Текст книги "Охотник для мага (СИ)"

Автор книги: Мальвина_Л

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Алек вздохнул, отвлекаясь от мыслей, а потом потянулся, вглядываясь в яркий диск Юпитера, раскинувшийся на половину неба. Европа мелькнула по оранжевой глади крошечным черным пятнышком и исчезла. Земля отсюда казалась точкой, попавшей на линзу телескопа. Дефект на стекле, случайная соринка.

– Они думают, что мы утаиваем реальные объемы, прячем еду, ты представляешь себе, Михаил? Сегодняшним рейсом прибывает этот их не то инженер, не то экстрасенс… Я не запомнил. Провер-рка…

Михаил понимающе фыркнул и ткнулся влажным носом в ладонь, выпрашивая кусок яблока или сахар. И то, и другое на Ганимеде до сих ценилось дороже золота и алмазов, но Александр нещадно разбаловал любимцев. Кассиэль рядом возмущенно фыркнул и вытянул шею, пытаясь оттолкнуть брата от хозяина и самому подставить морду под ласковую руку. Габриэль же высокомерно глянул издали и вновь наклонился за пучком модифицированного сена.

– Опять разговариваешь с лошадьми? Алек… что подумает о тебе наш гость, мы не какие-то дикари.

Мариз Лайтвуд собственной персоной вышла из-за угла, напряженно и как-то неприязненно улыбаясь следующему за ней незнакомцу. До чрезвычайности странному типу, надо сказать… Подведенные черным глаза, узоры на лице и ногтях, металлические украшения с камнями, сжимающие мочки ушей. И темный, внимательный взгляд, что, скользнув по владельцу фермы, выжидающе замер, заставляя того задыхаться в разряженном воздухе, пытаясь вспомнить членораздельную речь…

Во имя Ангела, как такое возможно? Кто это? Что…

– Позволь мне представить Магнуса Бейна, милый. Верховный магистр Бруклина. Та самая проверка, которой стращал нас Конклав.

Магнус?.. Даже имя такое… волшебное.

– Я бы попросил обойтись без церемоний, право, – скованно улыбнулся тот, протягивая свои унизанные кольцами (?!?) пальцы для рукопожатия.

– Ну, вы знакомьтесь тут, разбирайтесь, я вас оставлю. Столько дел в Космополисе, столько бумаг… – тараторила Мариз, уже устремляясь к припаркованному поодаль вездеходу, пока ее сын и этот странный чужак замерли, кажется, одновременно почувствовав ту вспышку, что мелькнула меж их ладоней, когда те соприкоснулись в приветствии.

Потрясающе волшебный… магический?

Кажется, они даже не заметили ухода женщины, что обернулась уже от дороги, причмокнула неодобрительно. Кажется, они прямо сейчас… Что? Все еще рука в руке, и палец одного непроизвольно скользит по запястью другого.

«Вот так взрываются планеты в космической пустоте – мощно, ослепляя и без единого звука. Выбрасывая в пространство триллионы энергии за мгновение», – какие-то глупые мысли мечутся в голове теми самыми зайцами, что столетия назад чуть не сожрали какую-то там Австралию, а вот на Ганимеде, увы, не прижились… Или их сюда никогда не привозили.

– Александррр… – почти мурлыкнул незнакомый волшебник (почему бы Алеку не думать о нем именно так хотя бы здесь, в голове?). – Ты знаешь, Александр, насколько древнее твое имя? На Земле так нарекали царей, они завоевывали континенты, к их ногам падали страны…

– Понятия не имею, что у вас там, на Земле, – буркнул нефилим, с какой-то горькой досадой вспоминая, КТО перед ним, и зачем он явился.

Отдернул руку, явно намереваясь сказать что-нибудь грубое, но Магнус зачем-то ласково опустил вторую ладонь поверх их все еще сцепленных пальцев (молния в позвоночник… дыши, Алек, просто дыши). А потом шепнул, чуть склоняя голову, вглядываясь так пристально, засасывая куда-то вглубь этим невозможно-чарующим взглядом…

– Не у нас, Александр. Я никогда не был на планете-прародительнице. Доступ жителям Нижнего мира туда запрещен. Мутации, знаешь ли, грязная кровь… Чураются нас, будто демонов…

– Н-нижнего мира?

Алек растерянно почесал бровь, почувствовав себя таким непроходимым идиотом…

– Я родился в Поясе астероидов, на космической станции. Знаешь, даже защитные поля не уберегают от радиации и неизбежных мутаций. Люди приспособились, но…

Магнус вздохнул и, вдруг наклонив голову, глянул исподлобья абсолютно кошачьими глазами. Показалось, или в вертикальных зрачках мелькнули смешинки перед тем, как те сменились на обычные – человеческие.

– Ва-ау, – выдохнул нефилим, поспешно глотая крутящееся на языке: «Я же знал, что волшебный». – И ты… как? То есть, нет… Почему… Я имею ввиду… Черт…

Запустил руку в уже порядком взъерошенную шевелюру, растерянно наводя на голове полнейший хаос.

– Я имею ввиду, почему тогда ты заодно с ними, – и мотнул головой куда-то в сторону, явно подразумевая Землю и ее обитателей. – Зачем помогаешь? Собираешь все эти данные. Я понимаю, служба, и нужно как-то жить, но…

– Но я не вернусь…

– Что, прости?

– Я как раз хотел спросить, не нужен ли одной из известнейших семей Ганимеда опытный инженер? – Магнус хитро улыбнулся и, кажется, подмигнул. – На ферме, я знаю, много работы… Не только посевы и оросительная система… Можно приспособить особые люминесцентные лампы для освещения в темные трое суток… Ну и…

– Погоди-погоди-погоди… То есть, как ты не вернешься? Но инспекция…

– Конечно, они пришлют кого-то еще. Но адаптация для полета сюда займет не одну неделю, у нас будет время подготовиться, знаешь? Я сразу решил, что это мой шанс. А после того, что увидел, понял, что не хочу ничего другого.

– Тебе так понравилась ферма? – ляпнул Алек, отчего-то снова густо краснея.

– Да, Александр. Ты можешь назвать это и так… – Магнус хохотнул и зачем-то снова взял его за руку. – Может быть, ты предложишь мне выпить, и мы обсудим детали?

========== Эпизод 39 (Себастьян/Джейс) ==========

Комментарий к Эпизод 39 (Себастьян/Джейс)

Себастьян (Джонатан)/Джейс, АУ

https://pp.userapi.com/c638223/v638223077/5bcc6/-LdPibMOsX0.jpg

– Нет.

Рука – на запястье, и по коже уже расползается кляксой синяк. Примерно такие же тени, чуть легче, расплескались темными волнами под глазами: следы долгих бессонных ночей, в которые воздух густой, удушает, а собственное имя вспоминается с трудом, или не вспоминается вовсе. Джейс вдыхает громко, со свистом, но молчит. Только брови вскидывает, привычно спрашивая брата без слов.

– Ты. Не. Пойдешь.

Джонатан сегодня такой уютный и милый с взлохмаченными ото сна волосами, трогательной отметиной от подушки на щеке, в этой мягкой клетчатой рубашке, которую он на дух не переносит и которую Джейс так любит сгребать в кулак, когда целует глубоко, почти яростно. До вспышек, разрядов под прикрытыми веками, до рези в легких от нехватки воздуха. Запрокидывать голову, позволяя вылизывать шею, прикусывая кадык, захлебываться позорно-жалобным стоном…

Красивый, как чертова кукла, как одна из этих топовых модельных барби, вышагивающих по подиуму в обтягивающих задницу брендовых шмотках. Охуительный с этими слепящими искрами злости в глазах. Как блики в лазурной гавани в яркий полдень.

– Джонатан…

– Ненавижу это блядское имя, ты же знаешь.

Джейс знает. Джонатан /Себастьян, Джейс. Блять, разве так сложно запомнить?/ ненавидит имя и собственную мать, а еще тирана-отца – одного на двоих, до колик, до красной пелены перед глазами, не может даже слышать имя сестры, в которой беспричинно видит угрозу. Словно ее огненные кудри могут спалить их жизни дотла. То, что есть лишь для двоих. То, что будет всегда.

Вот только Джонатан не понимает.

“Для меня ты всегда будешь моим Джонатаном”

– Ты не должен бояться.

Пренебрежительное фырканье, а еще высокомерная усмешка, что кажется дикой на этом преступно-красивом для мужчины лице. Платиновые пряди все еще торчат в разные стороны, и их хочется еще больше разворошить руками. А потом утянуть за собой. Красивого, гибкого, ядовитого от вгрызающихся в подсознание сомнений.

– Я никогда не боюсь, и ты это знаешь, как никто, Эрондейл. Я. Не. Боюсь. Но ты не пойдешь, я сказал. Мне все равно, что они были семьей для тебя или кем-то еще. Все изменилось.

Забрал. Забрал у целого мира себе насовсем. Держал бы взаперти круглые сутки, не позволяя засосам и укусам даже бледнеть, а сорванному до сиплого шепота голосу восстановиться хотя бы немного. Играл бы ему Баха дождливыми вечерами, а холодными лунными ночами – что-нибудь из Бетховена. Бросал бы на простыни снова и снова, заставляя прогибаться в спине и кричать, раздвигал бы упругие ягодицы, скользя меж половинок пальцами, языком, а потом наваливался бы сверху, за раз входя до конца…

Трахал бы, прижимая за запястья к кровати, не позволяя и шелохнуться, как в тот день, когда Кларисса заглянула совершенно не вовремя, а тот и не подумал остановиться. Доказывая ли что-то, или просто на все наплевав.

“Мой. Мой. Мой”.

В каждом жесте, движении. В изгибе тонких, таких чувственных губ, в острой линии скул, в пальцах, что так красиво умеют касаться: клавиш ли фортепиано, тела ли названного брата.

– Это же мальчишник Алека, Себ. Он был мне семьей все эти годы, пока…

“…пока ты не вернулся в мою однообразную и такую пресную жизнь”.

– Алек и Магнус, конечно. Кларисса и этот смешной ее музыкант-неудачник, что будет грустно вздыхать каждый раз, как она посмотрит. А она будет пялиться. Исподволь, беспрестанно. Наблюдать, строить планы. Она умна, моя маленькая сестричка. Слишком умная, Джейс. Знаешь, иногда я жалею, что в детстве не утопил ее где-нибудь в пруду. Например, когда Валентин возил нас на озеро Лин…

Говорит так спокойно, торжественно даже, будто стихи под музыку декламирует. Легонько ведет пальцами по инструменту, извлекая едва слышные звуки, так похожие на шелест дождя или шум ветра в лесу. Легкая, задумчивая улыбка, и он кажется почти счастливым сейчас, в этот миг, когда в подробностях представляет, как могла бы умереть та, которую однажды Джейс поклялся любить вечно.

Еще раньше. До того, как пришел Джонатан и заполнил собой просто все. Не оставил выбора, не спросил.

– Ты не должен, она ведь…

– Она ведь моя маленькая, хрупкая сестренка. Я не должен быть монстром, правда ведь, Джейс? Почему же ты все еще рядом?

Не ждет ответа, колдуя над какой-то субстанцией. Белый порошок, зеркало… Вязкая слюна скапливается во рту, и Джейс шагает вперед, как одурманенный. Словно он попал в одну из тех старинных легенд, где сирены влекли своим пением моряков, обрекая на смерть, заставляя разбиться о скалы.

– Ты же не дашь мне упасть?

Заторможенно, как сквозь густую пелену тумана и сна. Тумана во сне.

– Ты же знаешь, что я всегда буду рядом, – вдохнет белоснежную пыль, протянет скрученную трубочкой банкноту. – Твоя очередь, мой маленький брат.

Руки немного трясутся. Но Джейс никогда не мог ему отказать.

Да и зачем.

И право, сейчас он даже не вспомнит, почему когда-то Изабель и Алек, все Лайтвуды и да, и Кларисса, пошли против него, этой связи.

– Хорошо. Мне так с тобой хорошо.

========== Эпизод 40 (Рафаэль/Саймон) ==========

Комментарий к Эпизод 40 (Рафаэль/Саймон)

Рафаэль/Саймон

https://pp.userapi.com/c836632/v836632468/62ab9/MMEH-JJynEk.jpg

Вампиры не мерзнут.

Саймон напоминает себе об этом каждый день, когда достает из холодильника очередной пакет донорской крови и усаживается, скрестив ноги, прямо на раскинутую перед потрескивающим камином шкуру медведя. Тянет через трубочку мерзкий суррогат с привкусом тлена и сырости, пытается не кривиться.

Вампиры не мерзнут, но он, отбросив опустевшую тару, неизменно тянет ладони к пляшущим, точно крохотные резвящиеся пикси, язычкам огня, пытается хоть немного отогреть застывшую кровь в мертвых венах.

Вампиры не дышат, не мерзнут. Вампиры мертвы и никогда, слышите, никогда не увидят больше яркое солнце. Каждый из них, кроме Саймона Льюиса, которого прозвали Светолюбом и объявили награду за поимку или голову на шесте. Свои же. Такие же кровососы, как он. Порождения смерти и ночи.

“Зачем я какой-то урод? Каждый раз. Даже вампиром нормальным остаться не смог”, – это отчаяние, приправленное воющей за окнами вьюгой и таким глухим одиночеством, что хочется рвануть в лес прямо так, босиком, найти какого-нибудь лося или медведя и долго-долго беседовать с ним о несправедливости бытия.

Рафаэль Сантьяго сейчас хохотал бы до колик, если они у вампиров бывают от несварения после какой-нибудь там бычьей крови. Рафаэль забыл бы о своей извечной невозмутимости и просто ржал бы, как ненормальный. Рафаэль…

Прекрати.

Прекрати, прекрати, прекрати.

Если не хочешь, чтобы все началось с начала.

Ты только начал справляться, Саймон.

Только-только… почти что забыл.

Долгие звездные ночи, неспешные прогулки по крышам гудящего Нью-Йорка. Редкие, случайные касания ладони к руке, от которых казалось: вот-вот и взлетишь, умчишься прямо туда, в мерцающий, расшитый серебряным купол неба.

А потом – хлестнувший разочарованием взгляд, поджатые губы, и сразу же, без перехода, без объяснений – удаляющаяся вдоль по аллее фигура в дорогом пиджаке. И будто ногою с разбега под дых. Ногою в тяжелом, кованом башмаке.

“Я не выбирал эту судьбу, а ты так быстро все решил за двоих”.

Смешно и больно, потому что, скорее всего, и не было ничего из того, что бедный наивный новообращенный успел себе намечтать. Всего лишь время для адаптации. Всего лишь разумная помощь одному из клана. Рутина.

Почему он ушел? Потому что Саймон умудрился перестать быть своим, хлебнув по незнанию терпкой ангельской крови? Стал изгоем, уродом, даже среди них – кровопийц. Умудрился.

Клэри просила не уезжать. Майя обозвала трусом и тряпкой. Джейс равнодушно дернул плечом, но выглядел при этом почему-то довольным. Люк просто сказал, что решать только ему, и ушел по каким-то там важным волчьим делам. А Лайтвуды, наверное, и вовсе ничего не заметили.

“Кому я здесь нужен? В Сумеречном мире или в Нижнем, да даже среди примитивных, коим должен был оставаться и дальше… до скончания моих бессмысленных дней”

На Аляске его встретил домик в густом лесу среди вековых елей, достающих, кажется, до небес. Может быть, они помнили сошествие Разиэля, столь чтимого нефилимами.

Фургон, забитый ящиками с донорской кровью. И разве может что-то понадобиться еще обычному (совсем не обычному, но плевать) вампиру в местах, где вьюга воет громче музыкантов на рок-концертах, которые раньше он так любил?

Черт, ему даже огонь разжигать не было нужно. Ведь вампиры не мерзнут. Не мерзнут, не пьют горячий какао, не греют ладони, обхватив кружку с дымящимся напитком, не вглядываются в пламя костра, высматривая неведомое, пока не заслезятся глаза. Впрочем… и глаза у него ведь уже не слезятся.

…

Снег шел всю ночь, и утром остро хрустит под подошвой. Бледное и наверняка холодное солнце уже скоро досмотрит свои тягучие сны, и уже потом, вальяжно потягиваясь, неохотно выползет из-за горизонта… Воздух морозный, царапает щеки, но дыхание не вырывается, как прежде, облачком пара. А он так хотел бы замерзнуть. Рвануть к дому вприпрыжку, одной рукой сжимая дрова для очага, вторую пряча в карман или подмышку.

Наверное, это уже агония – апогей одиночества. И мысль броситься в непроглядную чащу на поиски хоть одной, пусть и неразумной, души, уже не кажется столь нелепой и странной…

– Интересно, ты отпустил бы уже бороду, если бы она в принципе могла расти у тебя?

Вздрагивает, и заледенелые деревяшки летят под ноги. А этот шагает невозмутимо по почти что сугробам. В своих пижонских лаковых туфлях. Пиджачке от Армани на подкладке, что на рыбьем меху. Так, что на него холодно даже смотреть.

Замер и смотрит. Просто глядит. Неподвижно, внимательно, едко. И, может быть, самый настоящий, не мираж среди всей этой белизны, от которой устали даже глаза вампира.

Саймон молчит отчего-то и борется с желанием зажмуриться, дать шанс сдать назад, просто исчезнуть. Или убедить себя в реальности галлюцинаций.

– Не поздороваешься даже? Помнится, раньше было тебя не заткнуть. Особенно… в таких вот… двусмысленных ситуациях.

Шаг вперед по хрустящему снегу, и что-то столь сильно меняется в лице главы нью-йоркского клана. Чудится что-то… похожее… на улыбку?

– Хорошо. Я начну прямо здесь, если ты решил отмолчаться. Мне жаль, что мы начали не с того. Я никогда не был эмоционален особо, а потому это стало неожиданностью – такая реакция на произошедшие с тобой изменения… Мне правда жаль, Саймон. Я никогда не отличался красноречием…

Он говорит и говорит – Рафаэль. Слова льются из него, как сок из лопнувшего пакета. Растекаются лужицей под ногами, впитываются в чуть подтаявший снег. И явственно пахнет апельсинами. Сочными, сладкими… так, что даже слюна выступает.

Саймон думает, может, он все же съехал с катушек от одиночества? Такая разновидность безумия кровососов. Или нажрался таки тех сушеных грибов, которые обнаружил в первый день в дальней кладовке и убрал с глаз подальше?

Или все проще, и какой-нибудь дикий охотник на вампиров давно пронзил его грудь деревянным колом, и весь этот день – всего лишь бесконечный миг перед смертью. Мгновение после последнего удара сердца.

Вампиры не мерзнут.

Так отчего сейчас так хочется закутаться в теплый плед, оказаться поближе к живому огню?

– Пригласишь меня в дом?

Короткий, вновь молчаливый кивок. Так, точно язык себе откусил или, что вернее, отморозил. Пройдет следом, подкинет в камин дров побольше, распустит совершенно ненужный на шее шарф.

Потом они будут пить обжигающее какао и смотреть на огонь. Ближе к полуночи (это не рождество, просто уж так совпало) откроют бутылку бордо какой-то немыслимой выдержки.

И Саймон будет все также зябко обхватывать плечи, твердя себе, что вампиры н е м е р з н у т . А еще всячески избегать взгляда того, кого надеялся (или боялся?) уже никогда не увидеть.

– Иди сюда, я согрею.

И первые за весь вечер устало, а от того очень сипло:

– Вампиры не мерзнут, Рафаэль.

– Знаю. Иди сюда, закоченел, как ледышка.

…

Ближе к рассвету вновь пойдет снег – крупный и белый-белый, пушистый.

Ближе к рассвету Саймон сможет расслабиться и даже закрыть глаза, откинув голову на чужое плечо. И уже не дернется, не застынет ледовой статуей в ответ на тихие-тихие слова, почти что робкую просьбу:

– Возвращайся домой. Мне тебя не хватает.

========== Эпизод 41 (Доминик/Уилл) ==========

Комментарий к Эпизод 41 (Доминик/Уилл)

https://pp.userapi.com/c639524/v639524828/479ca/_XIiyaXfNyw.jpg

https://pp.userapi.com/c639524/v639524828/479d3/0nZHcsS0JRY.jpg

“Я не хочу. Я даже не хочу ничего из этого”, – бормочет под нос и кутается в пальто, прячет лицо в воротник и неопределенно пожимает плечами в ответ на вопрошающий, искрящийся незабудками и любопытством взор Кэт.

Всего-то конец сентября на дворе, а его знобит, как если бы заболел или промерз до костей. Ничего не поможет – ни аспирин, ни чашка какао, ни теплые руки Доминика, что – Уилл точно знает – обхватят ладони и будут ласково гладить, а сам Дом наклонится, чтобы согреть ледяные пальцы дыханием.

А потом вскинет свои удивительные /как из сказок/ разноцветные глаза и притянет чуть ближе, выдохнет что-то нежное в макушку, одновременно забираясь под его рубашку руками.

Доминик. Это все еще Доминик, хотя ни один человек из всех, кто его знает, никогда бы не поверил, не понял.

– Я люблю тебя, – глухим шепотом, шевелящим золотистую прядь на виске. Змейкой мурашек по коже – на шею, вдоль спины и к запястьям. И магма в венах вместо обычной человеческой крови. И тысяча недоуменных вопросов в его голове.

Что ты творишь, Доминик?

Что ты вообще сделал с собой? Где тот балагур и насмешник, что травил в перерывах дурацкие шутки, обязательно устраивал парочку розыгрышей, а вечером после съемок тащил всех в ближайший бар пропустить рюмку-другую. Тот, что не отходил ни на шаг от Альберто, сросся с ним, как сиамский близнец. Тот, что… нет, не умел быть серьезным. По крайней мере, на памяти Уилла.

– Соскучился… – в губы губами.

И как умудрился меньше, чем за пару часов? Сидит в кузове своего пикапа, беззаботно ногами болтает. А улыбка – как чистое небо. Высокое и такое… такое, что хочется улететь. Или упасть, рухнуть с высоты и разбиться о камни, чтобы остаться в этом мгновении навсегда.

– Так соскучился, Уилл.

Нет, не раздражает, не надоел. Просто какое-то недоумение под ребрами, и все время тянет оглянуться: “Это он мне? Правда, мне?”.

Осень за спиной осыпается желто-багровым на холодный серый асфальт. Серый ветер завывает в трубах и дергает полы пальто, которое вдруг кажется тяжелым, громоздким и до одурения лишним. Помехой.

Не ждет ответа, только касается бережно как-то, чутко. Ведет ладонями, прижимая чуть сильней, чем обычно. И, кажется, сегодня его пальцы дрожат. Как тогда… как тогда дрожали его красивые губы, в тот единственный раз, когда все же спросил и не услышал никакого ответа.

“А ты, Уилл? Ты любишь меня?”

[Черт… я просто не знаю. Не знаю, Дом. Не спрашивай, не мучай. Всему свое время. Не торопи. Не спрашивай, если можешь почувствовать боль от ответа…]

– Зато весь уикенд впереди, только ты и я, – долгая пауза, за которую кажется, что мир вот-вот развалится на части яркими крошечными пазлами. И не будет уже совсем ничего. Никого. – У нас же все в силе?

“Я не хочу, Дом… я ничего не хочу”…

Но улыбнется не натянуто даже, сжимая руки в руках. Большим пальцем – от ладони к запястью. Нащупать пульс, а потом проследить этот же путь губами, заставить выдохнуть шумно и почти перестать дышать.

– Эм говорила, что заглянут завтра с Альберто. Может быть, Кэт с ними заедет.

Дом кивнет равнодушно, ему и впрямь все равно – позови Уилл хоть хоть всю группу в полном составе. Лишь бы сам был здесь вот, рядом, лишь бы не уходил, не отворачивался, не избегал.

– Давай, поехали. Сегодня ночью будет прохладно, а потому надо камин растопить, а еще охладить то вино. Я купил фрукты и замариновал мясо, но если ты хочешь, сначала заедем перекусить…

– Доминик…

– … это и впрямь не проблема…

– Дом, успокойся! Хэй, я не принцесса, которую надо спасать от драконов, а потом обхаживать и баловать, укладывать спать на перины. Дом, я тоже мужик…

От его сконфуженного взгляда отчего-то смешно так, что в горле щекотно. Смеется, уткнувшись лицом ему куда-то в плечо, и вот уже слезы бегут по щекам, и футболка Доминика промокает навылет.

– У нас же все хорошо?

– Конечно, не спрашивай даже. Ты же знаешь, я просто…

– Я знаю, прости.

Знает, что Уилл ненавидит демонстрировать чувства. Знает, что он холодный, как айсберг, но такой горячий, почти взрывоопасный в постели. Знает, что любит больше молчать и смущается даже от поцелуя в щеку на людях. Знает, что любит минет в примерочных и никогда не согласится на секс в общественном туалете… Знает, что любит слабо прожаренный стейк и сухое вино, ненавидит рукколу и вкус блеска для губ…

Доминик о нем знает все.

Он знает, что Уилл однажды ответит на тот, самый давний вопрос.

“Я не хотел, Дом. Я никогда не хотел так погрязать в тебе. Просто по уши. Я не хотел, потому что знал – назад дороги не будет. И то, что есть, это уже навсегда. Не переиграть, не сбросить карты. Никак…”

“Я никогда не хотел влюбляться, потому что знал – я уже не смогу разлюбить”.

========== Эпизод 42 (Алек/Джонатан) ==========

Комментарий к Эпизод 42 (Алек/Джонатан)

такой вот эксперимент

https://pp.userapi.com/c639129/v639129550/4afb5/CSs8EHv0K_E.jpg

– Не понимаешь. Правда ведь, Алек? Ты не понимал никогда. Серьезно думаешь, у нас не было выбора? С самого детства? И все потому, что родители вместе с самой войны, даже раньше? Решили за нас… Блять, да ты мог ткнуть пальцем в того же Эрондейла, назвать парабатаем его, никто и слова бы не сказал.

Даже голоса не повысит. Твердит быстро и зло, совсем не смотрит на того, кто всю его жизнь был ближе, чем братом. Не просто парабатай, не просто друг, не просто любовник. Алек Лайтвуд – весь этот гребаный Сумеречный мир, который может теперь катиться к демонам в преисподнюю.

– Ты же не понял… Ангел, Джонатан, не психуй. Просто послушай, я только сказал…

– …только сказал, что мы были обречены на ту судьбу, что выбрали родители для нас. Еще тогда, когда Валентин создал Круг и пошел против Конклава. Когда Роберт и Мариз встали рядом, когда не отвернулась Джослин… когда они победили.

Нет, Джонатан не кричит, он никогда не кричит, если н а с т о л ь к о взбешен. Только так сильно сжимает клинок серафима, что пальцы белеют, а на впалых скулах выступают алые пятна. И больше всего Алек сейчас хотел бы закрыть этот рот своими губами, чтобы прервать этот неиссякаемый поток злых слов, хлещущий из него, точно кровь из разодранного демоном горла.

Алек хотел бы не чувствовать, как горит и пульсирует сейчас под рубашкой руна-парабатай. Точно пронзенное клинком умирающее сердце, истекающее кровью, отдающее последние капли жизни на чей-то алтарь…

Алек хотел бы… Вместо этого запустит смущенно пальцы в свою растрепанную шевелюру. А потом отойдет к окну, нашаривая в кармане джинсов мятую пачку. Рука дрогнет неловко, но он все же прикурит, а потом зажмурится, выпуская в ночную мглу колечко едкого дыма. Терпкой и горькой гадости, отдающей сажей и дегтем.

Джонатан ненавидит, когда Алек курит. И это сейчас совсем не назло, скорей машинально. Ведь каждый раз, когда они ругаются так, что стекла в окнах дрожат…

– Ты издеваешься что ли?

И вот здесь легендарная выдержка Моргенштерна летит куда-то в Эдом. Рывком окурок – из стиснутых пальцев прочь, за окно. Туда, где ночь подмигивает разноцветными огоньками, откуда льется прохлада, струясь по горячей коже. Пальцами – в плечи, до боли, до проступающих под рубашкой синяков. Встряхнуть изо всех сил с какой-то яростной, первобытной злостью. И всего на секунду Алеку кажется, вот сейчас глаза Джонотана затянет демонской тьмой, сейчас он вцепится в глотку зубами или просто снесет его голову одним движеньем руки. Всего на секунду, Ангел…

“Куда пойдешь ты, туда пойду и я…”

Отшатнется, задохнувшись от боли, когда считает с этого взора безотчетный, иррациональный страх.

– Ты боишься?.. Ангел… я взбесился. Алек, прости…

“Твой народ будет моим народом, и твой Бог – моим Богом…”

– Джонатан, стой.

Стряхнуть с себя оцепенение, как сухие листья и ветки, налипшие на рубашку во время очередного рейда, когда скользили рядом двумя беззвучными тенями, гибкими и красивыми, словно песня. Словно две части оружия, единого, как лук и стрелы, неразделимого, как небо и солнце.

“…будем мы с тобой на этой земле единым целым,

Пока смерть не разлучит нас”.

Догнать у самого выхода, буквально швырнуть его – упирающегося – в стену, прижаться всем телом, зарывшись носом куда-то в изгиб шеи. Расслабиться, вдыхая терпкие запахи корицы и дома, дыма костра и осеннего леса.

– Я люблю тебя, сколько помню себя. Джонатан… даже не представляю, что могло бы случиться иначе. И пусть даже все это – мы с тобой – было предопределено. Не представляю мир, в котором тебя бы не было рядом. Как бы я жил без тебя? И уж даже если Валентин принял наш выбор…

Джонатан дышит часто и рвано. Опускает ресницы, и самые кончики так сильно дрожат, щекочут щеку Алека. Большими пальцами – тихонько по скулам, и мягкие губы накроют другие – сжатые в тонкую бледную полоску.

Скользнуть языком, гладя, уговаривая, расслабляя. И вот уже руки опускаются на плечи, вот уже подается вперед, запрокидывает голову, подставляя увитую рунами шею поцелуям-укусам…

“… ибо так повелел сам Ангел”

– Но я решил бы и без него. Каждый раз я выбирал бы только тебя, Джонатан.

__________________________________________________________

AU в котором Валентин и созданный им Круг победили, в котором Джослин никогда не сбегала от него и не отказывалась от сына. AU, в котором дети Лайтвудов и Моргенштернов были вместе с самого детства, а Джейс Эрондейл никогда не стал близким другом Александра Лайтвуда, потому что не рос вместе с ним.

========== Эпизод 43. ==========

Комментарий к Эпизод 43.

https://pp.userapi.com/c639620/v639620449/43ee7/OMM7tqSMPXU.jpg

Два зеленых огня в темноте.

Чертовщина какая-то.

Тело непослушней и тверже деревянного тренировочного меча, и какая-то непозволительная слабость сковывает тело… или это путы, которых он не в силах почувствовать. Тревога звенит в голове призывом к утренней молитве. Чувствительность постепенно возвращается в пальцы, что сжимают какую-то ткань: подстилку ли, одеяло, на которой лежит… без доспехов, как оказалось – в чем мать родила.

И… что происходит?

– Тише, тише, Александр, лежи. У тебя сильный жар, бред, лихорадка. Я помогу, хорошо? Лежи, Александр… пожалуйста, не мешай.

Прохладную ладонь – на пылающий лоб. Ангелы пресвятые, как хорошо. Длинные пальцы откинут лезущие в глаза влажные пряди. Кажется, склонится ближе, потому что свежее дыхание – на лице и едва уловимый аромат сандала, каких-то восточных сладостей.

“Кто ты? Где я?”, – такие неважные, нелепые вопросы, что ни на миг не всплывут в мятущемся разуме, в спутанных мыслях.

Какая разница, если эти руки дарят покой.

Хорошо, Господи, так хорошо… не убирай свои руки.

Но прохлада уходит, и, наверное, это он сам протестующе стонет и пытается потянуться, последовать за незнакомцем… кем бы тот ни был…

– Александр, лежи. Отвары и примочки тебе не помогут. Нам нужен еще один ритуал, а братья Святой инквизиции не дремлют. Ни звука, молю…

Свечи, много свечей и журчащие напевы на незнакомом наречии. Мелодичный, струящийся голос, заставляющий волоски на руках шевелиться. И десятки огоньков-светлячков, что просвечивают даже сквозь опущенные от слабости веки. Запах плавящегося воска, пыли и книг, сушеные травы.

Пальцы, невозможно длинные, изящные пальцы, что мелькают в рукавах черной мантии, то и дело касаясь раскаленной кожи, забирая боль и усталость.

〜 〜

– Мяо, ты должен оставить нашего гостя в покое. Дай ему отдохнуть, – пеняет кому-то устало, и, кажется, порывается скинуть некого незваного гостя с постели больного.

“Все же, где я? И почему вдруг болен?”

– У тебя такие глаза, Александр. Я готов умереть только за то, чтобы ты смотрел на меня вот так до конца моих дней.

И собственная скромно прикрытая ветхим одеялом нагота вдруг чувствуется так остро, постыдно. Пытается натянуть одеяло повыше… и столько надо спросить, но получается лишь нечленораздельно мычать.

– Все в порядке, мы победили недуг. Осталось лишь укрепить твои силы. Помогут отвары и хорошее питание, никаких жареных крыс и что вы там еще едите в своих казармах?

Тихий смешок и неожиданно такой прямой, твердый взгляд. Кажется, видит насквозь, в душу смотрит. И Алек замечает и вспыхнувший на мгновение во взоре янтарь, и вертикальный кошачий зрачок, и…

И какая-то неведомая зверюга, заорав оглушительно, прыгает прямо на грудь. И он бы отдал Богу душу на месте, если бы в теле оставалась хоть капелька сил.

– Не бойся, Александр, это Мяо. Мой кот, который обычно шипит или кусает каждого из тех, кто переступит порог этого дома. Только вот для тебя почему-то он решил сделать исключение. Впрочем, я его понимаю.