Текст книги "Переплетение судеб (СИ)"

Автор книги: Люрен.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

====== Мальчик с упавшей звезды ======

Наш город называют цветущей гаванью. Узкие переулки, тропинки из цветов, зеленеющие палисадники и вереницы фонтанов, пёстрые крыши, гирлянды из развешенного белья, кафе на веранде и пляж, где иногда можно увидеть дельфинов и осьминогов. Можно ли тут быть одиноким? Можно ли представить, что ты сидишь рядом с соседями, мило болтающими на крыльце, и понимаешь, что тебя кто-то накрыл прозрачным куполом?

Я всегда чувствовала себя лишней. Не лучше других, не хуже других. Просто другой. А хорошо ли это, плохо – решать не мне.

Как и у многих подростков, у меня была своя компания. Забавно, что я помню о них незначительные факты, но лица и имена пропали в омуте зыбких, как песок в пустыне, воспоминаний. Вот хиппи, играющий на фортепиано Шопена и Рахманинова. Вот девушка, состоящая в клубе радиолюбителей, у которой дома коллекция из 100 пластинок. Вот заводила, знающий анекдоты на все случаи жизни и пьющий кофе каждые два часа. Вот девушка, интересующаяся китайской каллиграфией, которая всегда носящая свитер, связанный ей собственноручно, и таскающая наши сумки и пакеты. Вот гитарист, с юных лет выпивающий каждое утро по пинте скотча и курящий приторные сигареты. Мы были молодыми, и весь мир нам казался сплошной игрой и обиталищем демиургов. А ещё – что ночи на крыше всегда будут тянуться медленно, струны на гитаре никогда не порвутся, песни не кончатся, а кружка какао всегда будет недопитой. А ведь тут даже осуждать не за что. Кто не захочет, чтобы тишина, содержащая больше, чем слова, была с вами всегда? Кто не захочет ухватить за хвост вечность?

А потом прогремел выпуск. Мы, странные дети цветущей гавани, разлетелись кто куда, не зная, куда податься и что мы из себя представляем. И каждому для нас предстояло найти свою нишу и тропинку, принадлежащую только ему. Было ли в той тропинке место для старых друзей? Кто-то выбрасывает старые игрушки, кто-то закидывает их на чердак, чтобы время от времени подниматься туда и посидеть среди них, вдыхая запах прошлого. Но никто не играет с ними. Зачем? Ты же уже взрослый. Сожги прошлое, как школьный рюкзак после выпускного.

Вот и мы забросили друг друга на чердак. Время от времени встречались в кафе-веранде, заказывали по кружке чая и болтали, заглушая тишину, которая перестала быть такой обнадёживающей. Вечерами сидели на крыше и понимали, что песни закончились, та гитара давно выброшена на помойку, какао выпито, потому что больше не на что отвлекаться, а ночь пролетела также быстро, как и наступила. На пятом рассвете мы поняли, что отныне нас ничего не связывает. Общаются ли друг с другом птенцы, выросшие в одном гнезде? Быть может, они даже не узнают друг друга.

Конечно, мы не расстались окончательно. Нельзя не пересекаться с кем-то в таком маленьком городе. Мы звонили друг другу по праздникам, но у каждого была своя жизнь. Кто-то изменился до неузнаваемости, кто-то остался верен себе. А кто-то как я, застывшая во времени подобно мухе в смоле. Только я не превращусь в янтарь, и когда меня найдут археологи, они не поместят меня в музей.

В начале учебы в колледже мы с одногруппниками притирались друг к другу и были единым коллективам. Так уж заведено у нас: класс, группа, рабочий коллектив – всё единая стая с одним сердцем на всех. Мы вместе ходили в клубы, в рестораны, выбирались на пляж и в походы. Даже на летних каникулах съездили в горы. А потом я обнаружила себя идущей позади и не понимающей, о чём они говорят. Нет, это не они пустоголовые, и не я отсталая бездрарность. Просто мы слишком разные. Мы живем в разных мирах и не видим друг друга. А посему я перестала с ними ходить, а они перестали меня куда-то звать.

Я стала так редко с кем-то разговаривать, что, как мне кажется, разучилась говорить. Это не очень хорошо для нашей профессии, мы ведь журналисты, но что поделаешь? Если подумать, то я могла бы с кем-то подружиться. Но у меня уже не было никакого желания. У меня вообще не осталось никаких желаний, только повседневные заботы и прогулки в одиночестве по утреннему пляжу перед парами.

Шел второй курс, самая середина. Разгар практик, оживленные беседы. Мне казалось, что я попала в тело другой девушки, как фантастическом фильме. Наши личности смешались, образуя причудливую кашицу, и непонятно, где заканчивается моя и начинается её. А может, «меня» и не было никогда?

Одной звёздной ночью я сидела в заброшенном маяке, под самой крышей. Отсюда простирался вид на море, серповидный пляж с валунами и песком, крошечные дома, похожие на домики эльфов. Я держала в руках мобильник и игралась с набором цифр. Нестерпимо хотелось с кем-то поговорить. С кем угодно даже с хмельным охранником у ворот, но он спал, сложив голову на столе, закиданном тетрадями и документами.

Я вздохнула и решила сыграть в русскую рулетку, но только с телефонным номером. Набрала совершенно случайный, дрожащий пальцем нажала на «вызов». Случайность то была, или судьба, уж не знаю. И не знаю, что бы со мной было, брось я трубку после пятого гудка, как хотела. Я сидела у окна, вглядываясь в море, отражающем свет соседних моряков, и дремлющий на пристани корабль. В трубке равномерно раздавались гудки, я, загипнотизированная ими, почти задремала, будучи не в силах поверить в реальность происходящего и в то, что я решилась на такую глупость. Как вдруг ночную безмятежность длинными ножницами прорезал голос:

– Полуночник на связи.

Я встрепенулась, отбросив последние осколки набежавшей дремоты и неги. Сейчас я как никогда осознавала, что всё происходящее абсолютно реально.

– Кто это? – дрожащим голосом спросила я.

– Можешь называть меня Ксаднем, если хочешь. А если не хочешь, то всё равно называй.

– Странное имя. Похоже на Ксанаду. Ты оттуда, что ли?

– Может, я сам Кубла-хан, – рассмеялся собеседник, – Сижу, скучаю в своём дворце. И тут ты звонишь.

Странный у него был голос. Никак не могла понять, какой он тональности, и на сколько лет он тянет. Может, это из-за того, что мы говорили по телефону.

– Мне просто стало одиноко, – сказала я, – Поговори со мной, пожалуйста.

– И о чём ты хочешь поговорить, дитя?

– Да о чём угодно.

– Это весьма расплывчатое понятие. Что есть «что угодно», скажи мне?

– То и есть, – раздраженно отозвалась я, – Всё.

– Это тоже весьма расплывчатое понятие. «Всё» бывает всяким. Какое именно тебе по душе?

– А каталог огласить для Вас не будет затруднительным, сэр? – съязвила я, – Всё – значит всё. И верблюды, и звёзды. Да хоть расцветка носков. Я хочу переждать эту ночь.

– Не ты одна, – одобрительно сказал Ксаднем, – Но зря, дитя моё. Ты никогда не чувствовала, что ночью ты по-настоящему жива?

– Те времена давно прошли, – буркнула я, – Компания распалась, ночные прогулки прекратились. Теперь с наступлением заката я всё острее очущаю своё одиночество.

– А разве для того, чтобы быть живым, нужны люди? Человек одинок, он наедине со вселенной. Рождается одиноким и умирает одиноким. Ты страдаешь от одиночества, потому что тебе скучно с собой. Ты цепляешься к другим, думая, что у них есть то, чего нет у тебя. Но они такие же, как и ты. Такие же одинокий дрейфующие айсберги.

– От одних твоих речей становится тоскливо… Людям нужны люди, не надо оглядываться на тех, кто уходит в пустыню. Людям нужны чужие голоса, иначе тишина в них начнет разрастаться и заглушит всё. Если твои крылья недостаточно сильны, чтобы взлететь на небо, то тебе помогут другие. Возьмут тебя за руку и сделают всё, чтобы вы вместе перепрыгнули горизонт. А ты в свою очередь поможешь другим. У кого-то вообще крылья сломаны.

– А почему ты думаешь, что у тебя сломаны крылья? Может, они у тебя громадные, белоснежные и сияющие.

– Хорошо… Можно провести аналогию с фонарями. Весь мир – тёмный лабиринт, и чтобы выбраться из него, нужно идти на свет. У каждого из нас на спине фонарик, от него и идет свет. Мы свет своего фонаря не видим, а свет чужих фонарей видим.

– Тогда что тебе мешает снять его со спины?

– Ну, сниму я его, и что дальше? Всё равно я не знаю дорогу. А тот, кто идёт впереди всех, знает. За ним-то мы и тянемся. И вообще, не порть метафору!

– И где такая смешная девочка с фонарём живет? – опять рассмеялся Ксаднем.

– Флормели. Мой город называют цветущей гаванью. Из названия понятно, что тут много цветов и есть море.

– Как девочка, живущая у моря, может чувствовать себя одинокой? Нырни под воду и узри, сколько удивительных друзей у тебя.

– Русалки, что ли? – фыркнула я, – А где ты живешь?

– Среди облаков. Тут очень красиво. На рассвете всё окрашивается в ярко-оранжевый, а на закате розовеет, как кисель.

– Как… Чего?

– И ничего тут нет, кроме облаков. Хотя, если подойти к краю, то можно увидеть всё, что творится в мире. От Гренландии до Африки.

– И что творится прямо сейчас в Арктике?

– Хм… В иглу на берегу океана маленькая девочка ждёт свою бабушку. Вот она, выходит из воды, сбрасывает шкуру, обрастает волосами и конечностями. Девочка уже разожгла костер. Бабушка греется у огня. Тюленям в Северном Ледовитом океане не холодно, а вот человеку, вымокшему в его водах, очень даже. Скоро будет метель, лучше её переждать внутри. Сегодня – очередной вечер увлекательных историй. Прямо накануне полярной ночи. Потом она уплывет в океан, чтобы пройти Большую Дорогу Селки. Но пока она здесь, и сейчас она начнет рассказывать о том, что видела и о чем думала. Тюлени безмолвны, так и слова для таких историй ни к чему, всё равно они не смогут ничего передать. Зато может Нож Историй.

– Селки? Но это же ирландская мифология, причем тут Арктика?

– А ты думаешь, селки только в Ирландии? Я тебе больше скажу, их в Арктике больше.

– Целые пляжи тюленей, – задумчиво сказала я, – Переваливаются с боку на бок и загорают. У них такие жирные тушки. Как у котов.

– А ты бы хотела быть селки?

– Не знаю… Я больше хочу быть дельфином. И плавать в нашем море. Здесь воды намного теплей. А потом приплывать на свет маяков и выходить из воды голая, как Афродита. И возвращаться в дом, где меня никто не ждет, законсервировав в себе очередную историю, которую никому не расскажу.

– А разве ты не боишься одиночества?

– Такое одиночество мне не страшно.

– Скоро рассвет… – вдруг говорит он, – И скоро нам пора будет попрощаться. В какой-то степени навсегда, потому что я вспыхну вместе с облаками.

– Я могу тебе позвонить в следущую ночь?

– В ночь – можешь. Но если хочешь говорить со мной дальше, то никогда не звони мне днём. И не произноси моего имени наоборот.

– А что будет, если я так сделаю?

– Кое-что очень плохое. Например, ты лишишься нового друга. А может, сгоришь вместе со мной. Или у тебя прокиснет суп. Кто знает? Да и не надо тебе об этом думать. Просто не делай так и всё.

– Но почему?

– Некоторые вещи очаровательны только ночью. С наступлением темноты мусорные развалины приобретают новые краски. А днём остаются чем-то невообразимо мерзким. Пока-пока!

Гудки. Оранжевый рассвет на другой стороне неба. И мне пора уходить, чтобы совершить ежедневную, а точнее, ежеутреннюю прогулку по кромке пляжа и пойти в колледж.

А следующая ночь была с барбекю. Мы разожгли костер на пляже, разложили пледы и гитары. Староста играла на укулеле. Кто-то возился с примусом. Остальные строчили что-то в своих блокнотах и обсуждали отчет, которые должны сдать в конце практики. Девушка в очках совала мне под нос рекламу каких-то курсов, на которые ходит сама. В конце тебе выдадут сертификат и могут помочь с трудоустройством. Или выгнать, если будешь халтурить.

В конце концов все заснули прямо на песке, прижавшись друг к другу, а я тихо ускользнула от них, чтобы пробраться в маяк и вновь позвонить таинственному незнакомцу. Что-то привлекло меня в нём, что-то, что заставляло до самого рассвета млеть от небылиц и хотеть перепрыгнуть горизонт.

– А одногруппники спят вместе на пляже, как тюлени, – сказала я, не дожидаясь, что он первым скажет, – Сгруздились вместе, только пуза не хватает.

– Что же ты не присоединилась к ним?

– Я же не тюлень. Забавно, что они больше на них похожи, хотя не знают про селки и знать не хотят.

– Люди вообще очень забавные, не находишь? Забавные и милые, как тюлени или коты.

– Ты так говоришь, словно ты не человек.

– Так и есть. Я тишина.

– Тишина какая? Она бывает разной, если что, – съязвила я.

– Та самая. Уютная, наполненная шумом прибоя и моторов. Тишина летних ночей и зимнего утра. Молчание старых друзей.

– Где же ты был, когда наша компания распадалась? Почему убежал?

– Хорошего понемножку. Не одной тебе нужна тишина. Трудно огибать земной пояс. Я натер бессчисленное множество мозолей.

– Тогда надень железные сапоги.

– А таким, как я, нужно ходить босиком. По песку, по воде, по траве и нагретым солнцем камням. Мои ноги уже давно затвердели, так что обувь мне не к чему.

– Здорово.

– Вот только я очень устал. Мне даже ноги обмыть негде и некогда.

В голосе почувствовалась боль и странная, приевшаяся печаль, похожая на утренний иней или пленку на остывшем молоке.

– Давай принесу тазик и полотенце? – предложила я, – А пока ты отдыхаешь, за тебя буду я.

– Думаешь, сможешь? – грустно рассмеялся Ксаднем, – Это всё равно, что подменить Санта Клауса.

– И что же ты, один всё это разгребать будешь? Так и останишься одиноким дрейфующим странником. А как же твой дом с облаками?

– А я и здесь, и там. Как ты – и у меня, и у себя на море. А мне хочется хоть раз побыть только здесь. Но мне и это нельзя. Я безумно одинок!

– Значит, мы одиноки вдвоём.

– Чтобы стать одинокой, как я, сначала попробуй стать другом для всех.

– Чтобы стать одиноким, как я, попробуй стать отвергнутым в дружной компании. Одиночество друг друга для нас недостижимо. И так всегда. Другой человек – небо, которое ты никогда не ухватишь.

– Правильно. Зачем ухватывать, если можно любоваться? Ты так это говоришь, будто это что-то плохое.

– Тебе показалось.

– Не показалось.

– Ладно, не показалось, так не показалось. Лучшее расскажи, что ты сегодня видел. Как селки. Только не рисуй, а расскажи.

– Я сегодня видел двух изломанных людей. Один прошел через огонь, другой побывал в вечной мерзлоте. Огнём была женщина, льдом был мужчина. Они были настолько разные, что похожие. И настолько ненавидели друг друга, что любили. И это им не мешало портить жизнь друг другу и разрушать миры. И вот, теперь они снова встретились, чтобы схлестнуться в последней битве. И видят друг друга старыми. Безумно старыми, покрытыми трещинами и с недостающими частями. Он обмерз, она стала головешкой. Хотели выплеснуть ненависть вместе с насмешками, но не обнаружили в себе ни то, ни другое. Да и вообще, из их рта не вылетело ни одно слово, потому что их не было. Этой ночью они многое переосмыслят. Эта ночь будет ночью молчания, сидения на крыльце и изумленного разглядывания друг друга. Они будут видеть друг друга в первый раз, хотя до этого они каждый день смотрели друг на друга. Ибо смотреть и видеть – это разные вещи, знаешь ли. На рассвете либо разойдутся, либо больше никогда не будут биться друг с другом. Как ты думаешь, что они выберут?

– Не знаю. Наверное, если они сильно друг друга любят, то останутся?

– Я тоже думаю, что останутся. Слишком через многое вместе прошли. Такую связь не разорвёшь. Кстати, о рассвете. Пока я тут тебе рассказывал, уже солнце проснулось. Сейчас взойдёт на горизонт и, ужасно злое от того, что приходится каждое утро вставать в такую рань, всё тут сожжёт. Так что прощаемся, дитя!

Я подбежала к противоположному окну. Небо осветилось оранжевым заревом, сонное солнце бросало тени на всё вокруг. И кривые тени домов, и возвышающиеся тени деревьев, и движущиеся тени одиноких прохожих. А где-то за коризонтом сгорали облака вместе с таинственным незнакомцем.

С тех пор я перестала о чем-либо волноваться. Я спокойно говорила с одногруппниками, ходила на практику, пела походные песни у костра на пляже и ждала наступления лета и вместе с ним – каникул, наполненных ленью, лодками-бананами, сёрвингом и разноцветных коктейлей в тени от жезлонга.

Я снова и снова рисовала портреты Ксаднема, и каждое воплощение было нелепее предыдущего. Может, он тощий поэт и сказочник, живущий в зашторенной комнате среди пыльного города. Может, скучающий студент с бессонницей и фантазией, бьющей ключом и не находящей того, кто соберет её в большой ушат. А может, то был полусумасшедший одинокий полуночник, заточивший себя в душной каморке под протекающей крышей с десятью кошками и пятнадцатью собаками. А может, желтокожий старик, днём сидящий на грязной скамейке и рассеянно кормящий голубей, а ночью болтающий с единственной, кто за последний десяток лет заговорил с ним. А может, маньяк в домике на краю города, обрадовавшейся мышке, со всех ног спешащей в разинутую пасть голодного кота. А может, злой дух, очаровавший одинокую девушку своими присказками и небылицами, с горящими, как два уголька, глазами, и то и дело облизывающейся пастью.

– Какое у меня лицо? – переспросил меня Ксаднем, когда я всё-таки решилась у него спросить, – А зачем ты интересуешься? Не боишься разочароваться? Может, у меня свинной пятачок и слоновьи бивни.

– А может, ты златокудрый юноша с румянцем цвета закатного неба.

– А может, я древний старик с ослепшими и выцветшими глазами. Мои волосы белее снега и достают до пола. А может, я вообще Чеширский кот.

– Но всё-таки?

– Пандора, ты снова хочешь открыть этот сундук?

– Ну пожалуйста! Иначе я не выдержу и произнесу твоё имя наоборот…

– Ну, ладно… Моё лицо как рассвет и звёздное небо. А ещё – как у льва и койота. А вообще, меня нельзя поймать ни взглядом, ни плёнкой. А вот боковым зрением можно. Но лишь на секунду. И этого хватит, чтобы помимо своей воли произнести моё имя наоборот и навлечь на нас обоих беду. А ты ведь не хочешь этого, правда? Так что пускай я останусь голосом в трубке, не пытайся меня воплотить.

– Хорошо. Я не буду. Отвлеки меня новой сказкой. Что ты видел сегодня?

– В одном большом-большом городе живет девочка. Чем-то она похожа на тебя. только меньше и наивнее. И она тоже одинока, потому что тот город похож на рисунок простым карандашом. А она – разматой акварелью. Горожане были с ней любезными, но не видели её цветов. А она бы очень хотела, чтобы кто-нибудь сказал, какая она яркая. Целыми днями она плавала с дельфинами в толще воды, ловя преломлённые лучи солнца. А потом выходила на берег и ложилась на прогретый солнцем песок и дремала, а бабушка укрывала её полотенцем и мягко будила, давай выпить её сок из пойманных лучей заходящего солнца.

– И… Всё? У неё так и не появился друг, который увидел бы её цвета?

– А какого друга ты бы ей придумала?

– Наверное… Один из дельфинов одной лунной ночью выйдет из воды, сбросив чешую. Он будет таким же серебрянным, как этот лунный свет, и не сможет покинуть лунную дорожку, потому что иначе станет снова безмолвным дельфином, только выброшенным на берег. И он скажет девочке: «Ты искришься красками и оттенками. Это прекрасно, и ты прекрасна.» А девочка скажет, что она блекнет по сравнению с тем, кто нарисован луной. Они проговорят всю ночь до рассвета, а потом он исчезнет среди волн, став дельфином, и никогда больше не превратится в человека.

– А потом она поедет в другой город, чтобы найти другую цветную девочку и сказать ей, как она красива. И везде, где будет касаться её рука, появятся цвета. И цветы нальются красками, и листья позеленеют, и стены домов станут жёлтыми, как лучи солнца, а чай станет золотисто-коричневым. Вместе с другими цветными девочками она будет раскрашивать мир, ведь теперь все они будут знать, что они не одиноки.

– Видимо, они очень талантливые художницы. Потому что закат получился очень красивым, как и звёзды, как и небо.

– А мы с тобой – очень талантливые рассказчики. Потому что о чуде надо уметь рассказывать. В иной раз некоторые особи повествуют настолько затянуто и скучно, то даже и не скажешь, что это о далёких галактиках и мирах, скрытых под полевой травой.

– В общем, даже мелкий талант важен. Даже если это талант надоедать всем.

– Вот тебе и очередной урок, который тебе недодали в детстве. На сей ноте мы прощаемся.

А потом наступили каникулы. И я знала – эти пройдут отлично. Поняла ещё в первый день весны. Ещё тогда, когда мы не были знакомы с Ксаднем. Они и прошли отлично – вместе с городской пылью, пузатыми шмелями, апельсиновым соком, брызками хлорированной воды и дельфином, нарисованным на плитках стены. Вода была удивительно тёплая, музыка Эйнауди на пианино в полузаброшенной музыкальной комнате была особенно громкой, окружающая зелень – густой и пахучей, а полдень в кафе-веранде томным, терпким и наполненным холодным зелёным чаем, улуном и мороженым со вкусом крем-брюле.

Когда бархат ночи опускался на город, я спешила набрать знакомый номер. Я говорила с ним на берегу моря, чтобы он слышал шепот волн. Или в заброшенном маяке, глядя на кусочек города внизу. Или в своей тесной спальне, зашторив окно. Пела ему в трубку, а он обволакивал меня своей тишиной. Мне казалось, что он схватывал меня за руку и уносил в неведомые дали. Мы летали, светлые и незримые, и наблюдали за чудом, незаметно происходящем в северном поселении и южном шумном городе, в душной квартире дома-муравейника и в просторном особняке у кромки зеленеющего леса.

Так прошли мои каникулы. Так прошло моё лето, похожее на вино из одуванчиков или малиновый сок.

Мы становились всё ближе, и в конце концов могли часами дышать друг другу в трубку. Мы оба смотрели на горизонт, на запад, и казалось, были совсем рядом. Только не надо поворачивать голову, иначе магия одиночества вдвоем рассеется. Когда мне было грустно, он рассказывал сказки, смешные и странные. И никогда не было грустно ему.

– Собрать бы все твои слёзы, – говорил он, – И превратить их в звёзды. И развесить на небе.

– Может, в сверчков? И поселить в траве. Представь, идёшь себе, а по бокам твои слёзы сияют. Такие красивые, что ты…

– Захочешь плакать снова и снова, чтобы создать побольше сверчков, – продолжила он за меня, рассмеявшись.

– А на что тогда похож смех?

– На бабочку. Хлопает крыльями, порхает и не знает забот.

– И живет всего один день.

– А счастье – это момент. Как писал Тургенев. И его так же трудно поймать.

– У греков бабочка – это душа.

– Ну да, всё верно. Поэтому не накалывай свою душу на булавку.

Так проходили наши ночи. Так проходили странные разговоры лёжа, с дрожанием на холоде и пением кузнечиков и цикад, с шумом прибоя и криками чаек. Он учил меня делать журавлей из бумаги, я читала ему Петрарку. Он рассказывал мне сказки-раскладушки и бесконечные сказки, а я смешила его и рассказывала о дельфинах и китах. Потому что он знал нереальное, а я знала явное.

– Хочешь одну смешную сказку? – спросил он в конце сентября.

– Я тоже хочу рассказать одну.

– Я первый. Я расскажу тебе историю о чайке, влюбившейся в дельфина. Но проблема была в том, что чайка летала в толще облаков и дышала воздухом. Как объяснить дельфину, что такое небо?

– О, дельфин знал, что такое небо, – подхватила я, – Дельфин выпрыгивает из воды, чтобы быть поближе к холодной выси, что так любила чайка. Он любит небо, потому что любит чайку.

– Значит, так и будет продолжаться? – расстроенно спросил Ксаднем, – Они ведь никогда не смогут быть рядом.

– А чтобы любить, быть рядом необязательно. Мы ведь может говорить.

– И тебе этого будет достаточно?

– Вполне…

Неизвестно, сколько бы так продолжалась, но я своим жгучим любопытством, разгорающимся всё ярче и ярче, как огонь в камине, решила всё разрушить и позвонила ему днём. Голос в трубке сообщил мне, что телефон абонента выключен. Я предприняла ещё десять попыток, а потом мне сделалось очень-очень стыдно. Я была словно Психея, решившая подглядеть за Амуром ночью и пролившая на него воск от свечи.

Ночью оказалось, что номера не существует. Я позвонила следующей ночью, и через неделю, и через месяц. Нет его, словно никогда не существовало. А может, мне просто снились эти удивительные разговоры тёплыми летними ночами.

И всё же…

Я решила попросить своего знакомого, работающего в центре связи, отследить номер. Тот выяснил, какого города этот код и дал мне толстенный справочник телефонных номеров с адресами. Я заперлась в своей комнате и принялась читать. Наконец нашла. И позвонила этому самому другу.

– Где вообще находится этот город?

– Не город, а посёлок. Да тут, неподалеку. Пять часов езды на машине. Поезжай на север и никуда не сворачивай. Потом тебе придется пробираться через лес. Короче, по навигатору найдёшь.

Я вздохнула. У меня нет машины… Но есть другой знакомый с потрясным внедорожником, который наверняка согласится меня отвезти за то, что я напишу за него реферат по нелюбимому предмету.

Так оно и оказалось. На следующий день я уже сидела на заднем сидении машины, а он копался в своем навигаторе, пробивая координаты города. Потом включил Игги Попа и мы отправились покорять проселочную дорогу.

Вечернее неяркое солнце грело плечи и виски, слепило глаза. Я жмурилась, словно кот, дремлющий на солнцепеке. А потом легла на кресла, накрытые одеждой и тряпками и заснула, свесив ноги к пакетам, которыми был заставлен пол. А потом мне снилось, что меня уносило в открытый океан. Наверное, это из-за того, что машина постоянно натыкалась на колдобины.

– Вставай, спящая красавица. Приехали мы в твой поселок.

Я продрала глаза и вышла из машины.

– Ждать тебя? – высунулся он из окошка, – Или потом тебя забрать?

– Я не знаю. Если я до наступления темноты не вернусь, то уезжай и позвони мне утром.

– Если ещё связь позволит, – хмыкнул он, – Наверняка тут ничего не ловит. Ладно, как знаешь. Но лучше тебе вернуться побыстрее. Нечего тут ловить, даже гостиниц нет.

Окраину поселка укрывали листья деревьев. Город дышал зеленью, диким лесом и шалфеем. Дома были светлые, палисадники заросшими, а законом была тишина. Широкие асфальтовые дорожки. Трогательный маленький магазинчик с надписью «продукты», далёкий шум пилы. Я шла по городу, глазея по сторонам. Это была лишь окраина. Дальше начинался приличный такой посёлок, с асфальтом и домами в европейском стиле. Я остановила мать с выводком из семи детей и спросила у неё, где находится дом по нужному мне адресу. Она странно на меня посмотрела и сказала, что в этом доме года три никто не живет. А до этого жил одинокий полусумасшедший старик, который электрического чайника боялся, не то что остальной электронники. И всё же я её попросила показать мне этот дом.

Вот он. С виду не такой уж заброшенный. Тем временем на город опустилась ночь. Вокруг по-прежнему никого не было. Оно и понятно. Что в таком месте делать ночью?

Я решила рискнуть и перелезла через забор на заднем дворе. Потом через окно залезла внутрь.

Что я делаю? И, главное, нахрена?

Неведомая сила тянула меня внутрь. В тёмные заброшенные комнаты с кроватями без постельного белья, разодранными кошками обоями, заляпанной жиром нотными тетрадями, пустыми шкафами, кухонным столом с рассыпанными крошками и бегающими крысами, с паутиной на стенах и непонятными надписями на испанском. Я поднялась по шаткой, скрипущей лестнице на второй этаж под крышей. Треугольный потолок, валяющийся повсюду пепел и запах свежего дерева и сушеной травы, старые пыльные часы с маятниками, фарфоровые куклы со светящимися в темноте глазами, следящие за каждым моим движением, скрипка в дырявом чехоле и два обгрызенных смычка.

На стене снова была какая-то надпись. Бардовая, будто запекшаяся кровь. Я подсветила телефоном.

Я же тебе говорил?

Как говорил Амур Психее не пытаться узнать ночного гостя,

Как просили Пандору не открывать ларец,

Как просили Еву не есть яблоко с Древа Познания.

Теперь ты не найдёшь меня.

Теперь ты лишилась своего единственного друга.

И теперь я снова невообразимо одинок.

Рука задрожала. Я едва не выронила телефон.

Спустилась вниз. Деревянный пол прогнил. Казалось, он вот-вот провалится.

– Я знаю, кто написал на стене.

Тонкий голосок прорезал мёртвую тишину. Он доносился откуда-то снизу и был приглушенным.

– Кто? – пролепетала я.

– Я скажу тебе, если ты откроешь дверь в подвал.

– Где она?

– В конце коридора.

Я нашла её. Она была накрыта вязанным ковром. Ключ валялся рядом. Я повернула его и с трудом открыла дверцу.

– Теперь спустись ко мне.

– Н-не хочу… Лучше ты выйди.

– Я не люблю яркий свет.

– Сейчас ночь.

– Для меня это всё равно ярко. Спускайся, не бойся. Можешь оставить открытой дверь, если хочешь.

Я тяжело вздохнула и спустилась по шаткой лестнице. Мысленно корила себя за свою глупость. Спускаться к незнакомой девочке в тёмный подвал? Ты серьёзно?

Моя нога коснулась пола, эха гулко отразилось от стен. Тут было холодно, как посреди января, и пахло затхлостью, гнилью и пылью.

– Тебе что, нравится сидеть здесь? – нервно спросила я.

– Он держал меня в подвале. Верхний мир для меня – глупые сказки. Может, его и нет вовсе.

– А он тогда откуда? И я?

– Не знаю. И знать не хочу… Сюда приходил ещё один. Он странно ступал. Как будто хромал. Когда был жив Затворник, они разговаривали. Много-много разговаривали. А потом Затворник умер, и он приходил уже ко мне. А потом приходили двое, только второй молчал. Он говорил, что он его сопровождал.

– Ты говоришь о Ксаднеме?

– Да, он так себя называл. Хочешь знать, почему?

– Почему?

– Произнеси его имя наоборот. Ты ведь итак уже предала его.

– Я…

– Давай.

– Mendax… Значит лжец.

– Он не хотел раскрывать, кто он. Это было чем-то позорным. Что-то, чего он стыдился. Три дня назад он перестал сюда приходить. А потом пришел сопровождающий. Я узнала его по шагам. Знаешь, сколько шаги могут рассказать о владельце? Итак, он сказал, что Ксаднем не придет больше. Он пришел передать кое-что предавшей его.

– Я не хотела… Честно, не хотела.

– Но сделала это. Теперь тебе придется либо больше не вспоминать о нём, либо идти до конца. Тот самый выбор, что стоял перед Психеей.

– Ты знаешь, где он живет?

– Знаю, что не в доме. Это место, где много-много таких, как он. Или не совсем таких, но похожих. Город маленький. После нескольких попыток найдёшь это место.

Я поспешила подняться наверх. Потом плотно закрыла дверцу, заперла на ключ и вышла из дома.

Ночь тут была особенно тёмная, наполненная уханием сов, мяуканием кошек и пением сверчков. Пахло розами, орхидеей и тёплым молоком. Глуха сельская ночь, тиха и удивительно волшебна. Такое чувство, будто волк, освещаемый луной, выйдет из тёмного леса и начнет прогуливаться по улице, оставляя следы, повергающие в легкое недоумение здешних жителей.