Текст книги "Гул проводов (СИ)"

Автор книги: Люрен.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

И мы говорили, свесив головы с кроватей. Говорили тихо, шепотом, боясь разбудить Элис, которая тут же настучит на нас. Обо всём на свете: о дельфинах, о ракушках, о кленовых листьях, о красках, о бусах, о папуасах, об индейцах. А потом сами не заметили, как заснули.

====== О двоих, бессильной любви и поломанных судьбах ======

Ночью опять мне снилась машина, срывающаяся в пропасть. Марк сидел за рулем, не шевелясь, и глядел вперед мертвецким взглядом. От него очень сильно пахло алкоголем. Как от моего отца.

– Я люблю тебя, тысячу раз люблю, миллион раз люблю. Пусть эти слова навеки повиснут в этой тьме. В этой тьме внутри тебя.

Мы падаем, падаем в бесконечность. Мы легки, как осенний листок, гонимый порывами ветра. Стекла покрываются инеем, моё дыхание превращается в пар. А вот его нет.

– Марк, прекрати это сейчас же! – испуганно кричу я, – Жми, жми на тормоз! Жми на тормоз!

– Если ты не разделяешь мои чувства, тогда моей любви хватит на двоих. Мы разделим друг с другом смерть.

Он сломал тормоз!

Мы падаем всё быстрее. Внизу нас уже поджидает пламя. А в машине ещё холоднее. Мои ресницы покрываются инеем. Сопли замерзают.

– Мы вместе погибнем.

– МАРК, ЧЕРТ ТЕБЯ ДЕРИ, СЕЙЧАС ЖЕ ОСТАНОВИ ЭТУ ГРЕБАНУЮ МАШИНУ!!!

Пламя поглощает нас, машина взрывается, а он не издает не единого крика. Даже когда рассыпается пеплом на моих глазах. Его лицо неподвижно, как у куклы.

Я люблю тебя, Сандра. Я люблю тебя, Сандра. Я люблю тебя, Сандра. Я люблю тебя, Сандра. Я люблю тебя, Сандра.

Думаешь, смерть остановила меня? Она ещё больше связала нас. Ты не отвергнешь меня и не сбежишь от меня. Свяжи меня по рукам и ногам и закинь на дно реки, я буду вещать и оттуда. Моя любовь настигнет тебя.

Он сгорает, а я просыпаюсь в холодном поту. Снова час до рассвета. Элис крепко спит, Габриэль и Элли спят в обнимку, дикарочка закинула на неё ноги и трется грудью о неё, что-то бормоча во сне. У изголовья пустой кровати лежит сухая ветка с завявшими цветами. У окна промелькнула тёмная фигура. Я распахиваю окно и выпрыгиваю из него, благо мы на втором этаже, а внизу мягко.

Он испуганно смотрит на меня. Бедно одет, по-простому. По нему видно: пропащий. И в то же время это зашуганый испуганный ребенок.

– Кому ты ветку подарил?

– Она ушла. Я хотел поблагодарить её. Но опоздал.

– Куда она ушла?

– Туда, откуда не возвращаются.

– В изолятор что ли?

Он помотал головой.

– В клинику для особых случаев?

– Видимо.

– Жаль…

– А у тебя что?

И я опять ему пересказала. В сотый раз уже это делаю, надоело.

– Его любовь не дает вам разойтись. Он настолько любил тебя, что даже смерть не смогла его ухватить. Но эта любовь разрушительна для вас обоих. Вы сгорите в ней. И всё же я хотел, чтобы у меня было так же. Февраль исчезла навсегда. Такие, как она, исчезают всегда. А я исчез вместе с ней.

– Февраль?

– Да, она была возрождением. Обычно говорят, что противоположности притягиваются, но у нас было не так.

Он поднял кверху ладонь. На ней лежал белый цветок, покрытый блестящими капельками.

– Казалось, нас всегда было двое. Мои мысли – эхо её мыслей, её мысли – эхо моих мыслей. Мы понимали друг друга с полуслова и не расставались ни на минуту. Никогда не было ни меня, ни её. Были только мы. Переплетенные тела. Переплетенные души. Унисон дыханий. Смешание дыханий. И пусть весь мир горит в огне, я бы последовал за ней хоть в самое пекло.

Он сжал цветок. Бледные лепестки посыпались на землю.

– Вселенная на двоих. Казалось, вечность мы тоже разделим на двоих. Словно два осколка одной души, разделенной по нелепой случайности.

Он рассказывал это бесстрастным голосом. Не как будто он это твердил уже тысячу раз. Как будто это всё не касается его.

– Это произошло 16 июля, в 19 часов 30 минут. И, по-моему, 25 секунд. Она подошла к краю платформы. Секунда – и она бросилась вниз. Задралась юбка, показались её трусы с белочками. И бледная кожа с синими венами. Та секунда была самой длинной в моей жизни. Она медленно падала, юбка медленно колыхалась. И так же медленно пронесся мимо железный длинный зверь, создав ураган, едва не сбивший меня с ног. Точнее, сбивший. Точнее, я сам упал.

Ни дрожжи в голосе, ни слез, ни ярости, ни удивления. Вообще никаких эмоций. Будто фильм пересказывает. Жуть какая-то.

– Тогда меня просто не стало. Я умер вместе с ней. Потому что без неё меня нет. И сейчас меня нет.

– Тогда с кем я сейчас разговариваю?

– А я откуда знаю? – пожал он, – Может, у тебя галюльки. Не зря же тебя сюда отправили.

Я прикусила губу. Страх сжал моё горло своими холодными, липкими от пота пальцами. Голова начала болеть.

– Я не плакал на её похоронах, когда меня спрашивали о ней, я отвечал спокойно. Меня же нет, как я могу грустить? Да и особо-то меня не трогали. Мы никому не нужны были. Это была школа для никому не нужных детей. Я не откликался на имя и фамилию. Я вообще удивлялся, откуда они взяли этого мальчика? Чего это они разговаривают с пустотой? Меня же нет.

Монотонный, будничный тон. Как будто рассказывает рецепт маринования огурцов.

– А я мертва. Я с самого начала была мертва. Наверное, я ещё больший мертвец, чем Марк.

Он взял меня за руки и вручил помятый цветок.

– А что за школа? Где она?

– Грин Хиллз. Коррекционная школа.

– Да, слышала о такой. Мать меня туда отдать хотела, когда меня едва не оставили на второй год.

– Не суйся туда. Знаешь, какой девиз этой школы? «Если мир не принимает меня, то я не принимаю мир. Если меня считают гадом, то я стану гадом». Изломанные игрушки ополчились против хозяев. Они как бродячие псы, израненные, грязные, повидавшие множество драк. И эти драки привили им кровожадность.

– Возможно, мы даже чем-то похожи,

– Не похожи. Ты мертва, а они агонизируют. Люди говорят, что здесь плохо. Но в Грин Хиллс ещё хуже.

– А что за девушка, которой ты дарил ветку?

– Она носила цветы на её могилу. А когда Февраль назвали шалавой и чокнутой, то та влезла в драку. Кстати, это одна из причин, по которой она попала сюда. Она из моей школы.

– Ты действительно считаешь, что тебя нет? Но ты говоришь. И рассказываешь. «Я», «меня», «моя».

– Я не считаю. Меня нет.

– Тогда с кем я разговариваю?

– Я не знаю! – заорал он, – Меня нет! Нет меня! Я исчез вместе с ней! Меня никогда не существовало, её никогда не существавало! Были мы! Двое! Сиамские близнецы, разоединенные ржавыми ножницами. Но теперь нас нет. А ты – мертвячка, разговаривающая сама с собой.

– В базе данных есть твои данные.

– Нет там никаких данных. Меня нет.

Он отбрал у меня цветок и, резко развернувшись, потопал по заросшему неухоженному загону заднего двора.

– Оставь его, у него деперсонализация, – я почувствовала мягкую теплую руку на своём плече и запах лаванды, – Это несчастный ребенок. Его отец сидит в тюрьме, мать употребляет наркотики и ненавидит сына, потому что его отец бросил её беременную. Хотя, они то сходятся, то расходятся. И мать считает, что виноват в этом сын, потому что он был незапланированным.

– Прямо как я.

– Он учится в коррекционной школе. Из-за травмы головы у него затруднения в обучении. В той школе такие же дети, как и он: дети преступников, наркоманов, алкоголиков. Беспризорники. Пропащие. Безнадёжные. Конченные. Каких только эпитетов я не наслушалась про них. А то, что это из-за родителей, которые обращались с детьми, как с мусором, никого не смущало. И то, что эти дети стали такими частично из-за того, что взрослые считали их сбродом, их тоже не волновало. Легко махнуть рукой на ребенка. Труднее вытащить его их этого омута.

– Не все дети хотят выкарабкиваться.

– Когда ты на самом дне, у тебя нет ни сил, ни надежды выбраться. И поэтому нужен кто-то, кто тебя вытянет. Кто-то, кто поверит в тебя. Так можно было бы предотвратить поломку множество жизней и множество преступлений.

– Вы очень наивная. Тот, кто рожден на дне, с него не выберется, ведь это его родная стихия. У змеи крылья не вырастут.

– Удачное, конечно, сравнение человека со змеёй. Именно из-за таких, как ты, люди и ломаются, озлобляются на весь мир.

– А из-за таких, как Вы, не наказывают преступников, жалеют их. Детство, болезнь… Не всегда человек становится плохим из-за давления внешней среды. Внутреннюю тьму не вырвешь из себя. Разве что вместе с мясом.

– Видимо, мы никогда не поймем друг друга. Ты настоишь на своём, а я на своём. Так что сделаем вид, будто этого разговора не было, и разойдёмся. Тебе на завтрак пора.

Я рассеянно глядела ей в след. Из-за лучей утреннего солнца казалось, будто вокруг её головы был нимб.

====== О заточении и новых секретах ======

– Ну что, тебе стало легче?

Том смотрит вниз, его руки сцеплены на коленях. Он нервно прикусывает губу.

Мне снится, как мы падаем пропасть. Только вдвоем. А внизу поджидает пламенная бесконечность. И сквозь бурю боли я слышу его голос, нашептывающий мне о любви.

– Я разобью твоё сердце на тысячу мелких осколков.

И он всегда равнодушен, всегда похож на мертвеца.

– Сгинем в холодном огне. Сожжем хрустальный мост. Открой своё сердце тайнам безграничной пустоты.

 Иглы терзали меня. Тысячи, миллионы игл. Казалось, они были везде. Они даже пробирались сквозь сны.

– Ну да, мне стало легче. Кажется, лекарства помогают.

– Вот и отлично. Я могу придти через неделю?

Нет, ты не можешь. Ты напоминаешь мне о нём. Уходи, уйди, покинь мою жизнь. Стань лишь размытой фотографией, обрывком старых выцветших воспоминаний. Поди, поди прочь! У тебя такой же взгляд – наивный, доверяющий, любящий. Твои ласки как хлыст для меня. Нет, не улыбайся. Исчезни. Растворись, рассыпься на атомы.

– Конечно, буду ждать.

Он встаёт и целует меня в лоб. Его губы холодны и одновременно обжигающи. Голова болит так, что хочется оторвать её. Словно мои мозги поместили в мясорубку. Он уходит, а я с облегчением вздыхаю.

Вечер. Цветущие кусты. Мягкая полутень. Двое сидят, отвернувшись друг от друга. Влюбленные, робко тянущиеся друг к другу. Так непривычно. И так глупо. это были мы? Никто из нас тогда не знал, чем всё обернётся. Марк, о Марк, не надо было срывать с меня маску. А если бы того разговора не было? А если бы я ответила «да»?

– Ничего уже не изменишь. Так и должно было случится. Сладостное разрушение…

– Замолчи!!! Заткнись, просто заткнись, а то я проткну барабанную перепонку!

– Ты думаешь, это тебе поможет?

И он смётся. О, я знаю этот смех. Беззаботный и веселый. Будто он смеётся над очередным бородатым анекдотом.

– Мешает, да? – сочувственно спросила сзади стоящая Элли. Откуда она тут взялась?

– Ещё как, – пожаловалась я, – Покоя от него нету.

– Не пытайся просить помощи у халатов. Они запрут тебя туда…

– Это куда же? – усмехнулась я.

– Это страшное место. Клетка. Туда отводят самых неугодных. Там нет ничего, даже времени. Даже тишины. Всё становится однообразным и одинаковым, ты там даже снов не видишь. И потихоньку начинаешь забывать, кто ты такая. Ты гниёшь там. Некоторые оттуда выходили, но прежними они не становились. Хотя, все здешние прежними уже не становятся, но те особенно. Они становятся пустыми. Говорят, тени – это жители Клетки.

– Ага, я поняла, о чём ты.

– И вообще, избегай халатов. Даже Ласку. Она хорошая, она понимает нас, насколько это возможно для них. Но всё равно. Она не наша.

– Ну, что психи, что психиатры – одна малина…

– Неправда. Между Иными и нормальными огромная пропасть. Нормальный может её перепрыгнуть, но обратно он уже не вернётся. Прежней ты не станешь, даже когда выйдешь отсюда. Можно вывести Иного из лечебницы, но нельзя лечебницу вывести из Иного.

Я пожала плечами.

– Впрочем, мне пора идти! – она широко улыбнулась во все 32 зуба, сделавшись вновь улыбчивой болтушкой, – Пока-пока! Не скучай тут без меня! На ужин вновь подают ту запеканку, ты называешь её пакостью, а я её просто обожаю, так что отдай её мне. И почему её никто не любит? Вкусно же! Какая же я всё-таки странная. О, меня все называли странной. Они почему-то думали, что я буду возвражать, но я не возражала. Назвать меня странной – это как назвать веселой, общительной, непоседой… Это ведь просто черта характера!

– Да уж, поболтать ты любишь, – усмехнулась я, – В жизни ты точно не пропадёшь. А куда ты намылилась-то?  Сейчас середина ночи.

– В Клетку!

– Опа! Правила нарушаем? Какая ты безответственная, безалаберная… Мне нравится! Я с тобой!

Она хихикнула.

– Не боишься?

– Ты это спрашиваешь у той, которая режет и прижигает кожу, видит каждую ночь мертвого друга и слышит его голос днём?

В общем, мы пробрались на задний двор. С каждым шагом Элли преображалась, становилась другой. Здесь она была в своей стихии. Королева коридоров, эхо больницы, старожил. Ночные соцветия отражались в её изумрудных глазах. Вечно юная весна. Идеально вписывалась в картину полузаброшенного сада. А я совсем чужая. И лишняя. Мы подошли к окну с решеткой. Я попыталась заглянуть внутрь наблюдательной палаты. Белые стены, белые потолки. Затхлый запах. Угнетающая теснота. И кусочек неба в решетку.

– А врачи? – шепнула я.

– Белка наблюдает сквозь пальцы, – так же шепотом ответила она мне, – Вполне вероятно, что она сейчас дрыхнет.

– И я слышу её храп, – вмешался ещё один тихий, почти угасающий голос.

– Ты кто? – выпалила я.

«Нашла, что спрашивать!»

– Не знаю. Может, меня и нет вовсе. Я исчез. Но когда? Или это люди все исчезли? Или весь мир исчез, осталась лишь эта белая комната и лоскут неба?

– Можешь успокоиться, мир на месте. И ты тоже на месте.

– А ты не врёшь? – с надеждой в голосе спросил подошедший к окну изможденный парень с синячищами под глазами и потрескавшимися губами.

– Не вру, – бодро сказала я.

– Они не должны тебя держать здесь, – Элли прижалась лбом к холодным черным прутьям, – Это бесчеловечно. Разве они видят, что убивают тебя?

– Ты думаешь, их это волнует? Для них я и не человек вовсе. Так, кукла. Кусок мяса. Не жилец давно. Им всё равно, что будет со мной.

– Я вытащу тебя отсюда! – с жаром сказала Элли.

– Обещаешь? – оживился было парень, но тут же сник.

– Обещаю, – нежно сказала Элли.

Она встала на цыпочки, приблизив лицо к окну. Они смотрели друг на друга. Влюбленные, которые были не в состоянии позволить себе большее. Душераздирающе и в то же время невероятно трогательно. И весь мир не нужен. Только окно, заросший сад, ночные птицы и фиолетовые цветы, в последний раз цветущие прощальной красотой.

– Эй, – сказал он, повернувшись ко мне, – Насчет этого человека за твоей спиной. Кто-то из вас нарушил обещание. Это обещание – ключ к освобождению.

– А что за обещание?

– Этого сказать не могу. Ищи сама.

– А как тебя зовут?

– Ворон.

– А я Кошка.

– Ты знала Крысолова и Маму?

– Крысолов помогал мне. А Мама дала мне имя.

– Здорово… Как бы мне хотелось вновь там очутиться. Наверное, когда я стану Тенью, я смогу вырваться. Теням закон не писан.

– А если я не смогу за тобой пойти? – с ужасом в голосе спросила Элли.

– Сможешь, – заверил её Ворон, – Не бойся, ты сильнее, чем думаешь.

Элли рассмеялась. По её щекам стекали слёзы, одна за другой. Она плакала и смеялась, смеялась и плакала, а Ворон лишь молча наблюдал.

– Поступь… – сказал он, когда та отсмеялась и наревелась, – Поступь, послушай меня.

Она роняла на траву последние слезы, как звёзды.

– Пойдёшь со мной?

Он протянул дрожащую, худую руку сквозь прутья решетки. Вены испещрили бледную до голубизны кожу. Элли внимательно посмотрела на него, будто старалась запомнить каждую его черту. Будто видела его в последний раз. Оба они знали, что скоро исчезнут. Навсегда.

– Пойду.

Она протянула свою руку, толстую, изрисованную, исцарапанную. Прикосновение кончиков пальцев. Для них словно вспышка, а для меня всего лишь миг. О, она ни секунды не сомневалась. Она бы пошла за ним даже в центр Преисподни.

Я развернулась и ушла. Дорогу обратно найти мне не составило труда. Я залезла в окно, спрыгнула, легла в постель. Проснулась Элис.

– Ты чего? – сонным голосом спросила она.

– В сортир ходила.

Она пожала плечами и повернулась на другой бок. Через минуту она уже вновь храпела. А на изголовье соседней пустой кровати вновь покоилась высохшая ветка.

====== О письмах, цветах и одиночестве ======

Останься, побудь со мной. Давай снова, как раньше – облупившаяся штукатурка, мокрые сумерки за окном и свет луны, запутавшийся в белой сетке штор. Как раньше – песни про дождь и море, и двое на кровати, лицом друг к другу. Как раньше – смешавшиеся волосы, кофе и ваниль, забытая дымящаяся кружка рядом. Я скучаю по тебе. И я вижу тебя каждую ночь, в каждом сне. и не могу подобрать слов, чтобы описать, как больно. И каждый раз ты уходишь, падаешь вниз. Почему? Зачем

Ты приходишь и приносишь с собой осень. А уносишь всё тепло. Я вампир, мне ненавистны солнца лучи и неведомы чувства. Я вампир, но ты ломаешь меня. Незримой тенью следуешь за мной, нога в ногу. Глядишь на меня с разбитых зеркал и мутных луж, шепчешь холодным осенним ветром, завывающим в трубах.

Ты был первым, кто ворвался в мою жизнь, сметая всё на своём пути. Ты был первым, кто шутя дарил мне миры. И ты был первым, кто разбил моё сердце. Я скучаю, Марк. Мне одиноко и тоскливо. Ты ушёл, не помахав рукой. Ты ушел тихой поступью, тропами, которые я никогда не найду.

Говорят, это место построено на костях. Говорят, тут незримые и неощутимые ходят среди живых, а ночью их можно увидеть, если особые отношения с Гранью. Кто-то уже пересек её, но оттуда он уже не вернется. А я медленно приближаюсь к тонкой черте, отделяющей Их от Нас. Хотя, Элли говорит, что я уже одна из них, иначе бы меня не поместили сюда.

Осень тут проходит тоскливо и уныло. Ночами в полых стенах слышно шуршание и скрябание. Сыростью наполнены палаты. На стенах ободраны обои, рассвет пробивается сквозь желтые шторы, а о стекло бьётся мошкара. И сад такой же: темно-зеленые заросли с блеклыми цветами, виляющие тропинки, вымощенные серым камнем, окурки, спрятанные среди кустов и скомканные записки, содержание которых разобрать невозможно. Иногда я заглядывала в окно наблюдательной палате и видела одно и то же: чистые белые стены, пол, потолок и постель, и Ворон, неподвижно лежащий сверху, скрестив руки на груди, с остекленевшим взглядом, устремленным к потолку.

 Если снаружи толпа – пестрый многоликий и многоглазый зверь, то тут у всех одинаковая одежда и одинаковые потерянные выражения лиц. Единый организм, один разум на всех. Стая, не принимающая меня в свои обьятия. Так я и скиталась, ненужная, не являющаяся частью чего-то целого. Одинокая Кошка, гуляющая сама по себе. Днём всё тело медленно, размеренно, по расписанию: подъем, процедуры, завтрак, обед, полдник, ужин, отбой и снова, по второму кругу. А ночью всё оживало, все куда-то уходили, тени плясали на стенах и пустые коридоры наполнялись новыми звуками, шорохами, смешками, шепотками. И всё это проходило меня. Я была словно в коконе. Я медленно сходила с ума в одиночку, никем не замечаемая.

Я актриса, лицедейка. Одинокая черная кошка, гуляющая по трубам и заброшенным крышам. Единственный, кто сорвал мою маску, был единственный, кто не оставил после себя ничего, кроме пустоты.

В одну ночь я металась в бреду, каждый тик часов рвал меня на части. И тогда я услышала голос у изголовья кровати:

– Напиши письмо и положи его под старым дубом, растущим возле Клетки. И тогда оно дойдёт до адресата, даже если вас разделяют тысячелетия и миры.

В комнате никого не было. Лишь запахло весной и лавандой. Я не знала, женщина говорит или мужчина, взрослый или ребенок. Обладатель был слишком далеко. Там, докуда я не смогу добраться. Там, откуда нет возврата. За Гранью.

Сад дышал свежестью. Эхо сказок и историй о населенных мирах пронизывало воздух, голосов было так много, что я не могла услышать их. У окна, ведущего в Клетку, стояла Поступь, снова и снова улыбающаяся своему Ворону. Однажды они станут свободными. И тогда я проснусь и обнаружу пустую кровать рядом со мной. Быть может, ни я, ни врачи ни вспомнят её имени. Она уйдет, забрав с собой всё, даже саму вероятность её существования.

Я пишу на бумаге под ветвями старого дуба. Листья падают мне на волосы и плечи, лунный свет разливается по мокрой траве. И тишина сопутствует мне, ничто и никто не смеет её нарушить.

Ах, не люби меня, мой милый Друг,

Ведь я вампир и кровопийца,

Уйди неведомыми тропами, забрав и свет, и звук.

Ведь я лишь лицедейка и убийца.

Мне чувства чужды, о мальчик из ночных лесов,

Я пеленована ночною мглою,

У меня сто масок, сто голосов,

Но я побеждена одним тобою.

Твердила я тебе без устали, но ты не слушал:

Беги, глупец, как от потопа, от огня,

Я сокрушу тебя, разрушу твою душу.

Беги, беги ты от меня.

Ну, а тебе не важно, всё равно.

Ты вспыхиваешь и сгораешь,

Твердишь мне о любви сквозь бег часов

Пока я ухожу от чувств пожарищ.

Я в клочья разорву трепещущее сердце,

Хрусталю подобную сожру я душу,

Но лишь когда захлопывается дверца

О мальчик-лето, твой голос я всё время слышу.

И я кладу бумагу под корни дуба. И я знаю: письмо достигнет адресата. Сквозь время, сквозь пространство, сквозь пелену смерти. Слова настигнут его. Слова, что все эти годы так рвались нарушу, словно птицы в клетке.

Дуб шелестит, он готов поведать мне историю. И я с благодарностью слушаю её.

Когда-то оно было молодым цветущим деревцем. Соцветия его печально спускались к земле. И он слушал. Внимал каждому людскому слову в вечном своём молчании. На его ветви садились птицы, соловьи воспевали его красоту, а бабочки резвились около его ветвей. И уже тогда тут был дом, люди в белых халатах, поломанные дети. Его никто не замечал, ведь оно молчало, оно всегда молчало. И лишь девочка-весна с венком в седых волосах внимала его молчанию. Она знала истории, которые волны приносили на своих гребнях. Она была из безнадежных. Она тихо скончалась в клетке, о ней мало кто вспоминал, её имя теперь позабыли, лишь дуб хранит в себе её образ. В ту ночь, когда она умерла, распустились белые цветы, слишком белоснежные среди всей этой грязи. Белые, как и её волосы.

Я уснула в его корнях, убаюканная его историей. А ночью мне снится седая девочка. Она идет по лунной дорожке, уходит вверх по холму. Я иду за ней, но что-то мне мешает. Чьи-то руки вцепились мне в ноги и не дают уйти.

– Нет, так дело не пойдёт, – смеётся она, – Ты сначала избавься от цепей. И к тому же тебе рано к нам. Ты не одна из нас.

Я просыпаюсь утром в своей кровати. За окном моросит дождь. Чужачка, гонимая отовсюду. Так смешно и так обидно.

– И ты к ним бегаешь? – спрашивает Габриэль, – Беги отсюда, беги, не оглядываясь. Это место как болото. Оно затягивает.

Я не слушаю её. Иду завтракать.

А днём меня навещает Том. Мне невыносимо смотреть в его лицо. Мне хочется прогнать его, но он так смотрит на меня. Невыносимо. Его глазами можно вскрыть себе вены. Этими серыми, красивыми глазами.

– Я скучаю по нему. Я хочу к нему, – говорю я. Мой голос предательски дрожит, – Он так далеко. Так далеко.

– А я не вижу его даже во сне. Перед тем, как вы встретились, я видел его. И по его взгляду я понял: я потерял его. Совсем. Тогда он пришел попрощаться.

Смешно. Я бы предпочла его участь.

– Когда его хоронили, я понял, что остался один. Как в тот раз.

– Родители…

– Нет у меня родителей. Только люди, слишком занятые работой. Я одинок. Я наедине с этим миром. И даже ты всегда была далека от меня, только я не желал это признавать. Я жил в иллюзиях, но уход Марка разрушил их.

– А ты бы хотел снова жить в иллюзиях?

– Я не знаю.

Он проводит пальцем по моей щеке. Гладит мои волосы. Я вскакиваю, опрокидываю стул. Привлекаю внимание санитаров. Они его уводят, меня зовёт психиатр. Снова допрос, снова таблетки. Надоело.

====== Об угасании, открытых дверях и смелости ======

Незримый призрак питается снами. Однажды он уйдёт, и после него ничего не останется. А пока – дери, дери когтями моё сердце. Напоминай, что оно у меня ещё есть. Шепчи мне чёрные баллады, чтобы я не захлебнулась от тишины, обступившей меня.

Настигло ли письмо адресата? Тогда, той ночью мне казалось, что мне стало легче. Но я ошиблась. Стало только хуже. Теперь лицо Марка было обезображено, ухмыляющееся мерзкое чудовище смотрело на меня из зеркала. Я потеряла счет дням, отвечала на вопросы врачей машинально, лекарства, пока никто не видел, смывала в унитаз. И чувствовала, как я таяла, словно ледяная статуя, сгорала, как вампир на солнце. В минуты наибольшего моего отчаяния бес хохотал, как безумный. У него были глаза Тома – в них так же было невыносимо смотреть.

Забавно, что Элли становилась всё более радостной, хотя угасала, как я. Только угасала она по-другому: светло, тихо, как последний солнечный лучик, как лунный свет, как утренняя звезда. Иногда она казалась мне совсем прозрачной, и я боялась, что если дотронусь до неё, то схвачу воздух.

– Не боишься? – спросила я.

– Чего не боюсь? Вообще-то я много чего боюсь, – она больше не тараторила. Она говорила тихо, нежно улыбаясь. Как смертельно больной ребенок, уже смирившийся со своей участью, – Кусачек, часов, рассвета…

– Я имею ввиду, ты боишься уходить? Это ведь навсегда. Ты больше никогда не вернёшься и не станешь прежней.

– Я уже всё решила, – устало объяснила она мне, словно непонятливому ребенку, – Я не боюсь. Честно говоря, больше я боюсь остаться.

Мне стало печально от её слов. Она уйдёт, и следы её зарастут полынью. И я более, чем уверена, Ворон будет следовать за ней неслышными шагами, покорный слуга и неукротимый воин. Без неё станет одиноко.

Я всех теряю, кого-то отталкиваю, кто-то сам уходит. Девочка, приносящая несчастья и разрушающая всё, к чему прикасается. Толстая подруга, Марк, Том, Леа, Элли. Я должна пройти одна веревочный мост, свешенный над пропастью. И у этого моста нет ограды. Если я оступлюсь, то никто не схватит меня за руку. И я буду падать в одиночестве. При мысли об этом мне хочется отчаянно хохотать, потому что слёзы давно закончились.

Тем временем приближался Ночь, Когда Все Двери Открыты. Точнее, Хеллоуин. Обитатели с нетерпением ждали эту ночь. Ночь сказаний и прогулок в иные миры, ночь, когда возвращаются навсегда ушедшие. Ночь, когда между Иными и нами (ими?) различия исчезают. В эту ночь несуществующий мальчик ждал своё возрождение, украшая цветами крыльцо. Габриэль предвкушала долгий путь в заветные дали, рисуя двери на стенах. Ворон схватившийся тонкими руками за черные прутья решетки и Поступь, томившаяся в тесной палате, глядели в лоскутное небо, прощаясь с прохладными бусинками росы и малиновыми закатами.

Может, тогда мы встретимся, мой потерянный Друг? Может, тогда слова, томящиеся подобно птицам в клетке, наконец вырвутся наружу? Словам предначертано быть сказанными, мыслям быть понятыми. А мне – кричать твоё имя в бесчувственное лоскутное небо.

– Интересно, если протянуть руку, я схвачу их?

Ворон попытался просунуть руку сквозь решетку.

– Кого?

– Облака. Какие они на ощупь?

– Мягкие. И мокрые. Это же сгустившиеся капельки воды. Глупые вопросы ты задаешь.

– Все вопросы глупые. Но если бы мы их не задавали, мы бы так и остались ничего не знающими глупцами.

– А мы итак ничего не знающие глупцы. Сколько бы книг не прочли.

Эта ночь была особенно тиха. Всё замерло в предвкушении Ночи, Когда Все Двери Открыты. Даже звезды будто подпрыгивали от нетерпения.

– Держать ворону в клетке – это верх идиотизма, ты не находишь?

– Пусть держат. Они могут запереть моё тело, но не моё сознание. Я всё равно убегу. Так что пусть поят меня ядом, сколько влезет.

– Иногда мне кажется, что ты и есть самая настоящая Иная, – сказала Габриэль, свесившись с кровати головой вниз. Она красила губы ярко-красной помадой, которую откуда-то стащила Элли, – Ты пройдёшь Инициацию.

– Чью?

– Знающей, – рассмеялась Габриэль.

Первый лучик солнца прорезал утренние сумерки. Чары исчезли, мы вновь обычные пациенты психиатрической лечебницы. Проснулась Элис и начала гундеть, что её до сих пор не выписали.

– Осенью тут у всех обострение, – тихо сказала она мне, – А перед Хеллоуином ещё хуже.

В столовой вновь подавали кашу и сыроватые котлеты. И жирный (!) чай. Я сидела в одиночестве. Элли уже поела и куда-то ускакала. А Элис с утра кашляла и пошла к дежурным медсестрам. Габриэль подсела к девушке на инвалидной коляске, с синими короткими волосами и челкой до середины лба. Ко мне подсел парень, рисующий половые органы. За руку он притащил грозного вида девушку.

– Освоилась тут, Задающая Тупые Вопросы Невообразимая Тупица С Волосами, Похожими На Солому? – он отпил глоток от кружки с жирным чаем и принялся за набросок с женскими половыми органами.

– Ты всё-таки запомнил? Вот делать тебе нечего…

– А чем тут ещё заняться? Только рисовать половые органы и спорить с санитарами, – он тыкнул локтём в девицу, – Её зовут Жюли. У неё индейские корни, но родилась она во Франции. Хранит 200 пар носков.

– Приятно познакомиться, – любезно сказала я, – Меня зовут Сандра.

Девушка так злобно зыркнула на меня, что я втянула голову в плечи.

– Привет, бабуиновая задница, – она ослепительно улыбнулась, – Приятно познакомиться, пошла ты ко всем чертям собачьим.

– Это ещё чего за дела? – я закатила глаза.

– Это она всегда так, не злись на неё. Она просто хотела сказать, что рада познакомиться.

– Прошу меня извинить, тупая ты свинья.

– Это даже забавно, – глупо хихикнула я.

– Ничего забавного нет.

Я взглянула на рисунок. Он так быстро его закончил?

– Это чьи?

– Твои.

– Ясно.

– Я ещё нарисовал того придурка, но он выбросил и наорал на меня. Ну, придурок же, что с него взять.

Я покосилась на календарь. Всего одна неделя. А потом я увижусь с тобой. Надеюсь.

====== О фонариках, снеге и мертвецах ======

За несколько дней до Ночи, Когда Все Двери Открыты, выпал снег. Это было странно: бархатисто-черное южное небо и белые хлопья снега, опускающиеся на ещё не завядшие цветы. Траву накрыло холодное покрывало, которое, впрочем, быстро растаяло. Взрослые говорили, что будут аномальные холода. Очень, очень странный год выдался, во всем странный. Но теперь пейзаж за окном отражает моё состояние: унылое серое небо и медленно кружащиеся снежинки.

Ночью мне приснился странный сон. Поле, занесенное снегом, и бумажные фонари, поднимающиеся к небу. И кругом темнота, пронзительная и грустная, и лишь тусклый белое свечение фонарей, одних за другими покидающими умирающую землю. Я попыталась схватить один, но он растаял, как дым. Я кричала им, чтобы они подождали (зачем я кричала это фонарям?), но они все равно поднимались и исчезали в чернильных небесах. Всё меньше и меньше их становилось, а потом я и вовсе осталась одна. Куда ни посмотри, везде колющий снег и ночная темень, да теперь пустое небо. И так везде, и так будет всегда. Я одна не улетела.