Текст книги "Гул проводов (СИ)"

Автор книги: Люрен.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

А потом началась групповая психотерапия с родителями. Психотерапевт решил наладить мои отношения с родителями, сказав, что токсичные отношения между родителями и детьми – серьезная и очень распространенная проблема, являющаяся причиной или одной из причин многих ментальных заболеваний. В первую очередь, нужно было вылечить отца от алкоголизма. Но он уже состоял на лечении в какой-то клинике. Мы много беседовали, но было видно, что родители смотрят на это сквозь пальцы. Психотерапевт по началу был воодушевлен, но потом его энтузиазм быстро сошел на нет и терапии приобрели рутинный характер. А потом я ходила на групповые терапии с другими подростками, которые столкнулись с похожей проблемой. А потом арт-терапии, трудовые терапии. Терапии, терапии, терапии. Гуманное отношение, социальная реабилитация, ручки, строчащие что-то в черных блонотах, накрахмаленные халаты, пахнущие лавандой, обои с цветочками, пыльные окна, приглушенная музыка Всё это было настолько вычурно и нелепо, что я не запомнила практически ничего.

А потом кое-что произошло. Ближе к концу декабря. Очень холодным днем. Да, тогда был полдень. Полупустая палата, свет люстры, отражающийся в стекле и Клэр, надвинувшая на лицо шляпу. Она лежала, не шевелясь. Она вторую неделю такая вялая. В спячку, что ли, впадает?

Меня вызвали к психиатру. Я уселась на мягкий диван и вопросительно посмотрела на женщину.

– Радуйся, тебя выписывают!

– Чего?

Я так и подпрыгнула. А потом втянула голову в плечи. А потом пнула ножку дивана и чертыхнулась от боли. В стекло что-то ударило. Наверное, снежок или птица какая.

– Ну, не прямо сейчас, конечно. Ориентировачно через неделю. Так что готовься.

Дыхание перехватило. Во дворе залаяла собака. Послышался ор подвыпившего охранника. В коридоре кто-то истерически засмеялся. Послышались чьи-то тяжелые шаги над нами.

– Здорово, правда? Не придется тебе лежать здесь. Нормальная еда, встречи с друзьями, вечеринки. И свобода?

Птицу выпустили из клетки. Птица не знает, куда лететь.

– Я рада. Правда, рада.

– Что ж, это просто замечательно! – психотерапевт всплеснула руками, – Я даже удивилась, что ты так быстро выздоровела. Нет, серьезно. Обычно подобные тебе выздоравливают месяцами. А ты… Прямо чудо какое-то.

– Да. Чудо.

– Но всё же у тебя вполне может быть рецидив. Так что будь осторожна и по мере возможности избегай стрессовых ситуаций, – она пригнулась ко мне, приблизив своё лицо к моему, – По секрету вот что тебе скажу: твои родители очень токсичные. Съезжай ты от них. Они вытягивают у тебя все ресурсы. На человека очень сильно влияет его окружение, многие комплексы и ментальные расстройства возникают именно из-за деструктивных отношений.

– Хорошо.

Я встаю с дивана и выхожу из кабинета. Иду по длинному полутемному коридору. Пыль и снег летят из-под моих шагов, стены пестрят полупрозрачными узорами, а окна запотели. Казалось, там, за толстым холодным стеклом лишь кромешная тьма, мертвая, ледяная и густая. Густая, как кисель. Кисельная ночь. Смешно.

В коридорах стало тихо. На скамейке лежит на животе человек неопределенного пола. Черные волосы свесились сосульками, в них запутались голубоватые лепестки. По стенам пляшут тени, откуда-то слышится плач, плавно переходящий в завывание. Пахнет кашей вперемешку с лекарствами. Очень плохо пахнет. Я есть не стала. В животе засосало. Голова закружилась. Я не слышала звука своих шагов. Опять гул в голове.

Так просто? Так быстро? Раз – и всё? Раз – и здание выплевывает меня. Раз – и дверца открывается. Её петли не смазывали никогда. Да и некому. Птичка вылетает. Но куда? Явно не к чернильное небо – пристанище блеклых фонарей. Вниз? В пустоту?

Я не знаю, кто я. Я не знаю, куда мне идти. Я одна. Мой панцирь разрушен, я стала мягкотелым крабом. Я на бескрайнем пляже, полным опасных хищников и бесконечной неизвестности.

Кто я? Сандра? Кто такая Сандра? Я смотрю на свое отражение в стекле. Может, это и не моё отражение. Нет, серьезно. Кто это? Кто это девочка со свалявшимися волосами, впалыми глазами, бледными потрескавшимися губами? Кто эта девочка с дырявыми зубами и выпадающими волосами? Кто эта девочка с торчащими костями? Я? Неужели это я? Смешно.

Сколько её лет? 80? 90? А может, 100? Или больше? Она похожа на дряхлую старушку. Разве что волосы не седые. Разве этой девочке 17? Да я скорее поверю, что черепахи летают.

Я прислушиваюсь. Нарастает гул. Гул проводов. Одинокий гул. Не слышу его голоса. Марка нет. Он пересек хрустальный мост, который рассыпался в пыль после него.

Я одна, и мне делается очень страшно. Я пытаюсь закричать, но не слышу своего собственного голоса. Даже хрипа. Я подношу руки к лицу и их не вижу. Мне страшно. Мне очень страшно. Я превращаюсь в средоточие ужаса.

– Зачем они уходят в море?

Я вздрагиваю. Я не в силах повернуться.

– Умирать, – пытаюсь я сказать, но опять ничего не слышу.

– Почему ты не пошла с ними?

– Я слишком живая.

– Врёшь.

– Не вру. А ты кто?

– Ищи меня в исчезнувших коридорах и на заросших тропах. Ищи меня между утром и ночью. Ищи меня в настенных рисунках и на пожелтевших страницах.

– Я одна из вас?

– Что-то между да и нет.

– Это как?

Ответом мне было молчание. Я повернулась к говорящему, но увидела лишь тьму в дальнем уголке.

– Не приближайся ко мне.

Я не послушалась. Шаг. Еще шаг. Ближе. Ближе. Я чуть ли не вплотную к нему стою.

– Тень?

– Если коснешься меня, умрешь.

– Я родилась мертвой. Не смеши меня.

– Ты безбашенная. Люблю безбашенных. Я бы забрал тебя с собой, но Грань отвергает тебя. Очень жаль. Ты бы могла покорить миры. А пока – прощай.

Кто-то плеснул мне воду на лицо. Я закашлялась и резко вскочила, от чего потемнело в глазах. Надо мной свесились санитары и медсестры.

– Бедняжка, – покачала головой миловидная тетенька, – Так измучена.

– Наверное, это от голода. Гляди, какая худая, – сказал усатый бугай, – Покойная бабуля бы откормила её.

– Ты посмотри, какие синяки. Наверняка ночами не спит, якшается с этими психами, – проворчала безбровая бабуська.

– Что случилось? – спросила я.

– Ты в обморок хлопнулась, – сказал бритоголовый санитар.

– Точно с припадочными гуляешь ночью, – продолжала бабушка.

– Больше слушай этого охранника полоумного, – хмыкнула короткостриженная санитарка, – Да он бухает не просыхая. Мой папаша, черт его дери, сошелся с ним, такой же чокнутый.

– А я говорю, это правда. От этого молодняка чего угодно можно ожидать. Пропащее это место, – отрезала бабушка, – Вот скажи, – обратилась она ко мне, – Кто такие Тени?

– Одна из них у вас за спиной, – невозмутимо сказала я, поднимаясь и отряхиваясь.

– Где? – старушка испуганно оглянулась, – Вот чертова девка! Вот я вам покажу, я всех раскушу! Дрянные дети!

Старушка ушла куда-то, что-то ворча себе под нос. Санитары и медсестры тоже стали разбредаться. Миловидная тетенька-медсестра пригласила меня в ординаторскую и напоила чаем с печеньем. Я пила горячий напиток с лимоном и смотрела по сторонам. Розовые обои, фотографии котят и щенков, старый стол с белой скатертью с жирными пятнами, на котором стояли чайник и 4 чашек на блюдцах. В центре была тарелка с печеньями. На кожанном диванчике сидели медсестры и врачи, болтая о шитье, наркотиках и самоубийцах.

Едва допив чай, я пулей выскочила из ординаторской и побежала в свою палату. На подоконнике сидела Клэр и опять курила. Со своей неизменной шляпой. Интересно, она снимает её хоть когда-нибудь?

====== О родителях и детях, выходе из клетки и спонтанной поездке. КОНЕЦ ======

Если посмотреть назад, то можно увидеть пустыню из белого снега, засыпавшего всё вокруг. И если посмотреть по сторонам, то можно увидеть тоже самое. Снег сверкал, как на солнце, хотя небо было черным и каким-то ненастоящим, стеклянным. Мои ноги утопали в снегу. Белые. Белые, как этот снег. Я сжалась, ожидая, что сейчас начну дрожать от озноба и на утро у меня подскочит температура. Но снег был не холодным. Совсем не холодным. Теплый, мягкий снег. И почему дыхание превращается в пар?

– Защищай границу!

В меня полетел снежок. Ко мне бежала девочка с длинными седыми волосами, в старомодной шляпе и в длинной такой же старомодной сорочке. Я ответила ей тем же. Она спряталась за снежную крепость.

– Так нечестно! – воскликнула я.

– А ты построй свою, – предложила она.

– Это долго, – проворчала я.

– И правда, – согласилась она.

Девочка вышла из-под крепости, отряхивая подол юбки. Я наконец её узнала. Как же было не узнать эти седые локоны, диковинные перья на шляпе и детское, и в то же время невероятно старое лицо?

– Это ты, гадалка? – обрадовалась я.

Она покорно склонила голову. Шляпа упала в снег и исчезла среди ослепительной белизны. В волосах гадалки запутались перья.

– Поздравляю. Встретить Королеву – большая честь.

– Да ты скромница, – усмехнулась я.

– Нет, я действительно Королева. Коронованная ночным деревом и феями. Мне огонь открыл незримые пути и старые тайны. Я серый кардинал этого места, я знаю все здешние уголки. Проси у меня все, что хочешь – я дам тебе все, что можно дать, и некоторое из того, что нельзя.

– А мертвого друга можешь вернуть?

– Вы ещё встретитесь. Не сейчас, так через тысячу лет. А когда встретитесь, и вечность разлуки покажется незначительным мигом.

– А что это за место?

Я оглянулась. Мы стояли перед кораблем, уходящим в бесконечный океан, и из его многочисленных окон шел желтый свет. На самом нижнем окне я увидела обшарпанную комнату, громадный циферблат, черную кошку, сидящую на подоконнике, дымящуюся кружку рядом с ней и двоих, глядящих друг на друга. Каждый предмет я видела отчетливо, а вот облики влюбленных были расплывчаты и неясны, как… тени? А всё потому, что для них весь мир был таким размытым и ненастоящим. А вот они двое – ещё как. Как знакомо. Как больно. Я отвернулась.

– А ты еще не догадалась? Наш карманный мир. А точнее, только прихожая.

– Ничего не понимаю.

– Грань не может решить, Иная ты или нет.

– Так пусть решит.

– Нет. Это можешь сделать только ты.

Я вновь посмотрела на корабль. Кажется, он готов к отплытию. Гудок. Громкий, но терпимо. Я не вижу пассажиров и не слышу их голосов, но знаю, что если я взойду на борт, то пойму, что корабль полон людей.

– Решай. Прямо сейчас ты можешь отплыть навсегда. Я буду стоять на берегу и махать платочком. Белым. Непременно белым. Прямом как жена моряка.

Вот он, стоит, родимый, манит своими огнями. Блестит. Качается на волнах. Уютный. Теплый. Все, что мне нужно – сделать шаг. И ещё. И ещё. Совсем чуть-чуть… И я увижу, как заснеженный берег отдаляется от меня. Я уплыву в прошлую весну. На корабле, полном огней, тепла и бешеных плясок. Звезды будут моими проводниками, дельфины – спутниками, волны – колыбелью. А вдали серый кардинал самолично будет размахивать белым платком. Пока не исчезнет в холодном тумане.

– Иногда Грань нас забирает. Это случается в начале самой холодной зимы, в самую длинную ночь.

– Я…

Вот, прямо сейчас, этой длинной зимней ночью, я ступлю на борт и уплыву. Прямо сейчас я уйду навсегда. Без возврата. Мосты сгорят дотла, тропинки зарастут, перевал обрушится. Лишь пепел и пыль будут лететь из-под моих мелькающих ног. Прямо сейчас – стоит лишь сказать «да». Нет возврата. Навсегда.

Хочу ли я?

Могу ли я?

Должна ли я?

Черные глаза Королевы лукаво сощурились. Внезапно я нашла их неуместными на фоне ослепительной седины и бледности.

– На твоем месте я бы взяла билет.

Я услышала, как кто-то кличет меня по имени. Нет, не Сандра. Кошка. Я оглядываюсь. Из окна свесилась незнакомая мне кудрявая девочка. На ней лавровый венок. Она машет мне рукой.

– Эй, Кошка! Ты идешь? Встретимся на границе моря и суши. Я расскажу тебе, куда улетают фонари. Я узнала! Ах, как чудесно! Только не касайся меня. Тени нельзя касаться.

Теперь я всё вспомнила. и Поступь, и Ворона. И ржавую клетку, и клочок неба, и храпящую Белку. Я всё вспомнила. Ночные разговоры и музу вечной весны.

– Поступь никогда не отличалась рассудительностью, – усмехнулась Королева, – Сначала делает, потом думает. Ох уж эти музы! Даже став Тенью, ума не набралась. Неудивительно, что Ворон к ней прилип, – она подмигнула мне, – Скорее, спеши, скоро корабль отправляется. Там все твои друзья.

Я недоверчиво на неё посмотрела.

– Ладно, ты меня поймала, не все. Но многие уже заняли свои каюты, – она улыбнулась, как Джоконда, – Неприлично заставлять кого-то ждать. Тем более Грань.

Я стояла на перепутье. По левую руку – огни, едва слышные голоса, Грань, приветствующая меня, до смерти влюбленные Тени, Несуществующий, нашедший свою Февраль и возрождение, Вечность, вырвавшийся из когтей болезни, живой, как никогда, мальчик с зелеными волосами и наконец прокрашенными корнями. По правую – холодная пустыня и резвящиеся колючие ветры. И всё же…

– Ну нет, так нет. Прощай! Больше мы не увидимся.

Холодное зимнее солнце светило мне прямо в лицо. Довольная Сари играла на укулеле и горланила дурным голосом какие-то странные частушки. Клэр трясла бубенцами и старательно выплясывала. Шляпа опять с неё не спадала. Приклеила она её, что ли?

– Странный сон мне снился, – пробормотала я, стараясь собрать все его осколки. Не получилось. Они таяли прямо у меня в руках.

– Все сны странные, – многозначительно заметила Сара, – А твои особенно. То тебе улетающие фонари снятся, то массовое самоубийство бедуинов.

– Чегооооо? – округлила глаза Клэр и сложила губы в букву «о».

– Ну, бедуины топятся. Прут в океан и в ус не дуют, – хмыкнула Сара.

– А они у них есть? – восхищенно спросила Клэр.

– Что есть?

– Усы.

– Я откуда знаю? – передернула я плечами, – По-моему, они вообще были безликими.

– Я бы объяснила тебе, что значит этот сон, но сейчас светло, светит солнышко, и из столовой пахнет паштетом, – Клэр облизнулась, – Обожаю мясо!

– Сара, тебя выписали? – спросила я.

– Ну да, – кивнула Сара, – Только что. Отстрелялась, так сказать. Остальные мучаются.

Поступь? Ворон? Что за странные имена… В той палате было лишь двое. Мальчик, рисующий половые органы, по ночам превращающийся в мудреца? Не знаю такого. Приснились они мне, что ли? Да, в последнее время мне снились странные сны. Сны, сплавленные с реальностью. Мастерски вплетающиеся в неё. Словно узоры ковра. Смешно? Я и смеюсь. Только грустно. Грустный и безудержный смех.

Мальчик, которого не существует? Не знаю я его. И Февраль его тоже не знаю. Порой мне снилась сухая ветка у изголовья кровати. Неужели это он подкладывал? Но я не слышала его шагов, хоть и не спала по ночам очень часто.

Воспоминания рассыпаются, как песок, и я не могу их удержать. Куда же вы? Куда летите? куда путь держите? Почему меня покидаете? Что со мной будет, когда меня покинет последнее из вас?

Быть может, я исчезну. Кто я без воспоминаний? Оболочка, которая пьет холодное кофе и ест сухой хлеб. Чистый лист. Так ведь? Или не так? Я уже ничего не знаю.

Какая-то Грань… Грань чего? Кто такие Тени и почему их нельзя касаться? Кто такие Знающие? Чего они знают? Всё? Но ведь это невозможно. Иные? Кто Иные? Они Иные? И почему же они Иные?

В больнице всегда было так пусто? Холодные коридоры, тихие голоса, негромкий смех. У мозаики потерялось несколько паззлов. Я ползала везде, куда могла залезть, но не могла найти не один, потому что даже не знала, как они выглядят. Жюли сидела в одиночестве. Она всегда была такой грустной? Тощий очкарик всегда был таким одиноким и потерянным?

Серый свет. И белый цвет. Только эти цвета я вижу. Больше никаких. Это цвета грусти. Цвета пустоты.

О! Я знаю, что делать.

Вырваться.

ПРОЧЬПРОЧЬПРОЧЬПРОЧЬПРОЧЬПРОЧЬ

– О’Кей, я тебя поняла, – психиатр выставила руки ладонями вперед в знак того, что сдается, – Совсем недолго тебе осталось мучиться. А именно три дня.

– Мне плохо здесь. Я умираю. Я хочу плакать. Мне грустно.

– Я понимаю. Это больно. Остается надеяться, что всё будет хорошо. За зимой ведь следует весна, не так ли?

– Да. Скоро весна. Ненавижу весну.

– А лето?

– Ненавижу.

– А осень?

– Ненавижу.

– А зиму?

– Ненавижу.

– А Марка?

– И Марка ненавижу. За то, что он умер.

– Людям свойственно умирать.

– Пусть не умирает. Мне он нужен. Прямо сейчас.

– Сандра, ты ведь прекрасно знаешь, что это невозможно.

– Он мне нужен. Немедленно. Я хочу его сюда.

– Сандра.

– Я хочу его. Я хочу его увидеть, услышать, почувствовать. Ненавижу его. Почему он умер? Ведь я его так люблю.

– Сандра!!!

– Я ЛЮБЛЮ ЕГО, КАК ВЫ ЭТО НЕ ПОНИМАЕТЕ?!

Истерика. Всё размыто. Валерьянка. Чай. Ещё чай. Ещё. Ещё. И плюшевая игрушка. Маленькая. Бурая. Мишка. С обкусанным ухом. Пахнет куревом и бензином. Я прижала его к себе. И снова разревелась. Я дура. Самая последняя дура.

– Скучаешь?

– Да.

– Хочешь, стих про ворона почитаю?

– Эдгар Алан По?

– Да.

– Ты думаешь, он меня успокоит?

– Нет, если не любишь страдать.

– Тогда зачем предлагаешь?

– Просто люблю депрессивные стихи.

Он смотрит на меня. Широкий лоб. Черные волосы. Серые глаза. Похорж на мрачного поэта.

– Ты поэт?

– Нет.

– Музыкант?

– Нет.

– Художник?

– Нет. Я шью.

– Чегооооооо? – я сложила губы в трубочку, как Клэр недавно.

– Тебя что-то смущает?

– Ну, ты…

– Парень?

– Любишь Эдгара Алана По. И шить. О’Кей.

– Я вообще разносторонняя личность. У меня 11 котов. Правда, 10 из них живут у друзей. Но это всё равно мои коты.

– О.

– А ещё у меня 100 ручек одинакового цвета. Я веду им учет. Я могу писать только ручкой светло-голубого цвета. Самый тонкий стержень.

– А у Жюли 200 пар носков.

– Нифига себе. У меня только 189.

– А попал сюда, потому что не смог сшить шарфик и психанул? Или потому, что пытался кого-то заколоть ручкой с самым тонким стержнем?

– Смешно. Ты смешная. У тебя даже почти получилось меня рассмешить, – парень внимательно заглянул мне в глаза, – На самом деле я попал сюда, потому что пытался сигануть из окна, – он пожал плечами, – А потом обнаружилось, что у меня ещё пограничное расстройство личности вместе с неврозом в качестве добавки от дяди, которого выперли из медицинского факультета. Хотя он мнит себя первоклассным доктором.

– Когда ты попал сюда?

– На прошлой неделе. Или нет? Не помню.

– А почему я тебя не видела?

– Так меня совсем недавно выпустили из заточения. А до этого держали в вонючей маленькой комнате и кормили кашей с таблетками. И постоянно пялились.

– А почему ты хотел покончить с собой? И почему ты сейчас так спокойно об этом говоришь?

– Пьяный отец явился в мою школу посреди урока и заявил, что я ублюдок и родился от сношения моей, цитирую, шлюхи-мамашки с каким-то латиноамериканским уродом, конец цитаты. И что надо было меня выкинуть на помойку. И что я мусор. И что я генетический шлак. И что я тупой червяк и сопляк. И что он убьет мою мать. А потом пытался задушить.

– Жестоко.

– И не говори. А спокоен я так потому, что меня напичкали нейролептиками. На самом деле внутри меня бушует буря. А вот увидь ты меня в те критические минуты, когда моя жизнь висела на волоске, ты бы убежала от меня, сверкая пятками.

– Не убежала бы. Я тоже такая.

– О, клево.

– Ладно, удачи тебе. Ты милый. Кстати, запомни хорошенько: пока ты чувствуешь боль, есть шанс спастись. Хуже всего, когда её нет.

Я ушла в свою палату, чувствуя его взгляд на своей спине. Надеюсь, он послушал меня. А может, принял за выжившую из ума девку. И вид у меня был соответствующий. Вот черлидерша бы обрадовалась! Наконец-то я ей не соперница. Да вот только смысл? Марка-то больше нет.

А потом были фиолетовые сумерки, заледеневшая земля, сморкание девочек, белые кружки с мутным кофе, игра на гитаре и укулеле, безвкусные песни, пресная еда, скрипящие половицы и блестящая плитка. И нестройный хор из юных голосов. И лекарства. И ароматные белоснежные халаты.

Три дня. Два дня. Один день. Я считала секунды, уставившись на гигантский циферблат часов в общем зале.

Хорошо, меня выпустят. Дальше что? Куда я пойду? Зачем? Всё бессмысленно.

– Если бы ты спохватилась раньше, тупица, то всё было бы нормально. Чем тебе Марк не угодил? Нормальный мужик. Лучше этих хлюпиков мажористых, которых ты называешь интиллигенцией, – последнее слово отец с отвращением сплюнул.

– Ты же сам бухал, как гребаная свинья! – кричала мать, – Тупая, жирная, вонючая свинья! Всю жизнь мне испортил! Я вообще не хотела рожать от тебя! Я бы могла убежать с Майклом, и мы бы зажили счастливо в Лос-Анжелесе! И тут этот ребенок! Ненавижу тебя, ублюдок!

– Да уж, с такой-то мамашей не удивительно, что у неё поехала крыша!

– У неё ведь и твои гены есть, гены конченного алкаша, которого 5 раз увольняли! Ты ведь колотил её, как боксерскую грушу! У тебя всё сводится к насилию!

– А у тебя к истерикам!

Я сидела, потупив глаза и сжав пресловутого прокуренного мишку. Я привыкла к их ссорам. И к тому, что они всё время говорят обо мне в третьем лице, когда я рядом, тоже. Как и к тому, что они всегда спорят друг с другом, что для меня лучше, не спрашивая моё мнение.

– Вы не видите своей проблемы? – спросила психиатр, – Почему бы вам не понять, что ваш ребенок – это личность со своими чувствами и переживаниями, а не кукла? Каждое слово, сказанное вами, надолго оседает в ней. Вы считали её проблемой – она и выросла проблемой. Вы считали её пропащей – она стала пропащей. Вы считали, что от неё одни неприятности – она и стала учинять вам их. Хоть раз спросите у неё, чего она хочет.

– Ну и чего ты хочешь, Сандра? – оба родителя уставились на меня.

– Я… – растерялась я.

– Расскажи им о своих чувствах, Сандра, – сказала психиатр, – Повтори им то, что говорила мне.

– Я хочу…

Я хотела сказать «ничего», но в последний момент передумала.

– Я хочу уехать отсюда.

– Очень смешно, Сандра, – сказала мать.

– Куда же ты хочешь уехать? – спросила психиатр.

– Куда угодно, – ответила я, – Сесть на ближайший поезд и рвануть отсюда.

– Сандра, будь посерьезней, – нахмурилась мать.

– А я серьезна. Я хочу к морю.

– В новый год? Ты издеваешься?

– Тогда это будет самый лучший новый год.

– Я не собираюсь всё бросать, чтобы сопровождать тебя.

– А я и не просила. Я одна поеду.

– Поехать куда-то и развеяться – отличная мысль, – кивнула психиатр, – Это поможет ей расслабиться, провести время наедине с собой и всё обдумать.

– Могу отпустить только в соседний город, – мама скрестила руки на груди.

Обьятия. Поцелуи. Сара кружит вокруг меня на коляске. Клэр кланяется мне. Шляпа, как и следовало ожидать, не спадает.

– Прощай. Что-то мне подсказывает, что следует говорить именно «прощай», а не «до свидания», – говорит Клэр.

– Если кто-то назовет тебя психом, скажи, что сейчас сделаешь из его кишок шарфик, – сказала Сара.

– Ешь, – говорю ей я, – Кушать необходимо для поддержания здоровья. А ещё это приятно. А ещё это отличнвый способ провести время с друзьями вместе.

– Да я поняла уже, – грустно улыбнулась Сара.

Я иду по коридору. Такое чувство, будто я здесь впервые. Только теперь я живая. И мне грустно.

– Уже уходишь? – грустно спросил подошедший парень с ПРЛ.

– Да. Птичку выпустили из клетки.

– Птичка рада?

– Птичка пока не знает.

– Буду скучать, – неожиданно сказал парень, – Кстати, меня Дейл зовут.

– Сандра, – мы пожали друг другу руки, – Знакомимся на прощание. У нас всё не как у людей.

Мы оба рассмеялись. И разошлись, каждый своей дорогой.

– Эй, танцовщица! – ко мне подбежал кудрявый парень в сопровождении волосатого и парня с бусинками, – Сумки, грустный вид. Если собрать все детали паззла, то можно придти к выводу: тебя выписывают.

– Сенсация! Эрик умеет думать! – подхватил парень с бусинками, – И не такое случается в самую холодную зиму.

– Жалеешь, что уходишь? – спросил парень с рисунками на руках, – Когда меня выписывали, я сначала радовался. А потом грустил. А потом был готов на всё, лишь бы оказаться снова здесь.

– Я больше не вернусь, – я с трудом выдавила из себя улыбку.

– И правда, – сказал волосатый, заглянув мне прямо в глаза, – Больше не вернёшься.

– Мне будет вас не хватать, парни, – сказала я, – Мы круто потанцевали тогда.

– Точняк! – согласился Эрик, – Но я всё равно танцевал лучше.

– Давай, уходи, – подтолкнул меня парень с бусинками, – Сейчас вцеплюсь в твою юбку и буду реветь, как стадо оленей. Как тебе такое понравится?

– Но я в джинсах, – удивилась я.

– Ну, за воображаемую, невелика разница, – махнул рукой парень с бусинками, – Главное, никогда не забывай сжигать мосты, когда уходишь.

Я повернулась к ним спиной и пошла в сторону гардероба. Меня так и подмывало повернуться, но я знала, что тогда захочу остаться.

Ухожу. Навсегда. Скрываюсь за горизонтом. Надеваю пальто, накидываю на плечи рюкзак.  Вокруг меня родители забирают счастливых детей. Или не очень счастливых. Рядом ребенок ревет. Женщина разговаривает с кем-то по телефону. Мальчик лет 13 лазает в телефоне.

Открываем дверь. Меня обдает морозной утренней свежестью. Непривычно. Хочется спрятаться. Вокруг сверкает снег. Деревья качают ветвями, сбрасывая снег. Сверкают сосульки. Солнце светит, но не греет. Стоило мне переступить за порог, как я погрузилась в звуки улицы. Шум машины. Визг тормозов. Ругань грузчиков, доставляющих что-то. Лай собак.

Мы идем по заснеженной дороге. Мимо нас проезжают машины. Меня чуть не обрызгало водой. Где-то каркают вороны. Мне холодно. Я дрожу. Щеки, нос и кончики пальцем онемели. Под припаркованной машиной прячется кошка, жмущаяся к её колесам. В окнах кое-где горит свет. Я вижу мелькающие тени в них. Откуда-то пахнет макаронами. Инспектор оштрафовал неправильно припаркованную машину. Хлопает автоматическими дверями супермаркет. Из ларька раздается ругань на испанском. Подростки слушают музыку в динамике и громко хохочут.

Мы идем по широкой дороге домой. По знакомой улице. Слева и справа ряды аккуратных домов. Сосед нас видит, но не здоровается с нами. Проходящие мимо женщины, а именно владелица китайского ресторанчика и её подружки, смотрят на нас и перешептываются. Родители держатся от меня на расстоянии. Они заходят в наш дом. Я предпочитаю ещё прогуляться.

Как давно это было? Мне казалось, лет сто назад. Давным-давно, когда мы были молодыми и ничего не хотели замечать, я ехала на велосипеде по раскаленному асфальту, а он махал мне рукой и улыбался, прищуривая зеленые глаза. Когда-то я переписывалась с Леа и обедала с Томом в пиццерии. Когда-то девочки ко мне подлизывались. Когда-то я ходила по вечеринкам и возвращалась под утро без сил, шатающаяся, усталая и довольная. Или злая.

А сейчас снег и дождь смыли всё.

– О, Альконе. А это правда, что тебе голоса в голове приказывают всех убить? – спросила подошедшая ко мне черлидерша. Она была одна.

– Ты дура?

– Ну, так все говорят.

– Что ты дура? В кои-то веки сплетни правдивы.

– Но психичка из нас ты, а не я, – черлидерша ослепительно улыбнулась.

– Хорошо, ты меня унизила. И? Марка ты всё равно не впечатлишь. Он не достался никому из нас.

– Знаешь, сейчас ходят слухи, что это ты его убила. Надеюсь, что шериф им поверит и тебя посадят.

– Я прошла через депрессию, дереализацию и психушку. Думаешь, тюрьма меня испугает?

– А должна. Хотя какой смысл? Ты все равно так и не осознаешь, какая же ты сука. Ты ведь и не любила его даже.

Черлидерша повернулась ко мне спиной и зашагала к своей машине. Снежинки опускались на её черные волосы и таяли.

Ошибаешься, черлидерша. Я это знаю. Я уже давно это поняла.

Сразу после разговора с черлидершой я взяла билет в соседний портовый город. На сегодня. Со мной ехал отец. Мать сопровождала нас. Она помогла отнести сумки и вышла из поезда. Когда поезд тронулся, я долго смотрела, как мать уходит из вокзала, лавируя среди небольшой толпы. Вокруг махали женщины, мужчины, дети, старики. Кто-то плакал, кто-то кричал, кто-то улыбался. Девушка посылала воздушные поцелуи. Многодетная семья синхронно махала рукой.

Так-так-так. Стучат колеса. С нами семья: мужчина и женщина уже довольно зрелого возраста и два грудных ребенка. Из еды и питья только вода и чипсы. Я быстро их съела и выпила воду. А потом я голодала.

В запотевшем окне проносились пейзажи. Заснеженные поля, пожухлая трава, островки черной земли, голые серые деревья, холмы, реки и пруды, одинокие фермы, заброшенные постройки. Море серого и белого. Там было ужасно холодно, а внутри поезда тепло.

На календаре 31.12. В соседних кабинках раздается смех. Семья достает спиртное. Мы чокаемся. Мужчина что-то говорит. Женщина смеётся. Отец болтает с ними. Они все ржут. К нам присоединяется губастая блондинка. Она попыталась со мной поговорить, но, видя мою вялость, махнула рукой.

Бой курантов. Мы опять чокаемся.

– С новым годом! – кричит блондинка!

– С новым годом, хоть мы его и не празднуем, – отвечает отец.

Это потому, что тебе не нужен повод напиться в зюзю.

Вдали загремел салют. На небе распустились огненные цветы. Где-то группа молодёжи стоит с зажженными бенгальскими огнями. Поезд украшен гирляндами. Откуда-то доносится ругань тех, кто хочет выспаться в новогоднюю ночь.

Люди сидят в теплых домах. Кто-то спит, кто-то пьет, кто-то жрет и смотрит телевизор. А мимо них проносится поезд, в котором люди отмечают праздники.

Мы приезжаем только утром. Город встречает нас с распростертыми объятиями огней, вывесок и запаха свежеиспеченных булочек.

Остатки лиловых сумерек. Жаренный каштан. Шлейф аромата кофе. Начинающие открываться кафе и ранние посетители в них, лениво потягивающие напитки из кружек. Уличная музыка. Рисующий на стене подросток. Кукуруза. Хот-доги. Собаки, которым вскармливают объедки. Пара, глядящая на последний салют.

Улицы узкие, окна друг напротив друга. Живописный городок. Вон, даже художник на крыше что-то рисует.

Мы останавливаемся в дешевой гостинице. Отец тут же идет в бар с деньгами, которая мать дала на необходимые расходы. Хотя, для него это походу «необходимые».

До вечера я пролежала на кровати, бесцельно пялясь в потолок. А потом наконец вышла. В конце концов, я приехала в незнакомый город, могла бы и посмотреть тут что-нибудь.

Я купила пончики и колу. Марк любил пончики. Я вгрызалась в мягкое теплое тесто и думала о нем. Потом я  остановилась возле колонки, из которой доносился романс, и послушала. Потом включили хип-хоп. Я ушла.

Здания медленно проплывали мимо. Магазин цветов. Ресторан. Бутик. Бар с блюющими взрослыми. Парк. Жилые дома со светло-желтыми стенками. Тут снега было поменьше. Но всё равно холодно. Ближе к ночи опустился туман. Сгущались сумерки.

Я вышла к морю. Тут же звуки города приглушились и перестали иметь какое-либо значение для меня. Вдали  было только море, солоноватый запах, шепот волн, крики чаек и плывущие вдали корабли. И сиреневое небо с угасающим закатом. Я сняла обувь и носки, подвернула джинсы. Ноги погрузились в холодный песок. И тут же замерзли. Но я этого не замечала.