Текст книги "Криптонит (СИ)"

Февраль встречает крепнувшими морозами. Мне становится всё хуже, потому что я ненавижу холода. Особенно ранним утром, когда я, избегая Гены, иду по парку к школе, готовиться к ЕГЭ по физике – снова, как осенью, перед уроками в том самом кабинете. Как и осенью, уныло глядя в землю, только теперь покрытую снегом.

Как и осенью, неловко застывающей перед открытой дверью, пытаясь согреть покрасневшие пальцы и шмыгая носом в еле отапливаемой школе. Только на этот раз не из-за страха перед его строгим взглядом.

Из кабинета доносился не только его голос. Я услышала женский – тот, который я ненавидела больше всего в сочетании с его.

Я не хотела думать о том, как упали мои внутренности, как они скрутились в один маленький узелок.

Она. Ирина Алексеевна.

Я – снова глупая малолетняя девочка, снова недостаточная, снова встаю возле двери, чтобы украсть у взрослых их разговоры – что-то, что никогда не будет мне принадлежать полностью.

Я прислушиваюсь, чтобы понять, о чем они говорят, и понимаю: да. Это никогда не будет принадлежать мне полностью. У меня всегда будет меньше. Я всегда буду ощущать этот комок бессилия перед ней.

Я всегда буду маленькой орущей девочкой.

– Спасибо тебе, Саш, за то, что помог с системой! – это воодушевление, эту надежду не услышит только глухой. – Я уже не знала, к кому обратиться с этим вирусом – программисты такие деньги дерут…

Да. Конечно. Не знала она.

Во мне медленно рождалось чудовище. Поднималось что-то такое тёмное, о чем я даже не подозревала ранее.

Я сжала руки в кулаки, углубляя рубцы полумесяцев.

– Обращайся, Ир.

Его голос звучал так нормально, что я просто не верила в происходящее. Звучал дружелюбно.

– Думаю, нехорошо как-то всё вышло. – Глубокий вздох. Молчание. – Я думаю, нам нужно всё обсудить. Хочу извиниться. Встретимся в кафе?

Я напряжённо прислушалась. Что он ответит?

Пожалуйста. Пожалуйста.

– Можно. Как-нибудь позже, пока что много дел.

Я не подозревала, как сильно во мне цвела надежда, пока всё не сдохло. Снова. Снова, чёрт возьми.

Выходя из кабинета, она столкнулась со мной, безмолвно и недвижно стоящей у двери, и удивлённо спросила:

– Юдина? У тебя дополнительное занятие? Так рано?

«Он уже мой! Всегда – всегда мой!» – вот что мне хотелось ей ответить, крича до посинения.

В ней не было ни капли ревности, ни капли той ненависти, с которой я смотрела на неё; она не видела во мне и половины того, что делало мне больно в ней – она дружелюбно улыбнулась мне красиво сложенной улыбкой, и даже невооружённым глазом было видно, как она сияет.

Я безнадёжно смотрела на идеально уложенные светлые локоны и на оформленную фигуру. Женственную фигуру с красивыми формами – того, чего у меня не будет даже в тридцать. Я навсегда останусь угловатой и злой, а она, я уверена, даже в семнадцать была мягкой, плавной и смеющейся.

Я не смогла сделать вдох. Что-то застряло, застряло.

– Неужели ты не видишь?

Он что-то печатал в ноутбуке, прежде чем поднять на меня бровь.

– Что именно?

Я прерывисто, хрипло дышала, и так безуспешно пыталась затолкать внутрь то, что рвалось штормом.

Безуспешно.

– То, что она хочет опять трахнуть тебя! – выкрикнула я.

Он поморщился. Посмотрел на закрытую дверь. Молчание так отчётливо звенело, превращаясь в нечто острое и ледяное, и я снова начинала чувствовать себя беспомощно в этом коконе льда, в его взгляде, который окатывал ледяной водой за шиворот.

Я крикнула, но сжалась в маленький комок и испуганно посмотрела на него. И это так много говорило о том, кем я была с ним.

– Не кричи. Если тебе это незнакомо… – размеренно начал он, что тут же заставило мой вулкан просто взорваться.

– Ну да, скажи о том, что мне незнакомо! Она же такая глупая и маленькая, ну да, блять!

– … взрослые люди могут просто быть… приятелями? Обсуждать то, что произошло?

Снова эти вопросы, которые били меня кнутом по слабым местам. И что-то во мне извивалось, кривлялось от боли, но снаружи я лишь ядовито ухмыльнулась.

Меня убивало, что он так спокоен – так монументально, как линия мёртвого сердца на аппарате жизнеобеспечения, что мне хотелось ударить его в грудь. Мне хотелось бить его, и бить, и бить, и бить.

– О, ну да, конечно. Разумеется, – я закатывала глаза, заламывала руки, смеялась, почти сворачивалась в бараний рог от душившей меня ярости и отравляющего яда.

Это как дышать углекислым газом. Я в тот момент им задыхалась.

– Успокойся.

Никогда не говорите «успокойся», если не хотите остаться без башки.

– Не указывай мне, что делать! Зачем ты сказал ей, что встретишься? Почему ты не сказал ей, что ты мой? – Мой голос дрожал, но я выдирала эти слова из своей груди. И тут же умолкнула, когда поняла, какую глупость я сморозила. Он похолодел на несколько градусов. Приподнял бровь. – Просто чей-то.

Я кинула на него лихорадочный взгляд, полный безумия. Мои слова звучали так неустойчиво и вопросительно.

Эта чёрная дыра снова поглощала меня. Что-то накатывало волнами, как шторм. Отчаяние от того, что я снова бью кулаками в камень.

Отчаяние от того, как глупо я звучу для него. Что я не имею на это права – и он сразу даёт понять это осекающим взглядом.

Отрезает как камень. Перерезает голосовые связки, поэтому я никак не могу сказать то, что хочу. Но оно жрёт меня изнутри.

– Ты хочешь моей любви или моего подчинения?

И я умолкла.

Вопрос размножился в моей голове эхом.

Ты хочешь моей любви или моего подчинения?

Подчинения?

Я хочу тебя сожрать. Я хочу, чтобы ты кричал от невозможности чувствовать это ко мне. Я хочу, чтобы ты выл от отчаяния.

Дверь закрылась за мной.

По иронии судьбы я тоже сталкиваюсь с кем-то, кто подслушивал.

Вера смотрит на меня так, будто я вызываю жалость.

Я открываю рот, чтобы сказать что-то, но тут же закрываю его, потому что понимаю: она всё слышала. Она всё знает.

Только я никак не могу выдохнуть. Мы просто стоим и смотрим друг на друга.

– Я догадывалась, – тихо говорит она. – Только, Юль… неужели ты…

Я тут же поднимаю голову и враждебно смотрю на неё.

– Что? – мой вопрос звучит как нападение.

– По-моему, это не приведёт ни к чему хорошему. Это… – она останавливается, чтобы перевести дух. Неуверенно смотрит на меня, кусая губы. – Ты закрылась от всех.

– Закрылась от тебя, ты хочешь сказать? – насмешливо спрашиваю я.

Я смотрю на неё и вижу. Вижу её насквозь так же, как он видит меня. Это добивает меня сильнее – то, какая я жалкая со стороны.

Она боится посмотреть на меня, но потом всё-таки поднимает глаза – воспалённые болью. Её губы дрожат.

– Я как твоя подруга, которая заботится о тебе, считаю, что…

Как моя подруга. Мне хотелось засмеяться – ведь я будто смотрелась в зеркало и чувствовала этот проникающий в её слова яд. Чувствовала эту беспомощную ярость, которую она прикрывала добрыми словами. Которую она так отчаянно пыталась скрыть, но я видела, видела.

– Как моя подруга? А по-моему, ты просто не можешь смириться, что я больше не хожу с тобой за ручку и не целую тебя.

И ни капли раскаяния. Садистски, со смехом. Мне хотелось хлестать её кнутом жестоких слов, сильнее и сильнее – за её блестящие оленьи глаза, за её дрожащие губы.

В ней было что-то, от чего меня корёжило. Эта щенячья жалкая преданность. Это своё отражение в её глазах – слабое, искривлённое, которое нужно оберегать в ладонях.

Она внушала мне отвращение своей любовью. Как хлипкий червяк, которого нужно задавить ногой.

– Я понимаю, ты злишься, но…

И снова этот преданный взгляд, как будто она вынесет любой удар. Этот взгляд «мы всё вынесем».

И я вдруг поняла, что я ненавижу её именно за этот взгляд. За взгляд, говоривший, что она помнила. Помнила, как я плачу у неё на плече.

За взгляд «я никогда от тебя не отвернусь».

Мне хотелось отвернуться, отмыться от этого взгляда. Мне хотелось заплакать и исчезнуть.

Это язык, на котором я не говорю.

– Блять, даже не пытайся. Я не хочу слушать твои советы по поводу своих отношений. И общаться тоже.

Я так хотела побыстрее от неё отделаться. Меня так корёжил этот разговор. И что-то царапалось, царапалось внутри. Я выпалила это, потому что действительно хотела сделать ей как можно больнее.

Но только сказав это, я захотела взять слова обратно. На секунду я не поверила, что это действительно происходит с нами – эта точка невозврата.

Но она произошла, и всё изменилось.

Потому что сначала она вздрогнула. А потом выражение её лица изменилось в секунду. Это была не она – это был кто-то с ледяной маской.

– Отношений? Боже, да открой глаза, ты реально думаешь, что нужна ему?

– Заткнись, – процедила я. Мне хотелось заткнуть уши и кричать.

– Ему хер знает сколько, а тебе семнадцать – да он просто таскается с тобой, потому что ему весело или потому что он хочет тебя трахнуть, – её несло, я видела это. Глаза начинали сверкать всё более безумным блеском, и она поджала губы так, словно чувствовала боль.

Я полюбила её когда-то за то, что она делала сейчас. Мы обе хорошо умели делать больно.

Её лицо помутнело перед глазами. Превратилось в лицо Ирины Алексеевны.

Это произошло в секунду. Секунда – и у меня болит ладонь, а на её щеке алеет след. Вместе с царапинами от моих острых ногтей.

И самое ужасное – что мне это понравилось. Наконец-то всё встало на свои места.

И я посмотрела на её шокированное лицо, чтобы добить.

– Я не хочу лечить твоё больное одиночество – лучше полечи свою голову.

Наконец-то всё было правильно – теперь я видела своё истинное отражение в её влажных глазах.

Очень красивое, но всë-таки чудовище.

– Что здесь происходит?

Его голос должен был ударить словно гром. Но не ударил – мы всё ещё стояли и смотрели друг на друга в состоянии аффекта.

Во мне ничто не колыхнулось – я отрешилась от своих чувств.

Во мне ничто не колыхнулось, даже когда он подошёл к Вере и поднял её подбородок, чтобы рассмотреть кровоточащие ссадины.

В этот момент Вера посмотрела на меня так, что я поняла: это навсегда. Это уже никогда не излечить.

Трещина – до и после. Как и в Красильниковой, что-то в ней изменилось навсегда.

И я вновь почувствовала, что всё правильно.

Теперь она никогда не сможет увидеть во мне ту плачущую девочку.

Теперь она не сможет меня отвергнуть, потому что я сделала это первой.

И я повернулась к ним спиной, спокойно собираясь уходить.

Но прежде чем отвернуться, я увидела его взгляд. Какой он кинул на меня, и каким потом посмотрел на Веру, собираясь уводить её за плечи в медпункт – так открыто и заботливо, как никогда со мной. Или это было и со мной?

Тогда я и поняла, в чем между нами разница. Тот язык, на котором я не умела говорить, – язык любви.

Я признаюсь в любви, будто кидаю гранату на войне – затем лишь, чтобы вокруг было одно лишь разрушение. Я признаюсь в любви, будто дерусь – затем лишь, чтобы меня отвергли.

В голове снова зазвучал его вопрос, который был в его последнем взгляде.

Любовь или подчинение?

Я отвернулась, чтобы пойти домой, не подозревая, что уже через несколько часов всё превратится в ад.

========== О срастающихся масках и неизбежных выборах ==========

Когда ты чего-то боишься, всегда наступает момент, когда сталкиваешься лицом к лицу со своими страхами. Как бы быстро ты ни бежал, оно тебя догоняет – сначала во снах, потом в реальности.

Оно всегда быстрее – и оно всегда встаёт перед твоим лицом, чтобы над тобой посмеяться. Посмотреть, выдержишь ты или сломаешься.

Оно всегда над тобой смеётся, обнажая твою истинную суть.

Моя спрятана была так глубоко, что я сама забыла о ней. Пока она была в темноте, её не существовало, но всегда наступает момент, когда кто-то включает свет.

Всегда найдется человек, который дёрнет за молнию, снимая с тебя костюм другого человека. В моём случае это была Вера – это всегда была Вера, которая знала меня лучше, чем кто-либо другой.

– Юля, это правда? – встревоженный голос Иры находит меня с порога, когда я возвращаюсь домой после долгого шатания на морозе. Мне не удаётся даже сделать передышку – сердце снова подскакивает, и я дёргаюсь всем телом, вешая пальто. – Ты… встречаешься с учителем… физики?

Почему-то в её глазах ужас неведомых масштабов. Ира, это вовсе не было так страшно.

– Мою дочь трахает взрослый мужик, а я об этом ни сном ни духу! Воспитали, называется! – звучит возмущённый крик отца из кухни, и я брезгливо закатываю глаза. Наверняка уже пьёт. Конечно, горе-то какое. Впервые лет за семнадцать вспомнить, что у тебя существует дочь.

– Нет, – спокойно говорю я Ире. – Просто сплетни ходят. Из-за наших дополнительных занятий.

Технически – это была правда. Сплетни ходят, и мы не встречаемся. Мы чёрт возьми что. Мы вообще ни черта не мы – есть только я, и есть он.

– Вера говорила, что ты будешь отрицать, – она трёт виски пальцами, прикрывает глаза, а потом страдальчески смотрит на меня, как ни в чем не бывало идущую на кухню. Она идёт за мной так неуверенно, словно боится ко мне даже прикоснуться. Я наливаю воды в стакан, замечая полупустую бутылку виски на столе. И отца, который, раскачиваясь на стуле, блеет: «О, явилась не запылилась!» – Господи, какой скандал, и за что это нам!

Я всегда помнила о том, что каждый в этой жизни за себя. Поэтому не винила Веру. Я ударила её, она ударила меня в ответ, и чего-то подобного я и ожидала. Это было правильно.

Удивительно было только то, как в один момент вы из самых близких друг другу людей становитесь врагами. И эту черту уже никогда не сдвинуть обратно.

– Что ещё она вам нарассказала? Вы в курсе, что мы с ней поссорились, и она мне так мстит?

– Она всего лишь заботится о тебе, Юля, это ненормально…

– Это тоже твоя подружка подстроила? – чего я не ожидаю, так это голоса деда. Я с детства не понимала, как он это так умеет – чтобы каждая нотка была проникнута невесомым, но таким давящим презрением. Так, чтобы каждый человек в комнате замолкал. Потому что это звучало как гром. – Я не ожидал от тебя такой глупости!

Фотографии летят на стол. Наши с ним селфи, которые я с обратной стороны подписывала сопливыми цитатками. Меня не ужаснули фотографии. Меня заставили покраснеть эти цитатки – красноречивое доказательство подростковой глупости, которую я так отчаянно скрывала.

Но я всё равно с разбегу вмазала в деда свой взгляд, чтобы не быть похожей на загнанного в угол щенка. Даже несмотря на то, что глаза испуганно округлились, и я помню, как участилось моё дыхание, как обострился мир вокруг меня. Даже несмотря на то, что сердце у меня выскакивало из груди, готовя организм к возможности бежать. Бей или беги – извечная дилемма. Я заставляла себя выбирать драться.

Дед рылся в моих вещах. Ну, конечно, не стоило и ожидать другого – он ни за что не упустит возможность вернуть утраченный контроль.

Наши с ним отношения всегда напоминали войну – он бил меня своим снисходительным равнодушием, так красноречиво говорящим, что я всегда недостаточно хороша, а я изо всех сил старалась покорить его. В этом вся правда моей личности – я никогда не была собой. Я была продолжением деда, снаружи великолепным, внутри – всегда недостаточным.

Во мне не было ничего от меня – даже то, как я воинственно поднимала подбородок. Особенно это.

Потому что этот подбородок всегда трясся. Рука с оружием, с которым я так рьяно бежала на людей, всегда дрожала. И в этом вся моя боль – несмотря на то, как оно тяжело для меня, я никогда не опущу его.

К нему единственному я когда-то шла без оружия – маленькая, плачущая и с протянутыми для объятий руками. И всегда получала в ответ выстрел. Так что некоторые вещи неизменны – так ты неизменно учишься не выпускать из рук щит. Ты неизменно держишь в руках нож.

Некоторые маски просто срастаются с твоей кожей. И ты учишься с ними жить, как умеешь.

– Какой позор, да? Юдина встречается с нищим учителем, – процедила я сквозь сжатые зубы, не подозревая, что взгляд у меня был как у загнанной дичи.

Я поняла всё это в тот ужин, когда я рассказала ему про конференцию. Я не ожидала любви и принятия, я просто поняла, что кто-то другой ждёт. Кто-то другой это получает.

Больно было подумать, что по-другому бывает.

Я всегда была с ножом в руке, но только увидеть это было почему-то больно.

А потом остаётся только жить, как живёшь, – потому что как никак это твоя жизнь. И вечное холодное «недостаточно» вокруг привычно. Тебе остаётся только воевать, потому что тебе это привычно. И потому что против твоих врагов сработает только это, если ты хочешь победить.

Только у тебя не получается сделать ему больно так же, как тебе. Ты всё ещё дрожишь, и ты всё ещё не знаешь чужих болевых точек, потому что тебе семнадцать. Ты просто ещё не умеешь так хорошо.

– Ты ведёшь себя как малолетняя шлюха, ещё и рот раскрываешь! – взорвался дед громоподобным ором, ударив кулаком по столу, и я сжалась, но всё равно зло смотрела на него. Я понимала, что мне не победить, и дрожала. – Это разочарование всей семьи! Что будет, если об этом узнают – на тебя же будут смотреть как на оборванку! А мы эту оборванку, получается, воспитали! Стыдоба! Ни мозгов, ни вкуса, ничего!

В этом вся суть этой семьи – имеет значение только то, как ты её представляешь и насколько успешная ты ячейка общества. В глубине души я всегда знала, что у меня не получится быть такой ячейкой. Так что теперь можно спокойно со всей душой идти прямо в противоположную сторону. Я родилась здесь по ошибке.

Теперь я имею право быть настолько плохой, насколько захочу. Это – та свобода, которой я всегда хотела, которая даёт вдохнуть полной грудью. Почему тогда так горько?

Меня только убеждает в правоте полный отвращения взгляд деда. И это тоже почему-то освобождает.

Теперь можно не стараться угодить ему.

– Ну вы же воспитали, значит, ваша проблема, – парирую я, зло заталкивая внутрь слёзы. Я должна была победить.

– Юля, пожалуйста… – умоляла чего-то Ира. Я впервые видела, как её глаза блестели от слёз. – Мы что-то не то сделали? Сколько ему лет, Юля? Скажи, он принуждал тебя к чему-то? Он… обижал тебя?

Это было забавно, если вспомнить, как она отреагировала на домогательства того мужчины из клуба.

Но я видела, что она опускает взгляд и уголки её губ покорно опускаются, больше не делая её такой твёрдой. Она словно прячет в глазах вину.

Но мне теперь плевать. Я свободна, потому что я наконец поняла.

– У вас была интимная связь или нет? – всё так же гремел дед.

И вот тут я взорвалась. Они не знают ничерта. Ровно ничерта.

Мне нужно было за это биться – и я вывернула наизнанку всю свою гниль.

– Вы ничего не знаете! – закричала я. – Я люблю его, и он любит меня! И я буду с ним, плевать, что вы думаете!

Типичные мелодрамы в семнадцать. Тогда это казалось концом света – разрушается мой розовый благоустроенный мирок. Сталкивает с реальностью.

– Что ты можешь знать о любви, у самой ещё молоко на губах не обсохло! – орал дед. – Я его засужу, чтоб неповадно было! Он у меня ещё попляшет! А ты завтра пойдешь к гинекологу!

– Это уже слишком, может, не надо?.. – качала головой Ира.

– Я сам решу, что надо, а что нет, а тебе, Ира, вообще советую молчать!

Ира, которую не принимали в этой семье так же, как и меня, опустила глаза.

– Никуда я не пойду, хоть удавись! – крикнула я напоследок, выбегая из кухни. Поднимаясь по лестнице и со всей дури захлопывая дверь в свою комнату.

А потом запираясь на замок.

Мне не было больно – я лишь продумывала, что делать дальше, держа рассудок холодным. Достав телефон, я написала краткую эсэмэску Александру Ильичу. «Всё отрицай. Потом объясню».

По иронии судьбы, дед сделал и что-то хорошее – он всё же делал меня сильнее.

Я не плакала. Я становилась всё тверже, всё суше. Просто я смирилась. Дед сделал из меня того ещё бойца.

Я не сползала по стенке, не прокручивала в голове все слова деда.

В ушах звенели лишь встревоженные слова Иры: «Он тебя не обидел?». Вот оно – любовь, а не война. Другой мир, соприкасающийся с моим, холодным и каменным.

Наверное, всё же какая-то часть меня хотела этого – другого.

Одна эта часть заслуживала быть оплаканной.

*