Текст книги "Куриный бог (СИ)"
Автор книги: Minotavros
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
– Куда ты дел очки?!
«Линзы, это все проклятые линзы!» Глаза под совершенно неприлично-девчоночьими веерами ресниц оказались густого шоколадного цвета, и Данилов с ужасом понял, что тонет. И губы…
Целых четыре недели он боролся с наваждением: с желанием коснуться, прижаться – кожа к коже, ощутить под ладонями чужое сильное тело, а на губах – вкус чужих губ. Ледяной душ стал его лучшим другом. Что закономерно привело к адской простуде и недельному больничному.
И вот тут-то, плавясь от температуры и враз ставших совершенно непристойными сновидений, он принял решение: человек сильнее своих грязных страстишек. Человек делает себя сам. Иначе об него всю жизнь вытирают ноги все кому не лень. Он, Данилов, не хочет так. Не будет так. Он не пидор.
Вернувшись с этим решением в школу, он развернул целую военную кампанию за статус отчаянного бабника. Лишился девственности с местной давалкой Машкой Рыковой из одиннадцатого «А». И хотя не испытал при этом даже десятой части тех эмоций, что приносили ему жаркие эротические фантазии о Смирнове, не ударил в грязь лицом: в нужный момент организм сработал как надо и продержаться удалось достаточно долго. И – спасибо интернету и дворовым посиделкам за гаражами! – Машка осталась своим кавалером весьма довольна. Как и Танька из десятого «В». И некая Дина из машиностроительного колледжа, с которой Данилов познакомился на Дне города. И еще с десяток барышень самого разнообразного колера и пошиба, которых в ту пору Данилов менял бездумно, «как печатки». А кончил тем, что увел у Смирнова Жуку.
На роман Смирнова и Жуковой дивилась вся школа. Внезапно поинтересневший Илья и так и оставшаяся серой мышью Улька перемещались из класса в класс, держась за руки, точно первоклашки, в столовке делили на двоих булочки и яблоки, а после уроков Смирнов гордо волок за Жукой ее неподъемный рюкзак. И главное – им было совершенно плевать на окружающих. С пытавшимися по первости остроумно острить в стиле «Тили-тили-тесто – жених и невеста!» Илья несколько раз поговорил в перемену за школой, и те отвяли. Во время этих, в сущности, совершенно неизбежных разборок Данилов с трудом удерживал себя от того, чтобы рвануть следом, встать рядом, вот это вот, как у Джека Лондона:
Мы – спина к спине – у мачты,
Против тысячи вдвоем!
Хотелось сделаться если не чем-то большим («Я не пидор!»), то хотя бы другом. Находиться близко, соприкасаться локтями и коленями, сидя за одной партой. Пить «пепси» или даже пиво из одной банки. Выкуривать (исключительно в целях экономии) одну сигарету на двоих, ощущая на фильтре легкий привкус чужих губ. Данилов верил, что смог бы все это. Определенно, смог бы. Если бы не чертова Жука.
Ее присутствие мешало. Смещало картину мира. Раздражало, будто крохотный камешек, за каким-то чертом попавший в кроссовок: не успеешь оглянуться – уже кровавая мозоль.
И Данилов сделал единственное, что пришло ему в голову, дабы избавиться от проклятой помехи. «Разделяй и властвуй!» Надо заметить, это оказалось совсем не так просто и потребовало весьма основательной подготовки и тщательно продуманного плана на пару вордовских страниц. И все равно никакой гребаный план не сработал бы (попробуй вклинься между этими двумя неразлучными сладкими палочками «Твикс»), если бы Илью не скосил обрушившийся на город грипп. Болела добрая половина класса, а остальные (тайно и безнадежно) надеялись, что школу закроют на карантин. В понедельник Илья еще сидел перед Даниловым и натужно кхыкал, а Дульсинея подсовывала ему под локоть одноразовые носовые платки. А во вторник выяснилось, что заболел он всерьез и надолго. Тут-то и пришла пора для осуществления даниловского плана.
Рассчитал Данилов, новоявленный Казанова и знаток женских душ, в общем-то верно: весна, гормоны, туда-сюда. Девушкам хочется не только романтических охов-вздохов, а, так сказать, телесности. Поцелуев, взрослых обжиманий, нешуточных страстей, мокрых трусиков. Илья на этот этап, как было ясно даже стороннему наблюдателю, перейти не торопился, а вот Данилов – вполне. Сначала он подсел к Жуке с невиннейшим вопросом по поводу грядущего сочинения. Потом напросился зайти к ней домой за каким-то супернеобходимым текстом. Потом пошло-поехало: рука, как бы случайно забытая на спинке стула, пальцы, мимоходом задевшие грудь, обжигающий шепот в нежно розовеющее ухо. Когда в ответ на ставшие уже довольно откровенными ухаживания Данилов не схлопотал по морде, стало ясно: «Лед тронулся, господа присяжные заседатели!»
Тут и пришло время похода в кино на вечерний сеанс, билетов в последний ряд и жарких поцелуев на специально предназначенных для этого местах. Не сказать, что все происходящее оставило самого Данилова совсем уж равнодушным, но и особой страстью он от явно неумелых Ульяниных поцелуев отнюдь не воспылал. А девушка откровенно поплыла: подавалась вперед, терлась невеликой своей грудью об обнаглевшую даниловскую ладонь и совершенно неприлично постанывала в целующий ее рот. Впрочем, дальше поцелуев они так и не пошли – у Данилова на нее вульгарно не стояло. Да и не хотелось ему ощущать себя совсем уж подонком… после.
Но поцелуи шли «на ура», и Илья, вернувшийся в школу после болезни, застукал их с Жукой в школьной раздевалке аккурат в процессе этого увлекательного занятия. Данилов был, можно сказать, чрезвычайно доволен тем фактом, что по вторникам уроки у их класса начинались с девяти и лишний народ в раздевалке под ногами не мешался.
Сначала Илья не понял. С разбегу кинул на вешалку куртку, зацепился взглядом за даниловскую спину, бросил:
– А, это ты! Ну привет. Ты Улю не видел?
Он так и говорил мягко и аккуратно: «Улю», – надменно презирал всякие пошлые сокращения и уменьшительные суффиксы. Данилов дернул плечом и на полшага отступил в сторону. (Дальше у него отступить попросту не получилось – в раздевалке было тесно.)
«Явление Христа народу», – мрачно усмехнулся Данилов, наблюдая «встречу века». Жука как-то тоненько ойкнула. Илья побледнел. А потом развернулся и вышел. А Данилов остался в отвратительном одиночестве. (Если не считать Жуку, всхлипывавшую за его спиной.)
– Как же так, а? – беспомощно сказала она.
Данилов понимал, что должен сочувствовать. Или злорадствовать. Но сил не было ни на то ни на другое.
– Иди умойся, – буркнул он, протягивая Жуке свой порядком замурзанный носовой платок, – у тебя тушь потекла.
– А как же?..
Наверное, она ждала уверений в вечной любви, доказательств того, что ее жертва не напрасна. Данилов скривил губы. Вкус недавних поцелуев ощущался на них чем-то отвратительным, гадким, словно только что облизал чужой грязный стакан.
– Иди. Потом поговорим. Звонок через пять минут.
Она пошла умываться. Данилов – в класс. С каждым шагом вверх по лестнице происшествие в раздевалке казалось ему все более и более неправильным. Илья должен был разозлиться, даже рассвирепеть. (Разве не так поступил бы сам Данилов, увидев, как некто засовывает свой поганый язык в горло его… любимого человека?) Илья должен был взбеситься, дать в морду, наброситься с кулаками, повалить на пол…
«Может быть, я не только пидор, но еще и этот… мазохист?»
Теперь, когда гениальный план, похоже, с треском провалился, Данилов вместо сладостного блаженства свершившейся мести чувствовал только отчаянную обиду и горькое разочарование. Да, похоже, парочку он если не поссорил навечно, то, по крайней мере, на какое-то время всерьез развел. Он сильно сомневался, что Илья способен «простить и забыть» столь очевидный факт измены. (Сам бы Данилов точно не смог.) Но… Не случилось между ними жаркой схватки, горячего переплетения тел, общего мига, поделенного на двоих. «Я этого хотел? – подумал он и тут же сам себе ответил: – Да, я этого хотел». Ненависти, боли и слияния? Да. И того и другого.
А на уроке стало ясно: все было зря. Всегда, еще с первого класса, сидевший перед Даниловым Илья просто взял и молча пересел за последнюю, пустую парту. Да еще и на другой ряд. Как можно дальше от… кого?
Классная только поинтересовалась:
– А тебе оттуда доску видно?
И Смирнов ответил:
– Да.
На этом все и закончилось. Жука досидела одна до конца учебного года, некоторое время еще, вероятно, надеясь, что Данилов переберется к ней, но он этого не сделал. А летом ее родители укатили в Москву, и она уехала с ними.
С Ильей до самого окончания школы больше не удалось обменяться ни единым словом. Постепенно странное душевное и физическое томление и мучительные сны сошли на нет, и Данилов решил, что выздоровел. На волне стремления к новой жизни и радикальным переменам даже подналег на учебу и в результате поступил после одиннадцатого в железнодорожный университет. Что характерно, как и мечтали родители, на бюджет. Жизнь шла своим чередом. Сколько его потом ни звали на встречи выпускников, он на них не ходил. «Два раза в одну и ту же реку…»
Но этот малосимпатичный школьный эпизод познакомил Данилова с чудовищем, живущим внутри его собственной грудной клетки. Дай такому волю – пойдет убивать. И откусывать головы еще теплым трупам. Поскольку звать чудовище чудовищем откровенно не хотелось («Я же совсем не такой, правда!»), Данилов довольно долго игнорировал существование проклятого симбиота. И тот снисходительно прощал ему этот детский самообман, лишь изредка отправляясь прогуляться под солнцем или луной. И тогда в жизни Данилова наступал натуральный пиздец, после которого потом приходилось долго и муторно реанимировать тонкое, трепетное создание – свою душу.
Хорошо, что Юлишна однажды поделилась с ним дурацкой девочковой идеей о внутренних зверях. Так Данилов, наконец, узнал, кто обитает у него внутри. Крокодил. Жить стало легче, стало веселей. Хотя крокодил – тоже ничего себе чудище, но он хотя бы чудище понятное, почти родное (а не какой-нибудь Фредди Крюгер из древних ужастиков): отвратительное рыло, злобные глазки, смертоносные зубы. Клац-клац! – и нету птички, только перышки – по мутной воде. Такого можно даже на поводке выгуливать (со строгим, само собой, ошейником) или даже временами отпускать в речку – порезвиться и поохотиться. Говорят, крокодилы просто обожают полуразложившееся мясо утопленников. В душе Данилова хватало мертвецов. Да и сам он порой ощущал себя не слишком-то живым…
*
– Эй! Ты там уснул, что ли? – Артем озадаченно заглянул ему в глаза. – То пел сладко, прям соловьем разливался, то вдруг умолк – словно вырубился.
Данилов, стараясь сделать это незаметно, потер о свои дурацкие «гавайские» с пальмами шорты внезапно вспотевшую ладонь.
– Все в порядке, Тём. Просто… вступило что-то, – на всякий случай пришлось коснуться пальцами виска, чтобы уточнить, где именно «вступило». А то ведь с этого неугомонного станет начать волноваться и переживать. Еще к отельному врачу потащит. Данилов сильно подозревал, что в стандартную медицинскую страховку никоим образом не входит излечение от мук внезапно проснувшейся совести.
– Тебе, наверное, в прохладе полежать надо, – все-таки переполошился Артем. – А я тут лезу со всякими… глупостями. Или?.. – его рука юркой ящеркой пробежала по даниловской груди вниз, к завязкам шорт. Такой себе вполне очевидный и ни хрена не невинный намек на возможность продолжения. – Моей репутации уже совершенно точно хуже не будет.
«Трахнешь мальчика и уедешь, да, Данилов? А пацану еще больше месяца здесь жить».
Данилов мысленно замычал в отчаянии и даже слегка помотал головой. Чертов ящер! А ведь прав, зеленая сука! Прав.
– Извини, Тем… Но… Ты же сам сказал: все к лучшему.
Артем, как всегда, лучше него самого понял, что творится в чугунной даниловской башке. Вздохнул тихонько, сказал мягко, этим своим странным высоким голосом:
– Пойдем, Данилов. Может, еще как-нибудь уболтаю Карима. Повинюсь там, постучу лбом об пол – в лучших традициях Востока. В конце концов, за сегодняшний ночной поход на шоу мне никто сверхурочных платить не станет. Пойдем, отдохнешь у себя. И, кстати, ты ел? Заболтались мы что-то…
«Заболтались, – подумал Данилов, – какое точное слово! Оказывается, я тот еще болтун. Хотел мальчику самооценку поднять. Поднял…»
Осторожно встал, старясь не сильно напрягать затекшие от сидения в неудачной позе мышцы. Потихонечку, полегонечку. Помог встать Артему. У того вышло гораздо резвее и элегантнее. Возраст… Хотя, смешно, в самом деле. Сам еще не старик. Тридцать с хвостиком.
– Мы еще увидимся с тобой?
Вопрос прошелся будто раскаленный до красна нож по открытой ране – с шипением и запахом гари. И с болью. Стараясь выглядеть максимально расслабленно и уповая на все еще укрывающий их сумрак, Данилов пожал плечами.
– Земля круглая. Вдруг я однажды появлюсь у тебя на пороге?
– Я буду рад тебя видеть, – улыбнулся в ответ Артем. Кажется, ему тоже весьма кстати пришелся сумрак. Весьма кстати. – Проводишь меня?
– Тебе же нельзя… с гостями. Правила…
– На хер правила, Данилов. Просто на хер.
Они вышли на солнце. Сразу стало нестерпимо жарко. Оказывается, там, внутри, под сенью Нотр-Дама было еще довольно прохладно. Неторопливо, нога за ногу двинулись вдоль аллеи, ведущей к главному корпусу. Ускоряться не хотелось. Хотелось еще, пусть и совсем чуть-чуть, побыть вдвоем.
– Знаешь, кем я собирался стать в детстве? – задумчиво спросил Данилов, разглядывая причудливое переплетение теней на плитах желтого щербатого песчаника, выстилавшего дорожку. – Укротителем. – Сразу вспомнилось, как он усаживал в круг плюшевых львов, собак и даже зайцев, а сам брал в руки резиновую скакалку, купленную родителями в садик для занятий физкультурой. Прыгать через нее он так и не научился, а вот для игры пригодилась. – Представь себе: выхожу я весь безумно красивый, в белой рубашке, щелкаю кнутом – и страшные хищники выполняют любую мою команду.
– Круто! – улыбнулся Артем. Улыбнулся светло и искренне, почти по-детски, совсем не так, как с кучей многообразных оттенков и подтекстов кривил губы все эти нескончаемые полчаса. – А сейчас?
– Сейчас… – Данилов прислушался к себе. Понятно, спрашивали его совсем не об этом, но озвучил он то, во что сам еще боялся до конца поверить: – А сейчас я надеюсь научиться управляться хотя бы с одним-единственным крокодилом.
========== 6. ==========
*
Чем занимался Тёмка весь остаток дня и весь вечер, Данилов не знал и выяснять не пытался. Равно как и то, зачем мальчишка был нужен таинственному и всемогущему Кариму. После ужина в отеле давали привозное шоу местных танцев – разные регионы, разные стили. Очень энергично, очень по-мужски агрессивно. Не танец – сплошная битва. Данилову понравилось. Именно такое надо смотреть перед отъездом. Считай, повезло.
Совсем уже ночью Данилов пошел к морю – прощаться. Долго, до полного изнеможения, плавал, потом улегся звездой на воду, смотрел в небо на звезды и огромную до полного неприличия Луну. (Почему он ее совсем не замечал тогда, с Тёмкой? Словно и не было.) Остро ощущалось отсутствие рядом радужного единорога. «Море подарило – море увело», – подумалось будто в полусне. Данилов мысленно одернул себя, перевернулся, погреб к берегу. Заснуть в воде было бы довольно фатально. Ясно же, что спасать его никто не прибежит. Интересно, где сейчас Тёмка? Нужно будет оставить подарок на ресепшене. Если попросить и имя подписать – обязательно передадут. У них здесь с этим строго.
Что удивительно: после нынешней дневной маяты и всячески дурных мыслей казалось, что уснуть ни за что не получится. Случались у Данилова этакие приступы спонтанной бессонницы – от внутреннего перегрева. Ан нет. Заснул, едва донеся голову до подушки. А проснулся оттого, что кто-то упорно, хотя и довольно сдержанно, стучал в дверь. Сначала подумалось, что к соседям. «Кому ко мне стучать среди ночи?» Телефон показывал: три ноль две. Через два часа вставать. Жопа.
В дверь снова постучали, на этот раз гораздо менее уверенно – почти поскреблись. В его дверь. В его. Дверь.
– Данилов, открой!
Тёмка.
Тёмка!
Данилов подорвался к двери – как был, абсолютно голый. Кого ему стесняться в своем номере на одного? Зеркала? Тёмки? Последняя мысль слегка охладила, но не остановила. Стук прекратился. Похоже, ночной гость собирался уйти. Но не такой человек был Данилов, чтобы позволить ему сотворить подобную глупость.
Дверь он рванул с силой, так, что она громко стукнулась о стену.
– Дани-и-илов!
Теперь Данилов точно знал, что значит «квадратные глаза». Как раз такие смотрели с Тёмкиного лица. Огромные, потемневшие от непонятной мешанины чувств и совершенно квадратные.
– Привет.
Артем решительно шагнул в номер, задвигая туда же Данилова во всей его обнаженной красе.
– Привет. Ты чего голяком двери открываешь?
– Понял, что это ты.
– Ждал?
– Нет.
Наверное, стоило выдать что-нибудь вроде: «Ждал. Страдал. Мучился», – но Данилов не любил лгать без острой необходимости.
– Какой же ты, Данилов! – бормотнули ему в ухо. Вдруг этот чертов Тёмка оказался страшно близко.
В номере внезапно сделалось душно, словно кондиционер сам собой резко переключился в режим обогрева.
– Я голый. И небезопасный, – предупредил Данилов на всякий случай.
– Вижу, – ответили ему с тихой ухмылкой. – Ты очень опасный. Просто зверь.
Прохладная ладонь огладила даниловский зад и тут же, словно застеснявшись, исчезла. Данилов зарычал.
– В койку! А то я сам за себя не отвечаю.
– Расслабься, – небрежно бросил Тёмка, подталкивая Данилова к означенной койке. – Теперь за тебя отвечаю я.
– Самоуверенный нахал!
– Да ты что! Это я еще даже не начинал.
В койке Артем своей свежеобретенной самоуверенности не утратил. Будто приняв важное для себя решение, пер к заветной цели, иногда слегка теряя берега. Не узнать режим «танка» было невозможно. Данилов в очередной раз потрясся несоответствию: хрупкий и трепетный? Накося – выкуси! Не мальчик – стальной клинок. Или сжатая до предела пружина. Ласки были быстрыми и яростными. Данилов ощущал себя крепостью перед средневековыми осадными орудиями. Вроде бы, и не сдаться невозможно, и сдаться… Хотелось совсем другого: чуть больше… нежности, что ли? Чуть более по-человечески. Да Данилов с левыми телками на одну ночь никогда не был таким… Вот таким. Ну и что теперь с этим делать?
Член однозначно голосовал за то, чтобы «валить и трахать». Весь остальной организм… сопротивлялся, черт бы его подрал. Особенно то, что принято именовать сердцем.
Артем уже исхитрился разорвать зубами пакетик фольги и нацепить на Данилова презерватив, чтобы торопливо опуститься сверху, когда был пойман, скручен, вдавлен носом в подушку. Придерживая агрессора (чертовски сексуального агрессора!) не шибко болезненным, но довольно основательным захватом, да еще и слегка придавив его своей тушей, Данилов выразительно прошипел в очень удачно оказавшееся рядом с губами оттопыренное ухо:
– Остановись, слышишь? Ну!
– Пусти! – Темка под ним дернулся, отчего захотелось немедленно отпустить, подпустить, насадить, засадить и еще целую кучу всего, но Данилов сдержался. В своей страсти Тёмка был искренен: оба мужики – ни хрена не скроешь ведь! Но вот это «чересчур»… Данилов не очень любил всяческие перегибы, что «по жизни», что в постели. Поэтому на сей раз шепнул нежно, словно успокаивая разошедшегося норовистого скакуна:
– Да что ж ты такой – ебарь террорист? А поцеловать? – как ни странно, именно последняя фраза, томно протянутая на манер печальной коровы из древнего анекдота, будто бы что-то выключила в Тёмке – он дернулся еще разок и затих.
– Прости. Переборщил.
– Не то слово, – Данилов осторожно избавил мальчишку от веса своего немаленького тела, между делом от души поцеловал между острых беззащитных лопаток (захотелось!), перевернулся на спину, сказал намекающе: – И чего мы теперь ждем? Весь твой. Попытка намбе ту.
Поцелуй, последовавший за этой, прямо скажем, не самой интеллектуальной фразой, весьма напоминал тот, что перепал Данилову недавно на пляже: яростный, напористый, горячий… живой. Никакой к дьяволу агрессии – только чистая страсть и – самую капельку – смущенного извинения. Коктейльчик, ёб! Теперь, когда его не завоевывали, а соблазняли, Данилов понял наконец, в чем состоит разница. И понял, что вот этому вот… сдастся без боя.
Это было… как море. Не поединок со стихией, а слияние. Взаимопроникновение. (Даже соленый привкус на губах – вполне узнаваемый. А что? Данилов учился быстро!) И волна – за волной. Накрывает, захватывает, обнимает. И вот уже ты сам – волна. Нагоняешь, обрушиваешься, захватываешь в плен. В плен своего ставшего вдруг ловким и легким тела, своих рук, своих губ. В плен своего тяжело бухающего под конец в груди сердца. Волна – за волной. И вдребезги – о берег. И опять. И снова.
Они успели кончить трижды. Данилов и сам не ожидал от себя подобных подвигов. Ладно Тёмка. Подростковая гиперсексуальность, долгое отсутствие всяческой личной жизни. Но Данилов!.. Кстати, каждый раз после оргазма его привычно вырубало, а из сна вытягивал звонкий Тёмкин голос:
– Не спи, не спи! Данилов! Успеешь еще в самолете выдрыхаться! Ну же!
Это жуткое «в самолете» и будило. Самолет же! Автобус. Через два часа… полтора… час… Данилов из сна вылетал, точно пробка – из новогодней бутылки шампанского. Вылетал, разгонялся, растекался по влажному от пота Тёмкиному телу, обнимал своего мальчика, целовал, взрыкивая, оставлял укусы-метки по всему телу. Завтра не раздеться ему будет.
– Завтра…
– Похуй, Данилов! Не останавливайся. Ничего завтра не будет. Ни-че-го.
Артем произносил это слово «ни-че-го» по слогам – точно на куски рубил – на маленькие ледяные кубики. Только хрен из такого составишь «вечность». Да и избушку ледяную – крохотный рай на двоих – не построишь.
– Тё-ё-ёма! Тё-ёмка!
– Все, Данилов, все. Подъем, а то опоздаешь на свой автобус.
– Пусть уезжает без меня.
Серьезно, точно старший – младшему, чуть кривя в предутреннем полумраке опухшие от поцелуев губы:
– Все когда-нибудь заканчивается, Данилов. По-моему, это очевидно.
Данилов видел: в глазах у Тёмки подрагивала еще пока что почти незаметная боль. Кому не заметная, а кому и – совсем наоборот. Храбрый мальчик.
Данилов поднялся с кровати. С удовольствием подставил усталое и размякшее до совершенно желеобразного состояния тело под струю кондиционера, расправил скомканную простыню, аккуратно укрыл ею Тёмку.
– Не простынь.
– Опоздаешь, Данилов!
Пришлось посмотреть на часы, а потом из чистого упрямства ответить:
– Не опоздаю.
Времени до автобуса и впрямь оставалось совсем мало – минут сорок. Во всяком случае, душ пришлось принимать по укороченной программе, прислушиваясь в пол-уха, чтобы не пропустить момент, когда Тёмка внезапно решит избавить его от своего присутствия. (С этого станется!) Но тот попыток к побегу не совершал, лежал под простыней, свернувшись в грустный клубок – чисто какой-нибудь обиженный звереныш. Хоть в чемодан утрамбовывай и с собой забирай. Данилов задвинул подальше детские наивные мечты (он перерос такое лет в двенадцать, а до этого и впрямь пытался из дальних поездок забрать и привезти домой любое нуждающееся в его заботах страдающее существо, будь то бродячая собака, кошка с обожженным боком или даже голубь с перебитой лапой) и полез в барсетку за заветной и очень тайной заначкой. Заначка была сделана на случай «нет-ну-а-вдруг-все-таки-чудеса-случаются!» и – надо же! – пригодилась.
– Тём, а, Тём? Выгляни в окошко!
Тёмка выглянул. Сначала из-под края простыни показался один влажный глаз, потом – второй. Тоже влажный. Ёлки! Затем нос и рот. И решительно выдвинутый вперед подбородок.
На черную бархатную коробочку, которую Данилов перед тем осторожно подложил на подушку, Артем покосился весьма подозрительно. Слезы мгновенно высохли, а ноздри стали раздуваться и подергиваться, точно у породистого жеребца. Ладно. Не такого уж и породистого. И не жеребца, а жеребенка. Но все же…
– Данилов, ты это… ахуел, что ли? Брюлики мне решил подарить взамен украденной тобой невинности?
Данилов сразу почувствовал себя неловко. Может, и вправду нужно было эти… брюлики? Черт их знает, как у них принято, у геев?
– Ты… открой, короче.
Он очень надеялся, что не ошибся с подарком. Очень.
– Что это, Данилов? – голос у Тёмки вдруг сделался тихим и хриплым, совсем не таким, как обычно, даже не таким, как минуту назад.
– Куриный бог. Я его в самый первый день на берегу нашел.
– На берегу? Там же камней почти нет – один сплошной песок.
– Я вот тоже так думал. А тут смотрю…
Камень был овальный, теплого серо-желтого цвета, почти идеальной формы. Гладкий, небольшой. А ближе к краю – дырочка. Самое то для кожаного шнурка. Шнурок, кстати, Данилов тоже купил. Черный, плетеный, крепкий, очень мужской, со скромной серебряной застежкой. Почти час выбирал. Все близлежащие ювелирки на уши поставил. «Спасибо, золото не надо. Не надо!» Как приговаривал порой батя: «Нам бы чего попроще: оленьего мяса или жареной колбасы». Или кожаный шнурок для камня с дырочкой. Чтобы не убежал от своего нового владельца строптивый «куриный бог». Если владелец захочет владеть, конечно.
…Когда Данилов первый раз приехал с родителями к морю, там обнаружилось много камней. По сути, одни сплошные камни. Галька. Заходить по ним в море Данилов не любил: что-то не так было у него с самого детства с ногами: чуть что – сразу начинало отчаянно сводить судорогой стопы. Поэтому если по гальке – то только в специальных пластиковых тапочках. Данилов эти тапочки ненавидел – они мешали ему чувствовать море всем собой, даже кожей пяток. Вот и по берегу приходилось таскаться в них же или в старых расхлябанных сандалиях. Зато, когда сверху на довольно однотонную гальку накатывала волна, мокрые, обкатанные морем камни внезапно начинали играть и переливаться целой гаммой волшебных оттенков и полутонов. А еще иногда среди них попадались разноцветные стеклышки – кусочки разбитых некогда бутылок. Море играло с ними, перебирая в своих огромных ладонях до тех пор, пока не исчезали острые края-сколы и стекло не приобретало, как и все на этом берегу, гладкую, практически совершенную форму. Данилов складывал свои разноцветные сокровища в жестяную коробку из-под чая, щедро пожертвованную ему для этих целей квартирной хозяйкой, и чувствовал себя владельцем натурального пиратского клада.
А однажды на пляже к нему подошел старик. Не просто мужчина в годах (понятно, что маленькому Данилову любой старше сорока в ту пору показался бы сильно пожилым человеком), а самый настоящий старик – такими рисуют на картинках капитанов дальнего плаванья, стоящих за штурвалами парусных кораблей: ухоженная седая борода, седые же кустистые брови, выцветшие глаза, окруженные лучиками морщин, а еще – настоящая морская фуражка и полосатая тельняшка – предмет тайных страстных мечтаний самого Данилова. Рядом со стариком шла девочка лет четырех. Девочка как девочка: худая, загорелая почти дочерна, в выгоревшей розовой панамке и ярко-красном купальнике.
– Извини пожалуйста, – голос у старика был низкий, глухой – так море рокочет в раковинах. – У тебя случайно нет синего стеклышка?
Синие стеклышки были редкостью – это Данилов уже знал. (В отличие от разнообразных оттенков зеленых и золотисто-коричневых, в которые превращались осколки обыкновенных пивных бутылок.) Так получилось, что синее у Данилова имелось – нашел вчера, ну и таскал с собой повсюду, не в силах расстаться с волшебным сокровищем. Маленькое, чуть больше его ногтя, и синее-синее, совсем другого оттенка нежели море.
– Понимаешь, я правнучке пообещал, – старик мотнул головой в сторону непонятно отчего насупившейся девчонки. – И не нашли мы. Почти месяц искали. А ей уезжать нынче.
Обещания свои надо выполнять, – это Данилов знал твердо. Батя с детства приучал к ответственности. Данилов поежился. Девчонку стало жалко. Однако отдавать стеклышко категорически не хотелось.
Старик, похоже, его настороженное сопение отлично понял, потому что добавил торопливо:
– Ты не думай, мы не просто так. Мы на обмен. Вот, – и он протянул Данилову плоский темно-красный камень сглаженно-треугольной формы с дырочкой почти идеально посередине. Края отверстия были так же вылизаны морем, как и весь камень. Явно не сверло здесь потрудилось, да и вообще не человек. Камень немедленно захотелось потрогать.
– Это «куриный бог». Его носят на шее. На счастье.
Кусочек моря, который можно всегда носить с собой. Такое стоило всех цветных стеклышек мира, в том числе и синих.
– А вам… – решился все-таки в конце концов уточнить Данилов, – вам не жалко?
– У нас еще один есть.
Девочка подошла ближе, уставилась, почти не мигая, круглыми черными глазами.
И Данилов сказал:
– Хорошо.
Так у него появился свой «куриный бог». Данилов носил его на шее, на коричневом шнурке, вырезанном мамой из старого кожаного пальто. Носил долго: года три или четыре. Снимал только в ванной или в бассейне, а засыпая, аккуратно складывал на тумбочку рядом с кроватью. Но однажды шнурок то ли перетерся от времени, то ли просто порвался от сильного рывка, а Данилов, занятый чем-то более важным, этого попросту не заметил. Пропал морской талисман незнамо куда.
Сколько ни искал потом Данилов на разных морских берегах нового «куриного бога», тот к нему в руки не шел, не давался. А нынче – на тебе! – сам лег под ноги. Вот и не верь после этого в судьбу.
– Застегнешь? – Артем наклонил голову, давая Данилову возможность застегнуть не слишком удобный серебряный замочек. От вида загорелой шеи с острыми выступами позвонков больно перехватило горло. Захотелось прижаться губами. Захотелось… Данилов проверил надежность застежки и поспешно отстранился. Тут ведь такое дело – стоит только начать… «Уходя – уходи». Автобус, сука железная, ждать не станет.
Чтобы успокоиться, пришлось сделать несколько шагов по номеру, словно проверяя: не оставил ли вдруг чего? Данилов точно знал: оставил. Но упихать Тёмку в чемодан представлялось еще более сомнительным делом, чем те его давние, еще детские попытки в отношении подобранных на улице животных. А Тёмка – не животное. У него своя жизнь, между прочим, имеется.
– Данилов, у тебя мелочь есть? В любой валюте.
Данилов похлопал по портмоне, засунутому в объемный карман любимых дорожных бриджей. Там тихо брякнуло.
– Найдем. А что?
– Давай к морю сбегаем? Ну… – Артем, внезапно засмущавшись, торопливо натянул на себя мятую футболку и валявшиеся тут же, рядом с развороченной постелью, шорты. Между прочим, на голое тело. Так и пришел? Данилов тяжело сглотнул.
– Зачем?
– Монетку же бросить. Вместе. Чтобы вернуться.
Данилов вспомнил, как на втором курсе учебы в железнодорожном ездил в колхоз на картошку. Для них, свободных, не нюхавших принудиловки советского воспитания, о котором ярко и красочно любили вспоминать родители, это казалось довольно забавной авантюрой: двухэтажные нары, туалет – на улице (четыре дырки – в ряд), один-единственный телевизор – в местной столовой, звезды, огромные и низкие, каких никогда не увидишь в городе. И местный, само собой, самогон. Еще и деньги кое-какие в итоге заплатили. Весело было! Уезжая, они всей бригадой кидали в раскляклую после очередного ливня глубокую колею мелкие монетки – чтобы вернуться. Разумеется, не вернулись.
