Текст книги "Переплетение судеб (СИ)"

Автор книги: Люрен.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Странно, я думала, это будет больно, – сказала я во вторую встречу.

Секунда удивлённо на меня посмотрел.

– Ну, вытаскивать осколок из сердца, – замялась я, – Кровь брызнет. Думала, что оттаивать больно. Как обмороженным пальцам, которых поднесли к батарее.

– Нет, – рассмеялся Секунда, – Это немного странно и приторно, но никак не больно. Больно будет потом – при первых слезах и разбитом сердце.

Его лицо приблизилось к моему.

– Боишься? – подмигнул он.

– Нет, – честно сказала я, – Я согласна даже на разбитое сердце. Только не с осколком льда.

– Скажи мне, чему ты хочешь научиться? – вдруг спросил Секунда.

– Писать сказки, – неожиданно для самой себя выпалила я, – Но я слишком холодна для них. Мама рассказывала мне печальные сказки, похожие на январь. А я хочу написать теплую и светлую, после прочтения которой ощущаешь безграничное счастье.

– Ну, попробуй, – рассмеялся Секунда.

– Но я не умею, – смутилась я.

– Давай вместе сочиним какую-нибудь простенькую? Я помогу тебе, – улыбнулся Секунда, – Итак, про кого будет сказка.

– Про девочку… И солнечный зайчик! – сказала я.

– Мне нравится, – кивнул Секунда, – Начинай.

– Однажды девочка гуляла в саду и увидела солнечный зайчик, резвящийся среди зелёной травы. Он так ей понравился, что она поймала его в сачок.

– А солнечному зайчику была чужда неволя. Он взмолился, чтобы она его отпустила, – подхватил Секунда.

– Но девочка и слушать не хотела. Она отнесла его в свою спальню и взяла на руки. «Какой ты красивый! – воскликнула она в восхищении, – Да ещё и похож на настоящего зайца. Такой же крохотный, мягкий и тёплый».

– «Зайцу место на воле, как и мне, – ответил солнечный зайчик, – Так отпусти меня, девочка!».

– Но девочка не отпустила. Она посадила его в банку и накрыла тряпкой. Скоро настала зима, ночи стали темнее и холоднее. Занавешивая окно шторами, она брала солнечного зайчика на руки и грелась, любуясь им. Его тепло будто доходило до самого сердца. Казалось, он мог растопить любой лёд.

– Но потом девочка стала замечать, что солнечный зайчик тускнел и остывал, становился вялым. Он чах в своей тёмной тюрьме, ведь ему не место в неволе. «Если ты меня любишь, то отпусти, – умолял он девочку, роняя горькие слёзы, – Я ведь совсем погибну. Сжалься, девочка!».

– «Но ты такой красивый, – плакала вслед за ним девочка, – Кто меня будет греть зимними ночами? Мне будет одиноко.»

– «Если я зачахну, то некому будет тебя согревать, – отвечал зайчик, – Разве ты не отпускаешь бабочек, которых сначала хочешь наколоть на булавку?». Всё больше и больше чах он, и к середине зимы сделался совсем прозрачным.

– Тогда девочка испугалась. Она не хотела смерти друга, ведь успела очень полюбить его. Потому одной особенно светлой ночью она его выпустила. Глаза застилали слёзы, но она чувствовала, что поступила правильно.

– Зайчик воскликнул: «Спасибо!» и, помахав ей, скрылся в саду.

– Ну вот, опять грустная сказка, – расстроенно сказала я.

– Грустно-счастливая, – улыбнулся Секунда, – Мне она понравилась.

– А мне нет, – буркнула я.

– Попытаемся сочинить ещё. У нас вечность впереди, – подмигнул Секунда.

А вместе с оттаиванием я понимала, что во мне просыпаются доселе неизвестные чувства. Я злилась на отца, на Лео, который становился всё больше похожим на него, на друзей, которые меня бросили, на вездесущих соседей. И тосковала по ушедшему лету, которое было самым счастливым. Да, по тем самым воздушным змеям, ночам, проведённым на крыше и чтению книги под одеялом. Так, как прежде уже не будет: странных мечтаний, походных песен и мира на двоих. Или даже на шестерых. Мы разлетелись кто куда, у каждого свой путь и своя нитка на причудливом узоре переплетения судеб.

Зато был Секунда. Он был тёплым, но казался каким-то чужим. Будто на самом деле он жил в краю вечного лета, а я разговаривала с остаточным изображением. И всё же я плелась за ним, как за миражом, желанным и недостижимым.

– Итак, третий урок будет несколько мучительным, – сказал он, – Расскажи мне о том, что тебя тревожит. Боль копилась на самом дне твоего сердца. Настало время вырваться ей наружу.

Он протянул листок бумаги и ручку. И я написала всё. О том, что бесило, о том, что тревожило, о том, о чем сожалела. Вывернула свою душу наизнанку.

– А теперь смотри внимательно.

Он поднес к листу зажигалку. Он вспыхнул ярким пламенем. Всё обугливалось – и потерянное лето, и безответственность отца, и отчужденность брата. Даже любопытные взгляды соседей. Пепел развеялся, его подхватил ветер и унёс в сторону каменистых скал.

– Тебе будет больно, – сказал он, – И обидно, и нестерпимо горячо. Важно научиться отпускать эти чувства, иначе они будут оседать в тебе, как копоть.

– Но от того, что я отпущу чувства, проблемы никуда не исчезнут.

– Конечно. Но легче станет. Чистое сердце – ясный ум, который поможет решить их.

– Четвёртый урок тоже будет болезненным, но очень полезным. Назови самое приятное воспоминание.

– Лето 2014 года, – не задумываясь, ответила я.

– Почему оно?

– Тогда мы с братом делили мир на двоих. И с друзьями сидели на крыше, и ночи казались бесконечными. А когда наступал рассвет, мы удивлялись, как же быстро они пролетают.

– Тогда почему в твоём голосе слышится такая грусть?

– Потому что с тех пор многое изменилось. Мы с братом больше не дружны, компания тоже распалась.

– Значит, то лето не дает тебе ощущать счастье нынешних? Нет, милая, так дело не пойдёт. Воспоминания на то и воспоминания, что их не вернуть. Эти цветы на сливе – не те, что были прошлой весной.

– Знаю. И всё равно грустно.

– Цени прошлое, но не дай ему себя поработить. Да, то лето не вернуть. Но не нужно грустить. Поблагодари тех людей за приятные воспоминания и освободи своё сердце для новых.

– Что, прямо сейчас им позвонить?

– Да можешь просто мысленно.

Я закрыла глаза. Снова сидим на крыше. Лео пьёт кофе, хиппи по имени Джоэль насвистывает какую-то мелодию, Вивьен вяжет, гитарист Джонатан курит, Доротея просто лежит на коленях Розы. Солнце ещё только садится, внизу кто-то играет на губной гармошке. Я ощущаю это настолько явственно, что мне хочется остаться здесь навсегда. Но вместо этого говорю:

– Спасибо.

Ребята удивленно поворачиваются ко мне.

– За что? – спросила Роза.

– За всё, – рассмеялась я, – За всё, ребята! Будьте счастливы!

Да, мне действительно стало легче. Прошлое больше не гонялось за мной. Иногда мне было грустно, иногда я по ним скучала. Точнее, по ним прежним. Но понимала, что всё изменилось. Мы повзрослели. Жизнь – это сплошные перемены, моменты, в бешеном ритме сменяющие друг друга. И потому она так прекрасна, эта жизнь.

А потом я завалила экзамены. Это было странно и очень обидно, потому что я действительно старалась. Кроме того, мне нравилось пропадать целыми днями в библиотеке, чтобы солнечный свет падал на пожелтевшие страницы, и пахло книгами. Нравилось читать на берегу моря, чтобы солнце грело мои плечи. Или в парке, в тени листьев кустов шиповника и сирени. После того, как я узнала свой балл, на ум всплыли слова учителей: «Пойми, я тоже очень люблю балет, но я знаю, что не смогу стать балериной по ряду известных причин», «Не всем дано быть умными и способными, в этом нет ничего такого», «Надо трезво оценивать свои возможности. Вот ты не сдашь»… И я поняла, что они были правы. И на что я только надеялась?

– Ничего, осенью пересдашь, – сказал отец.

Тогда он сделал мини-перерыв в очередном запое. От него ещё сильнее обычного пахло рыбой и… медикаментами? А Лео сказал, что разочарован мной. Мы в тот день очень сильно поссорились и он решил съехать от нас. А я вышла к морю и стала громко плакать.

С каких пор мы стали такими? Когда между нами успела пролечь непреодолимая пропасть, а слова перестали быть понятыми? Мы не ссорились, это даже не было чем-то резким. Просто как-то плавно крепкая дружба перетекла в безразличие, я даже не заметила. Просто выросли друз из друга, как из детской одежды и игрушек, просто поселились в разные миры. И раньше я это принимала как данность, а сейчас мне хочется утопиться.

Гудки. Зачем я это делаю? Будто я чего-то добьюсь.

– Диана?

– Мама?

– Как дела?

И это первый её вопрос спустя столько лет?

– У меня отлично. У отца не очень.

– Вот как… Значит, ты мне звонишь только поэтому?

Хотела сказать «да». Но поняла, что не только. Я действительно скучаю по ней.

– Я скучала. Прости, что не звонила. Я злилась на тебя из-за отца.

Мать горько вздохнула.

– Диана, мы с ним в разных мирах. Мы никогда не найдём общий язык.

– Тогда позволь ему отогреть тебя.

– Помнишь, что случилось с дочерью Луны?

– Но ты не дочь Луны! Прекрати эти глупости. Он любит тебя, а ты его! В чём ваша проблема?

– В том, что мы слишком разные! – рявкнула мать, – Ты не поймёшь, пока сама не получишь опыт таких отношений!

– Уже получила!!! И знаешь, что?! Весь этот бред типа «мы слишком разные»… бред!

– Какая глубокая мысль, – ядовито заметила мать, – Я обязательно запишу её.

– Поговори с ним, – упрямо сказала я, – Хотя бы поговори.

И бросила трубку. Из комнаты донесся храп отца. Лео выкатил чемодан.

– Открой мне дверь, – сказал он.

– Где ты собираешься жить? – спросила я.

– В общежитии при колледже. Там у друзей место свободно, – сухо ответил Лео.

Я открыла ему дверь и он ушел в подъезд, наполненный эхом. А я подбежала к окну на кухне и оперлась на подоконник. Вот он вышел, в этой своей кепочке и джинсовке, он катил за собой внушительного вида чемодан. А я молча смотрела, как он уходит навсегда. Кто знает, сможем ли мы когда-нибудь ещё поговорить.

Он достал флейту. Ту самую.

– 10 секунд надо, чтобы мелодия обогнула земной пояс, – вспомнила я, – Интересно, это правда?

– Да я просто так сказал, – расхохотался Секунда.

Я удивленно посмотрела на него.

– Ты что, восприняла это всерьёз? – спросил он сквозь смех, – Ну уж прости! Я не думал, что это так засядет тебе в душу.

– Ясно, – обиженно сказала я, – А можно на флейте сыграть?

– Я хотел тебе это предложить, – протянул мне её Секунда.

Я закрыла глаза и сыграла. Мелодия сама родилась в моей голове. Она была похожа на серебристую лань, сотканную из лунного света. Или на колибри. Или даже на шустрый весенний ветерок. Долгая, но за игрой не замечаешь этого, она кажется невероятно быстрой и по-весеннему живой, скачущей и кричащей.

– Это твоя мелодия, – улыбнулся Секунда, – Только твоя.

А потом я её забыла.

Чувство зарождалось у меня в груди шерстяным клубком или цветком гвоздики. А может, деревом вишни, цветущий светло-розовым. Что-то тёплое и приятное. И в то же время очень грустное. Я хотела спросить у Секунды, что это такое, но стеснялась. А потом поняла сама: любовь.

Я тянула уроки, как могла, потому что боялась, что потом мы никогда не увидимся. Мне было достаточно и того, что он учил меня быть живой и тёплой. Мне было достаточно момента и весенних ночей.

Днём я наслаждалась переменами чувств, как хороших, так и плохих, с легкостью заводила друзей и рушила стену между мной и людьми, а ночью упивалась его уроками. Правда, он приходил не так часто. Мы танцевали в свете заходящего солнца, я пела строки, мгновенно рождающиеся у меня в голове, мы строили замки из песка, сочиняли сказки и пускали кораблики на море. И никогда не забирались на крыши и не сидели в кафе. Мы могли переплыть море со скоростью взмаха ресниц, не сходя с места, и достать из-за слоя пыли забытую песню или сказку. А могли просто сидеть на берегу моря, смотреть, как солнце погружается в воду, и молчать, и это молчание было красивее любой мелодии.

Я рассказывала ему всё, что творилось у меня на душе, а он смотрел на меня с пониманием и какой-то необычной теплотой. А его улыбка рвала меня на части.

В июне я окончательно оттаяла. И впервые задалась вопросом: что он хотел взамен? Всё решил последний урок ночью пятого июня.

– Итак, настало время для последнего урока, – сказал он тогда, – Помнишь сказку про девочку и солнечного зайчика? О чем она была?

– О том, что иногда нужно отпускать, как бы сильно ты не хотел удержать.

– Я ждал от тебя этих слов. Потому что ты должна отпустить и меня.

Я с удивлением на него посмотрела. Он печально улыбнулся, растрепав мою прическу.

– Но я люблю тебя! – сказала я.

Эти слова сами вырвались. Как ни странно, я не почувствовала никакого стыда. Только облегчение и мимолетное счастье. Даже если он отвергнет меня после этого.

– Скажи, кто любит цветок больше – тот, кто его срывает или тот, кто его поливает?

– Я не умею любить, как садовник, – помотала я головой, – Я люблю как девчонка, сорвавшая красивый цветок и украсившая им волосы. Или как юноша, собравший букет из васильков и отнесший его своей матери.

– Умеешь, ты даже не представляешь, как умеешь, – с неожиданной нежностью сказал он.

– Хотя бы скажи, почему я должна тебя отпустить? – спросила я дрожащим голосом.

– Потому что я ухожу. Я Секунда, одно мгновение, раз – я перед тобой, два – я обратился в прошлое.

– Это так жестоко – задабривать уличную кошку куском мяса, отогреть её, отмыть, окутать своей любовью, а потом выбросить на улицу.

– Я… Я знаю.

Он опустил взгляд. Ресницы задрожали, их тень упала на его щеки персикового цвета.

– Не надо было тебя приручать, – невесело усмехнулся он.

– От чего ты бежишь? Вот без этих игр в мелодию, 10 секунд и оттаивание. Чего ты боишься?

Он тяжело вздохнул.

– Я не бегу. Просто моя семья постоянно переезжает.

– В смысле?

– Работа у моего отца такая. Из города в город. Сколько я себя помню, мы постоянно переезжаем. А бросить его я не могу. Я его единственный живой родственник.

– Ой…

– Я предпочитаю слишком не привязываться к людям, чтобы потом не грустно было расставаться. Хотя, знаешь, мне это так надоело. Даже ветру иногда хочется отдыхать.

– Так останься. Пожалуйста.

– Я не могу бросить отца. Без меня он острее будет чувствовать своё одиночество и думать о матери. Знаешь… Много думать, пока это не превратится в навязчивую идею. Я последний якорь, удерживающий его от этого. Может, ты поедешь со мной?

Он с надеждой посмотрел на меня. И я поняла: он тоже чувствует что-то ко мне, но не бросит отца. Он не хочет произносить эти слова, но всё равно делает это.

– Знаешь, у меня тоже отец, – улыбнулась я, – Я дам тебе ответ завтра. Перед этим мне надо убедиться, что он совсем не сопьется без меня.

– Хорошо, – кивнул он, – На рассвете приходи сюда. Только не опаздывай: в двенадцать мы улетаем.

И я побежала босиком по песку, без причины совершенно счастливая. С головой погрузилась в прохладу подъезда, открыла дверь, ведущую в квартиру. Отец дрых в комнате, сжимая в руках папку с какими-то листочками. Я осторожно вытащила её из его цепких рук и открыла её. На пол дождём посыпались письма отца к матери. Тогда ему было двадцать лет.

Где ты? Одно небо над нашей головой и один полумесяц,

И если мы посмотрим на него в 3 часа ночи,

То увидим свет звёзд, окутывающий нас.

По крайней мере, его увижу я.

А там, где ты, быть может, копоть скрыла вселенную,

Или холодные хмурые тучи.

Это может быть печальным, если не один простой факт:

Я в это время думаю о тебе.

Если ты смотришь на север,

То смотришь туда же, куда и я.

И тогда пространство схлопывается.

Я засмеялась. Не знала, что отец был верлибристом. Я подбежала к телефону и позвонила матери.

– Что такое? Диана, ты время видела, или ты у нас филин, как папаня? – проворчала она сонным голосом.

– Помнишь, как вы с отцом переписывались, когда вам было по 20 лет?

– Что-то припоминаю. Но не до конца, потому что выбросила эти письма.

– А отец их всё ещё хранит и читает.

– Что?..

Я прочитала ей этот самый стих.

– Я… Я тогда уехала учиться в Аляску, и мы договорились смотреть на северную сторону неба в три часа каждой ночи. И думать друг о друге. Тогда мы ещё верили, что у нас что-то получится. Забавно, что на расстоянии мы любили друг друга больше, чем живя вместе.

Я страдальчески закатила глаза.

– Мы итак друг друга любите! Просто ты… Я не знаю, в чём твоя проблема. Но он всё ещё тебя любит. А знаешь, что? Оттаять легко! Потому что я уже оттаяла!

– Что ты сказала?!

Я положила трубку. Потом кинулась собирать вещи. Я хорошо знаю свою мать, она точно кинется сюда мириться с отцом. Она очень сентиментальная, пусть и пытается казаться неприступной ледяной королевой.

Утром к нам заглянула пожилая соседка. Увидев храпящего отца, она тяжело вздохнула.

– Опять разлёгся, алкаш несчастный. Какой пример он подает своим детям? – посетовала она и пошла на кухню наливать воду, чтобы дать ему вместе с таблеткой от похмелья.

А я выбежала на улицу вместе с тяжелым рюкзаком и пачкой денег. Город только просыпался, и мне казалось, что это я его бужу. Этим утром я дирижер летнего оркестра. Плеск воды из лейки, лай собаки, шкворчание масла на барбекю, топот каблуков, шелест листьев криптомерии, жужжание пчел, шум телевизора. И запахи, и цвета, и солнца! А самое главное – я живая и тёплая, и я всё это чувствую, и я дышу, и моё сердце бьётся! Ни с чем не сравнимое ощущение.

А Секунда стоял на пляже и, улыбаясь, махал рукой.

– Я знал, что ты придёшь, – сказал он.

А я знала, что нас ждёт звук взлетающего самолёта, заложенность в ушах, облака, которых солнце красит в оранжевый и дальние страны, наполненные незнакомыми запахами и звуками. Может, я об этом пожалею, но сейчас это не имеет значения. Сейчас я околдована моментом и ощущением бьющей ключом жизни.

====== Возлюбленный враг ======

Я знаю:

Прошлое догонит тебя, если ты побежишь быстрее.

Он был моим врагом номер один в начальной школе, средней и старшей. Завидев его, я чувствовала одновременно страсть и злость. И мне казалось, я от него не избавлюсь. Мы постоянно дрались в начальной школе, он таскал меня за волосы, а я его щипала. А в средней и старшей не могли упустить возможности обменяться колкостями. А он был весьма щедр на эпитеты и внушение комплексов. Да и вообще, за него была вся школа, а у меня не было друзей.

Я не хотела идти в школу. Да, я отлично это помню. Как я шла по дороге, солнце слепило мне глаза, пахло розами, мандаринами, кремами от солнца, пылью и солью. Город кажется цветущим и счастливым, но и тут есть свои поломанные жизни. В закрытых зданиях, на маленьком городке на берегу моря, на самом краю мира переплетаются судьбы, и этот узор не всегда красив. Иногда нити судьбы схватывают за шею и душат.

Вот, я шла по цветущей улице – это были дорогие мне часы свободы, наполненные ароматом цветов, звуками музыкальной шкатулки из старого магазинчика, черной кошкой, сидящей на подоконнике и глядящей на меня сквозь стекло зелёными и горящими, словно свечи глазами. Я специально шла медленно, потому что не хотела встречаться с ним. Не представляю, что бы было, если бы мы жили в одной стороне. Но мне повезло: моя семья владела небольшим уличным кафе, которой находилось недалеко от пляжа, а он жил через несколько кварталов отсюда, среди тесных переулков с веревками с бельём, свешивающимся плющом и рисунками цветов на желтых стенах.

А потом я видела возвышающееся белоснежное здание со сверкающими стёклами, восходила по ступенькам и погружалась в прохладу коридоров. Было тихо, потому что я неизменно опаздывала, и на первый урок меня часто не пускали. В начальной школе ставили в угол, а средней математичка заставляла стоять с вёдрами воды, а биологичка – поливать растения и подметать пол. А он (его звали Дилан) опрокидывал мои ведра со звонком или незаметно мусорил, чтобы прибавить мне работы, и смеялся, глядя, как я подметала пол.

У меня была защитница. Её звали Вероника, она была всего на два года старше меня, но тогда эта разница казалась непреодолимой, я себе – позорно маленькой, а она – невообразимо взрослой. Она хватала Дилана за шкирку, встряхивала его и грозилась пожаловаться его брату. Он ненадолго отставал. Его старший брат был влюблен в Веронику, а она этим бесстыдно пользовалась.

Мы познакомились в середине средней школе, когда она курила на заднем дворе школы. Она была одна, она была спокойна и уверенна в себе. Когда мы оказались в одной старшей школе, я была счастлива. Я планировала даже поступить в тот же университет, что и она, но она уехала. Помню тот год, когда её выпуск страшным призраком маячил где-то впереди, и я боялась конца мая. Но вот этот день настал. Я стояла в дверном проёме и слушала её речь. Она в блузке, галстуке и расклёшенной юбке. И её класс, все какие-то печальные и торжественные. С того дня я её не видела больше и всё корила себя, что не догадалась подойти к ней. Она ведь тогда была занята очень, окружена одноклассниками и учителями. Вечером я подошла к её квартире, постучала в дверь, мне открыла её мать и сказала, что она уехала в Корею поступать на нейрохирурга.

Без неё я была беззащитной, лишенной единственного защитника. А Дилан ещё больше ужесточился. Я тогда бегала за одним добрым мальчиком, который меня не обижал и даже парочку раз утешал, когда я ревела в кустах. Он прочитал перед всеми (и ним в том числе) мою записку с нему и они смеялись. А он качал головой и мило улыбался с этими ямочками. Тогда моя любовь лопнула, как воздушный шарик.

В общем, понятно, почему я ждала выпуска. Понятно, почему на церемонии я не плакала, не говорила лицемерно, что буду скучать по счастливым школьным временам. Я пообещала себе, что больше не вернусь в школу. А ещё не пошла на выпускной балл. Отец сказал, что я буду жалеть об этом всю оставшуюся жизнь, а мать меня поняла и не стала настаивать.

Сколько лечатся душевные раны? Порой они остаются белыми рубцами, уродующими душу, какой бы мазью от шрамов ты их не обрабатывал. Наверное, это мой случай, потому что одна мысль об колледже повергала меня в панику. Я пришла в свой первый день учебы, думая, что все на меня будут смотреть и смеяться, постоянно смотрела на себя в зеркало, поправляя прическу, одергивала юбку, и мне потребовалась неделя, чтобы понять, что до меня нет никому дела, и это повергло меня в такой шок и сумасшедшую радость, что я рассмеялась и побежала по пляжу, размахивая руками. А вдали я увидела белоснежного мальчика и девочку, играющую на флейте. Замерла, прислушавшись, околдованная этой странной мелодией. Она была бодрой, живительной, быстрой и непохожей на никакие из известных мне. И тогда я поняла, что свободна, и тут же скинула с себя всю одежду и погрузилась с головой в море, нырнув и достав. Я раскачивалась в толще воды, словно водоросль, пока лёгкие не начало разрывать от нехватки кислорода, и тогда вынырнула, выплюнув солёную воду, и посмотрела сквозь сощуренные глаза на вечернее ясное небо. Вдали зажигался свет маяков. Воздух дышал прохладой и морскими водорослями, кричали чайки, из вышки спасателей выходили двое, переодевшие желтые купальники в летнюю одежду. Один был кудрявый, черноволосый и печальный, а другая с каре и весёлая.

Я вышла из воды, закрывшись волосами.

– Эй, деточка, что ты творишь? Совсем ополоумела голой купаться? А если бы кто-нибудь увидел?

Ко мне подошел Доминик и накинул на плечи полотенце. Я закуталась и села на сухой песок.

– Тебе что, 10? – продолжал он наседать.

– Я волосами закрыла, – проворчала я.

А они у меня были длинными и густыми, так что закрывали туловище без проблем.

– Ну и что? – фыркнул он.

Его щеки покраснели. И от меня, и от того, что сгорели на солнце.

– Давай, поехали домой. Нам нужно выспаться перед парами.

Конечно, ни в какой дом мы не поехали. Мы гоняли на кабриолете по широкой дороге, я смеялась, встав на сидении и раскинув руки, как в фильме «Хорошо быть тихоней», подставив лицо порывам ветра, который развевал мои мокрые волосы. Сначала мне было холодно, а потом я согрелась. А потом я захотела пить, и мы пошли в кафе моих родителей и выпили по стакану коктейля. Хорошо было жить. И кошки, мяукающие на крыше, были согласны, и женщины, убирающие бельё, и молодёжь, рисующая баллончиками на стене цветы, листья и деревья, и официант, вытирающие столы и иногда глядящий на ясное небо у него над головой, и девушка, поливающая цветы на балконе.

– Наслаждаешься? – усмехнулся Доминик, – Ну-ну, перед парами не надышишься.

– А ты что-то какой-то грустный.

Он вздохнул. Его глаза на мгновение странно блеснули. А потом его ещё совсем мальчишеское лицо озарила обезоруживающая улыбка.

– Всё хорошо, – сказал он, – Не забивай этим себе голову. Ты медсестра. Скоро не будет этих беззаботных деньков. Уж поверь мне, я из семьи врачей…

Еще немного – и на город окончательно опустилась ночь. А мне не хотелось спать. Мне хотелось залезть на дерево померанца, сорвать его плод, и пусть он ещё зеленый, и смеяться, смеяться, смеяться… В других места лето длится три месяца, у нас – 5. Сентябрь и май тоже щедры на зной и ясную погоду.

К счастью, Доминик тоже был из числа полуночников. Мы смеялись, что опять продрыхнем всю пару, но колесили по всему городу, а потом наткнулись на пенную вечеринку и нырнули в мир белых пузырьков и невидимого леса ног.

Я была жива, и это самое главное. Школа была позади, как и Дилан. Всё в прошлом.

Первый курс был действительно самой счастливой моей порой. Учиться было легко, заводить новых друзей тоже, практика была веселой и полной забавных историй о странных пациентах. Я пропадала в библиотеке при колледже. Воздух там был полон солнечного света, пыли и шуршания страниц с запахом ветхости. Вечером я неизменно ходила купаться со своими новообретёнными друзьями. Мы загорали, подставляя и без того смуглую и лоснящуюся кожу ослабевшему солнцу, плавали, иногда заходя за буйки, прыгали с вышки, катались на «банане», катамаране и водных лыжах, а один раз меня подговорили полететь на парашюте, будучи привязанной к концу моторной лодки. Это было страшновато, но весело.

А когда наступила зима, то гуляли по пляжу, иногда закрываясь зонтами от дождя, иногда кутаясь в одежду, развеваемую порывами холодного ветра, но неизменно в конце каждого дня. Ловили ртом мокрый снег, лежали на прохладном песке и удивлялись, каким пустым и грустным становится город, когда заканчивается купальный сезон и туристы постепенно уезжают. А некоторые грустят: вместе с туристами уезжают и те, в кого они успели влюбиться. Вот почему иногда здесь опасно разбить сердце от очередного курортного романа. Зимой ты понимаешь: на самом деле наш город очень мал и тесен.

Но это длится совсем недолго. Весной вновь набухают почки, распускаются цветы и выглядывает солнце. Начинаются экзамены, аллергики начинают ворчать, потирая глаза и нос и расчесывая кожу. Доминик, который зимой был каким-то странно-грустным, становится снова радостным и готовым не спать ночами. И мы снова гоняем по оживающему городу, ловя потоки воздуха.

Снова лето. Беззаботное, весёлое, но с практикой. О да. Больница, ватные шарики и таблетки. А ещё уколы. А я ещё, кроме всего прочего, староста и одна из лучших учениц на потоке. Поэтому на меня взвалили большущий и тяжеленный ком ожиданий, которые я должна оправдать.

В общем, свободной была только вторая половина июня и август. Я тогда не понимала, что-то лето – преддверие осени, наполненной неожиданностями и болями в животе от стресса. Я тогда наслаждалась, дула на белый одуванчик, плела венки, поливала цветы, стригла кусты, загорала и купалась в море, а потом, уставшая от впечатлений, ела и пила холодные напитки, мокрая и счастливая. И ни о чём больше не думала и не беспокоилась.

А потом меня снова отправили на практику. Я проходила её с Домиником и Терезой, моей хорошей подругой. Не без волнения я вошла в отделение хирургии, в которое меня отправили. Мне было не по себе в окружении стариков, смотревших на меня глазами, кажущимися огромными на фоне осунувшихся лиц.

Итак, мы приступили к работе. Среди больных меня привлек какой-то парень, про которого шепотом говорили, что он уже не жилец. Замкнутый, в шапочке и с тощими руками, исколотыми шприцем. Он казался смутно знакомым. Может, когда-то учились вместе? Что ж, в любом случае, жаль его видеть таким. Ухаживая за ним, я старалась его развлечь как могла, но он оставался угрюмым. Когда я развлекала других подростков, он оставался безучастным.

У него была тёплая кожа, учащенное дыхание и знакомый страх уколов. А ещё знакомая манера иронично изгибать бровь, знакомый какой-то северный акцент и нелюбовь к лазанье. В конце практики я наконец вспомнила: это был Дилан!

Догадка повергла меня в глубочайший шок. Он всегда был бодрым, бойким и наглым, один из первых на физре, быстро бегал и бил тоже очень сильно. Так что то, что он заболел, было немыслимым, а его вид казался сюрреалистичным и совершенно ему не подходящим. Нет, этого не может быть. Это невозможно. Но это было так. В его медкарте указано: «Дилан Лангрейв». И это было его лицо, только исхудавшее и без этой наглой ухмылки. И я не знала, как на это реагировать. Он основательно испортил мне жизнь, но всё-таки он человек. Пусть и нехороший, но всё-таки. Жизнь его уже покарала, а я медсестра и не могу радоваться чужой болезни. Интересно, он узнал меня?

В последний день я всё-таки спросила, помнит ли он девочку, которую дразнил в школе.

– Я много кого дразнил, – сварливо ответил он, – Я че, каждого помнить должен? У меня итак память совсем никакая.

Вот так. Для меня он герой моих ночных кошмаров, а для него я одна из многих, без лица и имени.

Потом началась зимняя сессия, я ночи напролет проводила в колледжской и городской библиотеке и больше не могла так беззаботно гулять до рассвета. Я смотрела на пустынный пляж и мне становилось грустно. Каждый вечер смотрела перед тем, как вернуться домой.

В один из таких вечеров позади меня послышалось шуршание. Я резко обернулась. Дилан бежал по пляжу, его расстегнутый бежевый плащ развевался. Там не носили больничных пижам, так что нельзя было догадаться, что он сбежавший пациент.

– Дилан? Куда ты?

Я побежала за ним. Он сбросил кеды и босиком зашел в море. Вода едва заметно окрасилась в красный.

– У тебя кровь?

– Да просто мозоли натер.

Я встала рядом с ним. Мои туфли были рядом с его кроссовками, как и носки. Он задрал джинсы и зашел дальше, глядя вперед сощуренными и покрасневшими глазами.

– Я сбежал, – повернулся он ко мне, улыбнувшись.

Лучи заходящего солнца окрашивали его кожу и торчащие из-под шапки пряди волос в цвет граната.

– Почему?

– Не знаю, захотелось.

Он затрясся от смеха.

– Ты, наверное, думаешь: «что за дебил». Но я ведь и впрямь дебил. И останусь им даже на пороге смерти.

Я не нашлась с ответом.

– Я, блин, умираю. Я хочу кататься на торговых тележках, нырять в поисках жемчуга и дельфинов, жрать осьминогов и гонять на машине с открытой крышей, а не сидеть в больнице в окружении медсестер, которые тебе разве что еду не разжевывают.