна, но уже не в силах остановиться. – Просто джинна выпустили из бутылки. Вот и все.

– Тогда оставим это и вернемся к газете "Вперед".

Как ему казалось, он очень ловко ставил наводящие вопросы.

– Повторяю, я никогда и ничего не слышал о газете "Вперед", – сказал Бибиков.

– Да-да, я это уже знаю, – подтвердил Самохвалов, – и тем не менее вы почти слово в слово повторили одну из статей, принадлежащих перу господ из Лондона.

– Очевидно, господа, о которых вы говорите, здраво мыслят, – нашелся Бибиков. – Впрочем, во всем сказанном я не нахожу ничего предосудительного.

– Кроме ваших прозрачных сожалений о том, что оружие, оказавшееся в руках добровольцев, направлено против турок, а не против своего правительства.

– Позвольте, я этого не высказывал!

– Ну так подумали, не все ли равно? Хотите, я продолжу ваши размышления?

– Было бы весьма любопытно.

– Тем более что я почитываю газету господина Лаврова, и довольно регулярно, – служба, знаете ли…

"А ведь он не так прост, как хочет казаться", – вдруг сообразил Бибиков.

Наблюдая его, Самохвалов удовлетворенно улыбнулся.

– Так вот, – сказал он, – господин Лавров сожалеет о том же, о чем сожалеете и вы, да-да, не отрицайте. Он прекрасно чувствует существо момента. Однако его в меньшей степени, нежели вас (впрочем, может быть, вы и притворяетесь), устраивает то всеобщее воодушевление, которое, как он считает, правительство наше очень ловко использовало для того, чтобы раз и навсегда покончить с внутренней смутой. Вот в чем гвоздь.

– Интересно. Что вы говорите? – притворился удивленным Бибиков.

– А вы вроде бы об этом и не догадывались? – покачал головой Самохвалов. – Полноте, Степан Орестович, здесь передо мной проходили и не такие конспираторы.

– Я не конспиратор.

– Тем хуже для вас, – сказал, прикасаясь ладонью к черепу, Самохвалов, – если бы вы были конспиратором, то не сидели бы в Алексеевской равелине.

– Роковая ошибка, – развел руками Бибиков, – и я надеюсь, что в ближайшее время она будет исправлена.

– Надеяться ваше право. Впрочем, вам ничего больше и не остается. И еще: не считайте нас, Степан Орестович, наивными младенцами. Уж на что господин Нечаев был великий мастер на перевоплощения, но ничего, схватили и его.

– Я не имею ничего общего с господином Нечаевым!

– Разумеется. Но мы вас в этом и не обвиняем. Скажу больше, хотя, может быть, это и несвоевременно: оружие, найденное у вас, действительно оказалось в ваших вещах случайно.

– И на том спасибо, – облегченно проговорил Бибиков, хотя откровенность жандармского офицера не обещала ничего хорошего. По обыкновению, она предшествовала вынесению окончательного приговора. "Неужели все-таки каторга?" – ужаснулся он.

Самохвалов с профессиональной цепкостью следил за выражением его лица.

"Эх, Москва-матушка, – подумал Бибиков, вспомнив допрашивавшего его в Арбатской части жандармского чина. – А ведь и впрямь далековато ей до Петербурга!"

За все время его пребывания в Петропавловской крепости это был первый, хотя и неофициальный, допрос, который сам полковник называл "беседой".

Ничего себе беседа! За каких-нибудь полчаса он узнал о Бибикове больше, чем узнали за месяц его пребывания в московской тюрьме. "Не надо было с ним откровенничать", – пожалел он. Но сделанного не вернешь.

Самохвалов встал, самодовольно провел ладонью по черепу и вежливо распрощался с ним.

– В самое ближайшее время вас переведут на Шпалерную, – сказал он. – Сожалею, но там вы будете обставлены значительно меньшим комфортом. Да, кстати, чуть не забыл: у вас нет ко мне жалоб? Питание удовлетворительно?

– Вполне.

– Тогда разрешите откланяться. Признаюсь, Степан Орестович, беседа с вами доставила мне истинное удовольствие. Бедная Россия! Как жаль, что такие умы направлены на разрушение, а ведь сколько пользы вы могли бы принести, служа своему Отечеству. Жаль, очень жаль, – повторил он в задумчивости и вышел.

Дверь за ним закрылась, загремели ключи, и Бибиков снова оказался в одиночестве.

44

В первых числах октября в Москве произошло событие, неожиданным образом перевернувшее жизнь Щеглова, Вареньки и Дымова: на квартире одного из студентов была арестована группа молодых людей, занимавшихся чтением нелегальной литературы.

Событие это ничем не выделялось бы из числа других таких же событий (аресты по этому поводу случались чуть ли не каждый день), если бы во время допроса одна из девиц не назвала фамилии Вареньки, которая была занесена в протокол и, возможно, была бы вскоре забыта, если бы протокол среди прочих дел не оказался на столе генерал-лейтенанта Слезкина.

Бегло и без особого интереса перелистывая бумаги, Иван Львович поглядывал на большие напольные часы: сегодня днем ему предстояла встреча у князя Долгорукова, который вот уже дважды, и с неприсущим ему раздражением, интересовался результатами расследования дела о нелегальной типографии, слухи о которой просочились в общество и вызывали у светских остряков двусмысленные шуточки по поводу некомпетентности ищеек из Третьего отделения.

Фамилия "Щеглова" сначала просто промелькнула перед глазами Слезкина, и он даже перевернул несколько последующих страниц, не вдаваясь в содержание, как вдруг почувствовал неясное, но настойчивое беспокойство. Сначала он отнес его на счет предстоящего неприятного разговора у генерал-губернатора, – разговора, который представлялся ему и бессмысленным и унизительным, потому что упрекнуть себя ему было не в чем, а неудачи в таком деликатном и тонком деле никому не заказаны (об этом он уже намекал Владимиру Андреевичу, однако тот, на удивление, был непреклонен), но тут рука его, листавшая дело, повисла в воздухе.

Иван Львович нахмурился, нервически прикурил папиросу и осторожно, словно боясь разочароваться во внезапно мелькнувшей догадке, стал просматривать только что закрытое дело еще раз, пока снова не наткнулся на знакомую фамилию.

"Да-да, я не ошибся, действительно Варвара Щеглова, – подумал он, барабаня пальцами по столу, – а чем черт не шутит!" – И толстым красным карандашом отчеркнул заинтересовавшее его место.

– Проверить! – коротко приказал он явившемуся на его вызов франтоватому полковнику.

Полковник тут же вызвал к себе молодцеватого майора и распорядился немедленно доставить арестованную третьего дня девицу.

Поручение это через полчаса было передано проводившему дознание подпоручику. Прошло еще минут сорок, прежде чем девица предстала перед ним для вторичного допроса.

В это время Иван Львович Слезкин бодрым шагом поднимался по застланной ковровой дорожкой лестнице в роскошный кабинет Долгорукова.

– Рад, рад видеть вас, любезный генерал, – с обычной вежливостью приветствовал его князь…

Подпоручик с любопытством разглядывал арестованную. Так, ничего особенного: худощава, обычная короткая стрижка, остренький носик, слегка хрипловатый голос завзятой курильщицы.

– Ваше имя, отчество, фамилия?

– Татьяна Леонтьевна Поливанова.

– Давно знакомы с Варварой Щегловой?

– Год с небольшим.

– Скажите, а вам не доводилось слышать о ее батюшке?..

По обыкновению, князь Владимир Андреевич не спешил с делами. С присущей ему патриархальной простотой присев со Слезкиным на стоявшую у просторного окна кушетку, он заговорил о постороннем. Иван Львович, тоже вежливо и с улыбкой, выслушал довольно длинный и сбивчивый рассказ генерал-губернатора о его трудах по сбору вспомоществования для Сербии и Черногории и о проекте организации (на случай войны) санитарных отрядов.

– А знаете, это блестящая мысль, – осторожно подольстил он собеседнику.

Старый князь тотчас же раскусил его маленькую хитрость и ехидненько улыбнулся.

Приказав отвести арестованную в камеру, подпоручик захлопнул папку и вызвал дежурного. Через десять минут закрытая карета с тремя жандармами бешено промчалась по Тверской, распугивая извозчиков и прохожих, и въехала в сырой дворик большого пятиэтажного дома на Конной площади.

– К сожалению, любезнейший генерал, – сказал Долгоруков, изящно доставая двумя пальцами табак из золотой, с вензелями табакерки, – я вынужден вновь побеспокоить вас по поводу известного вам весьма щекотливого дела.

Слезкин почтительно склонил голову.

– Осмелюсь доложить вашему превосходительству, – сказал он, – что нами принимаются все необходимые меры. Не далее как сегодня получены, правда, пока еще не окончательно проверенные, сведения о пребывании в Москве весьма опасного преступника.

– Это имеет отношение к интересующему нас событию? – оживился князь.

– Вероятно, хотя… я и не могу утверждать наверное.

– Гм, гм, – многозначительно покашлял Долгоруков.

Иван Львович покраснел. Его и раньше, а сейчас в особенности, смущала выбранная в отношении его по-светски замаскированная, но довольно прозрачная ирония, сквозившая в ласковом взгляде генерал-губернатора, стоило ему только коснуться в разговоре деятельности возглавляемого Слезкиным учреждения.

Но на сей раз чутье подсказывало Ивану Львовичу, что он на верном пути. Даже если Щеглов, найти которого он надеялся, и не имел прямого касательства к типографии, арест его и сам по себе укрепил бы репутацию жандармского управления. Птица такого полета давненько уже не попадала в расставленные его сотрудниками сети…

– Так, значит, Варвара Щеглова съехала? – спросил подпоручик пугая старуху строгим и непреклонным взглядом.

– Съехала, милый, еще когда съехала…

– И с батюшкой?

– И с батюшкой. – Старуха зачем-то перекрестилась.

– А не было ли с ними еще кого?

– Как же, – сказала хозяйка, – а молодой господин?

– Что-то путаете, сударыня. Про господина вы мне давеча промолчали.

– Ой, – спохватилась старуха, – знать, запамятовала. Не одни они были, а с тем господином. Он еще баул-то взял. Тяжелый, говорит…

– Значит, баул?

– Аль краденый? – воскликнула, побледнев, старуха и снова торопливо наложила на себя крест.

– А куда уехали, не сказывали?

Совсем сбитая с толку и перепуганная хозяйка отрицательно покачала головой.

К вечеру на письменном столе генерала Слезкина лежал толково составленный рапорт майора Аржанова, а уже на следующий день во Владимир выехал облеченный широкими полномочиями поручик Безбородко…

45

Встретившись утром с Жомини, Горчаков предложил ему немедленно составить телеграмму для Игнатьева в Константинополь. Зашифрованный текст ее должен был гласить примерно следующее: император предлагает стремиться к тому, чтобы Сербия была эвакуирована в пределах демаркационной линии.

Он не знал, что, прежде чем быть отправленной, телеграмма побывала в руках Александра II и тот, собственноручно зачеркнув слова "предлагает стремиться к тому", вписал крупными буквами: "приказывает вам настаивать на том, чтобы". У Жомини сложилось впечатление, что царь намеревается и из этого вопроса сделать повод для предъявления нового ультиматума, чтобы немедленно приступить к мобилизации.

Слух о том, что в следующие день-два предполагается отъезд императорской семьи из Ливадии, мгновенно распространился по всему побережью. Обычно шумная и нарядная набережная опустела, зато на дачах поднялась невообразимая суматоха: срочно складывались вещи, заколачивались окна и двери, толпы беженцев устремились к пристани. Пароход "Эреклик" был буквально осажден желающими уехать. Паника была усилена еще и тем, что кто-то обмолвился, будто бы ночью не то вблизи Ялты, не то вблизи Алупки видели турецкий броненосец.

Прибывший из Симеиза Милютин громко рассказывал, что, не полагаясь на полицейскую охрану, генерал Рихтер поставил возле их дома маленький пост.

Александр Михайлович давно уже заметил, а сейчас убедился в этом еще раз, что большие народные потрясения служат забвению мелких распрей и сближению даже самых непримиримых людей.

Конечно, Дмитрия Алексеевича нельзя было отнести к числу его врагов, но и другом его тоже трудно было назвать, однако последние совещания у царя происходили при их полном взаимопонимании и поддержке.

Александр II обратил на это внимание и полушутливо выразил свое удовлетворение; Милютину это не очень понравилось, хотя он и не возразил, как обычно; Горчаков же сидел с видом египетского сфинкса, однако в глубине души порадовался такому повороту в их отношениях. Вот только надолго ли?..

Сейчас, уехав к себе в Ореанду, подальше от дворцовых пересудов и дорожных хлопот, вызванных предстоящим отъездом, он сидел над очень важным письмом Петру Андреевичу Шувалову в Лондон. Мысли разбегались, письмо давалось ему трудно; он разорвал и бросил в корзину несколько листков, что с ним случалось крайне редко (видимо, и его коснулось всеобщее возбуждение), пока наконец не остановился на варианте, показавшемся ему достаточно твердым и убедительным.

"Я усматриваю с глубоким удивлением, – писал он, – что мысли о наших притязаниях на Константинополь и о вожделениях завещания Петра Великого продолжают занимать некоторые умы в Англии. Признаюсь, я думал, что это "старье" вышло из веры и отнесено, вместе с покорением индийских владений Россиею, в область мифологической политики.

Сколько раз русские государи повторяли всенародно, что никакое присоединение земель Турции не входит в их политику, что они были бы этим весьма затруднены и что поддержание статус кво на Востоке составляет наилучшее из соображений. Если бы Россия питала какие-либо притязания, то она сделала бы то же, что делают державы, домогающиеся присоединений; она приготовилась бы в тишине и стала бы действовать при первом благоприятном случае. Разве у нее не было таких случаев в 1829, 1848 и 1870 гг, когда внимание и силы Европы были поглощены в другом месте? Какие же доказательства нужно представить английским министрам в бескорыстии, основанном не на политической добродетели, но на рассудке и здравом смысле? Если бы они согласились позабыть на одно мгновение, что они англичане, и стать на русскую точку зрения, то мы спросили бы их, положа руку на сердце: посоветовали ли бы они императорскому правительству искать владения Константинополем? Ответ был бы несомнительиый. Почему же не предположить и в нас столько же практического смысла, как и у них самих…

Действительно, тяжело видеть, что два большие государства, которые в соединении между собой могли бы разрешать европейские вопросы к своей обоюдной пользе и к пользе общей, волнуют самих себя и мир соперничеством, основанным на предрассудках и недоразумениях…

Государь-император изволил недавно выразиться в этом смысле перед лордом А. Лофтусом с определенностью и прямодушием своего самодержавного слова. Посол Англии, конечно, передаст об этом.

Если нужно повторить это удостоверение, сделайте это, любезный граф, в самых положительных выражениях. Вы можете быть уверены в точном разъяснении намерений нашего августейшего государя".

Александр Михайлович еще раз пробежал взглядом последний абзац и, поставив точку, откинулся на спинку кресла. Письмо было написано по-французски, как и все, что выходило из-под пера Государственного канцлера.