Текст книги "Переплетение судеб (СИ)"

Автор книги: Люрен.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Сначала мне было одиноко. А потом я привыкла. А потом я завела новых друзей и мне наняли репетиторов и отправили на курсы в бизнес-школу. Сказали, что я должна унаследовать их дело. А я была не против. Люблю аквапарки. За бесконечной учебой как-то вылетели из головы духи Леона с ароматом хвои и розовая помада Лилии. А рисунки его греческого профиля, тёмных волос, тонких пальцев и белой рубашки отправились на антрессоли.

– Значится так, я всё-таки поступил на ядерщика.

– Скоро наш город постигнет участь Припяти. Какой ужас, я выпустил на волю чудовище.

– Да хватит издеваться!

– Что «хватит»? Это ж надо было закон сохранения энергии с законом сохранения массы перепутать! И это, на секундочку, за год до экзаменов!

Дилан казался каким-то осунувшимся. И хмурым. Очень хмурым. А вот Арти донельзя довольным, что теперь может помучить бывшего ученика.

– А я поступила на фельдшера, – вмешалась улыбающаяся Лина.

– Всё, я начинаю вести здоровый образ жизни, – фыркнула я.

– А я на юриста поступил, – осклабился Джозеф.

– А я на ветеринара, – сказал Ноэль.

Он подурнел за год разлуки. Даже немного зарос. Смотрел на меня долго и очень пристально, как только я пришла. Я ёрзала под этим пронизывающим взглядом. Белый халат оттенял его жёлтоватую кожу. Из карманов торчал одноразовый шприц в упаковке. Волосы были лохматыми и жирными. Запах грязных волос под солнцем еле-еле скрывал одеколон с запахом табака. То, что одеколон, я догадалась, потому что он точно не станет курить.

– А я на педагога, – заржала подруга Джозефа.

– А в чём прикол? – непонимающе приподнял бровь Дилан.

– Я ненавижу детей.

И мы заржали, как умалишенные.

– Луиза, ты, наверное, в бизнес-школу пошла, чтобы унаследовать аквапарк? – спросила меня Лина.

– Да.

– Не скучно так, по наводке родителей?

– Мне нравятся аквапарки.

– Красавицей стала, – довольно протянул Ноэль, – Жаль, что я тебя отшил в своё время.

– Не клейся к моей сестре, – строго сказал Арти.

– Ты не можешь вечно удерживать сестру, – проворковав Ноэль, окончательно разойдясь, – Сколько там ей? 19? Взрослая тётка. В этом возрасте замуж выходят.

– У меня двое детей, – сказала я.

– Врёшь, – заржала Лина.

– Не вру. Это близнецы. Мальчики. Пит и Билл. Им два года. Пит более бойкий, ему надо всё исследовать, понюхать, взять в рот. Он постоянно улыбается. Такая милая беззубая улыбочка. А Билл спокойный, он даже ревет редко. А ещё он медленнее развивается, чем Пит. Ничего, может, потом догонит.

– Могла бы сразу сказать, что не нравлюсь, – обиженно сказал Ноэль, ткнув под бок давящегося от смеха Дилана.

– Мне пора на вечерние курсы, – сказала я, встав со стула.

– Совсем задрючили, да? – сочувственно спросила Лина. – Нору тоже дрючат в меде. Я её встретила, так она шла по улице, уткнувшись в книгу.

– Типичная Нора, – усмехнулся Дилан.

– А Диана улетела с каким-то парнем, – добавила Лина. – Нет, нормально? А парень красавчик. Что я делаю не так?

– Ты прям всё про всех знаешь, – ядовито заметил Ноэль.

Я наскоро попрощалась с ребятами и с облегчением покинула кафе. На плечи вновь лёг тяжелый рюкзак, так что они быстро затекли. Вечернее солнце слепило глаза. В воздухе витал аромат рахат-лукума, мёда и фруктового мороженного.

Я просидела на вечерних курсах несколько часов, а потом решила сходить к порту одна. В детстве я любила стоять на краю пристани и наблюдать, как корабль один за другим покидают нашу гавань, качаясь на волнах и собирая чаек вокруг. А потом превращались в чёрные точки на горизонте и совсем таяли. А я вглядывалась, щуря глаза, и пыталась разглядеть призрачные очертания далёкого города на противоположном берегу. В те минуты мне хотелось рвануть туда – туда, где небоскрёбы и люди говорят на другом языке. А потом я спохватывалась и думала: «всё-таки хорошо в нашем городе». И это было правдой.

И вот, я стою, в нескольких метрах от меня плещется вода, мелькают рыболовные сети и скрипят снасти кораблей. Я больше не девочка в косичках, дурацких сандалиях на вырост и цветочном платье со шляпкой, идущей в комплекте. Я по-прежнему маленькая, но сойдёт.

– Да лааадно?!

Знакомый шлейф арбузных духов. Я из тысячи узнаю эту привычку как следует надушиться, которую Лилия взяла от своей подруги.

– Лилия?! – обалдела я.

Она была совсем загорелая, почти как негритянка, с афрокосичками, бесчисленными фенечками, значками, браслетами «дружба», бусами и ожерельями.

– А я тебя по росту узнала, – ухмыльнулась Лилия, – Ну, и по каштановым кудряшкам.

– А я тебя по арбузу, – не уступала ей я.

– Я только что из Кении. Прикинь, че. Мы были в заповеднике. Я фотографировала слона. И он на нашего проводника каааак…

– Избавь нас от подробностей, Лили.

К нам подошел какой-то моряк. То, что он моряк, я догадалась только по сильному запаху рыбы и соли. И по тельняшке из-под спортивной кофты. И что-то до боли знакомое было в этих глазах шоколадного цвета. Мы замерли друг перед другом на фоне шума прибоя и моторов и весёлой трескотни Лилии. Смотрели друг другу в глаза недоуменно. В моей груди возникло странное чувство, и оно нашло отклик в его взгляде.

– Леон, ты че так уставился? Я тебе что говорила насчет молоденьких? – фыркнула Лили.

– Леон? – произнесла я одними губами.

– Здравствуй, Луиза, – ответил он так же.

====== Подарок ======

Я из тех, кто рано нашел своё место в жизни – в пыльном кабинете, пропахшем маслянными красками и бумагой, среди статуй и набросков, и чтобы у окна позировала модель, и солнечный свет запутывался в её волосах и делал её кожу сияющей. А иногда я могу рисовать море. В те минуты, когда мне грустно, когда мне больно, я прихожу на пустынный берег, и тёплые волны уносят прочь мои слёзы. Красиво, правда? Слёзы, ставшие частью моря.

Мы долгое время рисовали декорации к одному спектаклю, поставленному одним талантливым человеком по имени Лео. Забавно, что мы когда-то учились в школе, и я о нём не запомнила ничего, кроме того, что он был очень тихим. Не странным, нет. Просто незаметным и неясным, словно тень. Иногда учителя забывали назвать его на перекличке или спрашивали озадаченно: «кто это такой?». А иногда нам самим казалось, будто его и не было никогда. Однажды у меня с ним приключилась одна презабавнейшая история. Мне надо было пробраться в школу, чтобы исправить оценки по математике. Учительница иногда забывала, какую кому она оценку поставила, так что вполне могло сработать. А я могла убедить человека в любой ерунде, лишь бы она была хоть капельку правдивая. Так я рассуждала, тихо ступая по тёмным коридорам. Направлялась к лестничному пролёту, а там было особенно темно, как будто вся тьма мира сгустилась за шаткой и старой лестницей. И вдруг кусочек от этой самой тьмы оторвался и двинулся вдоль стены в мою сторону. Я замерла на месте, как вкопанная. А тьма приближалась, постепенно принимая вполне человеческие очертания. И тут мы встали друг перед другом – я и молчаливый одноклассник с непроницаемым взглядом водянистым взгляд. Я слишком поздно это поняла, чтобы не дать себе завопить диким голосом.

– Чего визжишь, дура? – высунулся из-за двери, ведущей в подвал, Дилан.

– Что вы здесь делаете? – прошипела я.

– Сценарий пишем, – сказал Дилан.

– Да ну? – саркастически приподняла брови я, – Ты у нас культурным заделался? Театр полюбил?

– Ты как со старшим разговариваешь?! – рявкнул Дилан.

– Мы помогаем, – вмешался Боб, распахивая дверь, – А сценарии пишет Курт.

Я тогда, как мне показалось, впервые узнала его имя.

После выпуска он перешел к своему отцу, который владел местным театром, при котором располагался университет. Тут-то мы и узнали его талант.

Забавно, что даже повзрослев и заслужив похвалу критиков, он всё равно остался неприметным и молчаливым. По-прежнему сливался с толпой и как будто сошел с черно-белой размытой фотографии, говорил редко и тихо. Мы толком не разговаривали. То есть нет, не так. Мы не разговаривали словами, наш диалог был в творчестве. Я облачала слова в цвета, а взамен он выворачивал мне всю душу на страницах, исписанных синими чернилами.

В день спектакля я привела сестру, мы уселись на первых рядах, и три часа мы пробыли в ином мире в свете ламп и напротив фонов, нарисованных маслянными красками. Я с гордостью смотрела на мои ожившие декорации. Небо как будто и впрямь ожило, и я даже чувствовала дуновение ветра со цветущей долины и побережья океана.

А потом моя сестра побежала пускать самолётики, а я осталась в столовой, потягивая латте с молоком, как я люблю. Народу было мало. Белый мрамор, зеркальный пол, запах еды и звон посуды. Люблю здесь сидеть. Даже несмотря на то, что цены заоблачные.

Тогда я размышляла о том, что наш город – это аквариум. Или скорее колба, а люди – реактивы. Что будет, если того человека познакомить с этим? А если добавить ревнивую подружку? Может, добавить пропущенный автобус в качестве катализатора?

А потом мне пришлось идти за сестрой. Я увидела её стоящей на пляже, ветер растрепал косы. Бумажный самолётик летел, подхваченные ветром, в неизвестные дали. И какая судьба его ждёт, известно только этому самолётику.

А дальше наступила осень, которая здесь обычно проходит незаметно. Только золотом в октябре чуть тронет листву, а в середине ноября зачастят дожди, которые будут продолжаться до декабря, а там уже превратятся в мокрый снег, тающий на полпути к земле. Осень – это живописный период. Лучше её встречать в канаде, сидя на краю выступа и укрыв ноги клетчатым пледом. И чтоб в руках дымилась кружка кленового сиропа, обжигая пальцы. А вдали заходило солнце, подчёркивая золото горного леса

Жизнь текла медленно, размеренно. Я начинала забывать того тихого мальчика. С тех пор, как я помогала рисовать декорации, мы с ним больше не виделись. И я перестала о нём думать…

Нагрузка увеличилась, а меня ещё умудрились затащить в клуб пения и общения, а кроме того, я была одной из студенток-активисток. Так что я практически ночевала в институте. Одногруппники надо мной по-доброму посмеивались и называли меня университетским призраком.

Поздним вечером универ совсем другой. Тёмные коридоры и лестничные пролёты, тишина и воющий ветер за окном. Мне не было страшно, нет. Разве что когда я оставалась одна. Он как будто превращался в лабиринт, и коридоры двигались, сменяя друг друга.

А потом я стала слышать, как кто-то поёт в глубине коридоров. Гитарная трель и странный голос, непохожий ни на какой другой. А иногда гитара сменялась флейтой. Про себя я играющего окрестила Музыкантом Ночных Коридоров. Он появлялся, когда на город опускалась ночь, и только там, где никого не было и свет был выключен. Вот уж кто-кто, а он определённо университетский призрак. Непохоже не репетирующего члена оркестра, потому что зал для репетиций был внизу.

Отчего-то я не решалась спрашивать о нём. Да и зачем? Наверняка какой-нибудь придурочный студент, тоже любитель ночевать в универе. Да и к тому же, его игра мне очень нравилась, музыка блуждала по зданию, как будто волнуясь подобно поверхности моря, извивалась и изгибалась, и была нежно-робкой, словно первое признание в любви, и грустно-счастливой, словно августовские ночи.

Я сама не заметила, как привыкла к этой музыке. Она сопровождала меня, указывала путь. И мне было совсем неинтересно, кто этот Музыкант Ночных Коридоров. Ладно, только если чуть-чуть.

В середине октября я его всё-таки заметила. Он тенью сидел сбоку лестницы в темноте и играл на гитаре.

– Ты из школьного оркестра? – спросила его я.

– Если тебе так угодно, – медленно кивнул он.

– Как тебя зовут?

– Музыкант Ночных Коридоров.

Неужели?

– Мудрёное имя. Меня зовут Сьюзи.

– Простое имя.

– Через 10 минут универ закрывается.

– Тогда поспеши, если не хочешь остаться. Хотя, ночью здесь гораздо интереснее. Очертания и грани стираются, а суть искажается.

– Да ну?

– Можешь не верить, если хочешь. Но это такой город, здесь всё не так, как кажется. Поэтому смотреть нужно в оба и ничего не упускать.

– Эээ?

– Глотайте впечатления, миледи.

– Это к чему?

Он не ответил. Я постояла немного, окликнула его, а потом махнула рукой и ушла.

Странный какой-то.

Я встречала его ещё не раз. Немногословный, всегда сидящий в углу, он не называл ни своего имени, ни факультета. Я даже не могла различить черт его лица, потому что он оставался в тени едва различимым силуэтом.

– С каждым рано или поздно случаются чудеса. Надо только найти то самое, своё, – говорила я ему.

И это было правдой.

– А здесь они случаются особенно часто, – кивнул он, – Кто-то даже сказал, что это потому, что наш город – лишь сон одного сказочника.

– Вот как? Значит, мы – ненастоящие?

– Может быть. Но разница между явью и сном – понятие условное. Где гарантия, что звёзды над твоей головой тебе не снятся?

– И где же этот сказочник?

– Спит в глубокой пещере уже много сотен лет. Не бойся так – спит он очень крепко, хранимый тишиной далёкого грота.

– Что же будет, если он проснётся?..

– Кто знает…

Мне стало не по себе. По стеклу забарабанили капли. Подул ветер, шатая кроны деревьев.

– Не забивай себе эти голову, – вдруг задорно сказал Музыкант Ночных Коридоров, – Мало ли какую чушь болтает странный парень, ошивающийся в университете на ночь глядя. Лучше послушай, какую интересную вещь я тебе расскажу.

Я, что называется, навострила ушки, прикидывая, что же в его понимании «интересная вещь».

– Недалеко от твоего дома есть необычный магазин. Ты мимо него много раз проходила. Он недалеко от цветочной улицы, на перекрёстке. И ты ещё много раз пройдёшь мимо него, когда будешь искать. Но если хватит терпения, то найдёшь кое-что особенное.

И он замолчал. Я постояла немного, а он сидел, замерев, как будто забыл обо мне. Или даже как будто превратился в изваяние. Так что я ушла. Это был последний раз, когда я видела его.

О магазине я вспомнила только одним скучным зимним днём. Эскизы сделаны, работы доделаны, заседания музыкального клуба нет, студсовету ничего от меня не надо, – что весьма странно – да и староста что-то не звонит. Жила я одна. Друзья все заняты. Делать было решительно нечего. Тогда-то я и вспомнила о словах Музыканта Ночных Коридоров.

Отправившись на поиски, я пожалела, что не узнала у него точного адреса. Мало ли цветочных улиц у нас? А сама Цветочная улица тянется на несколько кварталов. И перекрёстки… Они на каждом шагу.

Ноги сами принесли меня в какой-то узкий переулок. Летом здесь развешивают и сушат бельё, цветут плющи и прочая растительность. Стены разрисованы цветами и экзотическими животными, а на пёстрых крышах круглый год торчат фотографы, художники, музыканты и мечтательные подростки. Этот народ вообще непробиваемый.

Несколько раз обошла этот переулок, разглядывая граффити. Рисунки накладывались друг на друга, взаимодействуя, но не перебивая. А каждый вещал о чём-то своём.

Не знаю, сколько я так проходила, но ноги устали. И наконец я заметила зелёную дверь, скрытую среди буйной растительности. Цветы, листья… Откуда они зимой? Искусственные, что ли? Тогда они очень убедительно сделаны. Дверь была зелёной – прямо, как в рассказе Уэллса. Но я-то не его герой. Я не пропущу.

Вверху висела вывеска:

Лавка чудес и сновидений

Отрыты в любое время для всех, кто ищет

Я открыла дверь, которая легко поддалась и открылась бесшумно. Прозвенел колокольчик, оповещая о моём приходе. Я погрузилась в полутёмное помещение.

С потолка свисали гирлянды и фонари. Всё было уставлено всевозможными звенящими и светящимися безделушками, бесполезными, но очень красивыми. Кивающие коты, совы, мотающие головами, движущиеся дельфины, разноцветные медузы, звёзды и планеты, фонари с рыбками внутри, вертушки, флажки, ловцы снов, кулоны, подвески… И статуэтки разного размера. В воздухе витал аромат благовоний и новых товаров.

– Хочешь чего-то купить? – послышался бархатистый голос, который звучал как-то странно знакомо.

Самого продавца я не видела.

– А что можете предложить? – спросила я.

Глаза разбегались от такого разнообразия товаров. Я даже немного растерялась.

– Нет-нет, – мягко остановил меня он, – Чудо твоё – тебе и выбирать.

Мой взгляд привлекла статуя кота примерно с меня ростом. Он стоял на задних лапах, склонившись в галантном поклоне. Одет был во фрак, из-под которого торчал полосатый хвост, а лапа сжимала цилиндр.

– Его, – сказала я.

– Что же, знакомьтесь, это Маркиз. Как твоё имя, милая?

– Лейла.

– Вы обязательно поладите, Лейла. Маркиз – галантный джентльмен и позаботится о тебе.

– Сколько он стоит?

– Забирай так. Хочу оставить кому-нибудь подарок напоследок. Итак охотников за чудесами мало, – как-то грустно сказал продавец.

– Как же я его донесу?.. – вслух задумалась я, – Должно быть, статуя тяжелая.

– Разве может джентльмен утруждать даму? – засмеялся продавец, – Ну же, забирай скорее, пока я не передумал.

Я покинула магазин со странной, но очаровательной статуей в руках. С неба падал снег, прохожие на меня косились. А я всё думала, кто же этот продавец. И кто же этот музыкант, который посоветовал мне сходить сюда. Я так и не узнала, кто он. Да и как? Я не знаю ни его имени, ни факультета, на котором он учится. Мало ли кто шатается по коридорам вечером?

На следующий день я долго искала этот магазин, чтобы поблагодарить продавца. Но не нашла двери, хоть и потратила на поиски целый день.

– Переехали, – послышался голос сверху.

На балконе сидела старушка и курила, не глядя на меня.

– Совсем?

– Совсем.

– А куда, не знаете?

– Они не оставили адреса.

Если они переехали, то должна была остаться хотя бы дверь…

Разговаривая с музыкантом, разыскивая магазин, унося статую домой, я чувствовала, как кто-то пристально за мной наблюдает. Не знаю, откуда это. Это ощущение не покидает меня вот уже несколько лет. Может, оно с детства. Поначалу я списывала это на паранойю, а потом начала получать подарки. Безобидные или странные. Мягкие игрушки, цветы, камни, перья, бусы, колокольчики, браслеты. И записки со строчками из стихов разных авторов – от Эдгара Алана По да Сэмюэля Кольриджа. И ладно ещё подарки… Откуда он знал, что мне нужны были новые краски и растворитель? Откуда он знал, что я давно ищу именно этот учебник? Откуда он знал, что я хотела торт? А решения задач?.. По почерку было не определить, потому что все записки были напечатаны. Иногда, подходя к окну, я видела, как кто-то написал мне послание под окном. Или посадил цветы на балконе. Или написал на стене что-то. Или у мольберта меня ждала постановка, которую я хотела, или же фотография.

Этим декабрём, в самое первое число я проснулась от хлопания крыльев. По комнате летали белые голуби. Вестники чудес – так я их называла в детстве. Они заполнили мою комнату, осыпав её перьями.

Я открыла окно, чтобы они вылетели. Никому не говорила о преследователе. И в полицию не обращалась – прямых доказательств нет. А кто-то бы назвал это преследование романтичным. Впрочем… Он пока и впрямь ничего плохого не сделал. Да и привыкла я к нему. Просыпаюсь с острой болью в желудке от того, что несколько дней не ела, и вижу возле себя дымящуюся тарелку с яичницей с беконом, кем-то заботливо приготовленной.

Просыпаюсь ночью от кошмара и вижу вазу со цветами сирени или чай с мелиссой. И то, и другое, приносит мне успокоение. Этот кто-то, видимо, очень хорошо меня знает. А таких и пять человек не наберётся…

В его посланиях чудится боль. Откуда это у меня? Откуда у меня такое ощущение, будто кто-то рядом кричит мне в ухо, а я всё равно не слышу?

От горьких мыслей меня отвлёк новый преподаватель по живописи. Старая ушла в декрет, вместо неё пришёл молодой мужчина. Он не был смазливым, но что-то притягательное в нём было. Притягательное и неземное. Когда он проходил мимо, всегда дул весенний ветер, приносящий с собой запах соли и набухающих почек. И голос его был похож на шелест ветра, говорил он тихо, но всем былы слышно, даже если сидели в другом конце аудитории.

Уроки живописи проходили приятно и я наконец-то чувствовала душевное спокойствие. А ещё я специально делала ошибки, чтобы он почаще подходил и исправлял. Иногда, когда он брал мою кисть, чтобы подправить картину, наши руки соприкасались. Нет… Это было не влюблённостью студентки в преподавателя. Это было что-то другое, но не менее приятное. Хотя…

Иногда я оставалась после пар, чтобы задать ему несколько вопросов по живописи и искусству. Не всегда я одна. Мы пили чай, весело болтали, а я разглядывала картины на стене. Многие из них были нарисованы им самим. Маслом, гуашью, сангиной, акрилом, акварелью, соусом, даже кофе… Красивые были картины. Фантасмагорические пейзажи белокаменных городов и небес с нависающими планетами, подводных цивилизаций и футуристических домов, руин под звёздным небом и диковинных растений, гигантских грибов, тянущихся к небу, и не менее гигантских зверей.

– Странная штука сны, – сказал препод, стоя сзади меня.

Кроме нас, в аудитории никого не было.

– Вроде бы зыбкие, и в то же время такие… настоящие. И никогда не поймёшь, что они выкинут на этот раз.

– А я ненавижу сны, – сказала я, – Они засасывают. Из последнего с трудом вырвалась. Никак не хотел отпускать.

– Просто ты ведёшь себя враждебно. Сны – всего лишь другая реальность. Не бойся её и не давай власть над собой.

Я сердито замолчала. Что-то зачастили кошмары с похожим сюжетом: как я обрекаю на смерть вместо себя другого. Или же забираю его смерть, глядя, как он уходит, угасающим взором.

– Эта картина очень красивая, – сказала я, указав на поляну, над которой падали метеориты, рассекая синеву ночных небес.

– У неё вообще были красивые сны. И их было бы ещё очень много, но так уж получилось, что она развоплотилась.

– Как-как вы сказали?! – опешила я.

Вместо ответа преподаватель достал шкатулку, отделанную драгоценными камнями, сверкающими и переливающимися разными красками и оттенками.

– Красиво, – восхитилась я.

– Это я её ещё не открыл, – сказал преподаватель.

Он открыл, и я увидела, как внутри вращалась балерина. Заиграла мелодия. Та самая, которую часто наигрывал Музыкант Ночных Коридоров. Вот так совпадение! Или же не совпадение?

– Она могла танцевать в лунном свете, поднимаясь ввысь, или ткать из мелодий, – сказал преподаватель, – Просто в одну необычайно красивую ночь её коснулся свет полной луны. Луна тогда действительно была очень полная и пышная, как булочница. Зацелованная Луной – так я её называл. Её движения были легки и неслышны, как цветение роз, из-под её ног летели драгоценные камни и распускались цветы. Она кружилась с ветрами в вальсе и пела вместе с дельфинами. А ещё она могла проникать в сны серебристых рыбок, дремавших на дне океана. Красивые сны они видели – русалки, мореходы… Я был счастлив, пока она находилась здесь. Но этому не суждено было долго продолжаться – единственным условием её воплощения было то, что её не должна была касаться грязь этого мира. Но она его нарушила, влюбившись в плохого человека, который потащил её в свой омут. Единственным способом спасти её было развоплощение.

Он грустно посмотрел на балерину.

– Но ты не печалься, ей сейчас хорошо. Она забыла свою жизнь здесь и даже не слышит нас.

Над ней было нарисовано звёздное небо, а под ней – цветущий луг. И правда. Хорошо ей.

– Иди и подумай над этим, – сказал преподаватель, – Эх, всё-таки красивый у вас город! Представляю, как здесь хорошо летом. Особенно в августе. В скольких местах я побывал, сколько троп исходил – но такие встречал нечасто. Впрочем, оно и неудивительно.

– Вы путешественник?

– Ветер-зефир. Собираю сны и мечты. Всё хорошее и чудесное складываю в ящик и коплю, коплю, коплю… А потом отношу в недра вселенной, чтобы навсегда сохранить это в её памяти.

Мы попрощались, и я ушла. И это тоже был наш последний разговор с ним, потому что на следующий день он не пришел. Как нам сообщили, он переехал. Его место занял старенький профессор.

Близился новый год. Подарки участились. Я сначала хотела поймать преследователя, спрятав камеру в статуе кота, но потом обнаруживала, что она сломана.

Потом я решила пойти другим путём. На куске бумаги я аккуратно вывела:

За синие горы, за белый туман,

В пещеры и горы уйдёт караван.

Почему именно это? Синей горой мы называли одно из самых высоких зданий в городе. На его крыше часто собирались люди, чаще всего подростки. Грустили или радовались. Устраивались концерты, решались судьбы, совершались пылкие признания. И синяя потому, что здание было выкрашено в этот цвет. Приятно было осенним или зимним утром в туман смотреть на город. Кривые улицы, узкие переулки, гирлянды и фонари, провода и синюшный океан вдали.

Записка осталась нетронутой. Я много раз приходила на крышу этого здания, дожидаясь его. Приносила с собой стул и чашку с кофе или чаем, укрывала ноги пледом. Иногда рисовала что-то. Иногда музыку слушала. Иногда просто сидела. Сменядись компании, пары или одиночки. Иногда я оставалась в одиночестве.

Несколько недель я так сидела, не сдаваясь. В одну ночь мои усилия были вознаграждены. Я сидела, облокотившись о будку. А потом поняла, что сидит кто-то ещё, но с другой стороны.

– Знакомая сцена, – сказала я вслух, – Когда-то я с одним человеком сбегала из больницы и сидела так. Молча. Больную спину успокаивало холодное железо…

Непрошеные воспоминания прорвали барьер, который я так долго выстраивала. Прошлое, которое я хотела забыть.

Может, это и не он вовсе.

Тогда почему такое странное чувство? Я даже не могу усидеть на месте.

В детстве я мечтала о балете. Меня называли восходящей звездой цветочного города. Или Лилией. Часами сидела в студии. Да, я немного слукавила, когда вначале сказала, что рано нашла своё место. Нет… До того, как я полюбила рисование, я считала, что моё место было в залитой солнечным светом студии, у станка. И в свете софитов, на большой сцене, где я плавно танцевала под красивую музыку, для себя превращаясь в фею. И моя жизнь тогда походила на сказку, особенно тогда, когда я погружалась в представление.

Но так уж получилось, что я спасла одного человека и пострадала вместо него. Дальше были больницы и перечеркнутая карьера…

– Прости, – прошептал он, – Это я должен был попасть под машину.

– Ты любил танцы, Лью, – сказала я, – Я бы потухла так же быстро, как и вспыхнула. А ты из тех, кто если любит, то на всю жизнь.

– Думаешь, я не видел, как ты была счастлива? Ты преображалась. Ты преображала других. Ты преобразила меня.

– Но если бы я не попала под колёса, но никогда бы не узнала, как я, оказывается, люблю рисовать. Мне было, куда убегать. Тебе нет.

– И всё же… И всё же… Мне жизни не хватит, чтобы отдать тебе этот долг. Никакой валютой не расплатиться на спасённую жизнь. И слов не хватит, чтобы выразить боль от того, что эта жизнь спасена незаслуженно.

– Я отпускаю.

– Что?..

В его голосе послышалось удивление и долгожданное облегчение.

– Я говорю, я отпускаю твой долг. Теперь ты свободен.

====== Твой тёплый снег ======

– Если представить, что этот сок – наша галактика, а этот – Туманность Андромеды, то…

Он налил один сок в другой. Цвета перемешались между собой, образуя разноцветную спираль.

– Красиво, не правда ли? Один цвет поглощает другой.

Лео улыбнулся уголками губ. А я просто думала о том, что осталась бы на этом чердаке навечно.

Лео вытащил меня из водоворота трагедий.

13 лет. Я запираюсь в своей комнате, слыша смех и звон бутылок на кухне. Оттуда до меня доносится густой сигаретный и не только дым. И слышу, как о стекло ударяется камень, не разбивая его. А внизу ждёт он – такой… не такой. Не пахнущий алкоголем и сигаретами, не ругающийся матом и не поднимающий на меня руку. Протягивает руки и смеётся. Я открываю окно и прыгаю навстречу свободе и прохладному воздуху июльских ночей.

16 лет. Мы катимся на угнанной магазинной тележке по покатой дороге, оглашая округу громким смехом. Его руки обвивают мою талию. А мои – большущую бутылку воды. 0:30 – счастливое время, потому что тогда он протягивает руки и похищает меня в ночь. Я вырываюсь из объятий сигаретного дыма и матов друзей родителей и мчусь по дороге в неизвестную даль. И с ненавистью смотрю на рассвет, потому что тогда приходится отпускать тепло его тела. И всё повторяется сначала.

18 лет. Совершеннолетие? Оно ничего не изменило. И на знаменательную дату я осталась одна с ноющими синяками. Разданые приглашения пылятся в мусорке. Никто не пришел, как и ожидалось. В школе я невидимое пятно. Пятно грязи, в которое если наступишь, то скривишься от отвращения. И тут приходит Лео с шариками и подарками, и я обнимаю его, сжимая его одежду. Лео, о Лео, за тепло твоего тела я готова отдать всё, что угодно. Пусть земля и небо поменяются местами и время повернётся вспять, я никогда не отпущу твою руку.

Говорят, что это болезненная привязанность и стокгольмский синдром. Говорят, я утопающая, цепляющаяся на любую соломинку. Пускай. Пускай меня назовут безумицей. Я буду следовать за тобой незримой тенью, Лео.

Я уличная кошка. Меня побьют – я прибегу к Лео, чтобы тот меня обласкал и погладил, накормил. Он протягивал руку, я цеплялась за неё, и он вытягивал меня из ада, чтобы забрать с собой на небо. Правда, ненадолго – чёрное пламя так просто не отпустит.

Кажется, я не знаю иного языка, кроме как зализывание ран. Поцелуи сквозь слёзы и горящие пальцы, проводящие по синякам. Чистые бинты, ложащиеся на кровоточащие раны и его рука, сжимающая мою, пока он с вызовом смотрит на линчующую толпу. И его голос, шепчущий успокаивающие слова, тёплое дыхание, обжигающее ухо и мурашки по коже от этого.

– Какой цвет одержит победу? Что будет, когда две галактики смешаются?

Да, я готова всё отдать ради этого тёплого взгляда. И за то, чтобы прижаться к его груди, чувствуя биение сердца. А его руки успокаивающе гладят мои волосы, пока я содрогаюсь от рыданий. Мы лежим на кровати, я навалилась на него своим небольшим весом, а за окном бушует летний ливень.

Если так подумать… Что я могу предложить, кроме своих несчастий? Что во мне красивого, кроме опухших от слёз глаз и синяков на бледной коже, такой неуместной посреди этого торжества юга? Если отнять у меня побои и шрамы от прижжёных сигарет, то от меня ничего не останется, будет только абсолютно непривлекательная и пустая оболочка. Ни образования, ни ума, ни красоты. Только травмы, болезни и поломанная психика.

А может, ему другого и не надо? Его глаза так загораются, когда я прибегаю к нему за помощью, тёплой водой и кровом. Рука дрожит от экстаза, когда он проводит по ссадине. Я чувствую его горящее дыхание на своей коже, когда открываю свои шрамы. Он накрывает нас одеялом и шепчет «я не покину тебя. Я буду греть тебя и зализывать раны.». А я растворяюсь и таю – тёплый, тёплый снег.