Текст книги "Приключения Капрала Шницеля (СИ)"

Автор книги: Mortu

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

– Я с Перегудовым в родстве не состою, – оборвал ее Зиновий Павлович, – и слышать о нем более не желаю.

– Да-да, – тотчас же согласилась Ядвига Сигизмундовна. По всему чувствовалось, что разговор этот завел ее в тупик.

Тогда Зиновий Павлович, которому и самому не хотелось обострять отношений с хозяйкой, поспешил ей на помощь и вторично предложил выпить кофе.

Ядвига Сигизмундовна отказалась, виновато улыбнулась Сабурову и вышла, очевидно, полагая, что ее стратагема все-таки удалась – так или иначе, но квартирант успокоил ее хотя бы на тот счет, что иметь дело с полицией он не намерен и будет вести себя со всею скромностью и осторожностью.

Кофе уже совсем остыл. Зиновий Павлович с тоской посмотрел на выпитую до половины чашечку и лёг на канапе, подложив под голову руку.

Мысли его еще недолго покружились вокруг утреннего происшествия, перескочили к вчерашнему вечеру у Бореля, а потом и вовсе унесли вдаль от Петербурга и от этой убогой комнатенки на чердаке – к делам и заботам завтрашнего дня, которые занимали его после беседы с Игорем Ксенофонтовичем самым серьезным образом.

В таких случаях, конечно, лучше всего иметь перед собою собеседника, готового выслушать тебя со вниманием. Но собеседника не было, и потому мысли Зиновия Павловича, не облаченные в словесные символы, постепенно теряли свою четкость, растекались и наплывали друг на друга, так что в конце концов и вовсе перестали быть мыслями, а сам Сабуров издал громкий храп, от которого судорожно вздрогнул и протер глаза.

В дверь снова стучали.

27

– Черт бы ее побрал! – выругался Зиновий Павлович и крикнул: – Войдите!

На пороге появился Зарубин.

– Доброе утро, Зиновий Павлович, – сказал он, держа в одной руке шляпу, а в другой трость. – Кажется, я вас разбудил?

– Пустое, – проговорил Сабуров, вставая и приближаясь к гостю. – Здравствуйте. Напротив того, я даже очень рад, что это именно вы, хотя, признаюсь, в первую минуту подумал, что снова хозяйка, оттого и голос мой вам, видимо, показался раздраженным…

– А что хозяйка? – поинтересовался Всеволод Ильич, присаживаясь на канапе и бросая трость и шляпу на стол.

– Старая ведьма ни свет ни заря явилась ко мне, чтобы выяснить, не представляю ли я для нее известной опасности. Видите ли, нашего соседа, между прочим, простого рабочего с фабрики, нынче утром забрала полиция. У него обнаружили целый склад запрещенной литературы.

– Да что вы?! – воскликнул Всеволод Ильич. – Я, знаете ли, привык, что нихилисты непременно длинноволосые студенты или что-то в подобном роде.

– Я тоже был обескуражен, – согласился с ним Сабуров. – Так что наши представления, дорогой Всеволод Ильич, несколько устарели.

– Или, скорее всего, устарели мы сами, – сказал Зарубин. – Нынче политикой стали заниматься все – своеобразное поветрие или болезнь, как оспа. Стоять в оппозиции к правительству стало едва ли не признаком хорошего тона. Да вот не угодно ли – оказываюсь на днях в весьма почтенном обществе, и первое, что слышу, так это едва ли не площадную брань в адрес Александра Михайловича Горчакова. Некий познаньский шляхтич Будкевич, развалясь в кресле, разглагольствует о национальной гордости великороссов и о том, что правительство наше ведет на Балканах трусливую политику, пытаясь кончить все миром. Ссылается на князя Черкасского и на Аксакова, что, мол, они подлинные патриоты, а не те, что занимают министерские посты, и что государю следует прислушаться к их мнению. Мы вынудим правительство объявить Порте войну, заявляет он с таким апломбом, словно за ним стоит вся Россия. Конечно, национальные чувства в обществе сильны, я не отрицаю, народ с великим участием относится к страданиям наших собратьев на Балканах, но обвинять Горчакова в трусости – это уж слишком. Дипломатия, батенька, вещь сложная и тонкая. Представляю себе, кабы этого шляхтича да в канцлеры – то-то бы нарубил дров…

– А вы-то сами как относитесь к этому вопросу? – спросил Сабуров.

– Войны не миновать, – сказал Всеволод Ильич. – Но дело следует начинать не раньше, как мы изолируем западные державы. Признаться, так и я не очень-то верю во все эти автономии, на которые возлагает надежды светлейший князь.

– Вы имеете в виду Горчакова?

– И всех, кто с ним.

– А как вы относитесь к генералу Черняеву?

– По-моему, авантюрист. Вся его деятельность в Сербии, по существу, чистейший блеф. Я с самого начала подозревал, что из этой затеи славянофилов ничего не выйдет. Скорее всего, Иван Сергеевич делал ставку именно на поражение, а не на победу, ибо поражение поставит нас перед необходимостью решительных действий.

– И тем не менее сами отправились в Белград?

– Помилуйте, Зиновий Павлович, да вы ли задаете мне сей вопрос? – удивился Зарубин и даже привстал с канапе.

– Простите, шучу. А знаете, в общих чертах я придерживаюсь вашей точки зрения, хотя некоторые характеристики ваши тоже весьма категоричны.

– Что, не понравилось об Аксакове?

– По-моему, деятельность Аксакова достойна всяческого уважения. Ведь немолод уже, а столько энергии. Кстати, вам знакома его статья о Тютчеве?

– А вы не отвлекайтесь, милейший, – оборвал его Зарубин. – Давайте не будем смешивать разные вещи. Вы и в самом деле верите, что турок с их государственным аппаратом и армией можно спихнуть с Балкан таким вот примитивным способом, при помощи волонтеров и всяческих ассигнований сербскому правительству?

– He думаю.

– Вот видите! – обрадовался Всеволод Ильич. – Вы человек военный и поэтому рассуждаете трезво. Аксаков прекрасно ориентируется в ситуации. Понимает это и царь. Думаю, понимает это и Горчаков. Но он еще надеется решить сей спор без кровопролития. Заблуждается? А если нет? Вспомните хотя бы, как он пригрозил пруссакам – и ничего, проглотили, как миленькие. Вот вам и дипломатия. Иной раз какой-нибудь циркуляр – бумажка вроде бы! – а похлеще до зубов вооруженной армии. Так что не будем, дорогой Зиновий Павлович, уподобляться Будкевичу и до срока обвинять светлейшего… Да, но ведь я пришел к вам по другому, и совсем прозаическому, делу, – вдруг спохватился он.

– Я вас слушаю, – сказал Сабуров.

– Как-то неудобно после высокой материи, однако же без вас мне не обойтись.

– Что-нибудь по части слабого пола? – улыбнулся Зиновий Павлович.

– А знаете, вы почти угадали.

– Вчерашняя особа?

– В некотором роде.

– Да выражайтесь яснее, – не выдержал Сабуров. – Этакая деликатность, знаете ли, вам не к лицу.

– Неужели я настолько развязен?

– Во всяком случае, со мной-то могли бы быть и пооткровеннее.

– Поэтому я сюда и пришел. В конце концов, в Петербурге у меня немало знакомых.

– Надеюсь.

– Но мне бы не хотелось, чтобы это дело получило огласку.

– Положитесь на меня, и вам не придется беспокоиться.

– Тем более что мы отныне в одной упряжке, – подхватил Зарубин и продолжал: – Помните ли вы того господина, который сидел с княжной за соседним столиком?

– Пожилого и с бакенбардами?

– Да-да, у вас примечательная память, хотя мы и были под шафе.

– Это вы были под шафе, – поправил Зиновий Павлович. – Да будет вам известно, что я не выпил и трети того, что выпили вы.

– Неужели? – сконфузился Зарубин.

– Так вернемся к пожилому господину?

– Им оказался граф Скопин, человек ужасного характера и страшный задира.

– Вот теперь мы, кажется, приблизились к сути, – кивнул Зиновий Павлович. – Граф вызвал вас на дуэль?

– Представьте себе! Никогда бы не ожидал от этакой развалины. Утром ко мне явился некто штабс-капитан Гарусов и предложил условия, на которые я согласился.

– Еще бы! Будь я на месте графа, поступил бы точно так же. Вы вели себя в ресторане просто по-свински.

Зарубин побледнел.

– Без эмоций, Зиновий Павлович, давайте без эмоций. Я ведь пришел к вам отнюдь не для того, чтобы вы читали мне нотации.

– Да уж какие там нотации, – махнул рукой Сабуров. – Короче, вы хотите, чтобы я был вашим секундантом?

– Был бы вам весьма признателен, – поклонился Зарубин.

– Ну что ж… Однако где мы найдем второго? Огласка вам нежелательна, следовательно, на знакомых рассчитывать не приходится.

Зарубин задумался.

– И все-таки на одного из них я надеюсь. Человек этот – журналист, но порядочен и лишен предрассудков.

Сабуров промолчал.

– Да-да, я понимаю вас, – пробормотал Зарубин, – сама дуэль в известном смысле анахронизм и предрассудок. Но ведь не мог же я, черт возьми, отказаться!..

Сабуров кивнул. Помедлив, Зарубин продолжал:

– Фамилия этого человека – Крайнев. Владимир Кириллович. Мы познакомились с ним в прошлом году на одном из приемов у генерала Орловского. Острый, иронический ум, золотая голова. Да его хорошо знают в Петербурге!.. Вторично мы встречались с ним под Делиградом. Думаю, что он не откажется.

– Это еще как сказать, – покачал головой Сабуров.

– Нет-нет, – горячо возразил Зарубин. – Я бы вас очень просил, если это, конечно, не противу ваших правил, поехать сейчас вместе со мной к Крайневу и все решить разом.

Сабуров согласился, и через полчаса они уже поднимались на четвертый этаж большого кирпичного дома неподалеку от Варшавского вокзала.

Дверь им открыл мужчина в темном жилете, без сюртука и в распахнутой на груди рубахе. Неожиданное появление Зарубина с незнакомым человеком, видимо, шокировало его.

– Вот уж, ей-богу, не ждал. Милости прошу.

Сабуров представился.

– А вы все так же – холостяком! – воскликнул Зарубин, проходя вслед за хозяином в комнату, заваленную всяким бумажным хламом: подшивками старых газет, книгами и повсюду разбросанными рукописями.

– Так и живу, – как показалось Сабурову, с неохотой подтвердил Крайнев и предложил им сесть.

Хозяин комнаты произвел на Зиновия Павловича приятное впечатление. Сейчас, на свету, он мог внимательнее рассмотреть его: Владимир Кириллович был чуть-чуть полноват, но подвижен, у него было скуластое крестьянское лицо, обрамленное светлой бородкой, густые, спадающие на чистый лоб волосы и уверенные, большие руки. Особенно примечательны были его глаза: серые, с зеленоватыми искорками, постоянно меняющие свое выражение, – то задумчивые, то лукавые.

– Дуэль? – удивился он, выслушав Всеволода Ильича. – А разве в наши дни еще случаются дуэли?

Вопрос этот вырвался как-то само собой и был необиден. Все засмеялись.

– А знаете, – сказал Владимир Кириллович, закуривая папироску, – вы меня заинтересовали.

– Надеюсь, не в качестве героев очередного фельетона? – весело подхватил Зарубин.

– Вообще-то фельетон получился бы, – пошутил Крайнев. – Молодой офицер, граф, княжна, роковая любовь… На этакие штучки наш обыватель куда как падок.

– И мне все это вначале представилось плохо сыгранным фарсом. Штабс-капитан, побывавший у меня утром, не оставил на этот счет никаких сомнений.

– Стреляться будете на дуэльных пистолетах?

– Таков обычай.

– Господи. Надеюсь, вы не собираетесь убить графа?

– Я не кровожаден, но граф – прекрасный стрелок.

– Черт возьми, вы меня еще больше заинтересовали. Так когда и где?

– Встретимся завтра, в девять, в Летнем саду. Вас это устраивает?

– Вполне.

– Нас будут ждать дрожки.

Крайнев внимательно посмотрел на него.

– А вы не сходите с ума, Зарубин? Ведь у вас могут возникнуть крупные неприятности.

– Адресуйте этот вопрос графу. И давайте поговорим о чем-нибудь другом.

Когда с делом было покончено, обстановка быстро разрядилась. Разговорились о каких-то знакомых Зарубину и Крайневу людях, вспомнили несколько эпизодов о пребывании на Балканах, поспорили о новом романе Достоевского, который очень понравился Крайневу и совсем не понравился Зарубину.

Когда они уже собирались уходить, в дверь позвонили.

– А, это вы, – сказал Крайнев, впуская незнакомого прихрамывающего господина в демисезонном пальто и в шляпе.

– Петр Евгеньевич Щеглов, – представился вошедший.

Сабурову показалось, что Крайнев поначалу немного растерялся. Видимо, это не ускользнуло и от внимательного взгляда Всеволода Ильича.

– Простите, господа, – сказал Владимир Кириллович, – мне необходимо срочно подготовить статью для номера.

Гости любезно распрощались с хозяином и отправились в ближайшую кухмистерскую съесть по бутерброду и выпить по чашечке крепкого чая.

28

Простившись с друзьями у ресторана Бореля, Лечев поспешил на вокзал и, к счастью, успел на вечерний поезд, отправлявшийся в Москву.

Сидя в вагоне, он со скрупулезностью завзятого чиновника-параграфиста расписал каждый свой будущий день, но скоро все деловые вопросы сами по себе отодвинулись на задний план, и мысли его оказались занятыми только Варенькой Щегловой, хотя он все еще и не признавался себе, а скорее всего, боялся признаться, что ради нее одной и был предпринят этот утомительный вояж.

Бог знает, как сложится моя судьба, рассуждал он, и вряд ли выпадет еще когда-нибудь такая счастливая возможность. Скорее всего, такой возможности не представится более (дело, к которому он был призван, рисовалось ему неясно и тревожно), и лучше, если мы объяснимся сейчас же, пусть даже для меня и неблагоприятно, но по крайней мере определенно. Вот почему он переменил свои намерения и, вместо того чтобы тут же выехать с другого вокзала в Подольск, решил сначала задержаться в Москве.

Словно бы отвечая его приподнятому настроению, старая столица встретила Лечева прекрасным солнечным утром, какие уже редко выдавались в последние дни уходящей осени. Услужливый лихач быстро довез его до Конной площади, где Лечев без труда разыскал знакомый дом и оказался перед дверью, за которой его ожидало либо счастье, либо горькое разочарование.

Он позвонил в колокольчик, дверь отворилась, оставаясь на цепочке, и в щели вместо Вариного свежего личика появилась сморщенная физиономия старухи с провалившимся беззубым ртом и мягким крючковатым носом.

– Вам кого?

– Мне бы вашу жиличку. Варвару Щеглову, ежели не затруднит.

– И, миленький, – сказала старуха. – Вот уже недели две как она съехала.

Лечев оторопел.

– Так вот и съехала, а куда – не назвалась? Да вы меня не бойтесь. Варвара Петровна меня в дом к себе приглашала…

– Чего ж мне тебя бояться, – прошамкала старуха, – чай, полиция у нас под боком. Нет, милый, адресочка барышня не оставила. Уехала с родителем, и всё тут. Ступай с Богом…

Дверь закрылась, загремели задвижки. Лечев стоял на лестнице, с трудом воспринимая происшедшее.

"Как же так? – думал он. – Как же такое могло случиться? О каком родителе говорила старуха?" Ведь он точно помнил и не мог ошибиться, что Варенька жила одна, матушка ее умерла еще в молодости. Но вот батюшка… Тут его осенило, потому что о Варенькином батюшке он не знал почти ничего. Родом он, кажется, был из Владимира, где-то странствовал – и только. Расспросов о нем Варенька не любила…

Увы, так славно начатый день был испорчен. Лечев в растерянности вышел из дома на площадь.

"Да что же это в самом деле? – думал он с раздражением на себя и на всех окружающих. – Отчего так неустойчиво человеческое счастье?"

Он шел по улице без цели, задевая прохожих, и прохожие задевали его, а перед затуманенным взором Лечева то возникало лицо Вареньки, то крючковатый нос ворчливой домохозяйки, и на душе было отчужденно и пусто.

"Что ж, поеду к Боневу", – решил он, так ничего лучшего и не придумав. Искать Вареньку во Владимире было бессмысленно.

29

«ЧТО ДЕЛАЕТСЯ НА РОДИНЕ?»

(из корреспонденции газеты «Вперед» от 28 сентября 1876 г. по «поводу движения… волонтеров в Сербию»)

"Это движение приняло было такие широкие размеры и возбудило такой энтузиазм, что не встречало вначале ни оппозиции, ни даже критики; только спустя несколько времени часть нашей молодежи стала относиться ко всему движению более скептически. Что касается мотивов, из-за которых едут волонтеры, то они, разумеется, самые разнообразные. Из моих личных наблюдений могу сообщить следующее.

Отставные солдаты, особенно старые, едут просто из желания "побить турку"; другие едут, возмущаясь зверствами турок; немаловажную роль играет, конечно, религиозный элемент. Из офицеров я знаю таких, которые поехали из-за сочувствия к славянскому делу. Но есть между ними вполне наши по чувствам и убеждениям, которым невыносима та обстановка, среда и деятельность, в которой они вращались и участвовали, но которые, однако же, не имели достаточно силы, чтобы выйти из нее на настоящую дорогу; и вот они бросились в Сербию, рассчитывая, что там они принесут хоть какую-нибудь пользу, так как, по их словам, пока южные славяне не освободятся от турок, вся их энергия, все силы будут направлены на это освобождение, в ущерб могущему развиться, при их независимости, социальному движению. С этим доводом трудно не согласиться; ведь в значительной степени это же подавление национальности было и является до сих пор сильной помехой развитию социализма в Польше.

Студенты едут отчасти по сочувствию к славянскому делу, отчасти из-за либеральных принципов "освобождения подавленных народов", а в большей части случаев – просто от нравственного утомления, невыносимости жизни при окружающих условиях и при недостатке энергии к борьбе. Это настроение довольно верно изображено в № 264 "Биржевых ведомостей" в фельетоне "Заурядного Читателя"…

Есть и такие, которые говорят, что едут туда в надежде, что они сойдутся там с такими же людьми, там научатся организации и приобретут боевую опытность, что пригодится им по возвращении на родину. Этих людей, мне кажется, следует причислить к вышеупомянутой категории лиц, утомленных обстановкою; они отличаются от других лишь тем, что они, может быть, вполне искренне сами себя обманывают. Во всяком случае, таких людей приходится считать не отдельными единицами, а целыми кружками.

Наконец, поехала и некоторая доля людей, совсем неповинных ни в славянофильстве, ни в нравственной неудовлетворенности, ни в чем-либо подобном; это просто люди, которым представилась возможность не умереть с голоду, хотя бы из-за этого пришлось подставлять лоб под турецкие пули. Так, в кронштадтской партии, выехавшей 14 сентября, из числа 30 человек большая половина набрана из завсегдатаев ночлежных домов. Дело состояло в том, что компания филантропов и славянофилов в Кронштадте вздумала отправить свою партию добровольцев: это ведь и славянам помощь, и шику больше; собрали денег и начали вербовать волонтеров; нашлось несколько отставных солдат, а затем остальные – голодные пролетарии, обрадовавшиеся получить несколько денег, выдававшихся вперед волонтерам. Затем все паспорты записавшихся были отобраны и сданы партионному офицеру – и пришлось ехать, хотя бы из них кто и раздумал впоследствии. В Петербурге я знаю также одного такого пролетария из интеллигенции, который, не имея средств к жизни, обращался в Славянский комитет с просьбой о высылке его в Сербию. Его, однако, не приняли, так как Славянский комитет отправляет на свой счет только военных. Этот храбрец говорил мне, что он удрал бы при первом сражении".

«ПОЛИТИЧЕСКАЯ И ОБЩЕСТВЕННАЯ ХРОНИКА»

(журнал «Дело», № 9, 1876, отдел «Современное обозрение»)

"События Балканского п-ва по-прежнему сосредоточивают на себе внимание Европы. Образованное меньшинство с напряженным любопытством следит за развитием борьбы, предпринятой ничтожной частью славянского населения против громадной Турецкой империи и превратившейся в упорную и отчаянную войну. В массах европейского населения, особенно в Англии, после злодейств, совершенных турками в Болгарии, возбуждено чувство сострадания к несчастным жертвам и чувство глубочайшего отвращения к их палачам. Телеграфные проволоки по всем направлениям Европы работают деятельно, дипломатические сношения ведутся энергично, отовсюду стекаются волонтеры на помощь Сербии и Черногории, готовые жертвовать собой и своим состоянием освобождению угнетенного населения. Лучшие люди Европы: Гарибальди, Гладстон, В. Гюго, Дж. Брайт, Дж. Россель и другие – подняли свой благородный голос в защиту слабого и оскорбленного народа. Таким образом, крошечное восстание, вспыхнувшее назад тому более года в Боснии и Герцеговине, разрослось в событие общеевропейское, осложненное такими политическими элементами, исход которых теперь трудно предвидеть.

Но как бы громко ни говорили пушки за или против Восточного вопроса, разрешение его будет зависеть не от них. Не на моравских берегах, не под стенами Подгорицы, не в потоках человеческой крови надо искать его окончательного решения. Центр тяжести этого запутанного и жгучего вопроса всецело лежит в искреннем отношении к нему европейских государств. Единственный краеугольный камень, на котором может быть заложен прочный мир, – это независимость славян, возвращение им тех человеческих прав, за которые они уже так давно борются со своим исконным врагом. Никто не думает оспаривать в теории, что освобождение славян от турецкого ярма – факт неизбежный, исторически неотразимый, который рано или поздно должен осуществиться, а между тем европейская дипломатия прячет его под сукно и обходит его прямую постановку разными канцелярскими изворотами. Она лицемерит в деле, которое требует полной откровенности, и этим лицемерием еще более усложняет и затемняет ясную, как солнце, задачу. Ведь только благодаря дипломатическому двоедушию, в котором с таким бесстыдством признается лорд Биконсфилд в своих последних объяснениях, Тимокские долины залиты сербской кровью, и Болгария превращена в кучу развалин и человеческих черепов. Дизраэли еще в прошлом мае мог остановить одним почерком пера эти ужасные события, но он допустил их и вдруг, перешагнув через лужи грязи и крови, с развязностью площадного гаера признается, что он возвращается к той же миролюбивой политике, к которой его приглашали раньше; он сам сознается в том, что Европа не только могла предупредить войну, избавив и себя, и балканских славян от многих, многих печальных последствий, но она могла бы своим авторитетом сделать ее невозможною не только в настоящем, но и в будущем…"

Первая, безымянная, корреспонденция принадлежала Владимиру Крайневу, вторая была подписана – М. Триго. Под псевдонимом М. Триго скрывался парижский корреспондент журнала "Дело" Эли Реклю, и высказанные им мысли на Восточный вопрос представляют несомненный интерес. Но в значительно большей степени нас заинтересовала личность Крайнева, и не только потому, что жизнь его самым причудливым образом переплелась с жизнью Сабурова и Зарубина. Согласитесь, что взгляды этого литератора на добровольческое движение несколько необычны в обстановке того общественного подъема, который в те дни охватил всю Россию. Однако для этого были достаточно веские причины. Но не будем забегать вперед и расскажем обо всем по порядку.

Итак, Крайнев явился, как и было условлено, в Летний сад. Погода в то утро была пасмурной, накрапывал мелкий дождь, так что пришлось надеть пальто и шляпу. В кармане пальто, завернутая в платок, лежала рукопись новой статьи, которую еще сегодня предстояло переправить в Лондон Петру Лаврову. Кстати, вот факт, доказывающий общеизвестную истину, что случайные знакомства весьма нежелательны, а порою даже и опасны. Ведь доведись им по какому-нибудь незначительному поводу (даже вследствие все той же дуэли) попасть в полицейский участок, да еще к какому-нибудь солдафону, который в служебном рвении не постесняется их обыскать, как тайное станет явным и тогда уже не помогут никакие доказательства благонадежности.

Но как литератор Крайнев был человеком эмоциональным и весьма любознательным: предстоящее приключение обещало ему яркие впечатления. С другой стороны, он был еще и политиком, изучал экономическое и моральное состояние общества, а также его отношение к мероприятиям правительства. Первое составляло основу его еще довольно-таки слабых рассказов и очерков, второе служило материалом для его весьма зрелых статей, публиковавшихся главным образом в нелегальной печати.

Явившись в Летний сад, Владимир Кириллович стал прохаживаться по дорожке с видом человека, углубленного в свои мысли. Так как его новых знакомых все еще не было видно, он даже подумал было, что оказался жертвой "ловкого и довольно забавного розыгрыша, но как раз в это время у входа появились Сабуров с Зарубиным и обрадованно двинулись ему навстречу.

– Точность – вежливость королей, – сказал, поздоровавшись, Зарубин. По его лицу не было видно, чтобы он провел бессонную ночь или хоть сколько-нибудь волновался. Сабуров тоже выглядел хорошо выспавшимся, чего не скажешь о Крайневе, который допоздна работал над новой статьей.

Обменявшись еще несколькими незначительными фразами, они вышли к ожидавшему их извозчику. Коляска тронулась и немного времени спустя уже была на живописной поляне, по которой нервными шагами ходил взад и вперед штабс-капитан Гарусов.

– А, вот вы и прибыли, – сказал он как-то рассеянно. – Честь имею.

– Мои секунданты, – представил Зарубин Сабурова и Крайнева. Те назвали себя.

– Леонид Зухрабович Гарусов, – представился штабс-капитан.

– Очень приятно, – сказали Сабуров и Крайнев, хотя приятного во всем этом было, конечно, мало: люди намеревались убить друг друга, а им предстояло при сем присутствовать.

– А где же граф? – спросил Зарубин, оглядываясь по сторонам. Ревнивого жениха прекрасной Бек-Назаровой не было видно. Всеволод Ильич даже предположил, что он со своим вторым секундантом хладнокровно собирает в лесу грибы.

Гарусов смутился и извиняющимся тоном пробормотал что-то насчет того, что у графа ночью обнаружился сильнейший приступ подагры, так что он вынужден отказаться от поединка или, по желанию противной стороны, перенести его на другое время.

– Ничего себе! – воскликнул Зарубин. – Да полно, не струсил ли ваш граф?

– Я бы попросил вас выбирать выражения. – Гарусов выпятил грудь.

– И в самом деле, все это ужасно глупо, – заметил Сабуров, не скрывая иронии. Крайнев промолчал, хотя и он испытал некоторое разочарование.

– Увы, другого времени у нас не будет, – сказал Всеволод Ильич, чувствуя себя виноватым перед своими секундантами, и в особенности перед Крайневым.

Однако же надо было как-то спасать положение – либо, не сходя с места, вызвать на дуэль Гарусова, либо предоставить своим секундантам любую иную компенсацию.

– Не желаете ли в таком случае стреляться со мною вы? – спросил он, глядя в упор на штабс-капитана, тот сначала покраснел, но тут же внезапно смертельно побледнел.

– Не вижу для этого причин, – совсем сконфузился он. – Вы не нанесли мне оскорбления…

– Это можно исправить, – прервал его Зарубин, явно бравируя перед своими друзьями.

– Да бросьте вы, в самом деле, петушиться. – Сабуров взял Всеволода Ильича под руку. – Возможностей подставить себя под пулю у вас будет еще предостаточно. Разве вы не видите, что господин Гарусов не испытывает ни малейшего желания.

– Повторяю, у меня нет для этого никаких причин, – с поспешностью подтвердил штабс-капитан.

– Так что же прикажете делать? – спросил Зарубин.

– А ничего, – ответил Сабуров. – Спокойно разъедемся по домам.

– Но это же просто невозможно! – не унимался Зарубин. – Не знаю, как граф, но я чувствую себя перед вами виноватым… Знаете что, давайте и в самом деле покончим миром, но только при одном условии.

– Каком же? – насторожился Гарусов, подозревая новый подвох.

– Условие очень простое и, я уверен, не вызовет с вашей стороны никаких возражений. Сейчас мы садимся в свои экипажи и отправляемся ко мне.

– М-м, – промычал Гарусов.

– Забавно, – усмехнулся Сабуров.

Крайнев не произнес ни звука.

– Так как же? – не отставал от них Всеволод Ильич.

– Согласен, – сказал Гарусов, прикинув, что упорство с его стороны может привести к возобновлению нежелательной дискуссии о поединке.

– Да и я, пожалуй, не против, – подумав, согласился Сабуров.

Крайнев молча кивнул. В конце концов, материал для своих рассказов он до сих пор добывал не на дуэлях, а оказаться в квартире крупного генерала представлялось ему весьма заманчивым. Интересно было также и послушать участника сербской войны: то-то порадуется Лавров, когда он пришлет ему свежий материалец, полученный из первых рук!

– Итак, решено, – заключил Всеволод Ильич.

Быстрые кони домчали их без задержки до Петербурга и остановились у парадного подъезда генеральского особняка.

30

По странному стечению обстоятельств почти в это же самое время к воротам Петропавловской крепости подъехала тюремная карета, в которой находился Степан Орестович Бибиков.

После короткой заминки, вызванной проверкой документов, карета была пропущена во двор, прогромыхала по каменной мостовой и остановилась у Трубецкого бастиона. Бибикова в сопровождении солдата охраны провели в кордегардию, где он был тщательно обыскан. Затем ему выдали казенное грубое белье, халат и туфли, после чего он был доставлен в камеру.

Одиночка была довольно просторна, с асфальтовым полом, парашей в одном ушу и умывальником в другом, с железной кроватью, маленьким столиком и табуреткой. Во избежание перестукиваний стены камеры были обиты войлоком.

Уже сам факт, что из Москвы Бибикова перевезли в Петербург и поместили в строгой изоляции, говорил о серьезности его положения. Может быть, жандармам не хватало свидетельских показаний? Но ведь был Кобышев, который знал вполне достаточно для того, чтобы упечь его на каторгу; к тому же всегда можно было найти среди платных осведомителей вполне надежных лиц, которые засвидетельствовали бы под присягой все, что им прикажут. Значит, дело не просто в признании его вины: видимо, жандармы предполагали, что за ним стоит тщательно законспирированная организация…

Поединок продолжался уже целый месяц. Силы были неравными, но Бибиков и не думал сдаваться, что приводило в бешенство его истязателей. Из Арбатской части его перевели в Бутырки, снова допрашивали, и он снова все отрицал.

Однажды ночью в коридоре загремели кованые сапоги, звякнули затворы, и в камеру вошли трое: надзиратель, жандармский офицер и человек в штатском, на первый взгляд очень обходительный и интеллигентный.

Человек в штатском вежливо представился:

– Товарищ прокурора Алексей Поликарпович Новоселов.

– Наконец-то, – сказал Бибиков. – Меня уже месяц содержат без какого бы то ни было обвинения. Кормят баландой и кашей, книг не дают, даже евангелия…

Новоселов поморщился, взглянул на жандармского офицера, и тот, поняв его, тотчас же вышел. Брезгливо придвинув табуретку, товарищ прокурора сел и устремил на Бибикова, как ему показалось, сочувствующий взгляд.

– Вы сами же во всем виноваты, Степан Орестович, – сказал он, поглаживая бородку. – Ваше упорство…

– Простите, – возразил Бибиков, – в чем мне следует признаться?

– Обнаруженный у вас револьвер…

– Я уже дал по этому поводу исчерпывающее объяснение.