Текст книги "Призраки Шафрановых холмов (СИ)"
Автор книги: Кшиарвенн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)
Тьма колыхается, словно в испуге.
“Янг умирал тяжело, пули попали ему в живот, и он еще долго скреб землю ногтями, прежде чем душа его покинула тело”.
“Это уже не имеет значения. Мы квиты, отец, и все мои счеты к тебе закончились”.
========== Золото и пламя ==========
– Хороший виски, – Венсан пригубил из низкого толстодонного стакана, нарочито облизнулся, смотря на Виргинию Уотсон. Тенью, черной тенью двигается хозяйка Шафрановых холмов, угощая гостей – парни Венсана развалились в креслах и на диване гостиной, ухмыляются. – Всегда приятно попасть в гостеприимный дом со щедрыми хозяевами, – в голосе Венсана так хорошо знакомое его парням сытое мурлыканье, он любит дела делать без грубости, с шиком и некоторым изяществом.
Уотсон бледен, но в некрасивом, будто потекшем вниз ото лба к подбородку лице не дрогнул ни один мускул, только тонкие вялые губы двигаются, пропуская безупречно учтивым тоном сказанные слова.
– Итак, что вам угодно, мистер Жаме? Чем обязан удовольствию видеть вас у себя?
Англичанин не потерял самообладания. “Мой дом – моя крепость” – и Венсан с удовольствием вспоминает их первую встречу. На пароходе, бегущем вниз по реке. Так же непроницаем был взгляд Уотсона тогда, и как же славно выпотрошил его на пароходе малыш Тин-Пэн.
– Мы остановились на нек`торых деталях разведки угольных месторождениев, – Венсан старается выражаться так же гладко и красиво как англичанин, но на последнем слове во взгляде Уотсона пробегает усмешливый огонек, и Жаме понимает, что дал маху. Он делает еще глоток виски – должно быть, старое, отдает дубом и лесом, такого виски ему пить еще не приходилось.
– Очень хорошее виски. Так что вы там копаете, мистер Уотсон? – задушевным тоном продолжает Венсан. Переглядывается со своими – в глазах парней одобрение, и Венсану кажется, их зрачки светятся сейчас желтоватым, зеленоватым, как у волков. – Что вы там на самом деле копаете?
Подчеркивая это “на самом деле”, он смотрит на черноволосую хозяйку, на ее покачивающийся стан, напоминающий живое пламя свечи, и почти не слушает возражений англичанина, он наперед знает, что тот может сказать. Все они одинаковы, болтуны, слюнтяи – и Уотсон, и тот квакер, которого они пристрелили в Миссури…
Венсан встряхивает головой, зажмуривается с силой и резко распахивает глаза – какой квакер? Откуда в его мыслях квакер, хрипящий, с пробитым горлом, выхрипывающий кровь и проклятие, и с кровью выхрипывающий жизнь?
Откуда, откуда бьющееся в муке под его телом тонкое тело, пальцы, судорожно вцепившиеся в его куртку, распахнутый в отчаянном вопле рот, разметавшиеся по сырому миссурийскому речному песку волосы, разрываемое, вспарываемое его членом лоно? Венсан облизывает губы – такое было, было, но не в Миссури. А в Миссури он и не бывал никогда. Он еще раз встряхивает головой, и постепенно берег отступает, и стены речного обрыва снова становятся стенами гостиной. И жена Уотсона взглядывает на него своим бездонными, как глубь речная, темными глазищами – Венсан чуть ухмыляется ей. Это дело привычное. Красивая баба у Уотсона, красивая, ничего не скажешь.
И снова продолжает задавать англичанину вопросы, наслаждаясь все более сбивчивыми ответами того, играя как кошка с мышью. Скоро должен вернуться Тин-Пэн Фрост, и зная мальчишку, Венсан уверен, что дочь Уотсона он непременно приведет. И вот тогда разговор станет еще интереснее.
Только в ушах далеким эхом замирает – “Прокляты будьте до седьмого колена; дочерям рода вашего не обрести дома…”
Какие такие дочери, у него нет детей, нет – по крайности тех, что бы ему были известны…
***
Лилит, думает Виргиния, Лилит, а не Адам, была первым ученым, ибо вкусила она от Древа познания первой, и с той поры познавать стало ее второй природой. Познавать то, как отзовется в чужом теле случайное касание пальцев к плечу, как начинается и кончается живой весенний гон соков по жилам деревьев, как и отчего закипает кровь у самца при виде самки, как схватываются здоровые молодые жеребцы, рвут, бьют друг друга, визжат, закладывая уши.
Ходить между ними, плескать в стаканы темный злой виски и купаться в плещущей на нее в ответ похоти… “Ты все делаешь верно, Виргиния, ты умница”.
И этот, с каменной мордой и горящими глазами – о, она прекрасно помнит его, она помнит, как он смотрел на ее мужа и на нее там, на пароходе – бесстыдно и дерзко, так что у нее пылало лицо. Но об этом Виргиния не говорила никому.
И после, когда Генри, проигравший на пароходе мальчишке-азиату казенные деньги, принужден был занимать и перезанимать, принужден был продавать и закладывать, чтобы вернуть их, и приходил домой побитой собакой, зализывать укусы – она, сидя в кресле подобравши длинные стройные ноги, укутавшись в кашмирскую шаль, следила за ним с тайной злой радостью. Следила за тем, как Генри снимал очки, устало потирал двумя пальцами уголки близоруких глаз, как дома, в своей крепости сгорбливались плечи, уставшие держать приличествующую джентльмену осанку. Она ненавидела его за эту сгорбленность, за то, как он сам сломал былой облик бравого офицера-инженера, который поразил ее в самое сердце когда-то в Джайпуре. Он любил и берег ее без памяти, он помещал ее в вату, будто хрупкие богемский стеклышки, он пренебрегал собой, лишь бы ей было хорошо – и уже этим был в глазах Виргинии бесконечно и смертельно виновен.
Плещет, плещет в стаканы темный виски, темный, смертный, словно дубовый гроб, виски; плещет, плещет похоть на скользящую легкими шагами по гостиной хозяйку Шафрановых холмов.
“Ты все делаешь верно, Виргиния, ты умница”
***
Несмотря на шорох колес по дороге, на мягкий перетоп копыт мышастой кобылки, которая застоялась и теперь бежала по дороге доброй рысью – несмотря на все это Мо казалось, что весь мир внезапно стих. Исчезли сумеречные закатные шепотки, исчезли звуки, все потонуло в чутком и торжественном, словно перед открытием занавеса, внимательном молчании.
После того, как они высадили Черити Олдман у поворота к ее дому, Мо каждое мгновение ожидал, что появятся сейчас люди, и надо будет отбиваться, объясняться, оправдываться – но Ариадна сидела сейчас рядом, ее плечо, хрупенькое, исхудавшее еще сильнее за страшные часы и дни в каменном колодце, прижималось к его белой рубашке, и впервые не было никакой досады за то, что рубашка замарана, и скорее всего замарана безнадежно.
Что там рубашка, когда вот оно, плечо, вжавшееся в его предплечье, вот она, прядка волос, отдуваемая встречным ветерком. И если встретится сейчас кто, и если нужно будет – он будет драться. Как Янги Сайдвиндер.
Как его отец.
Рассказанное – выдуманное? вычитанное? – Черити Олдман не требовало сейчас доказательств. Оно было чисто и остро остротой бесупречной истины. И уверившись в этой истине, Мо ощутил себя непривычно сильным – целым. Он больше не был огрызком, обрывком, оглодком, выброшенным на обочину мира из окна проезжающего поезда. У него был отец, у него была мать – это ее дыхание, ее незримое беспокойство он ощущал – очень слабо, когда был далеко, и сильнее, сильнее во все время пребывания в Саутпорте.
У него были отец и мать, как у всех людей. И он везет Ариадну так, как его отец когда-то вез его мать.
“И был вечер, и было утро”, – произносил кто-то в голове Мо, напевным “библейским” голосом Папаши Гросса.
– Они ехали совсем не так, – вдруг едва слышно произнесла Ариадна. – Янг и Джиллиан. Она сидела на луке его седла. А я верхом совсем не умею.
– Этому нетрудно научиться, – Мо ничуть не удивился тому, что Ариадна так точно отозвалась на его мысли. Это тоже было так, как должно и как правильно. – Совсем нетрудно. Нужно только… – он чуть улыбнулся, вспомнив Крошку Мелани. Впервые вспомнив ее без глухой горечи, как нечто хорошее и ушедшее, и долженствовавшее остаться лишь в памяти, уютно улегшись на ее дне. – Нужно просто оседлать ветер.
***
“И был вечер, и было утро” – именно так, сынок. И твой отец вез меня на седле.
Я не питаю более зла к девчонке; она не существует для меня, но зла я к ней не питаю. Пусть идет как идет.
Лишь серая толпа, серая толпа у ворот Шафрановых холмов пугает меня. Серые против серых, и те – тот, с каменной мордой и холодными глазами, – кто властно и немногословно осаживает бурлящую толпу, чем-то неуловимо напоминает моего отца.
А впрочем – все они уже мертвы.
***
– Ну и чего, чего не видели? – голос Венсана перекрыл глухой рокот собравшейся у въезда в Холмы толпы. Уж кто-кто, а он этот рокот знает хорошо: в такую минутку только брось кто клич – и сорвется толпа, побежит, понесется, сомнет. Обольет дегтем, обваляет перьями – это если повезет. А уж если нет…
Девчонка, сидевшая рядом с Тин-Пэном, вдруг встала, придерживая бледной ручкой нброшенную на плечи куртку – с чужих плеч на ее плечи, отметил с ухмылкой Венсан. И, ободренный зрелищем мужской кожаной куртки на плечах худенькой невзрачной девчонки, снова обратился к толпе.
– Что, не может парень девчонку прокатить? – зычно вопросил Венсан. – Или не может домой ее привезти, коли случилось что? Разбираться – на то родители есть. А этот малый работает на меня, и если что за ним знается, милости прошу – я своим потачки не даю, если они где проколются. Сказано в Писании – “Кто жалеет младенца, тот губит его”. А остальное дела семейные, родительские, да и юной мисс сейчс нужен отдых.
Люди, видно, и сами так же думали, потому что многие, плюнув, расходились, почесывая затылки под шляпами. Последним, бросив на азиата взгляд исподлобья, ушел молодой крепкий парняга с шерифской звездой на жилете. Даже шериф понял, что ловить тут нечего, с усмешкой подумал Венсан.
Встретивший с благодарным взглядом Тин-Пэна, кивнул ему – снова отметив, как похож парень на Янги Сайдвиндера. Но сейчас это сходство не отозвалось в нем ничем. В конце концов, правы люди – азиаты, как и негры, все более-менее на одного лицо.
– Молодец, малый, – негромко проговорил Венсан, когда все трое уже оказались у дверей дома, а вокруг собрались его парни, во время разговора бывшие наготове у ворот. От парней несло виски и табаком – как и положено, когда парням безопасно. И руки их теперь висели расслабленно, мимо револьверных рукояток. Безопасно.
***
Речь Венсана Жаме может быть и такой, воркочущей, мурлычащей – особенно когда он говорит о золоте. Ариадну служанка увела в соседнюю столовую, Ариадна уходить не хотела, но ведь нехорошо ей лежать, когда вокруг эта орава. И миссис Уотсон не видно. А мистер Уотсон после вспышки радости от того, что дочьего жива и невредима, явно себя не помнит – после того, как его удержал за руку один из людей Венсана, не пустив идти за дочерью, англичанин неподвижно сидит в кресле, прямой как палка, вцепившись в подлокотники, и бормочет что-то под нос. И Мо начинает думать, что безумие заразно.
– Я знал, что ты найдешь нашу девочку, – Венсан отводит Мо к окну, которое выходи на реку, на колышущиеся ивы, на закатывающееся за ними солнце. Ивы и солнце зовут, но Венсан покровительственно кладет свою тяжелую лапищу на плечо – уютно, как когда-то когда вырвал его из лап разъяренной толпы. От Венсана тоже немного несет виски и еще какой-то неприятно будоражащей сладостью, которую Мо не может понять. – У тебя есть все, чтобы стать лучшим, малый, и я здесь, чтобы тебе в этом помочь. Будешь еще вспоминать старого француза Венсана. А теперь слушай…
Хриплый, понизившийся до полушепота голос рассказывает о поездке в центральный Массачусетс, в богом забытый городишко, где только и есть, что три улочки, окруженные круглыми унылыми холмами. Там ему и удалось набрести на следы человека, прибывшего когда-то из Англии и поселившего в душах и мыслях тех, кто успел встретиться с ним, призрак самого могущетсвенного человеческого желания – жажды золота.
– Я и сам думал, что это бредни, бабьи тоскливые выдумки, – шептал Венсан, все более распаляясь, крепче сжал плечо Мо. Он дышал теперь тяжело, будто слова, что выходили из его рта, уже не подчинялись его воле. – Но нет, нет. Это правда, и Рафлз Хоу, кто бы он там ни был, научился обращать металлы в золото. И наш англичанин… – Венсан выдохнул эти слова одними губами, – наш Джон Буль тоже идет по его пути.
Мо слушал его, понимая что впервые всегда скрытный и хитрый старый волк Жаме делится с ним своими планами. Это значило, что положение Мо изменилось – так же сильно, как если бы он вдруг стал на две головы выше или узнал бы, что его дядя губернатор штата. И только какая-то преграда не пускала его сполна насладиться этим новым своим положением, словно какая-то тонкая невидимая и чудовищно прочная пленка возникла между ним и Венсаном. Мо смотрел в окно, и оттуда колыхались ивы, оттуда, из-за ив дышала на него река…
– Золото, парень, ты знаешь, что такое золото? – хрипел Венсан, обдавая Мо горячим дыханием с той самой тошнотворной – могильной, вдруг подумалось Мо, – сладостью. – Чего не можешь ты, если у тебя есть золото? Строить дворцы не хуже барнумовских, сады как во Фриско, и люди, люди будут лизать тебе пятки – все, даже те, кто думал, что свободен. Ты сможешь и впрямь стать китайским богдыханом, – Венсан рассмеялся своей шутке и обернулся к своим. – А, парни, годится Тин-Пэн на китайского богдыхана?
Ответом ему был нестройный, но одобрительный хор. Кажется, выпитой потихоньку начало оказывать на занявших кресла и диван свое действие.
– И все это будет нашим, если нам удастся расколоть старого Уотсона, – Венсан скосил глаза на застывшего в кресле англичанина. – А нам теперь это удастся – благодаря тебе.
***
Все продается, Джиллиан, Джиллиан,
все – и на все есть цена.
Платят за все, Джиллиан, Джиллиан,
платят за все и сполна.
Серые шляпы, Джиллиан, Джиллиан,
Серые крысьи хребты.
Сын твой продался, Джиллиан, Джиллиан,
Проклят он будет как ты.
И нет воздуха, и нет сил вдохнуть – и мертвым нужен воздух, и мертвые ищут его губами, когда боль стискивает горло, когда каждая частичка твоего бестелесного тела превращается в боль. В ненависть.
Сынок, сынок, что же ты наделал?
***
“Уходи!”
Так уже знакомо влетает слово в сознание Мо, едва не вынуждая заоглядываться вокруг.
“Уходи, сынок! Пока не поздно!”
– Это хорошо, что ты окучил дочку Уотсона, – продолжает Венсан, поворачивая Мо за плечи прочь от окна, за которым ивы и берег – в сторону гостиной. Где сидящие кивают серыми шляпами. – И хорошо что этот оболтус Рамакер сбежал. Меньше хлопот.
Венсан заговорщически оглядывается, будто и впрямь собирается что-то утаить от остальных и рассказать одному Мо.
– А хорошо потому что с ее помощью мы сможем контролировать ее папашу.
Мо поднимает глаза и видит Ариадну. Она медленно входит в гостиную, проходит между сидящими и садится на подлокотник отцовского кресла. На ней все еще его куртка, кажущаяся тяжелой на хрупких плечах.
– А вот и наша девочка, – Венсан вместе с Мо подходит к креслу. – Вы ведь поможете нам убедить вашего папашу?
И Мо замечает брезгливость во взгляде Ариадны – так смотрят даже не на лягушку или червя, так смотрят на грязный и стыдный предмет, в котором возникла мимолетная надобность и о надобности этой уже сожалеют.
***
Она уже не смотрит на твоего сына, Джиллиан. Она его презирает. Так было и будет – она настоящая Уотсон. Не то что ты.
А он – он навсегда останется всего-навсего грязным полукровкой. Как и его отец. Смотри, смотри, Джиллиан!
***
– Золото, Генри, – тоном няньки, просящей у воспитанника доесть кашу, говорит Венсан, чуть наклонившись к англичанина. – Ты ведь поделишься с нами своими секретиками.
Уотсон медленно поднял на него глаза и ничего не сказал. Венсан ощерился в улыбке, которую никто бы не счел ангельской. С такой улыбкой, знал Мо, он вскрывал человеку брюхо, как свинье.
– Ты не можешь любить эту шлюху, свою жену, – проворковал Венсан. – А вот дочь ты любишь. Ты же понимаешь, что твоей девочке придется плохо, если ты не сделаешь то, что нам нужно. Правда Мо?
Рука Венсана снова ложится на плечо, чуть похлопывает – каменная рука, могущая быть быстрее броска гремучника. Впрочем, Жаме сразу снимает руку с плеча Мо и вздергивает за талию Ариадну.
Мо на мгновение прикрывает глаза – толпа видится ему, рычащая, готовая разорвать маленького воришку. И большие крепкие руки Венсана, выдергивающие его из толпы, из смерти в жизнь. Одборительная улыбка Венсана после того, как он обыграл англичанина на пароходе. Венсан был ему…
– Он просто сумасшедший, Винс, – не додумав, кем же был ему Венсан, произносит Мо. Осторожно тянет Ариадну к себе из-под руки Жаме, она испуганно взбрасывается. Генри вскакивает было, но англичанина останавливают сразу два дула, уставившихся на него из соседнего кресла и с дивана.
– Он просто сумасшедший, – говорит Мо, стараясь, чтобы голос звучал как можно более равнодушно. – Ему и так досталось.
Улыбка Венсана становится шире. Он небрежно, одной рукой, толкает Ариадну к Мо и выпрямляется. Закладывает большие пальцы за широкий кожаный ремень.
– Я ждал этого, Тинни. Ты вырос и теперь… – Венсан сглатывает и с усилием жмурится и разжмуривается. – Ты теперь хочешь все себе. Похвальное желание.
Кольты теперь смотрят из всех рук, из-под всех серых шлям смотрят глаза, схожие с дулом. Винс улыбается, мигает одному из сидевших, и тот с ножом в руках подходит к Генри. Нерешительно взглядывает на Мо.
– Давай оставим в покое эту семью, Винс, – произносит Мо и сильнее сжимает руку Ариадны. Вторая уже готова метнуться к кобуре и метательным ножам на поясе. – Им и без того несладко.
– Ты, оказывается, неженка, Тин-Пэн, – тянет Венсан. С хрустом разминает плечи и шею, чуть склоняет голову, словно бык перед броском.
***
Зеркало везли, кажется, из Венеции. А может, это она сама себе придумала, и зеркало, отделанное черным деревом, куплено здесь. А может и нет ничего, кроме “здесь”, думает Виргиния, расчесывая волосы любимым черпаховым гребнем. Вниз, вниз, янтарно-охряной костью по черным гладким прядям.
Может и нет ничего кроме “здесь”. Нет Индии, нет Англии, нет храмов и куполов, слонов и наемных кэбов, нет лондонских улиц… нет ничего, кроме ив, кроме реки, кроме холмов.
И здесь, здесь ее дом. В котором много людей, в котором поют и танцуют, и который заждался гостей, истомился по ним. Она устала быть в этом доме одна.
Слышатся выстрелы, удары, но этому недолго продолжаться. Дом любит тишину, и скоро все в нем стихнут.
Виргиния зажигает свечу и идет к выходу из своей спальни. За ней уже гудит пламя.
***
В любой драке есть точка невозврата, когда начав, ты не можешь уже отказаться остановиться, загладить. В драке не отступают, могут лишь отойти. А жизнь это драка.
И нож, вонзившийся в руку парняги, который держал Уотсона, и выстрел, уложивший второго. И то, как неверно двигаются парни Венсана, как дрожат у них ноги, как мучительно преодолевают они накатывающуюся дурноту, ничего не меняет для Мо.
В любой драке есть точка невозврата. И заплескивающие в комнату запах гари и дым не мешает выдернуть Уотсона из кресла и оттолкнуть прочь вместе с Ариадной, бросив “Бегите!”
“Беги, сынок!” Но он не успевает – вздергивается кольт в руках одного, уже покачнувшегося, но и в смертной дурноте своей не утратившего желания убивать. И нет в человеческих силах такой быстроты, чтобы избежать пули.
В человеческих нет – но есть в нечеловеческих. Мо успевает заметить очерк полупрозрачной фигуры, толкающей Ариадну наперерез пуле. Девушка падает на руки Мо, и мгновением позже падает навзнич стрелявший в него. И гудит уже огонь, и жар плещет из-за дверей, что ведут из столовой, и откуда-то рвется жалкий крик служанки “Горим!”
“Бегите! Сынок…”
Нет времени думать, есть лишь жалкие мгновения, чтобы не умереть, чтобы броситься к выходу, унося Ариадну, перескакивая через корчащиеся на полу тела.
***
– Паршивый щенок… – с какой-то нежностью выдыхает Венсан и поднимает револьвер, сквозь накатывающийся туман ловя на мушку белую рубаху азиата.
– Венсан… – услышал он нежный, неправдоподобно нежный голос. И обернулся на него, и увидел ее – свою черноволосую богиню, поразившую его когда-то в самое сердце. Она звала его, она протягивала к нему руку.
– Пойдем со мной, Венсан, – Виргиния взяла его за запястье и он обрел в ней опору. И неважно было, что впереди, в проеме коридора гудело и рвалось пламя – Венсана вела она.
– Пойдем, Венсан. Пароход ждет, – нежнее вздоха раздалось из гудящего пламени.
========== Эпилог ==========
“Мозес хорошо разглядел серую тень, что толкнула девушку под пулю. И ему хватило разума понять, кем была та серая тень.
– Демон, извергнутый Небесами! – в отчаянии воскликнул он, сжимая холодеющие руки Ариадны…”
Черити Джонсон, в девичестве Олдман (девичью фамилию она использовала как творческий псевдоним), прикурила от свечки, что позволяла себе делать только в своей маленькой мансарде и только поздним вечером ночью, когда дети спят, а муж либо читает, либо подремывает со сползшими на нос очками.
Она глубоко затянулась, обмакнула перо в чернильницу.
“…сжимая холодеющие руки Ариадны. – Будь проклята, будь трижды проклята та, что скорее волчица, нежели мать!
Но любимая, собрав угасающие силы, прошептала, с неизъяснимой нежностью глядя на Мозеса:
– Не нужно больше поклятий… – и, воздев очи к небу, заговорила торопливо, тщась побороть накатывающуюся смертную муку. – Я безмерно благодарна тебе, Джиллиан. Если бы не ты, я бы не успела уберечь его.
И случилось чудо – сердце, заледеневшее в вековом проклятии, оттаяло, смягчилось. Джиллиан вспомнила, как рыдала над телом своего погибшего возлюбленного, вспомнила все то горе и отчаяние, охватившее ее, вспомнила, как всей душой любила она маленькую жизнь, оставленную Янгом под ее сердцем.
И легчайшим дуновением тонкая бестелесная рука коснулась уже тронутого смертною белизной лба Ариадны…”
Черити неоткуда узнать, было ли все именно так. Но доктор Теннисон, с которым она встретилась три года назад, рассказал, что рана Ариадны Уотсон была смертельной и то, что она выжила, можно приписать разве что на счет чудес.
Словоохотливый доктор, ушедший на покой, рад был поговорить с той, которая знала его еще полным сил блестящим кавалером, и, покачиваясь в кресле-качалке, рассказывал, сколь много ночей он корпел над книгами и выписками, пытаясь понять природу таинственных смертей, некогда поразивших Саутпорт. И, тщательно сопоставив все факты, пришел к выводу, что причиной стал обыкновенный древесный спирт, что так схож со спиртом винным или этиловым, как называют его химики, но являющийся смертельным ядом для человека. И далее доктор говорил о том, что задохнувшиеся в дыму, чьи обгоревшие тела были найдены в Шафрановых холмах, скорее всего, также пали жертвой отравителя, иначе ничто не помешало бы сильным здоровым мужчинами освободиться из объятого пламенем дома.
“Если бы я практиковал на Западе, где отравления подобного рода являются обыденными, я бы понял это гораздо раньше, – говорил доктор. – Кирпичный цвет лица, серые посмертные пятна являются самыми характерными внешними признаками. Очевидно, чье-то небрежение или злая воля стали рычагом, запустившим эту адскую машину смерти”.
“Рычаг, запустивший адскую машину смерти”, отметила про себя Черити, у которой был свой писательский блокнотик для подслушанных удачных словечек.
После Теннисон пустился в размышления о том, кто же был виноват во всех проишествиях и что же случилось со всеми далее, но Черити поспешно свернула разговор. Ей не было нужды говорить об этом – она и сама знала. Хотя откуда были у нее такие знания и такая уверенность – Черити сказать не могла. Ей не было в том нужды.
Она знала, что больше в Шафрановых холмах не слышится таинственных песен, влекущих и пугающих путников. И знала, что в тот страшный летний вечер, когда сгорело поместье, два сердца встретились наконец и потянулись друг к другу сквозь серую мглу небытия.
– Я звал тебя, Джиллиан.
– Янги… Почему же я не слышала тебя раньше?
– Потому что ты слышала только свою боль и ненависть.
И всякий раз перед тем как отнести рукопись в редакцию, Черити доставала из своего бюро завернутую в пергаментную бумагу книжечку в желтом коленкоровом переплете, бережно открывала, шуршала плотными бристольскими страницами и всякий раз, почти не читая, откладывала. Это стало ритуалом.
Как зовут друг друга во тьме,
Как играет прядкою ветер,
Как коней распрягли на холме,
Как за душу душа в ответе,
И вспоминающиеся во время такого ритуала стихи, старые, глупые, выспренные детские стихи, не вызывали больше мучительного стыда, от которого жарко краснеют уши.
…Скрипит перо по бумаге, за окном уже полная, глубокая ночь, и скоро пора ложиться.
“Мозес вскочил на коня и подал Ариадне руку.
– Навсегда? – шепнул он, тихо обнимая ее.
– Навсегда, – подняла она к нему счастливо улыбающееся лицо”.
