Текст книги "Криптонит (СИ)"
Автор книги: Лебрин С.
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
– Это что ещë за цветочек? – захохотал лысеющий мужчина, делая глоток из бокала, в котором плескалась бордовая жидкость. У него был дорогой костюм, но он выглядел небрежно – ослабленный галстук болтался вокруг шеи, а пиджак скинут на спинку стула. – Что цветочек будет заказывать?
– Это наша дикая роза, Юлия, ты, Игорëк, осторожнее, – усмехнулся Миша, приобнимая меня за плечо. Я сидела ни жива ни мертва, пытаясь прицениться к обстановке, но такое для меня впервые. Многие уже были пьяны, девочки из нашего агенства уже с кокетливыми улыбками танцевали с такими же представительными мужчинами, и при взгляде на них меня тошнило. Но по взгляду Миши – ожидающему, подталкивающему к чему-то – я поняла, что это часть нашей работы. А нашу работу я всегда выполняла из рук плохо. – Это Игорь Разинский, сотрудничает с Гуччи.
Последняя фраза должна была остаться галочкой в моëм мозгу, но меня парализовал пристальный взгляд этого Игоря. Он улыбался мне – и я напряженно улыбалась в ответ. Заставляя себя. Ещë не понимая, к чему всë идет, но уже чувствуя себя неуютно.
Девушки чуть постарше меня спрашивали, где я работаю, сколько мне лет, что планирую делать дальше и с какими брендами работать хотела бы – я отвечала на автомате. Игорь периодически взрывался громким смехом, и я каждый раз вздрагивала. Он был слишком громким. Слишком… близким, как и его взгляд, который был везде – так, что я не знала, как спастись. Сидела с прикленной улыбкой на лице и нарастающим ощущением холодного, липкого ужаса внутри. Ощущения, что моë тело мне не принадлежало – так он оценивающе прицеливался и сжирал его глазами. Наверняка я переоценивала тогда значение этих взглядов, но каждый из них взрывал во мне внутреннюю истерику.
Он заказал мне коктейль, не переставая пристально смотреть, и я осторожно пригубила его.
За нашим столиком остались только мы, и он придвинулся ко мне. Его рука была в опасной близости к моему плечу – на спинке. Я чуть наклонилась вперед, попивая коктейль, и судорожно уводя темы в какие-то другие дали.
– Фактурная ты девочка, Юль. Уходи ты от этого Миши ко мне, а?
Каждый его взгляд кричал о похоти. Я же даже не запомнила его лица – это было что-то розовое, с огромными губами, вызывающее омерзение. Я хотела закричать.
Миша одобрительно смотрел с барной стойки, и мне казалось, в любой момент он меня защитит, не даст этому зайти слишком далеко. Но я не знала, как далеко принято вообще заходить тут, во взрослых местах. Не знала, что мне делать. Не знала, как далеко я сама смогу зайти. Надо ведь достаточно.
Я постоянно бросала умоляющие взгляды на Мишу, но он не подходил.
И вмиг я почувствовала себя такой несчастной, брошенной, обречëнной, словно маленькую рыбку бросили в океан к акулам.
Я помутнела от страха и ощущения, что меня предали. Но мне некого винить, кроме себя. Для меня весь мир будто остановился, сжался в одной точке, когда он прикоснулся к моему голому плечу, огладил его. Я будто уже была убита и растерзана.
И я должна справиться с чем-то. Только почему мне от этого так плохо?
– Тебе восемнадцать-то есть? – поинтересовался он, но вряд ли бы его остановил мой возраст.
А вот другого человека, наверное, он и останавливает. Мысль об этом человеке придала мне сил, злости, упрямства и снова почему-то ощущения горечи. Боли.
– Да, есть, – с вызовом сказала я, хотя хотела расплакаться. – Мне нужно покурить.
– С тобой, пожалуй, выйду, – сказал Игорь и закинул в себя бокал. На секунду я помешкалась, вспоминая слова Миши о том, что если вдруг что, он вмешается, что ни до каких инцидентов дело доходить не должно, и подумала, что ничего плохого не случится. Наивно, легкомысленно, с детской надеждой.
Кивнула. Пытаясь заткнуть свой внутренний голос, вопящий о чём-то.
Забрала свою шубку из гардероба.
Я была трезва. Он не то что бы еле стоял на ногах – но было видно, что его ведëт, что глаза его блестят особенно, когда мы зашли за угол бара. Было довольно темно. Люди курили чуть поодаль.
Я снова помутнела, замерла от ужаса, заметив, как он приблизился ко мне, чтобы подкурить. Но я подняла подбородок с сигаретой в зубах, уже понимая, что что-то не так. Это накожное, тошнотворное ощущение, что что-то случится.
А в следующую секунду сигарета оказалась на земле, а его рот на мне. Прохладный, скользкий рот. Эти огромные губы-лепешки, раздвигающие мои губы. Его язык.
Сердце застучало так сильно, что я подумала, что я его выблюю. Я сначала даже не поверила. Но чувству омерзения – да.
Мне захотелось кричать, но мое тело всегда меня предавало, и я смогла только замычать, что он, видимо, расценил как нечто другое, потому что в следующий миг его руки оказались на моей заднице, прижимая меня к нему. Я была словно парализована.
Тук. Тук. Тук.
Осознание.
Внутренний крик.
Он трогал моë тело, и на какой-то миг я действительно почувствовала, что оно не моë. Какая-то тряпичная кукла. Уязвимая. Бесполезная – чтобы ее запросто могли вот так трогать. Мне стало так тошнотворно.
Прошла целая вечность, прежде чем я, трясясь всем телом, оттолкнула его.
– Ты чего? – прохрипел он. – Я думал, ты хотела, и у нас всë на мази. Ты такая красивая девочка…
Красивая. Красивая.
Я заметалась, как животное.
Отбежала на несколько шагов. Я не знала, чего ожидать – накинется ли он на меня, успею ли я убежать?
На глаза навернулись слëзы, а весь мир обострился.
Мне хотелось закричать, позвать на помощь, но это казалось таким глупым, ведь ничего страшного не произошло. Он стоял на месте. И это было абсолютно бесполезно – те, кто курил, стояли, вообще не обращая внимания на нас. Миша был в баре.
А он даже не начал снова домогаться – лишь недоуменно смотрел на меня.
И на меня обрушилась вся комическая нелепость этой ситуации. Девчонка в слезах пытается защититься от того, кто на неë не нападал. Она сама была красивой, поэтому это и случилось. Но эта красота ей не по размеру.
Так что…
я просто убежала.
Я долго бежала по какому-то кварталу, и когда остановилась, осознала, что задыхаюсь от рыданий. Что меня трясëт будто в лихорадке. Я позвонила Ире – единственной, кто пришел мне в голову тогда. Срываясь на рыдания, я лепетала что-то в трубку.
– Как, ты говоришь, его зовут? Разинский? – переспросила Ира, перебив меня.
– Он полез ко мне!
– Но он же сразу отстал. Нормальный человек, Юль. Никакой не… Но ты могла бы и умнее поступить.
Я даже замолчала. Разом перестала плакать.
– Дать ему, ты имеешь в виду? – переспросила я. В меня будто воткнули ещë один кинжал. Меня замутило. От мысли, что она была права. Эта мысль разбивала меня. Мой организм отвергал еë, но мозг говорил, что возможно, это правда, и от этой правды тошнило ещë больше.
Но тогда я чувствовала на уровне тела лишь очередное предательство.
– Это моделинг, здесь ничего не бывает легко, – разозлилась Ира, будто я в чëм-то еë обвиняю. Я разбивалась на кусочки, на больше и больше кусочков. – Всë, у меня тут работы по горло. Ещë папаша твой опять с ума меня сводит, набухался с кем-то…
– Забери меня, пожалуйста, – умоляюще сказала я, беззвучно плача. Чувствуя себя ничтожеством. Рыдания никак не уходили. Было только чувство, что весь мир такой огромный, что сжимается вокруг меня как тиски. Как у новорожденного, который хочет на ручки.
Но у Иры, как всегда, были для меня лишь жëсткие интонации. И впервые меня это било наотмашь.
Я ещë чувствовала на себе его прикосновения, его перегар, и мне хотелось вывернуться наизнанку.
– Я не могу. Вызови такси, денег переведу. Дома поговорим, всë.
Я была совершенно одна в каком-то незнакомом московском дворе, дышала морозом, рыдала в голос и ненавидела себя.
Именно тот день разделил мою жизнь на до и после.
*
Я никому не сказала, что стала жить с чувством фоновой тошноты. Всегда и постоянно. Я не могла смотреть на себя в зеркало, потому что не узнавала себя. Мне хотелось исчезнуть.
Ира больше об этом не говорила, но я запомнила еë слова навсегда. Они сделали во мне разлом.
Я больше не могла быть жесткой внутри, какой я, как я думала, была до. Во мне была только надломленность, трещина, которая расходилась по швам от любого Ириного слова, даже от тона, которым она говорила эти слова. Если раньше я отвечала на них агрессией, то теперь мне хотелось лишь забиться в угол.
Вера не понимала, что происходит, я замечала на себе еë задумчивые взгляды, но она ничего не говорила и ничего не спрашивала.
А потом случилось то, что окончательно меня доломало.
Я стала слышать смешки и разговоры. Как и прежде – о нас с Ильичом.
Когда я в первый раз услышала те шепотки, я лишь гордо и презрительно плюнула им в лицо. Сейчас же я вздрогнула и замерла.
А Красильникова, смеясь со своими подружками сзади, ткнула меня в спину. Видимо, почувствовала мою слабость. И сразу же напала, как поганая гиена.
– Чет, Юль, Ильич другими делами видимо занимается. Всë, физика ему стала не интересна? Искусство владение языками изучает?
И противный смех.
Вокруг меня были лишь эти хихикающие лица, хищники, а себя я чувствовала беспомощной дичью.
Я чувствовала лишь смятение и уязвимость, потому что она попала. Так чертовски попала.
Она бы отстала, если бы я так же продолжила молчать. Но смешки бы не прекратились. И они били, били бы в надломы.
А я больше не хотела чувствовать эту уязвимость.
И я почувствовала, как лопнула. Надлом пошëл до конца, и теперь из этой огромной трещины виднелась бездна. Я не чувствовала руки Веры на себе, я чувствовала, что меня поглощает бездна.
Вскакивая с места и хватая Красильникову за волосы, я вспоминала Игоря и понимала, что больше никогда не хочу быть уязвимой.
Она что-то кричала, пока меня не оттащили пацаны. А я, глядя на еë испуганное лицо, понимала, что мне было мало. Теперь она была моей дичью.
Во мне было так много страха и беззащитности, что в какой-то момент я пресытилась ими. И пришло другое чувство – всепоглощающее, страшное, огромное. Гнев.
Вера испуганно смотрела на меня, боясь обращаться ко мне лишний раз. А мне было плевать, я строила план.
– Юль, может, не надо? – неуверенно спрашивала она, когда уже перед последним уроков в раздевалке на физру я рылась в сумке Красильниковой.
Я видела его. Я всë подмечаю. И плохо будет тому, о ком я всë подмечаю.
– Помолчи, – отрывисто бросила я.
– Она уже получила своë.
– Я. Сказала. Заткнись.
Вот оно. Жëлтая тетрадка, на котором наклеены всякие фотографии узкоглазых мальчиков, милые котята, зверята и прочая живность. Милая, милая Красильникова, увлекающаяся помимо травли всякими милыми вещами типа ведения дневников. Я искала любую информацию. Жадно, как ищейка, напавшая на след, читала эти страницы.
И да, таки нашла.
– Она влюблена в Дементьева, – засмеялась я. – Только послушай: «сегодня я позвала его в кино, а он отказал. Наверное, всë таскается за своей Юдиной. Какая же она тварь. А всë-таки, у него такие красивые голубые глаза… » О да, я такая тварь, прям приятно.
– Что ты собираешься делать? – робко спросила Вера, обнимая себя за плечи.
Праведный гнев полыхал в моих глазах и струился по венам.
О, много чего, малышка.
Комментарий к О гниении, жëлтых дневниках, уязвимости и тьме
https://vk.com/wall-171124079_1826 – у криптонита появился плейлист!!
========== О драконах, чёрных сердцах и спасениях ==========
Я смотрела на неё. На её улыбку, обнажающую скошенные, криво растущие зубы, которую она тут же прикрывала ладошкой. На её маленькую, круглую фигуру в обтягивающем спортивном костюме. На её неуверенно бегающие глаза, нервные движения.
Я холодно, оценивающе смотрела на то, как она подбегала то к одной компании, которая не обращала на неё внимания, то к другой, которая точно так же плевать хотела на её желание прибиться хоть к кому-то, быть в центре хоть с кем-то.
Я смотрела на Красильникову, вгрызаясь в каждое слабое место как собака в свежее мясо, ещё сочившееся кровью, и знала, что она обречена.
Она тоже знала мои слабые места, но не умела воспользоваться ими так, чтобы уничтожить меня. Она могла только меня разозлить. А если меня разозлить, то я способна на что угодно.
Мы были антиподы: она была не уверена в себе и не умела скрыть это, и это чувствовали все по слабым колебаниям воздуха вокруг неё, по тому, как она заглядывала в рот каждому, кто оказывался рядом. Я была уверена в своей исключительности, и воздух вокруг меня был обжигающим. Я была отчаянной сукой, и поэтому ко мне никто даже не думал приближаться.
Кроме этой маленькой пташки, которая настолько ненавидела меня, что это пересиливало страх. Но её силёнок всё равно не хватит.
Я чувствовала этот охотничий инстинкт, азарт, горячивший кровь, и она давала в голову адреналиновым импульсом. Я не вполне понимала, что творю, но что-то во мне упрямо толкало меня к краю.
– Что ты будешь делать? – спросила Вера снова, обнимая себя руками, будто ей было зябко в этом спортзале. И на секунду время действительно остановилось, в моих ледяных зрачках, замораживающих это пространство в одной точке. В ней.
Последний час перед рассветом, когда вот-вот грянут бомбы Великой Отечественной. Затишье перед бурей. Может, не поздно остановиться? Но тем, кто думает, что меня можно оправдать: я помню, что я нисколько не колебалась. В моей голове уже всё было решено, и я полностью отрешилась от происходящего.
В спортзал входит высокий Дементьев в трениках, усмехается своим друзьям. Щелчок – и Красильникова подбегает к нему, кидает в него мячиком, который он лениво отбрасывает, даже не глядя на неё. Это выглядит жалко ровно в той степени, чтобы я инстинктивно поняла: пора.
Остро усмехаясь, я беру мячик.
И иду к ним уверенной, ликующей походкой. Так, чтобы он видел меня прямо перед собой, чтобы его глаза тут же нашли меня, как всегда.
И, не дойдя буквально двух шагов, выпускаю мячик из его рук. С демонстративным знаком вопроса смотрю на него, и Дементьев, прямо под взглядом Красильниковой, мгновенно наполнившимся раздражением, поднимает мячик. И протягивает мне. Он ухмыляется.
– Хочешь поиграть, принцесс? Тебя отпиздить, нахуй? – и хочет кинуть в меня мячиком. Я смотрю на Красильникову, чувствуя, как её трясёт – и от злости, и от моего прямого взгляда.
Думаю о том, как я её презираю. И как сильно мне хочется сделать ей больно. Это не желание защититься – это желание напасть. Это тоже не то, что может меня оправдать – даже в моих собственных глазах.
И вспоминаю буквально дословно.
«Сегодня я позвала его в кино, а он отказал. Наверное, всë таскается за своей Юдиной. Какая же она тварь. А всë-таки, у него такие красивые голубые глаза… »
– Нет, хочу пригласить тебя в кино. Идём сегодня, – это мой первый удар, и я внимательно наблюдаю за ней. Она ещё не поняла, но её это бесит. Её бешу я. Она поджимает губы.
– Ну, как скажешь, – его глаза горят интересом. Глаза Красильниковой горят злостью. Я перевожу на него смеющийся взгляд. И решаю сбросить вторую бомбу.
– Какой покладистый. А не надоело таскаться за мной, а? Поведай нам с Леной. Её тоже интересует этот вопрос, так ведь, Лен? – и медленно, нарочито неторопливо перевожу на неё взгляд, чтобы убедиться. Чтобы он был уже полон растерянности, смятения. Пока ещё лишь подозрения, но уже парализующего всё тело. Так ведь это чувствуется, да, Красильникова?
– Э-э, я в ваших бабских разборках не участвую, – Дементьев, мечась между нами недоумёнными глазами, поднимает руки в сдающемся жесте. Не совсем он тупой.
А дальше я уже не вполне понимала, что происходит, и просто сбрасывала эти бомбы вслепую, куда упадёт.
– Тебе и не нужно. Просто скажи: я ведь тварь, да? – я ухмыльнулась. – Тебе это нравится? Вот Лену бесит, а тебе нравится, не так ли? А мне нравятся твои голубые глаза. Лене тоже. О, эта глупышка с ума от них сходит! Ночами не спит, представляет, как ты её трахаешь – да, Лен? По секретику: она в тебя так влюблена, что плачет ночами.
На лице Дементьева: «Чё, блять?»
На лице Красильниковой ужас. Полнейший шок, который пытаешься скрыть. Пытаешься держать лицо, но ты обнажаешься, обнажаешься, теряя слои и маски, как лук.
И чтобы снять последний слой, я добиваю заговорщицким тоном:
– Мне Чимин на обложке дневничка сказал. Теперь Чимин рассказывает мне секреты Леночки. Хочешь тебе тоже расскажу, Саш?
– Пиздец, вы чё, ебнулись, девки?
И последняя маска срывается, о да. Она открывает рот, но из него не доносится ни звука. Глаза – влажные, обезумевшие, очумевшие. Она обводит ими спортзал, одноклассников, которые с интересом следили за этим разговором. Меня это не останавливало.
Но так меня и не позорили перед объектом любви, буквально прямо рассказывая о чувствах. Мне это не надо было – я сама кидала эти чувства в лицо.
Появился физрук вместе с нашей классухой (должно быть, какое-то важное объявление), но их остановил бешеный вскрик Красильниковой.
– Сука! Блять, какая же ты сука! – выкрикнула она, всхлипнула панически и убежала.
Одноклассники в смятении переговаривались, переглядывались.
Она убежала, и на моих губах появилась усмешка, но нервная, будто не настоящая. Меня тоже трясло. Но я уже перешла черту, и надо было идти до конца. Я совсем потеряла берега.
Я увидела её слабой, обнажённой и показала это гнилое кровавое мясо всем, но мне было мало. Я не насытилась. Я хотела добить её, разодрать зубами до конца.
По моим венам до сих пор струился жидкий огонь, и он сжёг не только весь мир, но и моё собственное сердце. Оно стало чёрным.
Я почувствовала взгляд Веры – шокированный, испуганный. «Это было слишком». Не узнающий. Ужаснувшийся. Я видела, как она хотела отойти назад, отбежать от меня, и что-то во мне тут же почувствовало это. Дичь.
Наверное, именно тогда в её голове возникли строчки стиха, который выиграет конкурс поэзии спустя много лет и даст ей статус поэтессы года.
Такое – бьющее поддых, настоящее, больное – всегда вырастает из наших собственных синяков, пулевых отверстий и ножевых ранений. Того, что раздвигает рёбра так, что потом они срастаются неправильно.
Огонь в её глазах взметнулся хвостом дракона
Я посмотрела на неё так, что ей сразу стало понятно: я сожгу даже её, если захочу. Для дракона нет своих и чужих.
Наверное, это был тот самый момент, который трещина, разлом, до и после.
– Что тут происходит? – тут же засуетилась классуха. – Юля? Почему Лена кричала?
– Она прочитала её дневник, – сказала одна из подруг Красильниковой. В её глазах тоже был шок. – И рассказала всем.
– Что? Юдина, это правда?
– Да, – я с вызовом посмотрела на неё, уже зная, что меня ждёт только осуждение. И поэтому терять мне было нечего. «И что?»
Она поглотила их всех,
Растоптав храмы и расплавив иконы
Я чувствовала будто выжженную землю вокруг – и тяжёлый воздух будто после ядерного взрыва. Во мне не было страха, только этот огонь. Тяжёлое дыхание. И бешенство.
В этом мне было хорошо. В чём я всегда была хороша – так это в состоянии войны.
– Юдина! – с поражением воскликнула классуха. Ну да, отличница, медалистка, и тут такое. – Где Красильникова? Приведите её, будем разбираться в конфликте. Посмотрите, как она, кто-нибудь! Юдина, пойдёшь со мной. Продолжайте урок, Иван Палыч.
Я фыркнула, хотя мне хотелось засмеяться злобно и ядовито.
И пошла.
В этот момент Вера подбежала ко мне, надеясь, видимо, как-то поддержать, что-то хорошее сказать. Я видела, как метались её глаза, но она выбрала неправильную стратегию. Мне не нужна была поддержка. Мне нужно было только лезвие и мясо.
И я сбросила её руку, бешено сверкнув взглядом:
– Отъебись, Вер, пожалуйста.
Она замерла. Смотрела на меня так, будто не верила, что я могу так говорить с ней. Но во мне не было ни капли раскаяния. В тот момент мне было на неё наплевать. Грустная истина в том, что: всегда. Мне всегда было на неё наплевать.
Поцелуи, нежность, двое против всего мира – это всё, конечно, прекрасно, но правда в том, что я не держалась за неё так, как она за меня. Грустная истина в том, что я могла сожрать и её, если бы захотела.
И в тот момент по её взгляду, полному боли, я поняла – Вера, всегда чувствующая всегда слишком остро, Вера, которой всегда не хватало места в этом мире и которая искала его рядом со мной,
Вера осознала, что снова осталась одна.
Я провела эту черту сама, оставляя её за ней, и не жалела.
В отличие от меня, для которой одиночество было комфортным состоянием, Вера боялась его до распада атомов. До пустоты и крика. Я видела это её в глазах, полной паники и обречённости.
Наверное, это была первая из причин того, что всё случилось так, как случилось.
Отсчёт уже пошёл с этого момента – когда я шла вперёд, за классухой, абсолютно одна, с гордо выпрямленной спиной, оставляя Веру с пустым взглядом и сгорбленной фигуркой, которую она обнимала тонкими руками.
Я хотела оставить её одну, чтобы ей было больно. Мне хотелось сделать больно всему миру.
В этот момент Красильникова плакала в туалете, запершись от всего мира и потеряв доверие к нему навсегда. Для неё – побочной в этой истории, но главной в своей – это тоже стало самой трещиной и разломом, до и после. Долгие годы она будет ненавидеть себя так сильно, что потом в ней не останется ничего, кроме пустоты. И только тогда, когда она потеряет всё, она снова сможет наполниться до краёв. Возможно, мы даже встретимся, и она посмотрит на меня взглядом, полным величественного спокойствия и торжества. «Я тебя прощаю».
А вот я до сих пор не уверена, смогу ли я снова чем-то наполниться.
Но в тот момент я шла и внутренне избавлялась от всего, что делало мне больно.
И сбросила цепи,
Издав ликующий смех
*
А дальше были только долгие разбирательства. Классуха, Елена Викторовна, пыталась пробить мою броню, но я чувствовала, что она в замешательстве, поэтому на все её вопросы отвечала полным пофигизмом.
«Ты раскаиваешься? Зачем, Юдина?»
«Нет, не раскаиваюсь».
«Я звоню твоим родителям! Пусть они с тобой говорят!»
«Звоните».
«Тебя поставят на учёт!»
«Ставьте».
Красильникова отказалась приходить к классухе и продолжала, наверное, рыдать. Вызвали завуча по воспитательной работе Татьяну Борисовну – злобную тучную тётку, по взгляду которой я поняла, что она явно не прочь меня повоспитывать.
– Так-так, чё эт у нас, Елена Викторовна, такое? Чё творят?
– Отличница, на медаль идёт, в конференции участвует! И такое делает – издевается над одноклассницами! До истерики довела! Уж не знаю, чего они там не поделили…
– Ну мальчика, наверное, чего. К психологу её, наверное, надо? – Она посмотрела на меня: – Где психолог знаешь? На первом этаже. Щас сходим, поговорите.
– Красильникова рыдает там, вены резать собирается – её и ведите к мозгоправу, – злобно выцедила я. Меня снова начинало всё бесить, а мир сужаться вокруг меня, сдавливая в тиски. Как раз в такие моменты я вытворяла что-нибудь непредсказуемое.
– О ней думать раньше надо было, а сейчас не беспокойся, и она к мозгоправу сходит. И ты пойдёшь. Давай-давай, бери вещички. На уроки вернёшься, как закончишь. Потом родителям позвоним и на учёт поставим.
Это было несправедливо. Эта сука Красильникова донимала меня весь семестр – да что там, несколько лет, своими дурацкими сплетнями и смешками, исподтишка, но стоило мне один раз ответить – и всё. Её жалели, потому что она плакала. Меня прессовали, потому что я отказывалась показывать перед ними слабость. Ну и черт с ними. Я взяла рюкзак и хлопнула дверью, напоследок кинув на них яростный взгляд.
«Вот это характерец…»
Психолог вечно сидел в своей коморке, и до этого я ни разу не видела его, и от этого доверия во мне не было ни на йоту – я готовилась защищаться или нападать. Он будет пытаться пролезть ко мне в голову, и это вызывало во мне неясный страх.
На табличке двери было написано: «Калашник Сергей Генрихович». Ничего себе.
Не мешкая, я резко раскрыла дверь. Настороженно оглянулась.
Обычный маленький кабинетик. Только на шкафу лежала гитара, а на полках шкафа были не книги, хотя и они были, а множество фотографий. На всех них был один и тот же высокий мужчина с седым хвостиком, гитарой. Где-то он сидел возле костра, где-то его окружали дети.
Этот же самый мужчина, сейчас одетый в серый джемпер, обратил на меня внимательные светлые глаза, которые казались очень добрыми, и интеллигентно поинтересовался голосом приятного низкого тембра:
– Чем могу помочь?
– Меня отправили к вам за нарушение. Не знаю, исправляться, наверное, – и продолжала стоять на месте. Я всё ещё не знала, что мне делать и как себя вести.
Я хотела сказать эту фразу со злобным пафосом, но вышло только… растерянно и обыденно?
– Ну что ж, садись. Поговорим, – и сделал широкий жест рукой, приглашая сесть. Меня не бесил его доброжелательный вид, нет, лишь повергал в какое-то недоверие. Мне казалось, он не может быть уравновешенным на вид, с этим аккуратным хвостиком, джемпером, спокойным взглядом, мне казалось это фальшью, а я ненавидела фальшь. Поэтому мне захотелось вывести на правдивое отношение ко мне.
Я поджала губы.
– Ну и что натворила, рассказывай.
– Я нашла дневник одной моей одноклассницы, прочитала его и опозорила её на весь класс, – я сказала это громко, не колеблясь ни секунды и прямо глядя на него, чтобы не пропустить реакцию.
И сама замерла, впервые обозначив это. Будто уже после выигранной войны осознав, что ты убил сотни, тысячи человек. И это осознание прозвучало как взрыв в полной тишине.
На его лице ни одного признака неприязни – лишь удивление. И то, совсем невесомое.
– Зачем?
– Ну вот потому что захотела. Такое плохое желание. Такая вот я… – чуть было не сказала «тварь», сардонически, ядовито усмехаясь, – плохая. Мне хотелось сделать ей больно. Я садистка, наверное.
Его взгляд упал на мои скрещенные на груди руки. Я подняла подбородок, не переставая с вызовом смотреть на него.
Слышишь, я это сделала, и не жалею.
– Я не давал тебе оценок, я лишь спросил причину этого действия. У всего же есть причина, так? – осторожно спросил он. – Но почему ты так плохо к себе относишься?
– Я… я не… – пару секунд я поражённо смотрела на него, пытаясь сказать снова что-то оборонительное. «Я не осуждаю себя. Я не жалею».
Я пыталась что-то сказать. Я думала. Смотрела.
А потом я разревелась. Сначала мои губы задрожали по уголкам, и я попыталась задавить эти слёзы, запереть внутри, но чем больше я их сдерживала, тем больше я трескалась. И в конце концов сдалась.
Из меня будто разом выкачали весь гнев – его добрые глаза, его мягкий тон. Я просто не могла быть злой в этом кабинете.
– Плохие поступки мы делаем, когда нам больно, и это не значит, что мы сами по себе плохие. А гнев всегда скрывает за собой боль, – он объяснял мне эти вещи, как трёхлетней девочке. Как будто говоря, что я должна пожалеть эту девочку. Но у меня не получалось. И от этого мне было больно – я ненавидела эту девочку. – Мне показалось, что ты хотела её за что-то наказать. Что она сделала?
– Она издевалась, – рыдала я. – Она смеялась над тем, что я люблю одного человека, и это невзаимно, так что я…
– Решила тоже посмеяться над её чувствами? Отомстить?
В его глазах было столько сочувствия, сколько я не имела права получить.
Я подумала: такая месть – это слишком больно для Красильниковой. Я могла бы это не вынести. Она – нет. Поэтому я это и сделала.
Ира бы сказала, что я жестока. Вера думала, что я жестока, классуха, дед, а Сергей Генрихович смотрел с сочувствием, и меня это добило. Так быть не должно. Из меня будто вырывали кусок чего-то живого, что я сама душила, ломала, а потом давали ему вторую жизнь.
Взрослые всегда относились к моим слезам презрительно, а Сергей Генрихович был мягким и принимающим, как тёплый свитер деда (жаль, дед не был таким тёплым), и меня это пугало, меня это царапало, мне это было не по размеру. Так что я не могла перестать плакать.
Мне давали индульгенцию на все мои грехи, а я её отвергала.
Потом Сергей Генрихович сыграл мне на гитаре Нирвану, и я улыбнулась, утирая сопли с носа и не переставая шмыгать. Когда он пел, его голос звучал не так ровно, а хрипло и слегка надломленно.
Он играл «Rape me», надеясь меня развеселить, и я улыбалась, но по моим щекам текли слёзы.
– Я не считаю тебя плохой, – сказал он. – Разве плохой человек стал бы сейчас плакать? Тебе стыдно, и это самое главное. Ты должна себя простить.
Я разбито смотрела на собственные пальцы с обгрызенными ногтями. У меня тревожно дёргались острые коленки. Простить себя?
Вопросительное, звенящее эхо.
Из кабинета психолога я выходила вся красная и опухшая, но с чувством разбитого опустошения и усталости. Сергей Генрихович сказал приходить к нему в любое время и даже разрешил звонить и писать.
И надо было именно в этот момент мне встретить его. Александра Ильича. Буквально столкнуться лицом к лицу возле кабинета психолога. Его глаза тут же обратились к табличке, сразу после того, как споткнулись об меня, будто он хотел убедиться, что это правда.
Моё состояние разбилось вдребезги, и я воинственно посмотрела на него. В той же отчаянной попытке изобразить способность биться. Всё, что во мне лечили, убивали химиотерапией, продолжало жить. Мой организм отвергал чужой шёпот: «Быть иногда слабой – это не плохо». Для меня быть слабой – равно умереть.
Но он и не нападал. Лишь коснулся немым взглядом мокрых щёк, и снова таблички на двери.
И ушёл прежде, чем я снова впала бы в истерику. А я была так близка, пусто глядя уже на свои трясущиеся ладони после. Снова на последнем издыхании выдёргивая из себя силы смело, с вызовом смотреть на него, держа слёзы внутри на чистом упрямстве.
И я тоже ушла – раненая, разбитая, уверенная, что ему это никаким боком не упёрлось и он не запомнил это не дольше, чем на две секунды. Это ведь природа его равнодушия, верно? Меня уже не жгла эта мысль так сильно, как прежде, лишь ныла. Я с ней смирилась.
Не подозревая, что сразу после этой встречи он пошёл в учительскую, узнавать последние сплетни. Осторожно, скрывая интерес, будто с безразличием вызнавая, что произошло в этом проклятом 11-а. Не подозревая, что об этом конфликте учителя уже гремели вовсю – совсем немного нужно нашей маленькой школе, чтобы встать на уши. Не подозревая, что, услышав это, он назовёт классуху недалёкой и непрофессиональной, раз она не следит за конфликтами в её классе и доводит до такого состояния. Скажет, что всё в этой школе через пень-колоду и им вообще нельзя работать с детьми. Как всегда – грубый и безапелляционный в своей честности и уверенности, что всё должно быть правильно.
Я вообще о многих побочных линиях не подозревала, но тем не менее – если они оставались за кадром, это не значит, что их не было совсем.
