Текст книги "Криптонит (СИ)"
Автор книги: Лебрин С.
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
А в голове стучало: «маленькая, маленькая, маленькая». Я, чёрт возьми, не маленькая.
– Почему вы решаете за меня? Девушка, принесите мне, пожалуйста, шампанского! – мой голос звучал настолько возмущённо, что перекрыл громкую музыку.
Он хмыкнул, уголок его рта поднялся.
– Девушка, ничего ей не несите. Ей нет восемнадцати. А я согласие не даю.
– Да как вы можете… – я аж открыла рот. Его смеющиеся глаза ожидали от меня чего-то. Официантка растерянно переводила взгляд с него на меня. И я требовательно вскрикнула: – Девушка!
– Извините, если вам нет восемнадцати, я ничего не могу поделать…
– А вы знаете, кто мой дед? Вы хотите, чтобы он узнал, как вы относитесь к клиентам и пожаловался куда надо? – совсем вспылила я, прекрасно понимая, какую чушь несу и как это глупо; но я в очередной раз начинала слепо бросаться словами, как дротиками, перед тем, как подумаю, что скажу. У меня горели щёки – особенно когда я поняла, что я сказала, но я всё равно упрямо выдвинула вперёд подбородок. Всему миру показывая свой отвратительный характер.
Но его это не остановило. Он смотрел на меня с таким удовлетворением ленивого кота, будто ждал этого – его любимой развязки. И она его не разочаровала. И я в очередной раз чувствовала себя почему-то обведённой вокруг пальца.
И со странным фейерверком внутри, со странным удивлением. Это останавливало всех. А ему это как будто нравилось. Я видела это в том, как подрагивали уголки его губ в улыбке, удивительно живой для него. Я всё ещё боялась смотреть на него, когда он сидел напротив, так что просто отводила взгляд каждую секунду. Но эта улыбка запускала рваные ритмы моего сердца, так что я готова была вестись на его игру. Нам обоим это нравилось: я чувствовала это кожей.
Официантка ушла, пожимая плечами, а Александр Ильич фыркнул:
– Ты уже пьяна. Куда тебе ещё? Хочешь, чтобы я нажаловался твоим родителям?
Он знал, что сказать, чтобы точно меня выбесить. Как и всегда.
Он играл со мной, как с кошкой, давая ей мышку на ниточке, а я каждый раз велась. Глаза его блестели странным азартным блеском.
– Я не пьяная! – воскликнула я, но да. Я была именно что пьяная – не в стельку, но это развязывало мне руки, развязывало язык (будто ему для этого нужен был алкоголь). Но меня бесило, что он относится ко мне… как? По справедливости? Да, маленькую Юлю это вымораживало. Так что она вскочила с места, чтобы доказать, что она взрослая. – Я танцевать, а вы пейте свой дурацкий разбавленный кофе!
Да, именно так она решила доказать свою взрослость и дееспособность. Мне хотелось показать ему средний палец, потому что я знала, что он смотрит мне в спину, но каким-то чудом сдержалась.
Я вышла на середину танцпола, к этим тётенькам, и… растерянно остановилась. Просто танцевать? Нет, это очень… очень. Они были такие раскованные и пугали меня своим громким смехом, и я, испуганное летнее дитя, неосознанно посмотрела на него, чтобы натолкнуться на взгляд, полный издевательской насмешки: «Ну что, наигралась во взрослую?» И отвернуться, скрывая загоревшиеся щёки. Ну нет, я такого удовольствия ему не доставлю. Танцевать так танцевать.
Так что я начала ломано дёргаться, чувствуя себя до ужаса неуютно, но потом одна из женщин затянула меня в круг, и мы начали отрываться под Дискотеку Аварию. На какое-то время я действительно забыла, что мне надо быть привлекательной в его глазах – и дёргала головой, делала разные дурацкие движения, просто потому что мне так хотелось и было весело, а потом нечаянно натолкнулась на его взгляд. И моё сердце сразу задрожало.
Да, он смотрел. Так, будто еле сдерживал смех – ну да, ему же надо быть взрослым, серьёзным. Но я видела, как ему было смешно за этой серьёзной каменной маской, и я сама невольно смеялась. И он, видя мой смех, тоже начинал улыбаться – еле-еле, специально сдерживаясь, но он уже прокалывался. Я видела, как расслабленно он сидел, как с его лица ушла вся эта хмурость.
И я поняла две вещи.
Первая: ему нравились мои причуды. Мои взрывы, мои чудачества, мой отвратительный характер.
А вторая: ему нравилась я. Это чувствуешь, это ни с чем не спутаешь.
Так что я отправила ему улыбку и пошла пить с женщинами вино – они предложили мне бахнуть за Новый год бокальчик. Я выпила один, потом второй, потом крикнула какое-то поздравление (что-то вроде: «Чтоб хуй стоял и деньги были»), и мы все взорвались смехом, и Александр Ильич почёсывал затылок, поднимая брови, пытаясь делать вид, что его это озадачивает, но.
Но глаза его всё ещё блестели, когда он переводил их на меня – не чтобы следить, как за ребёнком, а чтобы смотреть на то, что ему нравится. Что его притягивает. А у меня будто появились за спиной крылья.
Я выбежала на улицу, сама не зная чего хотя, но точно что-то провернуть. Моё шило в заднице не давало мне покоя.
И да: он тут же вышел за мной, оглядываясь на парковке.
А я сидела на его мотоцикле, с искринками в глазах глядя на него. Видя в его глазах те же искринки. Мне хотелось его подразнить, проверить, зайти дальше, чем можно, и он позволял. Он подхватил, медленно подходя ко мне, как хищник. Воздух вокруг нас кипел, пузырился азартом и электричеством.
– Ты всегда такая борзая, когда пьянеешь? – спросил он, приподнимая брови, и губы его были всё так же слегка изогнуты. Когда он был так близко, мне всегда казалось, что он моложе, чем на самом деле. Что он мой ровесник – с прищуренным взглядом снизу вверх из-под длинных ресниц, с этой мальчишеской усмешкой, с этой живостью. Я дышала ею.
– Я и когда трезвая борзая. – Он начал стягивать с себя куртку, потому что я была без, но я улыбнулась, и почему-то он остановился, глядя на меня. – Мне не холодно.
Но всё же набросил её на меня, избегая меня касаться и отводя взгляд.
Это должно было случиться неизбежно. Когда мы замерли друг напротив друга, ничего не говоря, когда у меня снова начало взрываться что-то внутри – то самое солнце. Когда сердечная мышца заныла – то ли от страха, то ли от предвкушения. Когда я была пьяная (но всё вокруг меня смазывалось не по этой причине), а он смотрел на меня так, будто ему со мной хорошо. Будто он не хотел отводить взгляд.
Когда мне стало страшно, потому что я никогда этого не делала, и от ощущения, что он может уйти. Когда во мне снова проснулось упрямство преодолеть эту дрожь. Ведь я взрослая.
И когда я поняла, что сам он никогда этого не сделает, а мне надо доказать. Я потянулась к нему, дрожа будто в лихорадке. Едва ли понимая, что происходит, чувствуя от этой дрожи будто наполовину.
И когда в самый последний момент он кладёт руки мне на ключицы, и я вдруг оказываюсь в моменте, глядя испуганными глазами в его – слишком серьёзные. Смотрящие слишком пристально.
– Тебя два часа назад чуть не изнасиловали. А я взрослый мужик, которого ты должна бояться.
Эта строгость в его голосе звучала бы убедительно, если бы не эта растерянность в его глазах, которая не могла принадлежать мужчине, который решил заботиться о своей ученице. Как и всегда, он лишь делал вид. Это была очередная формальность, которая уже даже не звучала серьёзно, которая больше не могла меня обмануть.
А вот растерянность и беспомощность от того, что он действительно не понимал, как будет правильно, как будет лучше для меня, для всего этого, – вполне реальна. Сбой в матрице вполне реален. Мы стояли ровно на середине чего-то и метались прямо перед гранью.
Не такой уж и взрослый. А вот мне определённо хотелось захныкать. И попытаться обмануть его. Уломать.
Мне не пришлось бы сильно стараться.
– Мне с вами хорошо. Ну пожалуйста, – прошептала я, умоляюще глядя на него, проверяя, сработает ли. Не осознавая, что делаю. И как же во мне всё взорвалось, когда оно сработало. Когда я увидела, как его глаза смягчились, как он задержал дыхание, спускаясь взглядом к моим губам. Это было будто мне на Новый год подарили вместо носков БМВ – у меня закружилась голова от вседозволенности. Потому что он не мог мне отказать.
Но он не сделал ничего сам. Не спускался ко мне, не двигался, будто говоря: всё это – только твой выбор, тебе решать, что делать, тебе жить с последствиями, если ты ошибёшься. Они на твоей совести. В чём-то он был каменно неумолим, но. Но я увидела другую сторону, и у меня полностью сорвало крышу.
Я всё ещё не знала, насколько мне понравится, всё ещё дрожь застилала все мои эмоции и разумные мысли – осталось только моё прерывистое дыхание. Я приподнялась, обхватывая его шею и прикасаясь к затылку, сама не веря, что делаю это. Что он позволяет, внимательно наблюдая за мной, как за животным, который может напасть в любой момент, поэтому нельзя пропустить ни единое его движение.
Будто он боялся того, что меня нельзя контролировать.
Я прикоснулась губами к его губам, прислушиваясь к ощущениям. Не зная, что делать дальше. Моё сердце стучало так сильно, что я не слышала, как он вздохнул, раскрывая мои губы и осторожно отвечая. Точно так же притираясь ко мне. Всё ещё не сдаваясь, давая мне свободу действий, не принимая меня полностью в своё пространство.
И я сделала дёрганое движение языком, прикоснувшись к его. Мне хотелось чувствовать его больше, хотелось дальше, так что я поняла, что мне понравилось. Мне нравилось ощущение мягкости его волос под своими пальцами, нравилось проводить ногтями по его шее, заставляя его чувствовать тоже. Заставляя издать рваный выдох в рот и положить руки на мою талию – еле-еле, не сильно, до боли, как мне хотелось.
Всё было так: не в полную силу, несмело, шатко, на грани, угрожая разрушиться в любой момент. Как мотоцикл, который тоже мог упасть, если я сделаю неверное движение.
Но этот же момент всё менял, преобразовывал всё это во что-то другое. Более тягучее, более близкое. Более непонятное для нас, но с каждым движением бьющее по кукухе и заставляющее понять: это необходимо. Нужно.
С каждым моим странным полустоном, как будто призывающим к военным действиям, я чувствовала, как он менялся, приближаясь, касаясь сильнее. Будто тоже понимая, как ему это нужно. Подстраиваясь под мои движения, под моё дыхание.
Всё это была грань, за которую уже назад не шагнуть. Это было видно даже по его взгляду, когда он остранился: как будто его оглушили. Ударили по голове, поменяв что-то в мозгу – и уже ничто никогда не будет прежним.
Дома я, чуть ли не прыгая до потолка от эйфории, снова решила сделать это глупое гадание по числам. Задала в уме вопрос и, обмирая от страха, посмотрела на время.
Последняя цифра была чётной.
*
До конца полугодия оставалось буквально два дня, так что в школу всё ещё приходилось ходить, но для меня это не было досадной обязаловкой, как для других.
Я летела туда на крыльях, молясь, чтобы это всё не было сном. Чтобы не было как в этих фильмах: на следующее утро он понял, что всё это ошибка…
Но нет, Александр Ильич был не тем, кто отказывается нести ответственность. Он всегда идёт до конца, что бы ни сделал.
Я поняла, что это не сон, когда Дементьев стоял возле доски на физике, а Александр Ильич, расслабленно сидя за своим столом, с сардоническим, препарирующим любопытством наблюдал за тем, как он проваливает каждый из его вопросов.
– Садись, Дементьев, два. Может, вместо того, чтобы ходить по дискотекам, тебе нужно было заняться физикой? – и приподнял бровь, глядя, как понурый Дементьев несёт ему дневник. – Жду хоть каких-то знаний на следующем уроке.
И посмотрел на меня, словно напоминая об общей шутке. Об общем секрете.
Я спрятала улыбку в волосах. Он отвёл взгляд.
Но моё полупьяное, неверящее состояние разбилось вдребезги, когда меня снова отвели к директору. В этом снова была виновна химичка. Она кричала, что не поставит мне даже тройку из-за моих прогулов, что оставит меня на второй год, не обращая внимания даже на то, что Сан Саныч закатывал глаза, лепеча что-то про Новый год. В этот раз он меня не стал защищать, не стал шутить – устало спрашивал, почему я не ходила на химию, хотя был уже прецендент. А что я могла сказать? Что я назло не ходила, как раз после её такого отношения? Что меня это вымораживает? Я стояла и чуть ли не рычала, как дикая собака. Заставляя себя просить у неё дополнительное занятие. Но всё было бесполезно: она была непреклонна. Никакой аттестации, и точка. Звонок родителям, и точка.
На этом всё и закончилось – ничем. Выходила я из кабинета директора разбитая, злая, тут же взрываясь слезами. Вера и Насвай решили прогулять, так что я была совершенно одна и могла позволить себе бить стены туалета сколько угодно и орать в кулаки. От досады на себя, что устроила себе такие проблемы под конец, от ненависти к химичке. От понимания, что будет дома, если она всё-таки позвонит Ире или отцу.
Я всё ещё была на взводе, когда он меня поймал за руку и затащил в свой кабинет. Встретившись с ним в коридоре, я тут же почувствовала, как упало сердце, и хотела свернуть обратно в туалет, но не успела.
Так что сейчас, под его внимательным взглядом, мне оставалось только сдерживать бешеный рык и прятать лицо, чтобы он не видел моих слёз. Но я была беспомощна, будто связана по рукам, и от этой беспомощности было ещё хуже. Так что мне оставалось только воинственно смотреть ему в глаза. Лучшая защита – это нападение.
Он смотрел на меня так, будто считывал все эти мои приёмы.
– Что вам надо? – резко бросила я.
– Что случилось? – спросил он, складывая руки на груди, и его голос – ровная линия. Меня выбесило это ещё больше.
– То, что я хочу уйти, а вы зачем-то затащили меня сюда.
Он хмыкнул, приподняв бровь.
– Помнится, ты говорила, что со мной хорошо? Или я ошибаюсь?
Да, крыть нечем. Я открыла рот.
– Александр Ильич…
– Саша, – устало перебил он, и я поняла, что вот оно. Он полностью сдался. Будто понял, что всё это уже настолько бесполезно.
И вот это обезоружило уже меня. Я отвернула лицо, чувствуя, как из глаз льются слёзы, но он осторожно повернул мою голову к себе, стирая слезу большим пальцем. Смотря так, будто ему это надо. Будто он делал это впервые.
А это ломало меня. Когда я не в ужасе, когда это просто… я не могла этого стерпеть – когда на меня смотрели в таком уязвимом состоянии. Это делало меня ещё более уязвимой, и это же заставило вдруг импульсивно, глупо спросить:
– Вы же… ты же… не дашь меня в обиду?
«И не обидишь ли сам? Ответь, это вдруг важно».
– Нет, – просто сказал он. Не пытаясь меня убедить в этом, не пытаясь поверить в это самого себя. Это будто было чем-то самим собой разумеющимся – как то, что Земля круглая, а Солнце – это звезда.
И я поверила ему.
========== О нарушениях правил, шрамах и дерущей сердце правде ==========
Всё детство мне запрещали бегать, прыгать и кричать. Меня одевали в белые платьишки, завязывали косички, ставили на табуретки читать стишки Лермонтова. Говорили, что я была рождена, чтобы быть милой, послушной – что если я буду хорошо себя вести, я найду себе хорошего мужа, который подарит мне много золотых украшений, а дед, великий профессор Юдин, отдаст мне дворец в наследство, и я буду настоящей принцессой.
Я переворачивала табуретки, ставила своим нянькам синяки и чихать хотела на их слова. Я мечтала быть пираткой.
Теперь мне говорят: «Будь умной девочкой, держи язык за зубами. Не перечь важным людям, улыбайся этому, этому и этому, они твои возможные мужья». Они прямо этого не говорят, потому что прямо они вообще ничего не говорят. Я ненавижу ложь и трусость, и мне точно так же чихать, как и в детстве. Поэтому мне вряд ли стать чьей-то хорошей женой. Но чьим-то постыдным воспоминанием, чьим-то маленьким шрамом – возможно.
Я бежала к тому, кто был тем самым именем в скобках, невесомым взглядом, от которого ломаются рёбра, и точкой после первой буквы имени. Воздухом в шприце, после которого не установят причину смерти и убийцу.
О таком в обществе жён банкиров и депутатов было принято молчать, скрывая это как нечто постыдное, но все знали. Это была история, достойная экранизации Гай Германики; сумасбродная глупость девочек с ободранным лаком, испуганными глазами и пьяной вознёй на заднем сидении. Но никак не «Великий Гэстби».
В кабинет входила на цыпочках, еле-еле.
– Ещё раз увижу телефон – вылетишь отсюда без аттестации, Ситнов.
Близился Новый год, другим учителям уже давно было наплевать на эти аттестации и они спустя рукава ставили нам оценки. Колючие глаза Александра Ильича недовольно, пристально смотрели на десятиклассников, которые едва не ли не давились слезами, пытаясь исправить оценки. Глаза Александра Ильича задумчиво скользили по гирлянде, которую я прицепила на доску, после чего он поджимал губы, выражая глубинное несогласие на этот процесс. Когда я вешала её, он приподнял бровь и сказал с неприятной усмешкой: с этим придурковатым убожеством – в детский сад.
Я сказала: не пойти бы тебе, у нас Новый год. Это было трудно – держать стойкий и злой взгляд, но я молодец. На члене вертела субординацию, как он и завещал.
– Если вы способны выучить хоть один параграф из учебника, вы сделаете хотя бы одно задание. Но, как я вижу, нет.
Александр Ильич был собой. Он не церемонился. Он звучал арктически, несгибаемо и безжалостно.
Он карал неугодных и слабых неумолимой рукой, и я тенью застыла возле двери.
Я не чувствую, что имею на это право, но подхожу к его столу. Не чувствую себя смелой – напротив, он вгрызается взглядом в мои испуганные глаза, и мне ещё больше жужжит под грудиной, и чёрт! весь он такой колюче-болючий, что о него только резаться.
Но самое отвратительное – по венам течет эйфория. Так было всегда, когда я, теряя гордость, первым высматривала его волосы, его татуировки в толпе. Ловила его взгляды как сирота – солнечных зайчиков. Чувствовала себя наивной, глупой, пьяной, несчастной, счастливой.
Совсем не «Великий Гэстби». Совсем не смелая Юдина.
– Проверьте моё задание, пожалуйста? – тихо, шёпотом.
– После того, как я освобожусь, – предупреждение, стена в глазах, правила, правила. Я чувствую, что хочу убежать. И вдруг я начинаю думать, почему я тогда выплюнула ему признание в любви. Откуда я взяла силы. Зачем я это сделала. Я ведь понимала, что это будет бесполезно, меня же трясло от страха. Зачем.
– Нет, мне нужно сейчас, – почти скуляще, показывая взглядом на его подсобку.
Я чувствую, что он хочет обматерить меня, но: дверь в подсобку за нами закрывается изнутри. Он всегда делал для меня такие маленькие компромиссы.
Он повернулся ко мне с тяжёлым, мрачным взглядом, и я вдруг осознала, что вся дрожу перед ним. Что мои колени мелко потряхивает, сердце холодится, а руки влажные, и я незаметно вытираю их о юбку, поднимая подбородок, чтобы быть с ним хотя бы примерно одного роста. Не получилось.
Мне всю жизнь готовили спокойную поездку на дорогом мустанге с бизнесменом и удавкой-ожерельем. Стоя перед ним, я вдруг осознала, что получила смертельную гонку на сломанном спорткаре.
И я до ужаса боюсь. Я не была к такому готова, такого даже не предполагалось.
Я почти ощетинилась, выпуская клыки.
– Спасибо за одолжение, Александр Ильич, – выплюнула я со всем возможным ядом. Чтобы царапнуть его, укусить.
Но на него мой яд не действовал. Он сам клал мне палец в рот и умилялся, глядя, как я грызу его.
Уголок его рта приподнялся вверх. Он слегка наклонился ко мне, разглядывая будто я – интересный эксперимент, а в его непроницаемых глазах начинал искриться азарт.
Я бы никогда не выбрала смертельную гонку на сломанном спорткаре, если бы знала, как у меня будет стучать сердце под его пристальным взглядом.
– Ты позвала меня сюда для чего-то непотребного и теперь так скрываешь своё смущение? – протянул он и хмыкнул, когда я неосознанно, с огромными глазами отстранилась. Я почти ждала, что он засмеётся. – Так и думал.
Мне хотелось ударить его, и я ударила – кокетливо, легонько по плечу. Это получилось само собой. В кого я вообще превращалась?
Он снова хмыкнул, а потом резко поймал мою руку, чтобы впиться взглядом в белесые, едва видные шрамы на косточке запястья.
– Что это?
– В детстве сломала руку.
– Ты была неугомонным ребёнком? – усмехнулся он, всё ещё держа мою руку. Там были импульсы электрического тока, и я тогда даже забыла его формулу. Это не было похоже на осторожное прикосновение моего бизнесмена, от которого меня бы тошнило, – это было нечто настолько настоящее.
– У меня повсюду ещё очень много шрамов, так что да.
– Интересно, – и это прозвучало настолько почти шаловливо.
А у тебя, а у тебя? Каким ребёнком был ты? – крутилось у меня в голове, но я никогда бы первая не спросила.
– Хочешь посмотреть? – издала я смешок, и всё было бы прекрасно, если бы в этот момент я не смотрела на его губы. Они изогнулись в усмешке.
Я помню, как он расчерчивал границы. «В школе никаких поцелуев и ничего… такого», – сказал он вроде бы непреклонно, но мне было трудно понять, что у него в голове: он всегда выглядел так. Равнодушно. Небрежно. Будто он сказал это только для галочки.
Но мне было всё ещё чихать. Так что я поднялась и бесцеремонно втянула его в поцелуй, выражая своё наглое отношение к его дурацким правилам. Я собиралась быть очень наглой и строптивой.
Я почувствовала губами его улыбку.
– Нет, – сказал он, отстраняя меня, усмехаясь, глядя на меня горящими глазами – специально, чтобы позлить меня. И я разозлилась, резко притягивая его за шею к себе. Царапая. Не давая и шанса отстраниться.
А потом он выдохнул, и это сразу же сделало меня послушной. Потом он медленно скользнул языком мне в рот, и мне стало трудно дышать.
Он будто отпустил свои мысли, примерился ко мне, тоже стал послушным. Его пальцы на моей талии и его вздох, его дрожь, когда я снова царапнула его шею – как символы поражения, белый флаг.
– Я сказал тебе нет, – отстранившись, сказал он.
– Мне плевать.
Он фыркнул, будто его это не оскорбляло. И как понимать этого человека? Я не понимала – лишь двигалась наощупь. А он, не включая свет, с интересом наблюдал за мной.
– Ты пришла только для того, чтобы продемонстрировать мне свой подростковый бунт?
– Я не знаю, что делать, – выпалила я. Он приподнял бровь. – Мне нужно к директору. Красильникова и её родители…
Парни всегда оказывают своим девушкам поддержку. Но у меня всё было не так – я не умела просить её. Я знала, что мне её не дадут, так что всё это было абсолютно бесполезно.
Но та недобитая частица, которая хотела верить, что меня прижмут к груди и вытрут слёзы, заставила меня выпалить это.
И резко ударилась о его холодный взгляд.
Он моментально выстроил стены, несмотря на то, что его поза по-прежнему была расслабленной, как и всегда, будто он совсем не стеснялся заполонять собой пространство.
Спустя много лет я буду держаться также, и совсем никто не сможет прочесть, что у меня на душе. Никто не будет знать, у кого я это украла.
– И чего ты от меня ждёшь? Что я пойду к Санычу и скажу, что ты тут жертва? – он всегда говорил такие вещи таким тоном, что ты сразу чувствовал себя тупым, никчёмным и растерянным.
Прямой взгляд как пуля. Мне было нечем крыть и нечем защищаться.
– Я не жертва. Но и она тоже нет, – злобно возразила я.
– И тебе тринадцать, чтобы заниматься таким? Во взрослом мире люди несут ответственность за свои поступки.
Это было как снег за шиворотом. Холодно и отрезвляюще.
Таким я его и запомнила – бьющим в мою броню, лишь чтобы закалить её, сделать крепче. Он никогда не шёл на моих обидчиков с ножом – лишь чтобы я сама брала его в руки и шла сражаться.
Тогда я ушла, резко хлопнув дверью. Тогда у меня потёк макияж. Тогда я обняла себя, восполняя недостаток чего-то важного, и тогда я впервые поняла, что реальность всегда будет другой. В моей реальности его любовь – это пустыня. Или другая галактика, а я без скафандра. Он всегда будет написан на другом языке.
Но спустя много лет я перестала нуждаться в защите.
*
В нашем городке был один-единственный клуб, так что это было совсем неудивительно. Было совсем неудивительно, когда в наш вечер ворвался звонок Насвай: «Девки, собирайтесь, мы идём… туда, – многозначительная пауза, – брат Гришани проведёт нас». Это благоговейное туда многое говорило о том, что мы вообще знали о клубах. Знали только, что туда ходят самые крутые наши одноклассницы со своими взрослыми парнями.
Так что мы надели надменные личины этих одноклассниц, нацепили короткие юбки, ярко накрасились и встали возле входа, пряча трепет. Брат Гришани оказался взрослым бугаем, на которого мы посматривали с испугом, но отчаянно делали вид, что нам всё это привычно. Развязно просили закурить, спрашивали про алкоголь, смеялись в ответ на обидные шутки про малолеток. А у самих от восторга и страха тряслись коленки.
Это неудивительно, что у меня затряслось и сердце, когда я почувствовала на себе взгляд арктических глаз, когда увидела, как он поднимает бровь. Ведь у нас такой маленький городок, а клуб один.
Я резко отвернулась от барной стойки, где он сидел с двумя другими парнями, и мы сели на диванчик в тёмном углу. Гришаня позвал нас втроём в свою компанию, где были и девушки, и парни. Они отмечали Новый год. Это было третье января. У нас начались каникулы, и Ира уехала в другой город повидать подругу.
– А вас мама не наругает, детишки? – спросил брат Гришани, Дима, приобнимая Насвай, которая сразу присосалась к кальяну. К ней он относился как к сестрёнке.
– Очень умно, вот так самоутверждаться, – презрительно кинула Вера, и парни засмеялись. Она смотрела на них с ненавистью. Обычно она молчит, с иронией наблюдая за происходящим, но иногда находит на неё. Особое настроение.
– Зачем парни ходят в клуб? – вдруг спросила я, не замечая, что голос у меня был пришибленный.
– Глупый вопрос, – фыркнул Дима. – Если не компанией, как мы, то найти кого-нибудь… на вечер.
Мне резко захотелось с ним потанцевать, но спросить я не решилась. Так что я начала просто накидываться шотами и слишком громко смеяться.
Уже очень скоро я была довольно пьяна – мне это было привычно. А через какое-то время мы вышли танцевать. Я так хотела, мечтала, чтобы ко мне прицепился какой-нибудь парень, но танцевали мы с девочками в кругу.
Было невероятно душно и тесно, и мне нравилось. Если бы не чувство, что у меня из груди вырвали сердце. Но ни Вера, ни Насвай ничего не заметили. Ведь эта дыра была прикрыта чёрной блузкой.
– Как вам тут, девки? – захлёбываясь восторгом, заорала Насвай.
И вдруг меня обдало запахом сигарет и знакомой дрожью, когда мимо меня проскользнули. Прикосновение к лопаткам словно невзначай.
Я обернулась.
В темноте у него были обострённые черты лица, а мальчишеская ухмылка казалась галлюцинацией. Как и слегка завитые от влажности волосы. В них даже застряло пару снежинок, и я бы стряхнула их, если бы мы были одни.
Наверное, он выходил покурить.
Я не знаю, что он думал обо мне. Но он ничего не сказал – снова вернулся к барной стойке.
Девочки его не увидели.
– Я пойду куплю коктейль, – пробормотала я и пошла за ним. Он усмехнулся, когда я села за стул рядом с его. – Секс на пляже, – заказала я единственное, что знала. Его усмешка стала шире. Я резко повернулась к нему. – Давай сыграем в алкогольную игру? Задаём друг другу вопросы по очереди, честно отвечаем, а потом пьём.
Дурацкая, тупая игра.
В тот момент, когда он кивнул, в очередной раз поддаваясь мне («Ну и чего ты опять придумала?»), я не была боящейся его ученицей, которую надо было оберегать, ограничивать, ставить ей правила и рамки. Я была девушкой, с которой ему нравится вести игру – я видела это по его расслабленной ухмылке и полным любопытства глазам. Я чувствовала это в вольтах между нами, в его взгляде, застревающем на моей шее, на моих волосах, на скулах, отскакивающем от них к глазам, будто он боялся спуститься ниже.
Но я не была его девушкой. Я не знаю, кем я была – мы всегда где-то между. В воздухе между абзацами и пространством между вдохом и выдохом.
Тогда он казался таким близким. Снежинки были лишь в его небрежно разбросанных по лбу волосах, но не в голосе. Мне нравились такие иллюзии.
– Тогда я начинаю, – заявила я, когда мой коктейль был готов. Прохлада бокала приятно ощущалась в ладони. Я сразу же съела дольку апельсина, чувствуя, как он наблюдает за мной. И мне это нравилось. – Вопрос первый. Ты пришёл сюда кого-то найти… на вечер?
Он приподнял брови. И покачал головой, смеясь про себя.
– Я пришёл с Антоном, моим приятелем. Это ему надо кого-то найти. А мне тащить его пьяным до дома, – я опустила глаза, чувствуя, как пружина внутри расслабилась. Это так похоже на него – следить за всеми и всем. А я просто дурочка. Он сделал глоток своего коктейля. – Мой вопрос. Зачем сюда пришла ты?
Все наши разговоры, даже если казались абсолютно пустыми, всегда были с двойным дном. Словно у нас обоих был общий секрет. Словно у этой игры были какие-то правила, но ни мы, ни я о них не знали.
Здесь всегда было что-то.
Воздух погустел.
– Чтобы меня тащили до дома. Может, найти кого-то, – я сделала глоток. Ещё один. – Мой вопрос. Что ты обо мне думаешь? Любая мысль.
Мне так интересно, как ты меня видишь.
Он засмеялся. А потом задумчиво намотал локон моих волос на палец. Я замерла, чувствуя, как электрический ток проходит сквозь мои мышцы, кости, сжигая их к чертям.
– Что у тебя нет головы на плечах, и это не связано с возрастом. Что ты невыносимая и всё делаешь наоборот, что бы тебе ни сказали. Что ты злая стервочка, – он издал смешок. Я вспомнила, как говорила ему, что хочу поджечь волосы Сюзанны, и покраснела. Он тогда точно так же засмеялся. – Что это не для меня. Но, – он поднял на меня взгляд, – красивая.
Это могло бы прозвучать мило, как в фильмах. Даже несмотря на то, что он говорил это расслабленно и небрежно, несмотря на то, что он был слегка пьян – это мило не звучало. Это звучало как тяжесть, лёгшая мне на плечи, и камни в лёгких. Как невозможность. Как «это не для меня».
Как то, что всегда будет биться в стену между нами и колебаться перед чертой.
– Спасибо, – саркастически произнесла я. – За «красивую».
– Я думал, женщинам нравится, когда их считают стервами? – изогнул он правую бровь.
– Когда они на самом деле бесхребетные мямли.
Я вернулась к Вере и Насвай. Они смотрели на меня круглыми глазами.
– Это был Ильич?
Сердце пропустило удар. Ещё одно правило – никто не должен знать. Видели ли они, как он касался моих волос?
– Удивительно, – дёрнула я плечом. – Пришлось поздороваться.
И мы сразу же снова начали пить, будто этого случая и не было. Я выдохнула. Не заметили.
После его пламенной, полной комплиментов речи мне захотелось танцевать с парнями ещё больше. Мне хотелось, чтобы он, искря фейерверками, исходя злостью и ревностью, избил этих парней, а потом бы мы долго и страстно целовались.
